Глава двенадцатая

«„Фанчулла"

Дюны

20 сентября 1804 г.

Мой любезный сэр,

Согласно пожеланию Вашего сына Уильямса, моего отважного и уважаемого мичмана, пишу несколько строк, чтобы сообщить Вам о нашей стычке с французами, состоявшейся на прошлой неделе. Заявляю перед Богом, что отличием, которым награжден корабль, каковым я командовал, я обязан рвению и верности моих офицеров, среди которых особенно выделяется ваш сын. Он чувствует себя превосходно, что, полагаю, послужит Вашему утешению. К несчастью, через несколько минут после высадки на „Фанчуллу" он был столь тяжко ранен в левую руку, что, боюсь, ее придется ампутировать. Но, поскольку это левая рука и состояние его будет улучшаться благодаря врачебному искусству доктора Мэтьюрина, надеюсь, что Вы будете считать это ранение знаком доблести, а не несчастья.

Мы вышли на рейд Шолье 14-го числа сего месяца и, к нашей досаде, сели на мель в условиях тумана и перекрестного огня неприятельских батарей. Появилась необходимость захватить корабль противника, чтобы стащить шлюп с мели. Мы выбрали судно, пришвартовавшееся вблизи одной из французских батарей, и спешно направились к нему на шлюпках. При захвате судна Ваш сын и был ранен. Оказалось, что это Лигурийский двадцатипушечный корвет „Фанчулла", которым командовали несколько французских офицеров. Затем мы атаковали транспорты, и Ваш сын все это время являл собою образец доблести. В результате этой атаки мы захватили один из транспортов, потопили другой и пять транспортов заставили выброситься на берег. При этом, к сожалению, „Поликрест" затонул после того, как по нему было выпущено до 200 ядер и в течение пяти часов его било о грунт. Поэтому на захваченных нами судах мы последовали в Дюны, где военный суд во время состоявшегося вчера на борту „Монарха" заседания самым почетным образом оправдал офицеров „Поликреста", приведя ряд очень существенных доводов в пользу того, что гибель шлюпа была неизбежной. Более полный доклад об этом небольшом сражении, где я имел честь упомянуть Вашего сына, Вы найдете в моем письме в „Гэзетт", которое будет напечатано в завтрашнем номере. Поскольку в сей же час я направляюсь в Адмиралтейство, то буду иметь удовольствие лично сообщить Первому лорду о подвиге Вашего сына.

С наилучшими пожеланиями миссис Бабингтон остаюсь, любезный сэр,

поистине искренне Ваш

Джек Обри.

P. S. Доктор Мэтьюрин передает Вам наилучшие пожелания и просит передать, что рука будет непременно спасена. Но могу добавить, что он лучше всех докторов флота владеет хирургической пилой, если уж дойдет до этого, что, я уверен, послужит утешением Вам и миссис Бабингтон».

— Киллик! — позвал Джек, сложив и запечатав письмо. — Отправьте это на почту. Доктор готов?

— Готов и ждет вас уже четырнадцать минут, — ответил Киллик громким, брюзгливым голосом.

— Вы, ей-богу, пишете, будто ежа глотаете, — заметил Стивен, — чирк-чирк, тыр-пыр. В срок вдвое меньший можно было написать «Илиаду» с комментарием в придачу.

— Я действительно сожалею, дружище… Всегда испытываю трудности с прокладкой курса в чернильном море.

— Non omnia possumus omnes , — произнес Стивен. — Но, во всяком случае, мы можем сесть в шлюпку в условленное время, не так ли? Вот ваша микстура, а вот порошок. Помните, на завтрак кварта портера и столько же днем…

Они поднялись на палубу, где вовсю кипела работа: швабры, лопаты, большие и малые камни для драйки палубы так и мелькали во всех направлениях; двадцать начищенных бронзовых пушек горели как солнце; пахло краской. Дело в том, что моряки «Фанчуллы», бывшие поликрестовцы, заслышав, что их приз будет приобретен Адмиралтейством, решили набить ему цену, наведя блеск от киля до клотика. Цена имела к ним самое прямое отношение — три восьмых приходилось на долю команды.

— Не забывайте мои советы, мистер Паркер, — произнес Джек Обри, собиравшийся покинуть корабль.

— Конечно же, сэр! — воскликнул старший офицер. — Скажу, что велели. — Он посмотрел на Джека Обри с очень серьезным видом. Помимо всего прочего, будущее лейтенанта зависело от того, что скажет о нем его капитан в Адмиралтействе.

Кивнув ему на прощание, Джек Обри вцепился в фалрепы и осторожно спустился в шлюпку. Когда крючковой оттолкнулся от борта, послышались доброжелательные, но не слишком продолжительные возгласы. Проводив капитана, моряки вновь поспешили вернуться к своим занятиям: инспектор должен был прибыть в девять часов.

— Чуть влево, в сторону бакборта, — произнес Стивен. — На чем я остановился? Да, кварта портера на обед. Никакого вина, хотя перед сном можете выпить стакан-другой холодного глинтвейна. Ни говядины, ни баранины. Рыба — вы слышите? — цыплята, пара кроликов, и, разумеется, Venere omitte .

— Ах вот как? Ну и черт с ней. Весьма разумно. Шабаш! На берег!

Шлюпка зашуршала по гальке. Они прошли по пляжу, пересекли дорогу и углубились в дюны.

— Сюда? — спросил Джек Обри.

— Мимо укосины, там небольшая лощина, которая мне знакома и очень удобна во всех отношениях. Вот мы и пришли.

Обогнув дюну, капитан и доктор увидели темно-зеленую почтовую карету с кучером, который завтракал, извлекая еду из матерчатого мешка.

— Надо было нанять катафалк, — пробормотал Джек.

— Чепуха. Родной отец не признает вас в этих бинтах, а цвету вашего лица не позавидует даже очень несвежий покойник. Хотя что до катафалка, то вы и впрямь больше походите на труп, чем многие клиенты анатомического театра, которых я резал. Живей же, нельзя терять ни секунды. Забирайтесь. Осторожно, ступенька. Любезный Киллик, хорошенько следите за капитаном, дважды в день, хорошенько встряхнув, давайте ему микстуру, порошок — три раза. Сам он об этом ни за что не вспомнит.

