Полли вместе с матерью в своей маленькой розовой светелке шила приданое для ребенка, когда Бири крикнул ей с порога, что отец зовет ее.

Она побежала вниз, не выпуская из рук иголки и нитки.

Господин Пичем, одетый для выхода, коротко сообщил ей, что он желает вместе с ней обойти д-лавки.

Они пошли по Олд Оук-стрит по направлению к центру. Был солнечный осенний день. Листва пожелтела, и по каналу плыли каштаны.

Пичем молчал, ему не о чем было говорить с дочерью. Тем не менее она сочла эту прогулку вдвоем благоприятным признаком и, так как прозрачный, золотой осенний воздух скрашивал даже эти нищенские кварталы, чувствовала себя превосходно.

От О'Хара не было никаких вестей. Господин Кокс на Олд Оук-стрит больше не появлялся. Отец ее стал заметно спокойнее. Казалось, напряжение несколько ослабло.

На Бэк-стрит они зашли в первую лавку. Дородная женщина торговала там кухонной посудой и различными инструментами. Она была знакома с Полли и поэтому хоть и ворчливо, но все же отвечала на вопросы Пичема.

Она сказала, что в последнее время ей привозят совсем мало товара. Если бы ее муж не был жестянщиком и не занимался починкой садовых инструментов и ламп, они уже давно умерли бы с голоду. Впрочем, им теперь обещали регулярно поставлять жестяные изделия.

Плату за помещение они кое-как вносят – правда, с опозданием. Они не первые владельцы лавки: до них тут торговали другие. Их предшественник оставил в лавке весь инвентарь, с тем чтобы они погасили его задолженность хозяину помещения.

– Это только начало, – пояснила Полли, когда они пошли дальше. – Все эти лавки существуют не больше полугода, и арест Мэка был для их владельцев тяжелым ударом. Но дела идут все лучше. Тем, кто устоит, обеспечено безбедное существование.

Пичем ничего не ответил.

Они молча прошли несколько улиц.

К следующей лавке, которую они посетили, примыкала сапожная мастерская. У владельца было человек шесть детей, старшие работали в мастерской.

Кожа, по их словам, еще и теперь поступала в достаточном количестве. Даже в самую тяжелую пору, когда другие лавки на протяжении нескольких недель не получали ничего, им забрасывали небольшие партии кожи. Правда, попадался брак, а куски вымерялись целиком, так что они принуждены были оплачивать и негодный товар.

Сам владелец, к сожалению, был болен. Кроме того, в чулане, где они работали, приходилось круглый день жечь свет, который обходился недешево.

– Все-таки это лучше, чем работать на фабрике, – сказала хозяйка. – Там вообще ни черта не заработаешь.

Пичем кивнул и спросил, кто устанавливает цены на готовую обувь – не фирма ли, поставляющая сырье?

Ответ гласил: да, и притом слишком низкие. Когда они вышли на улицу, Пичем спросил дочь:

– А они вообще когда-нибудь отчитываются?

Полли сказала, что, насколько ей известно, они получают новые партии товара только после того, как отчитались в старых. Она боялась, что лавки очень не понравились ее отцу, так как он упорно молчал.

В третьей лавке они никак не могли приступить к расспросам, так как владелец сразу же заговорил о беспорядках в доках.

– Всех этих коммунистов, – сказал он, – нужно повесить. Они бьют оконные стекла, как будто фабриканты нам их отпускают даром! Они ненавидят нас, потому что у них ничего нет, а у нас кое-что есть. Им никак не удается выплыть, и поэтому они хотят, чтобы все тонули с ними вместе. К чертям труд, прилежание, все! Пускай хорошему работнику живется не лучше, чем плохому! Это же сущие антихристы! В нашем доме тоже есть несколько человек из их братии. Пить они не пьют, зато делают вещи похуже! Они все готовы вытащить у человека – табуретку из-под задницы, только дай им волю! Точно мы не достаточно бились и маялись! Одну ошибку сделал господин Мэкхит: не надо было ему связываться с этим евреем Аароном! Он от него еще натерпится!

Пока он болтал, Пичем осмотрел лавку. В грубо сколоченных застекленных ящиках лежали дешевые часы. Раскупались главным образом будильники. Торговали тут и трикотажем и даже табаком. Вывеска гласила: «Мелочная торговля».

У супружеской четы, которой принадлежала лавка, был нездоровый вид. Муж был уже третьим владельцем – третьим, пытавшимся встать на собственные ноги. Судя по его внешности и по внешности его жены, попытка эта стоила им немалых усилий.

У него были раболепные манеры, мало вязавшиеся с его массивной фигурой. Жена молчала и угрюмо поглядывала на посетителей.

– Почти все лавки таковы, – робко сказала Полли когда они вышли. – Ты хочешь осмотреть и остальные?

Они проехали немного в конном омнибусе и заглянули еще в несколько лавок.

Перед одной из них Пичем остановился и с непроницаемым выражением лица уставился на тротуар. Владелец лавки нарисовал мелом на тротуаре элегантного господина в цилиндре и присовокупил к рисунку список цен. Эта техника была знакома Пичему.

Светло-русый, сравнительно молодой еще человек, стоявший за прилавком, на котором были разложены костюмы, сказал им:

– Знаете ли, тут можно заработать! Оборот не так уж мал. Если нам опять дадут дешевое сырье, разрешат чуточку повысить цены и избавят нас от конкуренции крупных магазинов, можно будет жить. Как-никак мы встаем в пять утра и ложимся не раньше десяти-одиннадцати вечера. Ведь должно же когда-нибудь получиться… Как по-вашему?

В другой лавке они натолкнулись на смену хозяев.

Выезжавшие, по-видимому, оттягивали отъезд до последней минуты. Они все еще стояли с детьми и мебелью в крошечной оштукатуренной каморке, в то время как новые владельцы уже выгружали свои пожитки с подводы на тротуар.

Дети ревели, расстроенные родители шлепали их. Вошли новые владельцы – рослые, спокойные люди с молчаливым ребенком. Женщина сейчас же начала расспрашивать, сколько надо платить за газ и действительно ли тут сухо.

Выезжавшие ругались, а новички явно конфузились. Они поняли, что совершили ошибку, начав расспрашивать прежних хозяев, и уже больше ничего не хотели слушать. Но те не могли остановиться.

– Разумеется, к тому, что они говорят, нельзя относиться серьезно, – пояснил новый владелец, обращаясь к Полли и ее отцу и слегка краснея. – Они озлоблены. Выходит так, что все виноваты в их несчастье, только не они сами.

А жена его сказала презрительно:

– Фабричные! Они едут в Ланкашир наниматься на прядильную фабрику. И зачем только такие люди берутся за самостоятельное дело? Фабрика – самое подходящее для них место.

Все же она тревожно поглядывала на большое пятно от сырости, которое ей торжествующим жестом показала прежняя хозяйка. Когда они осматривали помещение, пятно было заставлено платяным шкафом.

Полли и ее отец ушли, не дождавшись, когда уляжется суматоха. Они поехали домой.

Полли больше не пыталась заговорить: она была уверена, что это не имеет смысла. Но еще не дойдя до дому, она не удержалась и завела речь о том, что, в конце концов, эти люди по крайней мере самостоятельны и умеют это ценить. Они не хотят иметь над собой никакого начальства. Они предпочитают работать до поздней ночи.

Она не знала, слушает ли ее отец. Но он слушал очень внимательно.

На следующий день Пичем отправился в Национальный депозитный банк. Там он работал несколько часов вместе с Миллером. О связи Мэкхита с Аароном тот мог сообщить очень немногое, но Пичем давно уже понял, что спасти банк может только его зять. Уже то, как Мэкхит завладел им, показывало, что он парень не промах.

В общем и целом, д-лавки произвели на Пичема хорошее впечатление. Организованы они были неплохо. Этим способом из людей можно было кое-что выжать.

Полли совершенно напрасно опасалась, что ее отца неприятно поразит нищенский вид лавок. Он хорошо знал, что нищета – это оборотная сторона благосостояния. Что такое благосостояние одного человека, как не нищета другого?

– О всех этих благодетелях человечества я и слышать не хочу, – нередко говаривал он. – Я отлично помню, как в один прекрасный день все газеты подняли истошный крик: лондонские трущобы, дескать, недостойны называться человеческим жильем – они негигиеничны! Целый квартал был снесен с лица земли, а обитателей его переселили в красивые, солидные и гигиеничные дома в Стоктоне-на-Тайне. Все время велся точный статистический учет; через пять лет при сравнении записей оказалось, что смертность в трущобах равнялась двум процентам, а в новых домах – двум и шести десятым процента. Все были очень удивлены. А все дело в том, что новые квартиры просто-напросто стоили на четыре-восемь шиллингов в неделю дороже и их обитателям, чтобы покрыть этот излишек, приходилось экономить на еде. Об этом наши реформаторы и благодетели человечества не подумали!

Талант зятя произвел на Пичема сильное впечатление. То и дело отрываясь от бумаг и скользя рассеянным взором по развалине Миллеру, он спрашивал себя, не была ли их вражда в конечном счете обычной враждой двух поколений. Он недооценил Мэкхита, считал его преступником. А между тем Мэкхит был исключительно трудоспособным и, несомненно, дальновидным дельцом.

