Книга: Трехгрошовый роман
На главную: Предисловие
Дальше: Книга первая ЛЮБОВЬ И ЗАМУЖЕСТВО ПОЛЛИ ПИЧЕМ

Бертольд Брехт. Трехгрошовый роман

ПРИСТАНИЩЕ

Вот и взял то, что дали ему, человек,
Но сказал, ибо был с головой:
«За что вы даете мне хлеб и ночлег?
Горе мне! Что будет со мной?»

Из старинной ирландской баллады «Гибель господина Эйгино»
Солдат по имени Джордж Фьюкумби был во время англо-бурской войны ранен в ногу, вследствие чего в кейптаунском госпитале ему ампутировали голень. По возвращении в Лондон он получил семьдесят пять фунтов пособия, причем с него взяли подписку, что он не имеет больше никаких претензий к государству. Эти семьдесят пять фунтов он вложил в маленькую харчевню в Ньюгете, которая, как явствовало из исписанных карандашом и заляпанных пивом счетных книг, приносила не менее сорока шиллингов прибыли.
Однако, въехав в крохотную каморку при харчевне и поторговав несколько недель с помощью одной старухи, он убедился, что нога его, в общем, не окупилась: прибыль была значительно ниже сорока шиллингов, несмотря на то, что солдат старался всячески угождать своим клиентам. Вскоре выяснилось, что за последнее время в квартале производились строительные работы, так что основными посетителями харчевни были каменщики. Теперь же строительные работы закончились, а вместе с ними исчезла и богатая клиентура. Новый владелец, как ему потом сказали, мог бы без труда установить это по книгам, так как доход в будни, вопреки всем законам трактирного промысла, превышал доход в праздничные дни, но наш солдат до сей поры имел дело с подобными заведениями только в качестве потребителя, а не хозяина. Он еле-еле протянул четыре месяца, из которых у него очень много времени ушло на розыски прежнего владельца, а затем очутился на улице без всяких средств к существованию.
Некоторое время он ютился у одной молодой солдатки и, покуда она хозяйничала в своей лавке, рассказывал ее детишкам о войне. А потом муж написал ей, что едет домой на побывку, и она поторопилась отвязаться от солдата, с которым, как это нередко водится, в тесных квартирах, она тем временем сошлась. Он еще несколько дней проторчал у нее, но в конце концов все-таки принужден был убраться, наведался к ней еще несколько раз, когда муж был уже дома, иногда у нее закусывал, падал все ниже и ниже и утонул наконец в бесконечном потоке тех жалких созданий, которых голод день и ночь гонит по улицам столицы мира.
Однажды утром он стоял на одном из мостов через Темзу, Он уже два дня не ел как следует, ибо те завсегдатаи кабаков, к которым он обращался в старом своем солдатском мундире, заказывали для него напитки, но не еду. Не будь на нем мундира, они бы и не поили его – для этого он, собственно, его и надевал.
Теперь он опять был в штатском, как в бытность свою кабатчиком. Ибо он решил просить милостыню и ему было стыдно. Он стыдился не своей простреленной ноги и не того, что купил нерентабельное предприятие, – ему было стыдно, что обстоятельства принуждают его клянчить деньги у совершенно чужих людей. Он считал, что никто никому ничего не должен.
Нищенство оказалось трудным делом. Это была подходящая профессия для тех, кто никогда ничему не учился, одг нако и эту профессию, по-видимому, нужно было изучать. Он обращался по очереди ко многим прохожим, но сохранял при этом высокомерное выражение лица и старался не загораживать им дороги. Кроме того, он изъяснялся относительно длинными фразами, которые успевал закончить лишь тогда, когда прохожего уже и в помине не было; к тому же он не протягивал руку. И в итоге, после того как он не менее пяти раз подверг себя унижению, едва ли кто из прохожих заметил, что у него просили подаяние. Впрочем, кое-кто это заметил, ибо внезапно за спиной у Фьюкумби чей-то хриплый голос произнес: «А ну, катись отсюда, сукин сын!» Чувствуя свою вину, он даже не оглянулся. Он просто пошел дальше, втянув голову в плечи. Пройдя сотню шагов, он осмелился обернуться и увидел двух оборванцев самого скверного пошиба, глядевших ему вслед. Он заковылял прочь; они последовали за ним.
Только пройдя несколько улиц, он потерял их из виду.
На следующий день, когда он бродил около доков, время от времени повергая разных простолюдинов в изумление своими попытками заговорить с ними, кто-то внезапно ударил его по спине. Одновременно ударивший сунул ему что-то в карман. Обернувшись, солдат не увидел никого; из кармана же он извлек смятую в комок и невероятно измаранную карточку, на которой значился адрес фирмы: «Дж.Дж. Пичем, Олд Оук-стрит, 7». Снизу было приписано карандашом: « Если тибедорок твой нюилет, тагдапо этому адрнсу». Приписанное было дважды подчеркнуто. Фьюкумби постепенно уразумел, что эти нападения имеют какое-то касательство к его нищенству. Он не испытывал, однако, ни малейшего желания идти на Олд Оук-стрит.