— Будет глотать все как миленький, сэр, иначе не зовите меня Килликом.

— Закройте дверь. А теперь трогайте, да поживей. Провожающие смотрели, как поднимается пыль от колес почтовой кареты. Бонден произнес:

— Надо было отправить его на катафалке, сэр. Если его схватят, я не переживу.

— Как можно быть таким наивным, Бонден. Вы только представьте себе: катафалк, да еще с четверкой лошадей, катит себе по дороге на Дувр. На это и слепой обратит внимание. К тому же горизонтальное положение капитану в настоящее время противопоказано.

— Понятно, сэр. Но катафалк все равно вернее. Я еще ни разу не слыхал, чтобы судебный пристав когда-нибудь волок в кутузку покойника. Только что уж после драки кулаками махать — дело сделано. Вы сами вернетесь, или же мы заедем за вами?

— Благодарю вас, Бонден, но я, пожалуй, дойду до Дувра, а оттуда найму лодку.

Почтовая карета мчалась по графству Кент. Сидевшие в ней почти не разговаривали. С самого возвращения из похода в Шолье Джек Обри опасался встречи с судебными приставами. Его возвращение в Дюны без шлюпа, но с парой призов произвело немало шума — благоприятного, однако излишне громкого для несостоятельного должника. Так что на берег он ступил лишь нынешним утром, отклонив даже приглашение губернатора. Теперь, хотя и оставаясь должником, Джек перестал быть нищим. За «Фанчуллу» он мог получить около тысячи фунтов, а за транспорт — сотню или две. Но заплатит ли Адмиралтейство за экипаж корвета согласно судовой роли, если многие из него унесли ноги на берег еще во время боя? И будет ли удовлетворен его счет за уничтоженные транспорты? Его новый призовой агент только покачал головой, сказав, что не может обещать ничего определенного, кроме бюрократических проволочек. Однако все же раскошелился на солидный аванс, и за пазухой у Джека Обри приятно похрустывали банковские билеты. Но он по-прежнему был должником и проезжал через Кентербери, Рочестер и Дартфорд, прячась в дальнем углу кареты. Были гарантии Стивена, но они мало что значили. Джек знал, что он капитан Обри, который должен фирме Гробиан, Слендриан и К0 11 012 фунтов стерлингов, 6 шиллингов и 8 пенсов. Он считал, что кредиторы непременно пронюхают о его вызове в Адмиралтейство и не будут сидеть, сложа руки. Он не вылезал из кареты, даже когда меняли лошадей. Большую часть поездки Джек держался подальше от посторонних глаз и дремал. Всю дорогу он недомогал, его не отпускала усталость. Он спал, когда Киллик разбудил его, почтительно, но твердо сказав: «Пора принимать лекарство, сэр».

Джек с отвращением посмотрел на зелье: более мерзкого снадобья Стивен ему еще не готовил. Он был бы рад поступиться здоровьем, лишь бы не глотать такую гадость.

— Держитесь крепче, — вскричал Киллик и чуть не по пояс высунулся из окна: — Эй, кучер. Остановись возле ближайшего трактира, слышишь? А теперь, сэр, — произнес он, когда карета остановилась, — я выскочу разведать, чист ли берег.

Лишь малую часть жизни Киллик провел на берегу, да и то в полузатопленной грязью деревушке Эссекса. Однако капитанский буфетчик был малый осмотрительный, хорошо изучил местное население, большинство которого составляли вербовщики, карманники, женщины легкого поведения, а также чиновники Управления по делам увечных и больных, так что он за милю мог распознать судебного пристава. На эту братию у него было особое чутье. Правда, и более уязвимого должника, чем его капитан, — слабого, больного, издерганного — найти было невозможно. К тому же на всякого мудреца довольно простоты. С помощью какой-то ruse de guerre Киллик раздобыл шляпу священника, которая в сочетании с серьгами, косичкой в ярд длиной, синим сюртуком с бронзовыми пуговицами, белыми панталонами и туфлями с серебряными пряжками произвела такое впечатление на подгулявших селян, что те гурьбой вывалили из трактира, чтобы поглазеть лишнюю минуту на этакое диво. Киллику не было дела до зевак — заглянув в карету, он тревожно обратился к капитану:

— Плохо дело, сэр. Я видел в кабаке несколько подозрительных рыл. Вам придется выпить свое пойло прямо в экипаже. Что предпочитаете, сэр? «Собачий нос»? Флип? Говорите же, сэр, — произнес он тоном, которым здоровые люди обычно обращаются к капризным больным. — Что принести? Надо ехать, а не то судно пропустит прилив. — Джек Обри решил, что неплохо было бы немного хереса. — О нет, сэр. Никакого вина. Доктор не велел. Лучше портер. — Киллик принес вина и кружку портера. Выпив херес, вернул сдачу, какую счел нужным отдать, и стал смотреть, как Джек через силу глотает лекарство, запивая его портером. — Знатно продирает, — сочувственно произнес он. — Трогай, приятель.

В следующий раз, когда Киллик стал будить Джека Обри, тот насилу проснулся.

— Что случилось? — встрепенулся он.

— Пока ничего, сэр. Приехали.

— Вот оно что, — успокоенно отозвался Джек, взглянул на знакомую дверь, привычный двор и тотчас пришел в себя. — Отлично. Киллик, держите ухо востро и смотрите в оба; когда увидите мой сигнал, быстро въезжайте во двор и подавайте экипаж к дверям.