В тот же вечер Пичем встретился с адвокатом Уолли у него на квартире.

Они беседовали в просторной, роскошно обставленной комнате, с богатыми лепными украшениями на стенах и множеством экзотических ковров. В углу, неподалеку от огромного письменного стола, стояли широколиственные растения в серых эмалевых горшках.

– Вы пришли по поводу бракоразводного процесса? – несколько холодным тоном спросил Уолли. – По правде сказать, мне становится не по себе, когда я о нем думаю. Супружеская измена господина Мэкхита установлена и признана им. Привлечение господина Кокса (одного из ваших деловых друзей, если я не ошибаюсь) в качестве свидетеля супружеской измены вашей дочери, само собой, лишь уловка, но я опасаюсь, что при этом на свет Божий будут извлечены целые горы грязного белья.

– Кто предложил выставить свидетелем господина Кокса? – удивленно спросил Пичем.

– Господин Мэкхит. Несколько дней тому назад.

– Так, – медленно сказал Пичем. – Дело в том, что господин Кокс уже два дня как пропал. Он позавчера не вернулся домой. Его сестра, с которой он живет в одной квартире, по-видимому, очень обеспокоена. К сожалению, у него есть известные наклонности, толкающие его на общение с подонками общества, так что его отсутствие не может не вызвать серьезных опасений. Иными словами, я боюсь, что с Коксом нам больше не придется иметь дело.

– Ага!

Это все, что сказал Уолли. Он испытующим взором посмотрел на своего собеседника, словно еще не отдавая себе отчета в том, что произошло.

– Я порвал всякие деловые отношения с господином Коксом, – продолжал Пичем. – Я ездил с ним в Саутгемптон, и там, после некоторых происшествий, у меня открылись глаза. Я предпочел бы не вдаваться в описание тех омерзительных, прямо-таки тошнотворных сцен, очевидцем которых мне довелось быть. С того момента в нравственном отношении человек этот перестал для меня существовать.

После этого он оставил Кокса и с непроницаемым лицом заявил, что его дочь сообщила ему, что ожидает ребенка от своего мужа. Вследствие этого положение в корне изменилось. Ни о каком разводе больше не может быть речи.

Адвокат, как видно, был этому рад. Пичем продолжал говорить сухим тоном. Он осведомился, как протекает процесс его зятя и чем он может кончиться, и дал понять, что с некоторых пор он заинтересован в благоприятном исходе.

Адвокат поиграл разрезальным ножиком.

– Господин Пичем, – сказал он, – можете меня повесить, если ваш зять не будет оправдан. И тени подозрения на нем не останется, можете быть уверены. У него есть алиби.

– Отлично, – сказал Пичем и собрался было встать.

– Совсем не отлично, – с возмущением сказал Уолли. – Если не будет найден убийца, дело затянется. Сперва проверят его алиби. Нет, милый Пичем, тут уж нам придется чуточку помочь.

Он откинулся на спинку кресла и сложил ручки на животе.

– Дорогой Пичем, – начал он медленно, – вы заинтересовали, да и не можете не быть заинтересованы, в том, чтобы обстоятельства, при которых скончалась госпожа Суэйер, были выяснены до конца. Если не ошибаюсь, Уайт отстаивал перед судом присяжных тот тезис, что Суэйер, принимая во внимание ее экономическое положение, не нуждалась в убийце для того, чтобы покончить счеты с жизнью. Ей действительно жилось очень плохо.

Уолли говорил все медленней, как бы подыскивая формулу перехода. Он смотрел мимо господина Пичема, который сидел не двигаясь, свесив костлявые руки между колен.

Как бы подстегнув себя, Уолли продолжал:

– К сожалению, благодаря ряду дополнительно выяснившихся обстоятельств эта версия оказалась несостоятельной.

Уолли встал. Он широко зашагал по толстым коврам, которые он заработал своим ораторским искусством.

– Господин Пичем, – сказал он многозначительно, не переставая шагать, – в последние дни своей жизни покойная Мэри Суэйер общалась с человеком, которому, пожалуй, жилось еще хуже, – с неким солдатом по имени Фьюкумби. В суде он выступил в качестве свидетеля. Из его показаний явствует, что в вечер убийства он встретился с госпожой Суэйер и проводил ее до набережной.

Адвокат помолчал. Он резко остановился перед Пичемом, пристально поглядел на него и продолжал спокойно:

– Он последним видел убитую, и ни одному человеку, слушавшему его показания, не пришла в голову мысль, которая напрашивалась сама собой. До такой степени ненависть к людям, стоящим на более высокой ступеньке общественной лестницы, ослепляет свидетелей, происходящих по большей части из простонародья! Этот солдат провожал несчастную Суэйер, которая к тому времени, вероятно, окончательно потеряла власть над собой, и в редакцию «Зеркала». Есть доказательства – должны быть доказательства, показания соседей, например, подтверждающие демоническую власть этого человека над несчастной женщиной. Он прокрался в ее уютное гнездышко в ту пору, пока ее муж, тоже солдат, то есть его товарищ, находился на фронте. Этому человеку доставило особое удовольствие обольстить жену товарища. И все это произошло в крохотной комнатке, на глазах у детей! Пронюхав об исключительном внимании и отеческой заботливости, проявляемых господином Мэкхитом по отношению к самым мелким его сотрудникам, он днем и ночью наседал на несчастную, уговаривая ее использовать открывшуюся перед ней редчайшую возможность. Охваченная стыдом женщина, некогда порядочная и честная, должно быть, отказалась; она, должно быть, заявила, что не станет шантажировать своего шефа; ночью на набережной, видимо, разыгралась сцена… Так или иначе, у нас будут показания докера, который в интересующий нас вечер гулял по набережной и в четверть десятого встретил Фьюкумби, шедшего по направлению от крайней дамбы. Господин Пичем! – Адвокат возвысил голос. – Те самые соображения, которые не позволяют нам верить, что состоятельный банкир Мэкхит мог лишить жизни мелкую торговку Суэйер, наводят нас на мысль о том, что это мог сделать нищий проходимец, бывший солдат Фьюкумби, потерявший образ и подобие человеческое. Эти соображения суть соображения об уровне развития человека. Военное ремесло, возвышающее образованного, обладающего воображением человека и толкающее его на величайшую доблесть, пробуждает в грубом, необразованном человеке самые низменные инстинкты. Его манит нажива. Нажива в любой форме. Элементарная кровожадность толкает его на убийство. Для него не существует открытого, стимулирующего все человеческие способности соревнования, стремления ввысь, вечно бдительного честолюбия, жажды стать лучше и сильнее, свойственной нашему образованному обществу. Те убогие знания, что он приобрел в школе, не способны оказать на него решающего воздействия, да и в большинстве случаев его влечет в школу только теплая печка, если не возможность избежать побоев, градом сыплющихся на него в родном доме. Он ничего не может заработать – для этого он слишком туп. А если он что заработает, то тут же промотает. Денежное вознаграждение, полученное им при демобилизации, уходит у него меж пальцев. И вот у него уже нет ни гроша. Вы-то ведь знаете, господин Пичем: Лондон отнюдь не детский сад для тех, у кого пусто в кармане! Он пытается просить милостыню – ничего не выходит: вероятно, у него недостаточно симпатичная внешность. И вот он приходит в то состояние, когда малейшая надежда раздобыть деньги парализует все сдерживающие центры. Он должен убить, хотя бы это убийство принесло ему два шиллинга! Во всем этом частично повинна природа, неравномерно распределяющая свои дары, среда, воспитание. Мы не станем это отрицать!

Адвокат несколько секунд смотрел вверх, на хрустальную люстру.

– Вы мне возразите, – продолжал он тихим голосом, – что она заведомо была нищей, что в кармане у нее не могло быть больше двух-трех пенни. Но я вам уже объяснил, что я себе представляю определенную сцену: зашедшую чересчур далеко попытку воздействия на волю этой достойной сожаления женщины. Однако два-три пенни тоже могли сыграть решающую роль. И это возможно. Даже это! Что? Человеческая жизнь за два-три пенни? Мыслимо ли это? Милостивые государи! – Адвокат, увлекшись своим красноречием, забыл, что он находится у себя дома. – Одного взгляда на наш город достаточно, чтобы понять эту ужасающую, невероятную истину: это возможно! Что для вас, милостивые государи, несколько пенсов? Что для вас несколько фунтов? Что нужно для того, чтобы вы… Нет, я не стану развивать эту мысль! Знаете ли вы, что такое ночь, проведенная под мостом? Нет! Избавьте меня от этого описания!

Адвокат стоял, упершись руками в спинку стула, в двух шагах от Пичема, глядя на него сверху вниз. Спокойно, несколько рассеянно, словно стараясь удержать в памяти основные тезисы своей необычайной импровизации, он закончил:

– Резюмирую. Безвыходное материальное положение, то самое, что могло толкнуть Мэри Суэйер на самоубийство, толкнуло солдата Джорджа Фьюкумби, еще более жалкого, чем она, человека, на убийство. Ибо всякий раз, как перед нами встает задача найти виновника злодеяния, я задаю себе только один вопрос: кому оно было на пользу, это злодеяние? Тот, кому оно было на пользу, ваша честь и милостивые государи, тот его и совершил!