Под вечер у какой-то пивной с ним заговорил нищий, в котором он узнал одного из вчерашних своих преследователей. Сегодня он казался более снисходительным. Он был еще молод и обладал, а сущности, недурной наружностью. Он схватил Фьюкумби за рукав и потащил за собой.
– А ну-ка, сукин сын, – начал он дружелюбно и совершенно спокойным тоном, – покажи твой номер.
– Какой такой номер? – спросил солдат.
Идя с ним бок о бок, все так же дружелюбно, но ни на мгновение не выпуская его из виду, молодой человек объяснил ему на языке соответствующих общественных слоев, что его новая профессия так же регламентирована, как и всякая другая, а может быть, даже и еще строже; что он, Да будет ему известно, находится не в какой-нибудь дикой, покинутой цивилизованными людьми глуши, но в большом и благоустроенном городе, столице мира. Для того чтобы заниматься этим новым для него ремеслом, ему необходимо иметь номер, своего рода патент, каковой он может получить там-то и там-то, – разумеется, не бесплатно, – на Олд Оук-стрит находится фирма, где ему следует зарегистрироваться надлежащим образом.
Фьюкумби выслушал его, не задав ни одного вопроса. Потом ответил столь же дружелюбно, – они шли по людной улице, – что он душевно рад, что существует подобное объединение, как, скажем, у каменщиков или цирюльников, но он лично предпочитает действовать как ему заблагорассудится: он и так уж всю свою жизнь выполнял чужие предписания в гораздо большей мере, чем ему хотелось бы, доказательством чему может служить его деревянная нога.
Засим он подал на прощание руку своему спутнику, внимавшему ему с такой миной, словно он слушал чрезвычайно интересное рассуждение многоопытного человека, с которым, к сожалению, нельзя полностью согласиться, и тот, смеясь, хлопнул его по плечу, как старого приятеля, и перешел на другую сторону улицы. Фьюкумби его смех не понравился.
Положение его с каждым днем становилось все хуже.
Как выяснилось, для того чтобы более или менее регулярно получать милостыню, необходимо было иметь постоянное место (места бывали хорошие и плохие), а он его не имел. Его отовсюду гнали. Как устраиваются другие, он не знал. Почему-то все имели гораздо более жалкий вид, чем он. Одеты они были в настоящие лохмотья, из которых торчали кости (впоследствии он узнал, что в определенных кругах одежда, не позволяющая разглядеть те или иные части голого тела, уподобляется витрине, заклеенной бумагой). Физическое их состояние также было гораздо хуже, чем у него: увечья многочисленней и серьезней. Многие сидели без подстилки, прямо на холодной земле, внушая прохожему твердую уверенность, что нищий неминуемо схватит какую-нибудь болезнь. Фьюкумби охотно уселся бы на холодную землю, если бы ему позволили. Но этим жутким правом пользовались, очевидно, не все. Полицейские и нищие то и дело гнали его прочь.
В результате всех этих испытаний он простудился и бродил по городу, трясясь от озноба и ощущая покалывание в груди.
Однажды вечером он вновь встретился с молодым нищим, который тотчас же последовал за ним. Двумя кварталами дальше к первому нищему присоединился второй. Фьюкумби пустился бежать – они побежали следом.
Он сворачивал из переулка в переулок, пытаясь избавиться от них, и уже думал, что это ему удалось, как вдруг они выросли перед ним на перекрестке и, прежде чем он успел их как следует рассмотреть, принялись избивать его палками. Один из них даже упал на мостовую и дернул Фьюкумби за деревяшку так, что тот грохнулся затылком. В ту же минуту они оставили его в покое и убежали – из-за угла появился полицейский.
Фьюкумби решил было, что полицейский сию же минуту заберет его, как вдруг из ближайших ворот выкатился на тележке третий нищий и возбужденно указал на бегущих, пытаясь клохчущим голосом объяснить что-то полицейскому. Когда Фьюкумби, поднятый полицейским и получивший от него тумака в спину, потрусил дальше, нищий последовал за ним, обеими руками направляя свою железную тележку.
У него, очевидно, не было ног.
На следующем перекрестке безногий ухватил Фьюкумби за штанину. Они находились в самой грязной части города, улицы были тут не шире человеческого роста, рядом зияли низкие ворота, ведущие в какой-то темный двор.
– Сюда! – хрипло приказал калека.