Он был уверен, что его довольно тепло примут в Адмиралтействе: о захвате «Фанчуллы» отзывались с похвалой не только на флоте, но и в печати. В то время как раз похвастать было нечем, а люди в ожидании вторжения нервничали и находились в подавленном состоянии. Более удачного момента для того, чтобы утопить «Поликрест», никто не смог бы придумать. Ни в какое другое время на его долю не выпало бы столько фанфар. Журналисты были довольны тем, что оба корабля формально считались шлюпами и что на «Фанчулле» команда была вдвое больше. Правда, они не отметили, что восемьдесят человек из них представляли собой миролюбивых итальянских крестьян, силком согнанных на флот: они едва годились на то, чтобы подносить ядра к пушчонкам, которые стояли на транспортах. Один джентльмен из «Пост», к которому Джек был особенно расположен, писал об «этом смелом, нет, поразительном подвиге, совершенном неопытным, далеко не укомплетованным экипажем, состоявшим в основном из непривычных к морю мужчин и юношей. Сей подвиг должен показать французскому императору, какая судьба ожидает флот вторжения. Уж если наши моряки с львиными сердцами так круто обошлись с его судами, прятавшимися за непреодолимыми банками, да еще под перекрестным огнем береговых батарей, то что они способны сделать с неприятелем в открытом море?» Кроме того, он много писал о «сердцах, высеченных из дуба», и «честных моряках», проливая матросам Джека Обри бальзам на сердце.

Грамотеи читали своим товарищам эту статью в затертом до дыр номере газеты, ходившей на корабле по рукам. Джек Обри знал, что ее с удовольствием читали и в Адмиралтействе. Несмотря на свою спесь, светлейшие лорды столь же чувствительны к словам похвалы, как и простые смертные. Он знал, что его действия получат дополнительное одобрение после опубликования его официального рапорта, в котором был приведен перечень тяжелых потерь — семнадцать человек убитых и двадцать три раненых, — поскольку штатские любят распространяться по поводу пролитой моряками крови. К тому же, чем дороже досталась победа, тем больше ее ценят. Вот если бы еще маленького паршивца Парслоу слегка шарахнули по черепу, то было бы совсем хорошо. Джек Обри также знал то, чего не знали газетчики, зато знали в Адмиралтействе: капитан «Фанчуллы» то ли не успел, то ли не сообразил уничтожить секретные документы, и французские коды перестали быть тайной для англичан.

Но, когда он ждал своей очереди в приемной, ему вспоминались всякие неприятности; то, что мог натворить адмирал Харт своей недоброжелательностью, было сделано; к тому же сам он вел себя в Дюнах далеко не безукоризненно. Его мучила совесть, он вспомнил предупреждение Стивена. Обо всех его художествах могло быть известно лишь через Дандеса, который занимал высокое положение и знал, что здесь думают о его поведении. Если бы пришлось предъявить шканцевый журнал и книгу приказов, то кое-что ему было бы нелегко объяснить. Те мудреные приемы, хитрые уловки, о которых, казалось, никто не мог догадаться, при их внимательном рассмотрении создавали о нем неблагоприятное впечатление. Прежде всего, каким образом «Поликрест» оказался на песчаной банке? Хорош триумфатор, нечего сказать. Поэтому-то Джек Обри так воспрял духом, когда лорд Мелвилл поднялся из-за стола, крепко пожал ему руку и воскликнул:

— Капитан Обри, от всей души рад вас видеть. Я же вам говорил, что вы обязательно отличитесь, помните? Говорил в этой самой комнате. Вы так и поступили, сэр! Адмиралтейский совет весьма доволен и тем, что назначил вас командиром «Поликреста», и вашими действиями в Шолье. Хотелось бы, чтобы вы достигли таких результатов с меньшими потерями. Похоже, что пострадали не только ваши моряки, но и вы сами. Скажите мне, — проговорил он, глядя на перевязанную голову Джека Обри, — каков характер ваших ран? Они… они болят?

— Что вы, милорд. Не могу этого сказать.

— И как вы их получили?

— Видите ли, милорд, что-то меня ударило по голове. Думаю, это был осколок бомбы от мортиры. К счастью, в это время я находился в воде, поэтому не слишком пострадал, осколок содрал лишь кожу. Вторая рана была нанесена шпагой. Ее я сначала не заметил, но, похоже, был поврежден какой-то кровеносный сосуд, и, прежде чем я успел спохватиться, из меня вытекла почти вся кровь. По словам доктора Мэтьюрина, во мне осталось не больше трех унций крови, да и то, главным образом, в пальцах ног.

— Вижу, вы тогда оказались в хороших руках.

— О да, милорд. Раскаленным железом он прижег мою рану, наложил жгут и посадил меня прямо.

— И что же он прописал? — спросил лорд Мелвилл, неустанно пекущийся о своем здоровье и оттого питавший живой интерес к лечению любых недугов.

— Суп, милорд. Суп в огромных количествах, ячменную воду и рыбу. Разумеется, микстуру, зеленую микстуру. И портер.

— Портер? Неужели портер полезен для кровообразования? Сегодня же попробую. Доктор Мэтьюрин просто светило современной науки!

— Совершенно верно, милорд. Если бы не его знания и руки, потерь было бы гораздо больше. Моряки очень высокого мнения о нем. По подписке они собрали денег, чтобы подарить ему трость с золотым набалдашником.

— Хорошо. Великолепно. Передо мной ваш официальный рапорт, где, как я вижу, вы высоко оцениваете действия ваших офицеров, в особенности Пуллингса, Бабингтона и Гудриджа, штурмана. Кстати, надеюсь, что рана молодого Бабингтона не слишком опасна? На двух последних выборах его отец голосовал за нас из симпатии к флоту.

— Когда мы пошли на абордаж, мушкетной пулей ему перебило руку, милорд, но он засунул ее в карман мундира и сражался самым отчаянным образом. Затем, после того как руку перевязали, он снова поднялся на палубу и великолепно проявил себя.

— Так вы действительно довольны всеми вашими офицерами? И мистером Паркером?

— Более чем доволен всеми, милорд. Почувствовав стремление уйти от ответа, лорд Мелвилл спросил, посмотрев ему прямо в глаза:

— Он годен на должность командира?

— Так точно, милорд.