Крупнейший авторитет в области человеческого убожества одобрительно слушал его.

Только на третий день после убийства сестра Кокса нашла его тело в морге в Поплере.

Пресса ставила смерть маклера Кокса в связь с забастовкой докеров, все сильней привлекавшей внимание общественности.

«Не может быть сомнения в том, – писали газеты, – что Уильям Кокс пал за родину. Полицейские расследования устанавливают с полной очевидностью, что бастующие рабочие не остановились и перед убийством. Кокс сотрудничал с правительством в деле обеспечения тоннажем воинских частей, отправляемых в Кейптаун. Если правительство не хочет или не может защищать людей, работающих на благо страны, то в скором времени не найдется ни одного дельца, который пожелает сотрудничать с ним. Поистине трагическая смерть по – I стигла этого заслуженного гражданина, погибшего в самый разгар великолепной демонстрации инвалидов войны! Многие сотни искалеченных людей вышли на улицу в этот вторник в районе доков, выражая свой протест против безответственной забастовки докеров, по вине которых английские солдаты, ждущие подмоги в осажденном Мафекинге, обречены на гибель. Как известно, вся забастовка разгорелась из-за нескольких пенсов. На эти лишних два-три пенса в неделю ни один из бастующих рабочих не сможет купить себе даже пару башмаков. Таким образом, бедственное положение страны используется для вымогательства, не сулящего никакой выгоды даже самим вымогателям. Лучшие умы нашего промышленного мира день и ночь бьются над проблемой снижения прожиточного минимума. Совсем еще недавно один судебный процесс, привлекший к себе всеобщее внимание, дал всем желающим возможность убедиться в том, что наши дельцы ценой тяжелых жертв неустанно борются за снижение цен на предметы первой необходимости. Напрягая все свои силы, торговая сеть Крестона, концерн Аарона и десятки мелких самостоятельных лавочников и кустарей, объединенных во всем известную систему д-лавок, снижают цены на товары. Как они смогут осуществить этот план, если часть населения упрямо настаивает на своих притязаниях, основанных на самообмане? Никто не станет оспаривать, что рабочие имеют такое же право на приличную оплату своего труда, как и прочие слои населения. Но применяемые ими методы ничем не могут быть оправданы, особенно в такое время, когда империя борется за свое существование и от каждого требуются жертвы. Хочется думать, что правительство наконец-то скажет свое веское слово. Убийство коммерсанта Уильяма Кокса – это огненные письмена, говорящие о том, какая страшная опасность подстерегает Англию».

Должно было, однако, случиться еще очень многое, прежде чем правительство вспомнило о своем долге.

В качестве председателя КЭТС Пичем дал ряд интервью. От имени товарищества он выразил глубочайшую скорбь по поводу кончины незаменимого сотрудника и особо подчеркнул патриотические взгляды усопшего. За время, прошедшее между опознанием Кокса в морге и его похоронами, Пичем занялся чисто деловой стороной корабельной аферы.

По просьбе девицы Кокс он просмотрел все бумаги почившего, пообещал ей комиссионные в размере двенадцати тысяч двухсот пятидесяти фунтов и взял себе подписанный двумя членами товарищества документ, касавшийся внутренних дел КЭТС, а также бумагу, подтверждавшую преимущественное право Кокса на приобретение саутгемптонских кораблей.

В архиве Кокса он нашел также все бумаги, касавшиеся покупки и продажи старых судов; эти бумаги были ему нужны для КЭТС.

Далее, разбираясь в бумагах незабвенного покойника, он сделал ошеломляющее открытие: он нашел второй договор с правительством на новые саутгемптонские суда. Усопший, приобретя через КЭТС три отличных корабля за гроши, не замедлил предложить их правительству.

Его прибыль со всего этого дела равнялась ста двадцати тысячам фунтов с лишним! У Пичема закружилась голова.

На одну секунду он испугался, что его хватит удар.

В соседней комнате (дверь была полуоткрыта) сидели девица Кокс и пришедшая к ней с визитом Полли. Обе женщины шили траурные платья. В течение нескольких минут Пичем боролся с собой – не попросить ли ему стакан воды. Он боялся навлечь на себя подозрение девицы Кокс. Это были, быть может, самые трагические минуты в его жизни. И он вышел из этой борьбы победителем. Тяжело дыша, прижав руку к бешено стучавшему сердцу, ежесекундно ожидая обморока, он все же решил обойтись без воды.

Придя наконец в себя (он убедился в этом, посмотревшись в стекло книжного шкафа), Пичем в прочувствованных выражениях простился с девицей Кокс и поехал в морское ведомство.

Там он заставил Хейла переписать оба договора на его имя; чтобы добиться этого, достаточно было пригрозить статс-секретарю посылкой правительству квитанции на тысячу фунтов аванса, выданной Хейлом Коксу. Хейл был до глубины души поражен кончиной своего старейшего друга. Он, по его словам, не надеялся, что эта рана когда-нибудь заживет в его сердце.

Первая комбинация с кораблями сулила Пичему примерно двадцать девять тысяч фунтов прибыли.

Окончательный баланс КЭТС сводился к следующему.

Семеро пайщиков, из коих один, передавший свой паи Пичему, выбыл, несли издержки в размере семидесяти семи тысяч четырехсот пятидесяти фунтов, куда входили суммы, уплаченные за три старых корабля, расходы на ремонт, взятки, комиссионные Коксу и стоимость трех новых кораблей (за них было уплачено тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов).

Доход равнялся сорока девяти тысячам фунтов, уплаченных правительством. Двадцать одну тысячу фунтов Пичем списал за старые корабли, которые он якобы продал при посредстве «Брукли и Брукли». Из Краула как-никак тоже удалось выдоить почти четыре пятых его доли убытков, прежде чем он удалился на вечный покой.

Впрочем, саутгемптонские суда в действительности стоили только тридцать тысяч фунтов, как Пичем усмотрел из соответствующих документов.

Бредя после кремации Кокса домой по лондонским трущобам, Пичем впервые за эти горячие дни вновь предался размышлениям.

«Просто удивительно, – думал он, – сколь часто самые сложные предприятия сводятся в конечном счете к двум-трем простейшим, с незапамятных времен практикуемым приемам! Право же, наша хваленая цивилизация не так уж далеко ушла от тех времен, когда неандертальский человек убивал своего врага дубиной! Началось с договоров и правительственных печатей, а кончилось убийством и ограблением. А ведь я лично – убежденнейший противник убийства! Какое отвратительное варварство! Между тем в деловой практике оно необходимо. Без него не обойтись! Убийство карается, но неубийство тоже карается, и притом гораздо строже! Краул, например, заплатил жизнью за свою покорность судьбе в этой труднейшей комбинации с транспортными судами. Падение на лондонское дно, угрожавшее мне и всей моей семье, нисколько не более приятная вещь, чем тюремное заключение. Оно равносильно пожизненной каторге! Мы поощряем образование и облагораживаем чувства; спору нет, образ Кокса будет еще не раз во сне тревожить меня и в особенности его убийцу, этого Фьюкумби, – но образование, доброта, человечность сами по себе недостаточно действенны и даже в самой отдаленной степени неспособны устранить убийство в той или иной форме. Слишком уж велика награда за него и слишком тяжела кара, грозящая тому, кто его не совершит! Этот Кокс, хотя его и убили, умер, в сущности говоря, естественной смертью! Останься он жив, все пошло бы шиворот-навыворот, а теперь все идет почти хорошо! Что и говорить, убийство – это крайнее средство, самое крайнее из всех допустимых! Подумать только: ведь мы всего-навсего делали с ним дела!»

На следующее утро он опять отправился в доки. Ничего утешительного он там не нашел. На работу вышло не больше десятка рабочих. Открытая враждебность пикетчиков, дежуривших возле кораблей и никого к ним не подпускавших, потрясла его.

– Повсюду грубое насилие! – горестно сказал он двум-трем служащим, стоявшим подле него и глядевшим сквозь тусклое окно сторожки на доки. – Ну хорошо, положим, они не желают работать за ту плату, что я им даю. Но почему они не позволяют работать тем, кто хочет работать? Ведь тем-то, безусловно, нужны деньги: у них семьи голодают! Почему они применяют к этим последним из бедняков насилие и не дают им работать? Каждый человек должен иметь право делать то, что ему хочется.

Пичем не знал, как ему быть. И внезапно дочь и зять оказали ему услугу. Известие о смерти Кокса создало в семье Пичема своеобразное настроение.

Полли очень нервничала. Она была рада, что имеет возможность утешать девицу Кокс и исполнять ряд мелких поручений, связанных с похоронами маклера, – эта деятельность очень успокаивала ее.

Появившиеся в газетах сенсационные отчеты о забастовке в доках открыли ей глаза на тяжелое положение, в котором находился ее отец. Она просила мать узнать у него, не нужны ли ему люди для защиты штрейкбрехеров, – ее муж охотно предоставит их в его распоряжение.