Наехав своей колесницей, снабженной сбоку стальным рычагом, на ослабевшего от голода Фьюкумби, он ловко загнал его во двор, имевший не более трех метров в поперечнике. И, прежде чем ошеломленный солдат успел оглядеться, калека – пожилой мужчина с огромным подбородком – выкарабкался, точно обезьяна, из своей тележки и, оказавшись обладателем пары здоровых ног, ринулся на него.
Он был по крайней мере на голову выше Фьюкумби, и руки у него были как у орангутанга.
– Скидывай куртку! – крикнул он. – Докажи в открытом, честном бою, что ты более меня достоин занимать то доходное место, которого мы оба добиваемся. «Дорогу способнейшему!» и «Горе побежденному!» – вот мой девиз. Таким образом, я служу благу всего человечества в целом, ибо тем самым только дельные и способные возвышаются и становятся обладателями всего прекрасного на земле. Но не вздумай пользоваться запрещенными приемами, не бей ниже пояса и по затылку и не прибегай к помощи колен. Бой будет признан действительным, только если мы не станем отступать от правил Британского союза боксеров!
Схватка была непродолжительной. Физически и нравственно разбитый, Фьюкумби поплелся за стариком.
Об Олд Оук-стрит больше не было речи.
В течение недели он находился в подчинении у старика, который заставил его стоять, снова в солдатском мундире, на одном и том же перекрестке, а по вечерам, когда они производили расчет, кормил его.
Заработок его все время оставался на очень низком уровне. Он беспрекословно сдавал деньги старику и зачастую даже не знал, хватит ли этих нескольких грошей на жареную селедку и чашку скверного виски, из которых состоял его обед. Старик, чьи увечья выглядели страшнее, а в действительности не существовали вовсе, зарабатывал несравненно больше его.
Со временем солдат убедился, что его шеф умышленно ставит его на мосту против себя, чтобы никто другой не занял этого места, главным источником дохода были люди, всегда проходившие здесь в предобеденное время либо же утром, по дороге на службу, и вечером, когда они возвращались домой. Они давали только по разу и, как правило, ходили всегда по одной стороне, но все же время от времени изменяли этому обыкновению. На них ни в коем случае нельзя было надеяться.
Фьюкумби понимал, что занятое им положение – некоторый шаг вперед, но что это еще далеко не то, что нужно.
По истечении недели у старика, по-видимому, возникли из-за него трения с таинственной компанией на Олд Оукстрит. Трое или четверо нищих напали на них, когда они ранним утром выбирались из своего логова – заброшенного сарая в порту, и потащили их из улицы в улицу в дом, где помещалась маленькая, невероятно загаженная лавчонка под вывеской «Музыкальные инструменты».
За источенным червями прилавком стояли двое мужчин. Один из них, маленький, тощий, с будничным лицом, без пиджака, в некогда черном жилете и таких же брюках, повернулся к витрине, сдвинув на затылок продавленный котелок, засунув руки в карманы, и глядел в утреннюю муть. Он не обернулся и ни одним движением не выказал интереса к вошедшим. Другой был толст, с лицом красным как рак, и выглядел, пожалуй, еще более буднично.
– Доброе утро, господин Смизи, – с явной насмешкой приветствовал он старика и, распахнув обитую жестью дверь, прошел, не пропустив его вперед, в соседнее помещение.
Старик растерянно поглядел по сторонам, а потом последовал за ним под конвоем доставивших его людей. Лицо его стало серым.
Фьюкумби, никем, казалось, не замеченный, остался в тесной лавке. На стене висело несколько музыкальных инструментов – старые, помятые трубы, скрипки без струн, несколько облезлых шарманок. Предприятие это, по всей видимости, не процветало, инструменты были покрыты толстым слоем пыли.
Впоследствии Фьюкумби довелось узнать, что эти семь-восемь музыкальных древностей не играли здесь особо важной роли. Точно так же и узкий, в два окна, фасад дома давал весьма неполное представление о размерах скрывавшихся за ним построек. Прилавок с дряхлым выдвижным ящиком для денег тоже мало о чем говорил.
В этом старинном подворье, охватывавшем три весьма вместительных дома с двумя дворами, помещались портняжная мастерская, где работали шесть девиц, и сапожная мастерская с таким же количеством первоклассных мастеров. И, что самое главное, где-то тут же находилась картотека, содержавшая не менее шести тысяч имен мужчин и женщин, которым была оказана честь работать на эту фирму.
Солдат не сразу сообразил, каково назначение этого своеобразного и подозрительного предприятия; ему понадобилось на это несколько недель. Но он был до такой степени измучен, что сразу понял: для него будет истинным счастьем вступить в эту большую, таинственную и могущественную организацию.
Господин Смизи, первый работодатель Фьюкумби, в это утро больше не появлялся, и Фьюкумби видел его впоследствии всего лишь два-три раза, да и то издали.