В душе капитана происходила нелегкая борьба: лояльность и чувство товарищества преодолели здравый смысл, чувство ответственности, правдолюбие, любовь к флоту и другие соображения.

— Рад это слышать. Принц Уильям давно оказывает на нас давление, беспокоясь о своем старом соплавателе.

Он позвонил в колокольчик, и в кабинет вошел секретарь с пакетом в руках. У Джека, разгоняя оставшуюся кровь, бешено забилось сердце, но лицо отчего-то стало мертвенно-бледным.

— Мне предоставляется редкий случай, капитан Обри, первым поздравить вас с производством в высокий чин. Я нажал, где нужно, и вы получаете звание капитана первого ранга со старшинством начиная с 23 мая.

— Благодарю вас, милорд, огромное спасибо, — воскликнул Джек, на этот раз густо покраснев. — Мне доставляет огромное удовольствие получить этот чин из ваших рук, и еще большее удовольствие я испытываю от того, с какой любезностью вы это делаете. Я действительно премного вам обязан, сэр.

— Ну, вы скажете тоже, — произнес лорд Мелвилл, который был глубоко тронут. — Садитесь, садитесь, капитан Обри. На вид вы еще далеко не в полном здравии. Каковы у вас планы? Полагаю, ваше здоровье требует несколько месяцев отпуска по болезни?

— Что вы, милорд! Далеко не так. Это была лишь временная слабость — я успел справиться с нею, — и доктор Мэтьюрин говорит, что моему организму требуется морской воздух, ничего, кроме морского воздуха, и чем дальше от суши, тем лучше.

— Разумеется, «Фанчуллу» вы получить не сможете, поскольку корвет не соответствует вашему новому чину. То, что боги дают одной рукой, другой они отбирают. Так как вы не можете ею командовать, то, согласно вашему пожеланию, будет вполне справедливо, если корабль передадут вашему старшему офицеру.

— Благодарю вас, милорд, — отозвался Джек Обри с таким убитым лицом, что его собеседник посмотрел на него с удивлением.

— Однако, — продолжал Первый лорд, — полагаю, что мы сможем рассчитывать на фрегат. «Блекуотер» стоит на стапелях, и если все будет хорошо, то через полгода он может быть спущен на воду. Это даст вам возможность восстановить свои силы, повидаться с друзьями и наблюдать за вооружением корабля с самого начала.

— Милорд, — воскликнул Джек, — не знаю, как и благодарить вас за доброту ко мне, и, получив столько, мне стыдно просить еще чего-то. Буду с вами откровенен. Мое финансовое положение настолько расстроено банкротством моего финансового агента, что мне совершенно необходимо получить в командование, пусть временное, хоть что-то.

— Так вашими делами занимался этот подлец Джексон? — спросил лорд Мелвилл, посмотрев на него из-под кустистых бровей. — То же самое случилось и с беднягой Робертом. Он потерял свыше двух тысяч фунтов — сумму нешуточную. Так, так. Значит, вы готовы вступить даже во временное командование?

— С большой охотой, милорд. Каким бы кратким и затруднительным оно ни было. Обеими руками возьмусь за него.

— Такая возможность, может, и появится. Но я ничего не обещаю, имейте в виду. Командир «Эталиона» болен. На ум приходят «Резвый» капитана Хамонда и «Имморталитэ» лорда Карлоу. Мне известно, что они оба намерены принять участие в заседаниях парламента. Есть и другие командиры — члены парламента, но сразу я не вспомню их имена. Попрошу мистера Бейнтона изучить этот вопрос, как только он выберет время. Но, как вы понимаете, в этих делах нет определенности. Где же вы остановитесь, поскольку на «Фанчулле» вас не будет?

— «Грейпс». В гостинице «Савой», милорд, а спросить меня можно в трактире.

— «Савой»? — переспросил лорд Мелвилл, записывая название. — Ах вот как. Больше у нас не осталось никаких официальных вопросов?

— Вы позволите мне добавить пару фраз, милорд? Экипаж «Поликреста» вел себя в высшей степени достойно; большего от них нельзя было и ожидать. Но если всех их оставить вместе, то могут возникнуть неприятные последствия. Мне кажется, что лучше распределить их небольшими партиями по разным кораблям.

— Это ваше общее впечатление, капитан Обри, или же вы можете назвать какие-то имена, хотя бы предварительно?

— Общее впечатление, милорд.

— Мы этим займемся. О делах достаточно. Если вы не приглашены куда-то еще, то леди Мелвилл и мне доставило бы большое удовольствие пригласить вас на обед в воскресенье. Там будут Роберт и Хинидж.

— Благодарю вас, милорд. Буду действительно счастлив встретиться с леди Мелвилл.

— Тогда разрешите мне еще раз с радостью поздравить вас и пожелать всего наилучшего.

Радость! Когда Джек торжественно и чинно спускался по лестнице, в груди у него поднималась огромная, но спокойная волна радости. Непродолжительное разочарование в связи с «Фанчуллой» (он так рассчитывал получить в командование этот быстроходный, остойчивый, легко управляемый, с отличными мореходными качествами корабль!) совершенно исчезло, забылось, стерлось из памяти после производства в очередной чин. Подходя к дверям, Джек всерьез опасался, что умрет от счастья. Но тут же успокоился, вспомнив, что капитан первого ранга должен умереть адмиралом.

— Желаю вам счастья, сэр, — произнес Том. — Боже мой, сэр, да вы не по форме одеты.

— Спасибо, Том, — отвечал Джек Обри, немного спустившись с заоблачных высот и оглядев свой мундир. — А в чем дело?

— Нет, нет, сэр, — отозвался привратник, приведя его в свою каморку с кожаной занавесью вместо двери. Отстегнув эполет с левого плеча Джека Обри, он прикрепил его к правому. — Вот так. Вы носили эполет, как простой командир. Так-то будет лучше, благослови вас Господь. Я проделывал такую операцию с лордом Нельсоном, когда его понизили до капитана первого ранга.

— Неужели, Том? — переспросил Джек Обри, невероятно довольный.