– Можно подумать, – сказала госпожа Пичем мужу, – что все то горе, свидетельницей которого ей пришлось быть в последние дни, открыло ей глаза на чужие заботы. Она спрашивает, не может ли она быть тебе полезной.

Пичем пробурчал что-то вроде: «Этот тип – величайший жулик во всем городе!» Но потом велел передать дочери, чтобы она обсудила этот вопрос с Бири. Так она и поступила.

– Нельзя прислушиваться к голосу ненависти, когда на карту поставлены имущественные ценности, – сказал ей Мэкхит. – Наши чувства толкают нас друг против друга, но обстоятельства властно требуют, чтобы мы объединились.

О'Хара послал десяток своих людей в доки. Они немедленно внесли систему в борьбу с забастовкой. Они обращались с бастующими так свирепо, что даже полицейские испугались. Проявляя себя убежденными приверженцами порядка, они ломали руки и ноги всем, кто попадался им на пути, и разбивали в кровь все лица, казавшиеся им голодными. Инженер-кораблестроитель сказал Пичему, что в этих, в общем, столь грубых ребятах заложено все же здоровое начало и что все зависит от того, за какое дело их заставят бороться.

Штрейкбрехеры воспрянули духом.

Далее люди О'Хара подговорили разный сброд разгромить несколько продовольственных лавок. Разыгралось настоящее сражение, вошедшее в анналы ЦЗТ под названием «Битва в Вест-Индских доках» и завершившее разгром забастовщиков.

На глазах у сплошной стены молчаливых рабочих Були и его ребята разбили сначала несколько витрин. Когда же они проникли внутрь, забастовщики, которые не желали оказаться замешанными в погромах, бросились их отгонять. Наемники ЦЗТ расхватали окорока и куски мяса и принялись лупить ими голодающих. Один тщедушный рабочий был сбит с ног телячьей ногой. Горшки со студнем летели в изможденные лица, залепляя глаза, и подоспевшая полиция хватала ослепленных рабочих. Дрались и булками, причинившими серьезные увечья нескольким рахитичным детям. Караваи хлеба превратились в устрашающее оружие. Одной старухе сломали пятифунтовым караваем руку, в которой она держала пустую кошелку. Эта сломанная рука впоследствии, в суде, послужила уликой против нее.

Газеты неистовствовали по поводу разгрома лавок и в особенности по поводу безобразного обращения «народа» с продуктами питания.

«Вот они, ужасы анархии, – писали они, – ужасы развязанных инстинктов! О подобных сценах господа социалисты должны вспоминать всякий раз, как они начнут кропать свои лицемерные статейки против существующего правопорядка».

С этого момента власти приняли самые крутые меры против забастовки и экономических требований докеров.

Спустя два дня против забастовщиков были двинуты войска. Молодые солдаты, назначенные к отправке в Африку, оцепили доки и взяли штрейкбрехеров под свою защиту. В течение нескольких дней кое-где еще постреливали, но окончание работ по ремонту транспортных судов было обеспечено.

Решительный бой был коротким и ожесточенным.

Со стороны правительства дрались почти исключительно новобранцы, впервые попавшие в дело. Они были упитанней и сильней, чем рабочие, но если бы на них надели рабочие блузы или же рабочих обрядили в мундиры, трудно было бы отличить дерущихся друг от друга, до такой степени они были похожи, – они ведь принадлежали к одному классу. Право же, не будь молодые солдаты вооружены и одеты в мундиры, они бы передрались между собой!

Не следует также забывать, что все они говорили на одном и том же английском языке, и притом на языке простонародья. Ругательства, которыми они друг друга осыпали, были одни и те же. Когда рабочему удавалось вырвать из рук солдата занесенный ружейный приклад, он заносил его с такой же точно сноровкой, потому что был приучен орудовать кузнечным молотом. Если рабочие и уступали солдатам в знании приемов, то драться они умели не хуже, потому что с молоком матери всосали уверенность в том, что, если они не постоят за себя, их окончательно задушат голодом. И солдаты знали из того же источника, что они получают жалованье не за то, что бьют баклуши. Натравленные друг на друга, они дрались друг с другом точно так же, как до того бок о бок дрались с нищетой, с голодом, с болезнями – со всем тем, что ждало их в городах и что подстерегало их в деревнях.

Газеты дали подробные описания этих боев. Все газетные отчеты были озаглавлены более или менее одинаково: «МОЛОДЫЕ СОЛДАТЫ, ГОРЯЩИЕ ЖЕЛАНИЕМ ПОМОЧЬ СВОИМ ТОВАРИЩАМ В МАФЕКИНГЕ, ПРИНУЖДЕНЫ ОТВОЕВЫВАТЬ ТРАНСПОРТНЫЕ СУДА С ОРУЖИЕМ В РУКАХ».

На окончание ремонтных работ понадобилось теперь не много времени. Основные затруднения сводились к множеству формальностей, направленных к тому, чтобы обеспечить интересы нации.

В ближайшую пятницу суда были приняты правительственной комиссией и неделей позже вышли в море.

В этот день стоял густой туман. Несмотря на то что отправка небольшой войсковой части была незначительным, будничным событием, вся пристань была полна военных, родственников отбывающих солдат, членов правительства и представителей прессы. Самой процедуры отплытия почти никто не видал: в густом тумане трудно было разглядеть даже собственную руку.

– Дорогие друзья, – сказал статс-секретарь, произносивший напутственную речь, – будущее Англии зависит от самопожертвования и доблести ее молодежи. Вся Англия приветствует в эту минуту цвет нации – две тысячи молодых людей, которые вступают на палубу трех кораблей ее величества, чтобы показать всем нам пример мужества. Слепая, яростная стихия окружает их, коварные, лишенные чести и совести враги угрожают им, один только гений Британии парит над ними: они в руке Божией. Этим сказано все.

Под гром духового оркестра и рыдания матерей и невест три корабля – огромные, расплывчатые глыбы – отвалили в непроницаемом тумане от пристани.

Спустя одиннадцать часов, не успев выйти из Ла-Манша, «Оптимист» пошел ко дну со всем своим живым и мертвым грузом.

Проезжая утром в омнибусе по Оксфорд-стрит, Пичем услышал пронзительные выкрики газетчиков. Он сошел с омнибуса и прочел в экстренном выпуске, что «Оптимист» пошел ко дну и что по Сити циркулируют слухи о покушении на воинский транспорт. Суда, писала газета, покинули порт в неисправном состоянии; надо надеяться, что полиции удастся возбудить дело против замешанных в этом безответственных элементов, угрожающих безопасности Британии.

Он тотчас же отправился домой.

Экстренный выпуск уже попал на Олд Оук-стрит. Войдя в контору, Пичем увидел Бири с газетным листком в руках.

Он был бледен как смерть и дрожал.

Проходя, Пичем искоса посмотрел на него страшным взглядом, но Бири уставился на него, словно увидел привидение. Госпожа Пичем встретила мужа ласково – она только что побывала в погребе. Она ничего еще не знала.

Пичем прошел в комнату, где хранилась запасная картотека, и заперся. Его жена слышала, как он несколько часов подряд ходил от стены к стене. Когда настало время ужинать, она подошла к двери и постучалась, но он не ответил; ужин, поставленный ею у двери, остался нетронутым. Он ждал ареста.

Около одиннадцати часов вечера, то есть почти через четырнадцать часов после выхода экстренного выпуска, он спустился в контору, вызвал к себе Бири и послал его в соседний трактир за газетами, так как, по словам Бири, тот еще газет не покупал.

Во всех газетах были крупным шрифтом набраны заголовки: «НАЦИОНАЛЬНАЯ КАТАСТРОФА» и «ТУМАН – ПРИЧИНА ГИБЕЛИ «ОПТИМИСТА!"», а также некоторые успевшие просочиться в Лондон подробности несчастья. Никаких намеков на причину катастрофы, в особенности намеков такого характера, какие появились в экстренном выпуске, в газетах не было. Сообщалось только, что морское ведомство приступило к расследованию. Пичем прочел все, до последней строки. Потом он начал действовать.

Вместе с Бири он разработал подробный план полной перестройки работы мастерских. Большинство людей решено было одеть в военные мундиры и превратить в инвалидов войны. С точки зрения торговли нищетой такая национальная катастрофа была равносильна победе.

Не было никакого сомнения в том, что Лондон, прочтя описание катастрофы, раскошелится. Всякого человека, одетого в мундир и хоть с какими-то признаками увечья, в ближайшие дни будут носить на руках.

Пичем работал много часов подряд и после короткого сна был уже опять на ногах. Все мастерские – шорная, столярная и портновская – в шесть часов утра приступили к изготовлению мундиров и культяпок.

Утром Пичем отправился в полицейское управление, по пути заехав на пять минут в морское ведомство к Хейлу.

Хейл произвел на него отличное впечатление. Военная выучка помогала старому бюрократу хладнокровно переносить любые удары судьбы. Учреждение работало полным ходом. Распоряжения Хейла были скупы и точны. На послезавтра назначена официальная панихида. Второму договору, на саутгемптонские суда, ничто не угрожает, лишь бы не разразился скандал с первым договором.