Через некоторое время толстяк крикнул в лавку, чуть приоткрыв обитую жестью дверь:
– У него настоящая деревяшка!
Низенький – очевидно, хозяин – подошел к Фьюкумби и быстрым движением задрал ему штанину, чтобы осмотреть деревяшку. Потом, опять засунув руки в карманы, он вернулся к окну, поглядел на улицу и тихо сказал:
– Что вы умеете делать?
– Ничего, – так же тихо ответил солдат. – Я прошу милостыню.
– Это всякому хочется, – сказал низенький насмешливо, даже не глядя на него. – У вас деревянная нога. И оттого, что у вас деревянная нога, вы просите милостыню? Ах! Вы возложили вашу ногу на алтарь отечества? Тем хуже для вас! Это может случиться со всяким? Несомненно! (За исключением военного министра.) Когда у человека нет ноги, ему остается рассчитывать только на своего ближнего? Бесспорно! Но точно так же бесспорно, что люди неохотно дают милостыню! Войны – исключительный случай. Если происходит землетрясение, в этом никто не виноват. Точно мы не знаем, что за непотребство патриотизм господ патриотов. Сначала они идут на войну добровольцами, а потом, чуть только недосчитаются ноги, куда девался весь их патриотизм! Не говоря уже о тех бесчисленных случаях, когда какой-нибудь кучер пивного фургона, лишившийся ноги на самой будничной работе, ну хотя бы при доставке пивных бочек, начинает нести околесицу о каких-то сражениях. А главное: воевать за родину оттого-то и считается почетным делом, таких храбрецов оттого-то и осыпают почестями и благодарностями, что в результате у человека оттяпывают ногу! Если бы не этот небольшой риск… Ну, ладно, этот, большой риск… то чего ради вся нация стала бы рассыпаться в благодарностях? В сущности говоря, вы агитируете против войны, – не вздумайте этого отрицать. Тем, что вы топчетесь у всех на виду и даже не пытаетесь скрыть свой обрубок, вы как бы говорите: «Ах, что за страшная вещь война! На войне люди теряют ноги!» Стыдитесь, сударь! Войны столь же необходимы, сколь и ужасны. Можем ли мы допустить, чтобы у нас отняли все, что у нас есть? Можем ли мы допустить, чтобы на нашем британском острове хозяйничали чужеземцы, враги? Уж не хотите ли вы жить среди врагов? Вот видите, вы этого не хотите! Словом, вы не должны торговать вашим убожеством, мой друг. У вас нет для этого данных…
Произнеся эту тираду, он прошел мимо солдата, даже не взглянув на него, и скрылся в конторе за обитой жестью дверью. Вместо него появился толстяк и повел Фьюкумби – только из снисхождения к его ноге, как он пояснил, – через один двор в другой и там поручил ему ходить за собаками.
В дальнейшем солдат дни и ночи околачивался на дворе и ходил за собаками – поводырями слепцов. Их было тут довольно много, но подобраны они были не по степени пригодности к вождению слепцов (этих несчастных набралось бы тут не более пяти человек), а совсем по иным признакам, главным образом по тому, в какой мере они способны возбуждать сострадание, иными словами – достаточно ли у них жалкий вид, что, впрочем, частично зависело и от питания. У них был до крайности жалкий вид.
Если бы уполномоченный по переписи народонаселения спросил Фьюкумби, какова его профессия, тот бы наверняка смутился, и не только из боязни обратить на себя внимание полиции. Едва ли он назвал бы себя нищим. Он служил в предприятии, снабжающем уличных попрошаек орудиями производства.
Больше не было сделано ни одной попытки превратить его в более или менее сносного нищего. Местные специалисты с первого взгляда установили, что он к этому делу не приспособлен. Ему повезло. Он не обладал ни одним из тех качеств, которые создают нищего, зато обладал тем, чем немногие тут могли похвастать, – настоящей деревянной ногой, – и этого было достаточно, чтобы он получил постоянное место.
Время от времени его вызывали в лавку и предлагали ему предъявить деревяшку представителю ближайшего полицейского участка. Для этого, правда, вовсе не требовалось, чтобы она была настоящей в такой степени, в какой она, к сожалению, была. Полицейский едва смотрел на нее. Почти всякий раз в лавке случайно оказывалась девица Полли Пичем, дочь хозяина, умевшая обходиться с представителями власти.
В общем и целом бывший солдат прожил еще отпущенные ему судьбой полгода среди собак, после чего ему пришлось при весьма необычных обстоятельствах распроститься со своей неуютной жизнью, повиснув в петле под рукоплескания огромной толпы.
Маленький человек, которого он увидел подле витрины в первый день своего пребывания в этом интересном доме, был господин Джонатан Джеремия Пичем.
Дальше: Книга первая ЛЮБОВЬ И ЗАМУЖЕСТВО ПОЛЛИ ПИЧЕМ