В сущности, это был пустяк, но очень приятный, и он высыпал в руку Тома несколько золотых монет. Этой жертвы с лихвой хватило для того, чтобы окончательно расположить к себе привратника, который быстро сбегал за почтовой каретой и завел ее во двор.

Ощущая блаженство и довольно моргая, Джек Обри медленно выплывал из сна. Он лег в девять, исправно запив микстуру кружкой портера, и проспал целые сутки. Во сне он испытывал какое-то безотчетное счастье и стремление поделиться им — но сил на то, чтобы делиться, не было никаких. Ему снились необычные сны. Магдалина с картины, принадлежавшей Куини, поучала его: «Почему бы вам не настроить свою скрипку на оранже-

во-коричневый, желтый, зеленый и голубой цвета вместо того, чтобы придерживаться этих невыразительных, старомодных нот». Джек пожалел, что сам об этом не догадался, и они со Стивеном принялись настраивать свои инструменты по-новому. Виолончель звучала коричневым и малиновым, и они оба были подхвачены разноцветным вихрем, причем каким! Но этого было уже не вспомнить — сон разлетелся на искристые осколки, как разбитое зеркало. Четкой, ясной, наполненной здравым смыслом картины не получалось. В его забинтованной голове возникали какие-то образы, которые иногда были понятными, а иногда — нет. Внезапно он подумал, не приснилось ли ему и все остальное, и тревожно оторвал голову от подушки. Сюртук соскользнул со спинки стула, и на каком плече эполет, было не разобрать. Но на каминной полке он не во сне, а наяву увидел парусиновый пакет с драгоценным приказом. Спрыгнув с кровати, Джек бросился к камину, схватил пакет, положил его себе на грудь поверх простыни и снова уснул.

Киллик шатался по комнате, производя какие-то излишние звуки, зачем-то пинал попадавшиеся ему под ноги вещи и беспрерывно бранился. Из всего этого следовало, что он находится в плохом настроении. Джек опрометчиво дал ему гинею, чтобы он отметил его повышение, что Киллик и сделал, пропив ее до последнего пенни. В результате собутыльники принесли его в номера на выломанной оконной ставне.

— Послушайте, сэр, — произнес он, делая вид, что кашляет. — Глотайте— ка свои порошки. — Но Джек не желал открывать глаза. — Нечего дурака-то валять, сэр. Я видел, что вы пошевелились. Надо принимать лекарство. Какого вы там ранга, мне наплевать, — в этом деликатном месте он перешел на шепот, но тут же вновь загремел: — Только отправьте-ка вы свои порошки куда следует, милорд, хватит надо мной измываться. И не забудьте про портер — глаза б мои на него не смотрели.

Часов в двенадцать Джек поднялся с постели и, взяв зеркальце от бритвенного прибора, постарался разглядеть часть своего затылка. Увы — в покрытой коростой проплешине не было ничего героического. Надев штатское платье, он вышел из дома, соскучившись по дневному свету: в «Грейпс» никогда не проникали солнечные лучи. Прежде чем выйти, он попросил трактирщика дать ему точное описание «Савоя». Его также интересовало, где проходит граница кварталов, по которым должники могут разгуливать без опаски.

— Можете дойти до Фалконерс Рентc, затем направиться к Эссекс-стрит и идти до четвертого дома от угла, после чего возвращайтесь на Сесил-стрит, идя по обращенной к Сити стороне. Только не переходите эту улицу, не приближайтесь даже к столбам на Светинг-хаус-лейн, ваша честь, иначе вам крышка. Каюк, сэр, — заученно проговорил кабатчик, которому приходилось петь эту песню раз сто в году.

Джек бродил взад и вперед по улицам карманного герцогства, зашел в кофейню, нехотя взял в руки газету. В глаза ему бросилось собственное письмо в «Гэзетт», столь усердно обструганное в редакции, что он узнал только свою подпись. На этой же странице была помещена статья о бое у Шолье. В ней расписывалось то, как счастливы были наши герои-моряки грудью встретить врага, который численно превосходил их то ли в восемь, то ли в двенадцать раз, что было для Джека Обри большой новостью. С какого потолка этот писака взял такие цифры? По-видимому, сложив все пушки и мортиры на батареях и на судах в бухте и разделив их на орудия «Поликреста». Но, помимо несколько извращенного представления о счастье, господин этот был, похоже, не дурак и кое-что понимал во флотском деле. «Капитан Обри, — писал он, — известен как офицер, который очень бережет жизнь своих матросов». «Совершенно верно», — согласился Джек. Далее журналист задавал вопрос, почему «Поликрест», со всеми его недостатками, был отправлен на верную гибель, хотя в Дюнах без дела стояли на якоре другие, куда более подходящие для такого горячего дела корабли, которые он перечислил. Потерю трети экипажа следовало объяснить. Ведь «Софи», под командой того же капитана, захватила «Какафуэго», потеряв убитыми всего лишь трех человек.

«Отвечай, старый пес», — мысленно произнес Джек Обри, обращаясь к адмиралу Харту.

Продолжая бродить, он подошел к западной части церкви, откуда доносились звуки органа, исполнявшего фугу с изящными вариациями. Обогнув ограду, он приблизился ко входу. Едва Джек вошел и сел на скамью, как орган, захрипев, смолк; какой-то толстый мальчишка вылез из дыры под чердачным помещением и, насвистывая, протопал к дверям. Для Джека Обри это было огромным разочарованием, он будто рухнул с неба на землю. Словно несущийся на всех парусах корабль разом потерял все мачты.

— Какая досада, сэр, — произнес он, обращаясь к органисту, который спустился в тускло освещенное пространство храма. — Я так надеялся, что вы завершите исполнение.

— Увы, для труб нет воздуха, — отвечал органист, пожилой священник. — Этот юный невежда отработал положенное время, и никакая сила на земле не могла его удержать. Но я рад, что вам понравился орган. Он создан отцом Смитом. Вы музыкант, сэр?

— Всего лишь дилетант, сэр. Но я готов качать для вас мехи, если вы захотите продолжать. Было бы стыдно оставить Генделя без воздуха в подвешенном состоянии.