Старший инспектор принял Пичема с явным недоверием, которое улеглось лишь после того, как тот отрекомендовался председателем Компании по эксплуатации транспортных судов, рассеяв тем самым все сомнения относительно цели своего визита, – он явился не в связи с делом Мэкхита, назначенным к слушанию в ближайшие дни.

Пичем осведомился, что он должен сообщить представителям прессы о предположительных причинах катастрофы. Браун охотно информировал его. Причина гибели «Оптимиста» еще не выяснена; есть сведения, что и «Юный моряк» потерпел тяжелую аварию. Вероятно, оба корабля столкнулись в тумане.

Пичем поспешно откланялся и поехал к Истмену. Остаток предобеденного времени он посвятил подведению баланса с Истменом и Муном (Финни лежал после операции в клинике). Оба его компаньона не испытывали особого желания еще раз углубляться во все детали предприятия. Они были уверены, что в открытом море под именем трех старых, злосчастных кораблей находятся саутгемптонские суда, которых они и в глаза не видели: они боялись расследования.

Пичем не торопился домой. Он бесцельно бродил по улицам, прислушиваясь к отрывкам разговоров. Повсюду только и речи было, что о катастрофе.

На пороге крошечной темной д-лавки владелец ее беседовал с двумя-тремя прохожими.

– С ветром шутить нельзя, – говорил он. – Тут никакие расчеты не помогут. Против тумана человек тоже беспомощен. Все это – силы природы, разрушительные стихии. И так несладко живется, а тут еще пожалуйте – прямо на дно, посредине канала! Это большое национальное бедствие! В церкви Святой Троицы в пятницу состоится панихида… Держу пари, что это сделали коммунисты.

После обеда Пичем опять засел за работу вместе с Бири.

В канцелярию, где изготовлялись «прошения», были отправлены новые образцы. Дрожащей рукой солдатские вдовы, чьи мужья «обрели вечный покой в прохладном лоне вод», просили о небольшой поддержке, которая даст им возможность открыть скромную лавочку; при этом впервые за время существования фабрики Пичема в этих «прошениях» упоминались д-лавки.

Адреса извлекались из картотеки, содержавшей фамилии отзывчивых благотворителей, с перечислением их особых слабостей.

Фабрика Пичема в дни национальной катастрофы оказалась на высоте.

Вечером Пичема вызвали к Брауну.

Инспектор встретил его сурово. В его кабинете находились еще два высших полицейских чиновника.

Кабинет был очень велик. На письменном столе, покрытом зеленой промокательной бумагой, стоял бронзовый Атлас вышиной в фут; на спине у него громко тикали часы. На циферблате было начертано: «Ultima multis». На стене висел портрет Веллингтона.

– Господин Пичем, – открыл старший инспектор собеседование, – имеющиеся сведения дают основания предполагать, что «Оптимист» покинул порт в неисправном виде. Поломка руля не вызывает сомнения. Должен сообщить вам, что статс-секретарь морского ведомства Хейл получил приказ высшей инстанции впредь до особого распоряжения не покидать своей квартиры. Правда, приказ этот – тайный. Я полагаю, что вы хотите высказаться по поводу этого дела.

Господин Пичем устремил взоры вдаль.

– Да, хочу, – сказал он. – Я верю в преступление.

Старший инспектор посмотрел на него одним из тех начальнических взглядов, которые предназначены не для того, чтобы видеть, а для того, чтобы быть увиденными.

После краткой, но выразительной паузы Пичем продолжал:

– Господа, руль несомненно был сломан; и это произошло не по вине рулевого и не в бурю, а в тихую, хотя и туманную погоду. Не нужно никакого расследования, достаточно знать нравы наших правящих кругов, а равно и правящих кругов всех цивилизованных стран. Достаточно разобраться в тех методах, которыми мы пользуемся, избирая чиновников, на чьи плечи ложится забота о благе страны, а также в том, как мы их воспитываем и как и с какими целями они служат нации. Для того чтобы убедиться, что такие корабли неминуемо должны были погибнуть, достаточно хотя бы бегло поинтересоваться, с какой целью они строились, как они были проданы и на какой барыш рассчитывали продавцы. Если мы сопоставим и взвесим все эти соображения, мы неизбежно – хотим ли мы этого или не хотим – придем к тому убеждению, которое я только что высказал: я верю в преступление.

Его собеседники переглянулись. Пичем сидел, прочие стояли, – они встали, как только он заговорил. Пичем продолжал:

– Сопоставляя и взвешивая другие соображения, я прихожу, господа, к другим результатам. Исходя из глубокой уверенности в отличных качествах нашего правительства, в честности наших коммерсантов и торговых фирм, в справедливости наших войн и бескорыстии всех наших разумно едящих, прилично живущих и опрятно одевающихся сограждан, я, рассматривая факт гибели в тихую погоду одного из наших военных кораблей; без всякого расследования или после любого расследования прихожу к заключению, что тут преступление исключено и что вероятная, более того – несомненная, причина катастрофы – несчастный случай. И тогда я говорю: я не верю в преступление, я верю в несчастный случай.

Господин Пичем внимательно посмотрел на своих собеседников снизу вверх и продолжал:

– Если вы разрешите мне в вашем присутствии выбрать из этих двух объяснений то, которое меня полностью удовлетворит, я остановлюсь на втором. Оно значительно удобней. Насколько мне известно, через два дня состоится панихида по утонувшим солдатам ее величества. Считаете ли вы допустимым и Желательным, чтобы в связи с этой панихидой те самые инвалиды войны, которые совсем недавно требовали скорейшей отправки кораблей, теперь устроили демонстрацию протеста против их потопления? Насколько мне известно из заметки, появившейся в одном из экстренных выпусков, в районе доков предполагают устроить подобную демонстрацию.

Господин Пичем покинул здание полицейского управления ни в чем не заподозренный.

Повсюду он увидел приспущенные траурные флаги и знамена. Величайший город мира скорбел о своих сынах.

Фазер был крупный, костистый мужчина – один из трех соратников Мэкхита, знавших его еще под фамилией Бекет. Он работал на Райд-стрит под руководством О'Хара и дружил с ним.

От Мэкхита он получил задание следить за Полли и О'Хара и тотчас же поставил своего друга об этом в известность.

Вдвоем они очищали склад, который им было приказано уничтожить: продавали товары и выручку клали себе в карман. Груча, третьего из старых сподвижников Мэкхита, Фазер ни во что не посвящал.

Помимо этого, Фаэер был хорошо осведомлен об отношениях О'Хара и госпожи Мэкхит, так как он считал для себя полезным быть в курсе возможно большего количества Дел. Он же в свое время выследил человека, ликвидировавшего маклера Кокса. Но его друг О'Хара не знал, что он все знает.

В одно прекрасное утро центнер антрацита стоил на Райд-стрит двадцать восемь пенсов, и в помещение склада на заднем дворе дома номер двадцать восемь проникли три агента уголовной полиции. Они извлекли Фазера, занимавшего там небольшую комнатку, из кровати. В самой вежливой форме (Скотленд-Ярд этим славится) они попросили его показать им склад.

Склад был почти совсем пуст, но кое-что в нем еще оставалось. Они составили опись и откланялись, не вступая в долгие разговоры.

Фазер медленно закончил свой туалет и, так как О'Хара приходил на склад не раньше одиннадцати, отправился в следственную тюрьму к Мэкхиту.

Мэкхит как раз пил утренний кофе. Он на первом же слове перебил Фазера.

– На складе номер двадцать восемь ничего нет. Пусть себе рыщут сколько им угодно, – сказал он равнодушно.

– Откуда вы знаете? – сварливо спросил Фазер и сделал попытку сесть на стол.

– Потому что я приказал очистить его, – ответил коммерсант и обмакнул сухарик в кофе. – Стало быть, он очищен. Недель пять тому назад.

– Так вот, да будет вам известно: он был еще наполовину полон. Мы хотели завтра вывезти остатки, но сегодня утром он еще был наполовину полон.

Мэкхит молча продолжал есть. Потом он сказал:

– Вот как! В таком случае я хотел бы знать, чем вы набили мой склад. Надеюсь, там не было ничего такого, что лучше не показывать при дневном свете? И у вас, я полагаю, есть оправдательные документы?

Фазер молчал, пораженный. После длительной паузы он пробормотал вполголоса:

– Они явились прямым путем в номер двадцать восемь.

– Скверно, – сказал Мэкхит и поглядел на Фазера снизу вверх своими водянистыми глазами.

Тот наконец собрался с духом. Неожиданно решившись, он сел на край стола, сбросил огромной лапой календарь, предусмотрительно положенный Мэкхитом на стол, и сказал громко и грубо:

– Вы ошибаетесь, Бекет, если полагаете, что мы сядем за вас в Олд Бейли. И не подумаем! О'Хара – мой друг, и мы держимся один за другого, как репейники, в то время как кое-кто только и думает, как бы продать старых товарищей. Вы меня поняли?

Коммерсант невозмутимо продолжал есть.

– Говорите все до конца, Фазер, только слезьте с моего стола, иначе я прикажу вышвырнуть вас отсюда, хоть вы и мой старый товарищ.

Фазер неуклюже встал. Он трясся от бешенства.

– Ах вот, значит, как? Вы намерены чистить свои конюшни? Сначала вы грабите вашей системой два десятка хороших ребят, платите им твердое жалованье, потому что вам нужно набить ваши склады, а потом больше не нуждаетесь в товаре и переводите людей на сдельщину – всякий раз, как вам удобней! А теперь вы их передаете в руки полиции! Вы теперь стали банкиром? Вы ни о чем понятия не имеете, не правда ли?

Мэкхит внимательно наблюдал за ним.

– Я не злопамятен, – сказал он не без дружелюбия. – Выкладывайте все, что у вас на душе. Но вы не должны забывать, что я вам дал твердое задание, которое вы не выполнили. Правда, вы дружите с О'Хара, но я об этом не знал. Он отпетая гадина; я никак не мог предположить, что у него найдутся друзья, готовые сесть за него в тюрьму.

– Вы!.. Вы!.. – Фазер заикался от ярости. – Пусть-ка шпики последят за вашей милой женушкой! Они вам коечто сообщат! Не всем О'Хара, видите ли, представляется такой гадиной, как вам!

От ярости он совершенно остервенел, не переставая тем не менее наблюдать за Мэкхитом.

Однако в лице Мэкхита не дрогнул ни один мускул. Он сказал только:

– Я вижу, Фазер, что вы вовсе не такой скверный человек, каким прикидываетесь. Вы все-таки кое к чему присматривались.

– Что и говорить, Бекет, чуточку присматривался.

Фазер угрожающе наклонил голову.

– И я даже видел, как вы обработали маклера Кокса. Мешок с песком не с неба свалился.

Мэкхит неожиданно положил ложку на стол. Он, казалось, был заинтересован не на шутку.

– Фазер, – сказал он совсем другим голосом, – об этом вы должны мне рассказать подробно. Я действительно ничего не знаю. Этот Кокс в самом деле как-то уж очень быстро умер.

Фазер отчаянно боролся с собой. Он знал Мэкхита – в данную минуту тот не притворялся. Но если Мэкхит не знал об убийстве Кокса, то, значит, убийство это было личным делом его друга О'Хара. В таком случае он проболтался.

Мэкхит напряженно следил за его мимикой.

– Фазер, – сказал он дружески, – вам все равно уже ничего не спасти. Мешочком работает только Джайлз. Я его лично не знаю, это вам известно. Он из банды О'Хара, не так ли? Ну вот мы и договорились, Фазер. Облегчите вашу совесть! И подумайте о том, как бы вам выбраться с Райд-стрит и достать заграничный паспорт и деньги, мой друг. Я не зверь. Вы все время называете меня Бекетом, а между тем меня зовут Мэкхит. И я готов забыть, что вы сидели на моем столе. То, что вы сказали про мою жену, вы сказали в припадке ярости. До одиннадцати вы успеете собраться. А потом отправляйтесь в парикмахерскую, к тому времени все уже будет улажено. Но если вы скажете О'Хара хоть слово, хотя бы «до свидания» или «ну и погодка сегодня», то в половине двенадцатого вы уже будете сидеть в каталажке. Запомните это!

Фазеру не пришлось больше сказать ни слова. Мэкхит ничего не хотел слышать. И прежде всего он ничего больше не хотел слышать про Полли и О'Хара. Он ни на одну секунду не хотел задумываться над этим темным делом. Он не хотел встречаться с человеком, у которого могла бы появиться охота поговорить с ним на эту тему.

Фазер не мог об этом знать, но это-то его и спасло.

В полном смятении вернулся он на Райд-стрит. Там он уложил вещи в чемодан и надел свой лучший костюм. В половине одиннадцатого он направился к воротам. Навстречу ему шел О'Хара с утренней папироской в зубах. Фазер заколебался, не поговорить ли с ним. Они были старыми друзьями. Фазер хорошо знал мать О'Хара. Все еще колеблясь, он стоял за воротами. О'Хара не успел его заметить. Наконец он решился.

Он вышел из ворот и прошел мимо О'Хара молча, глядя прямо перед собой. Губы его были стиснуты, точно края стальной шкатулки.

О'Хара удивленно посмотрел ему вслед. Завернув за угол, Фазер облегченно вздохнул. О'Хара не мог не заметить чемодана в его руках и выходного серого костюма.

Около половины двенадцатого О'Хара был арестован у себя на квартире.

Он вошел в полицейское управление, абсолютно уверенный в себе. %нав, что ему предъявлено обвинение в налете и укрывательстве, он расхохотался. Он заявил, что товары, сданные им ЦЗТ, приобретены путем покупки. Все оправдательные документы находятся в Сити, в конторе ЦЗТ.

Ему сказали, что именно ЦЗТ донесло на него.

Он тотчас же потребовал очной ставки с банкиром.

Очная ставка состоялась после обеда. В камере Мэкхита находились лорд Блумзбери и господин Браун из Скотленд-Ярда.

Прежде чем он успел раскрыть рот, Мэкхит подошел к нему и сказал:

– Сударь, откуда вы брали товары, которые вы в течение полугода поставляли моим лавкам?

Только когда О'Хара вновь очутился в своей камере, он оправился от изумления. Но тут к нему втолкнули Джайлза, по кличке Мешок с песком.

Фазер был уже в открытом море, но одна его фраза никак не выходила из головы его шефа Мэкхита. Фраза эта звучала примерно так: «Последите лучше за вашей милой женушкой!»

За окном моросило. Засунув руки в карманы, Мэкхит бегал по камере и прислушивался к шуму дождя. Время от времени он останавливался, наклонял свою голову-редьку и прислушивался особенно внимательно. Потом сердито топал ногой о толстый ковер и вновь погружался в думы:

Он прошел несколько шагов, опять остановился и вновь отдался своим мыслям.

«Как трудно стало обладать женщиной, – думал он. – Когда-то муж возвращался с охоты на два часа раньше, чем было условлено, и находил в постели своей супруги какого-нибудь этакого пухлого красавчика. Что я говорю – в постели? Достаточно было застать ее в комнате вдвоем с мужчиной, и все уже было ясно. А в наши дни деловая жизнь вынуждает ее, хочет она того или не хочет, демонстрировать мужчинам свои икры, а в некоторых конторах занимаются любовью с такой же легкостью, как моют руки, – главным образом для того, чтобы украсть у нас, работодателей, несколько минут рабочего времени! Можно ли думать о разоблачениях, когда супружеская измена так же мало бросается в глаза и столь же мало значит, как мытье рук?»

Мэкхит удивленно покачал головой, опять прислушался к усилившемуся осеннему дождю и вновь зашагал по камере. Через некоторое время он сел за письменный стол и углубился в чтение судебных документов.

Несколько дней спустя должно было начаться слушание его дела.

Маленькая фабрика на Олд Оук-стрит работала сверхурочно и в две смены.

В портновской мастерской висела на стене прикрепленная кнопками газетная вырезка с отчетом о геройской смерти модистки Мэри Энн Уокли:

Еще в большей степени, чем этой вырезкой с ее зажигательной моралью, темп работы ускорялся методами Бири, попросту выбрасывавшего строптивых и слабосильных работниц на улицу.

– Ты не виновата, что у тебя чахотка, – говорил он в таких случаях, – но и я тоже не виноват.

Бири сделал одно строительное изобретение: он заметил, что рабочие и работницы часто бегали в уборную покурить; когда они долго не возвращались, он выходил во двор и видел легкий дымок, поднимавшийся из крохотного оконца. Тогда он распорядился сколотить косую дощатую стенку, позволявшую сидеть на стульчаке только согнувшись. Когда Полли вернулась в родительский дом и увидела эту будку с видом на два древних, искалеченных деревца, росших во дворе, в ее душе зашевелилась тихая радость: да, это был отчий кров!

Работа шла отлично. Но в ожидании панихиды по жертвам кораблекрушения, назначенной, кстати, на четверг, то есть на тот день, когда должен был начаться процесс банкира Мэкхита, в газетах стали появляться бесстыдные запросы о ходе расследования и о виновниках катастрофы.

Старший инспектор отмалчивался. Пичем знал, что полиция собирает сведения в доках. Было даже произведено несколько арестов. Пичем лихорадочно читал все газеты, но ни в одной из них не было разъяснений со стороны полицейского управления.

Зато вокруг дома на Олд Оук-стрит целыми днями шныряли полицейские агенты.

Пичем очень страдал в эти дни.

«Совершенно ясно, что положение становится все хуже, – говорил он себе, в особенности по ночам, когда он темными коридорами, время от времени останавливаясь, проходил мимо ярко освещенных, оживленных мастерских. – Вся жизнь сводится к тому, что с каждым часом все становится хуже и хуже. И все же можно допустить, что хоть один этот раз полиция не вмешается! «Оптимист» погиб – не отрицаю. Что ж, теперь и мне прикажете погибнуть? Конечно, для близких и родных это тяжелый удар, что и говорить! Но разве им станет легче оттого, что и на меня обрушится удар?»

Тем не менее катастрофа натолкнула его на одну весьма плодотворную коммерческую идею. Она заключалась в следующем.

В среду вечером, через девять дней после гибели «Оптимиста» и за день до официальной панихиды, полиция все еще ничем себя не проявила, и тут нервы Пичема не выдержали.