— Неужели готовы? Вы очень любезны, сэр. Позвольте, я покажу вам ручку. Уверен, вы разбираетесь в таких делах. А я должен поспешить наверх, поскольку вскоре здесь состоится бракосочетание.

Джек Обри качал мехи, а музыка звучала и звучала; мелодические переходы, сливаясь в мощную гармонию, причудливо взмывали вверх и завершились величественным финалом. Голосу органа благоговейно внимала юная пара: жених и невеста тихонько вошли в храм — с ними не было никого, кроме двух почтенных дам, — и теперь очень смущались. Они же не платили за музыку, рассчитывая на самую простую церемонию. У них были совсем юные, почти детские невинные лица, несмотря на то что невеста была на сносях. Священник приблизился к ним с очень строгим видом и перед началом обряда изрек, что цель их союза — рождение детей и лучше вступить в брак, чем гореть в аду.

Когда церемония окончилась, они снова ожили, на их лица вернулся румянец, они улыбались и, похоже, были очень рады тому, что поженились, одновременно удивляясь произошедшему. Джек поцеловал порозовевшую невесту, пожал руку ее юному супругу и пожелал ему всяческих благ, после чего вышел на улицу, улыбаясь от удовольствия. «Как счастливы они будут, славные юные создания: взаимная поддержка, никакого злополучного одиночества — они будут вместе делить радости и печали. Милая девочка, в ней столько искренности — открытая, доверчивая. Брак великолепная вещь, не то что… Боже, да я нахожусь не на той стороне Сесил-стрит».

Он было повернул, чтобы пойти назад, но столкнулся с шустрым юнцом, который бросился к нему, не обращая внимания на уличную сутолоку, с какой-то бумагой в руке.

— Капитан Обри, сэр? — спросил юноша. Бежать на другую сторону было поздно. Джек оглянулся: неужели они собираются арестовать его при помощи одного молокососа? — В «Грейпс» мне сказали, ваша честь, что вы гуляете по герцогству. — В голосе его не было угрозы, лишь удовлетворение. — Надо было окликнуть вас, но я решил, что это неприлично.

— Кто вы? — спросил Джек, все еще готовый к отпору.

— Племянник Тома, ваша честь, посыльный из Адмиралтейства. Я должен передать вам вот это, — произнес он, протягивая Джеку Обри письмо.

— Спасибо, дружок, — ответил капитан с облегчением. — Ты шустрый малый. Передай твоему дядюшке, что я признателен ему. А это тебе за труды.

Улучив минуту, он бросился назад в Ланкастер, а оттуда в трактир «Грейпс». Заказав рюмку бренди, он сел, охваченный волнением, какое ему редко доводилось испытывать.

— Напрасно вы раздухарились, сэр, — произнес Киллик, перехватив официанта на верху лестницы и отобрав у него рюмку. — Доктор велел вам держать себя в трезвости. А ты, увалень, живо топай на камбуз и тащи кварту портера для капитана, да смотри мне — не вздумай лить в него всякую дрянь.

— Киллик, — схватился за голову Джек. — Черт бы тебя побрал. Ступай на кухню и попроси миссис Броуд подойти сюда. Миссис Броуд, что у вас на обед? Я страшно голоден.

— Мистер Киллик говорит, что вам нельзя ни говядины, ни баранины, — отвечала миссис Броуд. — Но у меня есть филейная часть теленка и хороший кусок оленины. Сочный, молодой олешек.

— Тогда, будьте любезны, оленину, миссис Броуд. И еще, будьте добры, принесите несколько перьев и чернила.

— Это не жаркое, а поэзия, — произнес он, ни к кому не обращаясь, — нежный молодой олешек…

«„Грейпс".

Суббота

Дорогой мой Стивен,

Поздравьте меня с производством в капитаны первого ранга! Я даже не предполагал такой удачи, хотя лорд Мелвилл встретил меня весьма любезно. Неожиданно он достал приказ, подписал его, запечатал в пакет и передал мне, указав, что сей рескрипт вступает в силу 23 мая. Это было не менее ошеломительно, чем бортовой залп трехпалубника в упор, — разница только в результате. Я так растерялся, что не сразу пришел в себя. Когда добрался до „Грейпс", то расцвел как роза — настолько был счастлив. Как мне хотелось, чтобы вы присутствовали при этом. Я отпраздновал это событие квартой мерзкого портера и вашей микстурой, после чего сразу свалился с ног — так устал.

Однако нынешним утром я чувствовал себя гораздо лучше и в савойской церкви произнес лучшие слова в своей жизни. Священник исполнял фугу Генделя, но мальчишка, работавший с мехами, удрал, и я сказал, что было бы жаль оставить Генделя в подвешенном состоянии, но без воздуха, и я качал мехи. Ранее мне не удавалось столь удачно сострить экспромтом! Я старательно закачивал в орган воздух, с трудом воздерживаясь от смеха и курения. Быть может, мое остроумие стимулируется продвижением по служебной лестнице?

Но затем вы едва не лишились своего пациента. Как дурак, я нарушил границы заповедника. И вдруг мне на голову сваливается какой-то мальчишка, наставляет на меня бумагу и говорит: „Капитан О.!" Я себе сразу сказал: „Вот тебе и конец, Джек. Ты попался". Оказалось, это было просто распоряжение явиться на борт „Резвого".

Мне дают его во временное командование, и, разумеется, как исполняющий обязанности капитана, я не вправе брать на службу друзей; но я прошу вас, мой дорогой Стивен, сопровождать меня в качестве гостя. Наши соратники будут вознаграждены: Паркер получает в командование „Фанчуллу" вместо меня, что является величайшей несправедливостью. Зато я позаботился о матросах „Поликреста", под пятою Паркера никто из них не останется. Прошу вас, приезжайте. Вы себе не представляете, как я буду рад. Проявляя свой эгоизм до конца, позволю себе сказать, что после вашего лечения я никогда не доверюсь обыкновенному костоправу, а здоровье мое, Стивен, далеко не отличное.