Охваченный своего рода паникой, он решил воздействовать на полицию. Он отправил в полицейское управление Бири и еще двух людей с плакатами, на которых было написано:

Бири сообщил в полицейском управлении, что его послал господин Пичем, председатель КЭТС. Плакаты ему доставили частным порядком несколько нищих, которые брали у него напрокат музыкальные инструменты. По всей видимости, завтра утром состоится демонстрация, в которой будут фигурировать подобного рода плакаты.

Спустя час Пичем сам пошел в полицейское управление.

Браун обошелся с ним весьма круто. Жалобы Пичема на то, что подобная демонстрация разорит его и что ему нисколько не легче от того, что попутно будут облиты грязью и некоторые высшие правительственные чиновники, не имели никакого успеха.

Он ушел в отчаянии.

Взяв извозчика, он поехал в редакцию «Зеркала».

Он добился приема у главного редактора и имел с ним серьезную беседу, в результате которой тот пообещал отвести в утреннем выпуске две колонки под сенсационное заявление председателя КЭТС о причинах катастрофы; заявление должно быть сдано в редакцию не позже восьми часов утра.

После этого Пичем пешком пошел домой, отдал последние распоряжения касательно назначенной на следующее утро демонстрации и заперся у себя в конторе. Он писал всю ночь напролет.

Браун хотя и нашел нужным облить его ушатом холодной воды, все же чувствовал себя довольно скверно. Он приказал произвести вечером еще одну (седьмую) облаву в доках, лично допросил первые два десятка задержанных рабочих и в подавленном состоянии поехал к Мэкхиту в тюрьму.

Мэкхит был один и читал книгу.

Браун выпроводил надзирателей и налил себе элю из бутылки, стоявшей среди других в углу камеры.

Не успел он раскрыть рот, чтобы излить другу всю свою душу, как тот сказал нервным тоном:

– Что с О'Хара? Я чертовски беспокоюсь. Он все еще не сознался?

– Нет, – устало ответил Браун.

– Ты ему сказал, что мы пришьем ему убийство, если он не будет держать язык за зубами?

– Все сказал. А он говорит, что лучше полезет в петлю, но тебя не выпустит. По-моему, он оскорблен в своих лучших чувствах.

Мэкхит забегал по камере. Завтра начинается его процесс. Если уж ему предстоит сознаться в том, что он и есть председатель ЦЗТ, то он ни в коем случае не должен быть замешан в каких-то налетах.

Наконец он опять сел на койку и несколько успокоился.

– В конце концов, человек – существо разумное, – сказал он, потянувшись за сигарами. – Он повинуется не слепым инстинктам, а голосу разума. Я верю в это. В тот момент, когда я перестану в это верить, я дам себя повесить. Города, где мы живем, вся наша цивилизация с ее благами свидетельствуют о мощи разума. И этот человек тоже преодолеет слепую жажду мести и предпочтет четыре года тюрьмы или, скажем, три года тюрьмы (мы ведь в крайнем случае можем предъявить еще несколько квитанций) петле!

Браун заметил, что он дал О'Хара время на размышление до двух часов следующего дня.

– Да, не позднее чем в два часа я должен иметь в руках его признание, – сказал Мэкхит. – Сразу же после суда я назначил Крестону встречу в Национальном депозитном банке; Аарон и Оппер, вероятно, тоже будут присутствовать. Я бы хотел иметь возможность предъявить им признание моего поставщика в том, что он добывал товары путем налетов.

Только после этого Брауну удалось поделиться с Мэкхитом своими собственными нешуточными заботами.

История с «Оптимистом» приняла скверный оборот. Почти никто не сомневался в том, что он, равно как и два других корабля, был сдан в неисправном виде. Компания, продавшая эти корабли, в самое последнее время стала жертвой еще одного «несчастного случая». Убитый в районе доков маклер Уильям Кокс был с ней тесно связан. Обстоятельства его смерти до сих пор не выяснены. Полиция задержала двух-трех безработных, уволенных вследствие забастовки и допустивших несколько неудачных выражений. Однако ни в чем существенном уличить их не удалось. Гибель «Оптимиста» может привести к еще более серьезным последствиям. Угрозы господина Пичема Браун не принимал всерьез – он не боялся непосредственного воздействия демонстрации. На ноги было поставлено достаточное количество полицейских; завтрашней панихиде ничто не угрожало. Гораздо хуже было другое.

Заговорив на эту тему, старший инспектор даже понизил голос.

Из-за неожиданной порчи проводов в морском ведомстве не был отправлен приказ, отзывавший в порт два других корабля, из коих по меньшей мере один – тот, что столкнулся с «Оптимистом» – был поврежден. Оба корабля находятся в открытом море и держат курс на Кейптаун. Морское ведомство вообще не проявляет достаточной распорядительности. Все это сильно тревожило Брауна. Может быть, все-таки лучше не допускать демонстрации? Полиция должна заботиться о поддержании общественного порядка.

Правда, демонстрация зависела не только от Пичема, которого в случае чего не трудно было загнать в стойло. Коммунисты также замышляли демонстрацию протеста против официальной панихиды. И эту демонстрацию никак нельзя было предотвратить.

– Но ведь материал они могли бы добыть только у Пичема, – заметил Мэкхит, закуривая толстую сигару.

– Да, это верно, – сказал Браун, несколько успокоившись. – Вечно они остаются в дураках со своими подозрениями, которые никак не могут подтвердить.

– Опять они будут лепетать разную чушь про лихоимство в министерствах и еще, пожалуй, скажут, что самому статс-секретарю сунули в кулак несколько тысчонок. Это же просто смешно!

– Знаешь, – сказал Браун, тоже выбрав себе сигару, – меня прямо зло берет на этих олухов. Вечно они придираются к нам – мы, дескать, не соблюдаем законов. Как будто законы писаны для них! Они ужасно строго следят за тем, чтобы все делалось по закону. Если бы существовал закон, разрешающий Хейлу в пристойной форме взимать некоторую мзду за те труды, каких ему стоит закрывать глаза на целый ряд вещей, они никогда не посмели бы упрекнуть его, что он взял какие-то жалкие две-три тысячи. Тогда бы у них не было чувства, что их обвели вокруг пальца. Это же просто забавно! В большой политике, как и в экономике, не может быть всегда все абсолютно безупречно, а мелкому налогоплательщику многое в этом не всегда понятно. А ведь там речь идет о настоящих, крупнейших прибылях! Это вам не жалкие две-три тысячи! Любая текстильная фабрика загребает в сто раз больше! А наши «разоблачители» постоянно хватаются за всякие мелочи: то городское самоуправление берет взятки, то полиция пристрастна или я уж не знаю что, и при этом они никогда ничего не могут доказать, а то и просто попадают пальцем в небо! Эта тенденция изображать все на свете двумя красками – либо черной, либо белой – лишает то, о чем кричат эти смутьяны, всякого правдоподобия.

– Если бы сейчас кто-нибудь записал то, что ты говоришь, – задумчиво сказал Мэкхит, – тоже хватило бы двух красок.

– Всякого правдоподобия, – продолжал ухмыляться Браун, – полностью лишает всякого правдоподобия.

Они заговорили о политике.

– Партии, которая полностью и по-настоящему защищала бы мои интересы, в сущности говоря, нет, – пожаловался Мэкхит. – Я не позволю себе назвать наш парламент говорильней, – это было бы неверно, безусловно неверно! В парламенте не только разговаривают, иногда там и дело делают. Там делают всевозможные дела: только человек, безнадежно ослепленный агитацией, станет это отрицать. Весь вопрос, однако, в том, способен ли парламент оказать помощь в действительно серьезном случае. По моему мнению – по мнению серьезного делового человека, – во главе нашего государства стоят не те люди. Все они принадлежат к какой-нибудь партии, а партии все до одной своекорыстны. У них односторонняя точка зрения. Нам нужны люди, стоящие над партиями, подобно нам, деловым людям. Мы продаем наши товары богатым и бедным. Невзирая на личности, мы продаем каждому желающему мешок картошки, проводим ему электричество, красим ему дом. Руководить государством – задача нравственного порядка. Надо добиться того, чтобы предприниматели были хорошими предпринимателями, а служащие – хорошими служащими, короче говоря: богачи – хорошими богачами, а бедняки – хорошими бедняками. Я совершенно уверен, что когда-нибудь у нас будет такое правительство. Я буду стоять за него горой!

Браун вздохнул:

– К сожалению, у нас пока еще нет такой партии. Но что прикажешь мне теперь делать?

– А ты не интересовался, не могло ли что-нибудь произойти во время ремонта?

– Конечно, интересовался все эти дни. С этого я и начал. Но там ничего не произошло.

– Как это может быть? После провала забастовки докеры имели все основания прибегнуть к иным способам борьбы. Я никогда не понимал, как может человек работать в подобных условиях! Право же, это какая-то низшая раса!

– Если они берутся за работу, то уж работают. Если они взялись починить корабль, то уж не думают о том, чтобы его сломать. Это у них, знаешь ли, просто своего рода мозговая лень. Никогда они ничего подобного не сделали бы.

– Но ведь я направил туда моих людей в твое распоряжение, вернее – в распоряжение Пичема. Они появились в доках сразу же после забастовки.

– Ты хочешь сказать, что они…

– Ну разумеется, они охотно подтвердят все, что угодно. Я вызову Були.

– Ты это сделаешь? – спросил несколько утешенный Браун.

– Ясно! – серьезно ответил Мэкхит. – Для тебя я все сделаю. И кстати, я не хочу оказывать на тебя давление, но помни: Пичем как-никак приходится мне тестем. В конце концов, приданое моей жены находится в Национальном депозитном банке. Я его директор. Из-за ожесточенной конкуренции вклады, как мне довелось убедиться, сильно пострадали. Пропал также и вклад Пичема; я с таким же успехом мог бы сказать – мой вклад, принимая во внимание семейные обстоятельства. Но, помимо нас, есть еще множество мелких вкладчиков, и теперь, после гибели «Оптимиста», они поднимут страшный вой, когда узнают о пропаже своих денег. Это может сильно повредить тому патриотическому движению, которое благодаря недавней катастрофе начинает медленно возрождаться. Никакие личные чувства не связывают меня с моим тестем, но, поверь мне, будет гораздо лучше оставить его в покое.

Наполовину убежденный, Браун отправился к себе и допросил еще нескольких корабельных плотников.

Тем не менее он плохо спал ночью, а под утро ему приснился сон.

Он едет по одному из мостов через Темзу. Вдруг он слышит какое-то клокотание: он выходит из экипажа и перегибается через перила. Ничего не видно. Он бежит обратно и с угла набережной пытается разглядеть, что там внизу.

Теперь ему виден и мост: он смотрит на него снизу. У его ног – небольшой клочок земли, мимо которого стремительно проносится река. На мосту реют флаги, черные и национальные. На клочке земли, под унизанным флагами мостом, шевелится какое-то человеческое или человекоподобное месиво; оно быстро расползается, неизвестно, как и откуда; можно подумать, что там, ниже, есть еще какой-то мир; вот уже образовались кучки, они ползут наверх, через свежевыкрашенные перила, на мост, прямо туда, где флаги. Этот клочок земли извергает неисчислимые, неистощимые человеческие массы, им никогда не будет конца. Но ничего! Ведь есть полиция – вон она стоит; она оцепит мост. Вот там стоят танки – они откроют огонь; есть еще войска – они… Но она уже тут, нищета, она строится в ряды, она марширует, в ее рядах нет ни одного просвета, она заливает теперь всю улицу, она заполняет все, как вода, она проникает повсюду, как вода, она лишена всякой материальности. Полиция бросается ей навстречу; взлетают и падают резиновые дубинки. Но что толку? Они бьют сквозь тела: широкими волнами сквозь полицию идет нищета на спящий город – сквозь грохочущие танки, сквозь проволочные заграждения, беззвучно и молча сквозь оглушительное «стой!» полицейских и треск пулеметов – и грязным потоком вливается в дома. Легионы нищих в беззвучном марше, прозрачные и безликие, неудержимые, проникают сквозь стены в казармы, в рестораны, в картинные галереи, в парламент, в здание суда.

Весь остаток ночи этот сон мучил Брауна; он встал и чуть свет поехал на службу. Он терпеть не мог, когда ему снились левые газеты. Тем не менее ему пришло в голову, что панихида отнюдь не станет более пышной и торжественной оттого, что несколько сотен инвалидов войны затеют скандал.

Он выгнал из кабинета уборщицу, уселся, пододвинул лампу с зеленым абажуром и собственноручно написал сообщение для газет.

Господин Пичем тоже стоял за своей конторкой. Пристроив чернильницу, взяв в руки перо, сдвинув шляпу на затылок, скинув пиджак, он простоял за ней всю ночь; время от времени он отрывался от нее и бродил взад и вперед по маленькой комнатке с жарко натопленной железной печкой.

Он трудился над газетной статьей, в которой знакомил общественность с проделками маклера Кокса и некоего видного чиновника из морского ведомства.

Если бы деловые методы КЭТС были разоблачены, против него, Пичема, неминуемо было бы возбуждено судебное преследование; однако нескольких прозрачных намеков на злоупотребления в морском ведомстве было достаточно для того, чтобы интерес правительства к подобного рода судебным преследованиям понизился до минимума. Правда, в этом случае пришлось бы поставить крест на новом, настоящем деле!

Время от времени Пичем отрывался от конторки и заглядывал в мастерские, где кипела работа. Там были свалены в кучу тщательно выполненные плакаты с надписями: «ДЛЯ ЧЕГО НАС ПОСЫЛАЮТ В ЮЖНУЮ АФРИКУ? ЧТОБЫ ЗАРАБОТАТЬ НА ПЕРЕВОЗКЕ?», или: «ЕСЛИ УЖ ВЫ НАС ОТПРАВЛЯЕТЕ В АД, ПОЗАБОТЬТЕСЬ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ЧТОБЫ МЫ ТУДА ДОБРАЛИСЬ», или: «НЕ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАИ, А УБИЙСТВО ПОГУБИЛО ЛЮДЕЙ С «ОПТИМИСТА». В пять часов утра он еще раз забежал в мастерскую, где утомленные от бессонницы художники, расположившись в коридорах, освещенных керосиновыми лампами, ползали на коленях возле плакатов, и дал им новый текст: «СТРАШНЕЕ, ЧЕМ ТУМАН И НЕПОГОДА, СВИРЕПСТВУЕТ КОРЫСТЬ НАШИХ ДЕЛЬЦОВ». К утру конверт с его «исповедью» лежал на источенном жучком письменном столе Бири, а его люди со сваленными на тачки плакатами разбрелись по всему городу, чтобы начать демонстрацию.

Часом позже в утренней газете он прочел заметку об аресте коммунистов, продырявивших дно «Оптимиста».

Он тотчас же приказал Бири обойти все сборные пункты и отменить демонстрацию. Потом, облегченно вздохнув, сел пить чай.

Значит, господа из полицейского управления все-таки взялись за ум! Сообщение о том, что зараженные социалистической пропагандой докеры привели корабль в негодность, гораздо больше соответствовало волне патриотических чувств, о которой трубили газеты, чем статья о продажности руководителей морского ведомства.

Госпожа Пичем пришла к Полли еще до рассвета. Она присела на край кровати и огорошила дочь сообщением о том, что в результате ее усиленных просьб Пичем примирился с самовольным замужеством Полли.

Прочувствованным тоном она рассказала, как ей удалось этого добиться:

– Не разлучай, – твердила я без устали, – два юных существа, полюбивших друг друга! Кого сочетал Господь, тех да не разлучит человек. Вспомни, ведь и мы когда-то были молоды и неразлучны – правда, в границах дозволенного. Неужели ты возьмешь на. себя ответственность, если они зачахнут от любовной тоски, если будет кощунственной рукой уничтожена зарождающаяся жизнь? Единственное, чего они хотят, – это принадлежать друг Другу. Они преодолели рука об руку тягчайшие испытания, но их любовь победила все, а это тоже кое-чего стоит. Узы такой любви не легко порвать! Я знаю, ты хотел, чтобы Кокс был твоим зятем. Что и говорить, он был импозантный мужчина и обаятельный человек. Ты высоко ценил его за выдающиеся коммерческие способности. Но теперь он мертв, и ты не можешь вернуть его к жизни! Что ты, в сущности, имеешь против Мэкхита? Все кругом говорят, что он тоже очень способный человек и усердно сколачивает себе состояние. Владельцам д-лавок, работающим на него, не до смеху. В его лавках нет места лодырям! Он сделает Полли счастливой. Я говорила с ним – он будет отличным мужем. Из таких людей получаются превосходнейшие отцы семейств. Ты всегда заботился о счастье своего ребенка! Ради кого ты трудишься, как вол, с утра до вечера? Не ради ли ребенка? Ты постоянно сам об этом говоришь. Мэкхит доказал, что семейные узы стоят для него на первом месте, когда он, несмотря на ваши натянутые отношения, предложил послать своих людей в Вест-Индские доки. Этим он дал понять, что благосостояние семьи для него священно и стоит выше личных счетов. Семья – основа всей нравственности, это тебе всякий скажет. А основа семьи – любовь, это я тебе говорю! Если бы не было семьи, люди попросту пожирали бы друг друга и в мире вообще не существовало бы приличных отношений. Как мы ни стараемся, мы не можем постоянно вести себя так, как нам хочется, – даже в области религии, но семью нужно оставить в покое. Оттого-то она и является крепчайшим оплотом, и женщина никогда не забудет первого мужчину, которому она принадлежала. То была любовь с первою взгляда, а это – удел немногих! Пойди им навстречу, Пичем. Они никогда тебе этого не забудут! Наша Полли не из тех девочек, что могут быть по-настоящему счастливы без родительского благословения!

Растроганная своей речью, госпожа Пичем обещала пойти с Полли в суд.

– Не бойся за исход процесса, – сказала она, стоя на пороге. – Твой отец обо всем позаботился.

В эту самую минуту Пичем, кончив завтракать, встал изза стола и подошел к окну.

Было еще темно, но по улице стлался густой белесый туман. У Пичема появилось предчувствие, что Бири не так-то легко будет вовремя задержать демонстрантов с их страшными плакатами.