Фрегат великолепный, с прекрасной репутацией. Полагаю, что нас пошлют в Вест-Индию. Представьте себе экзотических птиц, макрель, черепах и пальмы!

Посылаю к вам с письмом Киллика, страшно рад отделаться от него: ложка, которой этот злодей пичкает меня микстурой, в его руках напоминает нож у горла. Ко всему, он отправит наш багаж в Нор. В воскресенье я обедаю у лорда Мелвилла. Роберт отвезет меня к нему в своем двухколесном экипаже, и вечером я вернусь на корабль, не появляясь в гостинице. Затем, клянусь богом, ноги моей не будет на берегу до тех пор, пока я не смогу сойти на него, не опасаясь угодить в дом предварительного заключения, а затем в долговую тюрьму.

Ваш преданнейший…»

— Киллик! — закричал Джек Обри.

—Сэр?

— Ты трезв?

— Как судья, сэр.

— Тогда сложи в сундук все, кроме моего мундира и парадной шпаги, отвези его в Нор, погрузи на «Резвого» и передай старшему офицеру, что я прибуду на фрегат в воскресенье вечером в качестве временного командира. Затем отправляйся в Дюны, передай это письмо доктору, а это — Паркеру. В нем хорошие новости для него, поэтому вручи ему собственноручно. Если доктор решит прибыть на «Резвый» — бери его сундучок и все, что он захочет, — будь то чучело кита или двуглавая обезьяна, забрюхатевшая от боцмана. Захвати, конечно, мой морской сундучок и то, что мы спасли с «Поликреста». Повтори инструкцию… Хорошо. Вот то, что тебе понадобится для поездки. А вот еще пять шиллингов, чтобы ты купил себе приличный цилиндр. Старый можешь выбросить в Темзу. Я не пущу тебя на «Резвый» без приличного головного убора. И обзаведись уж заодно новой курткой. Это же приличный корабль.

Действительно, фрегат оказался, может быть, даже чересчур приличным. Двуколка Роберта потеряла колесо, укатившее в канаву, и Джек Обри был вынужден идти пешком под яркими лучами утреннего солнца по заполненным народом улицам Чатама — трудное испытание после трудной ночи. Но это было пустяком по сравнению с предстоящей встречей доктора Мэтьюрина на воде, поскольку Стивен решил отчалить от берега приблизительно в то же самое время, хотя и с другого места, и их пути должны были пересечься приблизительно в трех восьмых мили от борта фрегата. Стивен добирался до корабля на одном из катеров «Резвого», гребцы которого, подняв весла, приветствовали Джека Обри, плывшего с наветренной стороны на ялике. Стивен все время что-то приветственно кричал. Джек Обри заметил ошарашенный взгляд Киллика, обратил внимание на каменные лица мичмана и гребцов в шлюпке, на широкую улыбку Мэтью Париса, бывшего матроса «Поликреста», вестового Стивена, некогда бывшего ткачом, но до сих пор не ставшего моряком и не научившегося отличать своими близорукими глазами общественное имущество от собственного. Когда Стивен поднялся с банки и принялся кричать ему, Джек заметил, что тот вырядился в какое-то коричневое одеяние немыслимого покроя. Оно было ему тесно, и бледное, радостное лицо доктора над высоким вязаным воротником казалось неестественно большим. Он производил впечатление смеси исхудавшей обезьяны и тощего червового валета, с зубом нарвала в руках. Спина и плечи капитана Обри были совершенно неподвижны, он изображал улыбку и даже воскликнул:

— Доброе вам утро… да… нет… ха-ха. — Затем, придав своему лицу строгое и невозмутимое выражение, он вдруг подумал о Стивене: «Неужели пьян?»

Он стал подниматься по трапу, который после «Поликреста» показался ему бесконечным. Раздалось завывание команд, стук башмаков и клацанье мушкетов — это морские пехотинцы взяли оружие на караул, — и Джек Обри оказался на палубе.

Царство математического расчета, четкий порядок на баке и корме; он редко видел на шканцах более великолепное сочетание синего и золотого; даже гардемарины были в шляпах набекрень и белоснежных панталонах. Офицеры, сняв головные уборы, стояли как статуи. В ряд выстроились флотские лейтенанты, лейтенанты морской пехоты, затем штурман, судовой врач, казначей и двое в черном — несомненно, капеллан и учитель. Тут же находился целый выводок юных джентльменов, один из которых, трехлетний малыш в три фута ростом, сунул в рот большой палец, ничуть не портя картину, где горели золотые позументы, белая как слоновая кость палуба, и даже черные как смоль швы, казалось, испускали сияние.

Джек Обри приподнял треуголку на дюйм или около того (ему мешала повязка), приветствуя находящихся на шканцах.

— Ну и аспида нам всучили, — шепотом произнес старшина фор-марсовых.

— Гордец, и, поди, три шкуры драть будет, — отвечал старшина шкотовых.

Вперед шагнул старший офицер — серьезный, суровый, высокий худой джентльмен.

— Добро пожаловать на борт, сэр, — произнес он. — Меня зовут Симмонс.

— Благодарю вас, мистер Симмонс. Доброе утро, джентльмены. Мистер Симмонс, будьте добры, представьте мне господ офицеров. — Поклоны, вежливые фразы. Все были довольно молоды, кроме казначея и капеллана. Их любезность была сдержанной, а от учтивости веяло холодком.

— Великолепно, — сказал, обращаясь к старшему офицеру, капитан. — Общую перекличку проведем, когда пробьет шесть склянок, если не возражаете. Затем я сам прочту приказ о моем назначении. — Перегнувшись через борт, он крикнул: — Доктор Мэтьюрин, вы не подниметесь на борт? — Трап остался для Стивена таким же камнем преткновения, каким был в начале его флотской карьеры, поэтому ему понадобилось немало времени, чтобы, сопя, вскарабкаться наверх при поддержке измученного Киллика. Эта сцена нашла на шканцах благодарных зрителей. — Мистер Симмонс, — произнес Джек Обри, сверля его тяжелым взглядом. — Это мой друг, доктор Мэтьюрин, он будет сопровождать меня. Доктор Мэтьюрин, мистер Симмонс, старший офицер «Резвого».

— К вашим услугам, сэр, — сказал Стивен с поклоном, отставив ногу назад.

По мнению Джека Обри, это была сущая мука для человека, облаченного в такой тесный костюм. Вначале появление доктора было встречено с благородной сдержанностью. Но после того как мистер Симмонс сухо поклонился ему со словами: «Ваш покорный слуга, сэр», Стивен, желая быть любезным, произнес: «Что за великолепный корабль, такие просторные палубы. Можно подумать, что находишься на борту „индийца"». В ответ послышался безудержный детский хохот, но тотчас оборвался, сменившись рыданиями и воем, которые быстро затихли в люке сходного трапа.

— Может быть, вам будет угодно пойти в каюту? — спросил Джек Обри, стиснув локоть доктора железными пальцами. — Ваши вещи будут доставлены на борт, не беспокойтесь.

— Я сам позабочусь о них, сэр, — произнес старший офицер.

— О, мистер Симмонс, — воскликнул Стивен, — скажите им, пожалуйста, чтобы они были поаккуратнее с моими пчелами.

— Разумеется, сэр, — вежливо наклонил голову Симмонс.

В конце концов, капитан утащил доктора в кормовую каюту — изящно спланированное, без лишней мебели, просторное помещение с плавной кривизной балконных окон, где, кроме большой пушки на каждом борту, почти ничего больше не было. Стало ясно: капитан Хамонд сибаритом не был. Джек Обри сел на рундук и стал разглядывать костюм Стивена. Даже издали этот наряд выглядел ужасно, а вблизи оказался и того хуже.

— Стивен, — произнес он. — Слышите, Стивен?.. Входите!

Это был Пэрис, державший в руках обшитый парусиной ящик. Подскочив к Пэрису, Стивен чрезвычайно осторожно взял ящик, положил на стол и прижался к нему ухом.

— Послушайте, Джек, — сказал доктор, блаженно улыбаясь. — Прижмитесь к нему плотнее ухом и слушайте, когда я постучу. — Из ящика тотчас послышалось гудение. — Вы слышали? Это значит, с их маткой ничего не произошло. Но мы должны сейчас же вскрыть его. Пчелам нужен воздух. Видите? Стеклянный улей. Разве не хитро придумано? Я всегда мечтал держать пчел.

— Скажите, бога ради, как вы собираетесь пасечничать на военном корабле? — воскликнул капитан. — Где ваши пчелы найдут цветы — в море? Чем они будут питаться?

— Можно наблюдать каждое их движение, — отвечал Стивен, словно зачарованный прижавшись к стеклу. — Что касается кормежки, не беспокойтесь, они будут питаться вместе с нами. Им будет достаточно блюдца сахара, которое мы будем давать им через определенные промежутки времени. Уж если изобретательности месье Юбера хватает на то, чтобы держать пчел, хотя он слеп, бедняга, то неужели мы не найдем им места в просторной шебеке?

— Это фрегат.

— Не придирайтесь к мелочам, ради бога. Вон матка! Посмотрите на матку!

— И сколько тварей там может быть? — спросил Джек Обри, с трудом сохраняя невозмутимый вид.

— Думаю, тысяч шестьдесят или около того, — небрежно отвечал Мэтьюрин. — А когда начнется шторм, мы их подвесим. Это предотвратит ненужное боковое перемещение улья.

— Предусмотрительный вы наш, — сказал капитан. — Что же, придется терпеть и пчел, подобно Дамону и Пифагору. Да и то сказать — подумаешь, каких-то шестьдесят тысяч жал в одной каюте. Но вот что я вам еще скажу, Стивен. Кое-что вы упустили из виду.

— Вы хотите сказать, что пчелиная матка девственница? — спросил Стивен.

— Не знаю. На самом деле я хотел сказать, что это образцовый фрегат.

— Рад слышать. Поглядите, она откладывает яйцо! Так что насчет ее девственности можете не беспокоиться, Джек.

— И экипаж на фрегате особенный. Вы не заметили, в каком виде предстали моряки, когда мы появились на борту? Точь-в-точь адмиральский, вернее, королевский смотр.

— По правде говоря, не заметил. Скажите, дружище, вас что-то беспокоит?

— Стивен, бога ради, снимите с себя эту штуковину.

— Мое вязаное трико? Значит, вы обратили на него внимание? А я про него и забыл, иначе указал бы вам на его достоинства. Вы когда-нибудь видели нечто более рациональное? Смотрите, я могу обнажить голову, то же самое можно сказать о ногах и руках. Теплый костюм и в то же время не стесняющий движений. И, прежде все-го, обеспечивающий здоровье: нигде не трет! Пэрис, который когда-то был ткачом, связал его по моему эскизу. Сейчас он вяжет такой же для вас.

— Стивен, вы премного меня обяжете, если отберете его у него. Знаю, я поступаю не по-философски, но здесь я временный командир и не хочу, чтобы надо мной смеялись.

— Но вы же сами часто говорили: не имеет значения, что человек надевает в море, и сами появляетесь в нанковых штанах, на что я бы никогда, никогда не осмелился. А это трико, — с разочарованным видом он оттянул на животе ткань, — сочетает в себе шерстяную фуфайку и не мешающие движениям панталоны.

«Резвый» оставался в составе действующего флота и в мирное время; его экипаж тянул общую лямку много лет. Офицеры почти не менялись, и на корабле постепенно сложился свой уклад. Каждый корабль в известной степени можно уподобить отдельному королевству с собственными порядками, традициями и нравами. Это особенно касалось тех кораблей, которые выполняли самостоятельные задачи вдали от адмиралов и остального флотского начальства, а «Резвый» как раз несколько лет подряд служил в Ост-Индии. Возвращаясь оттуда в начале возобновившейся войны, близ мыса Финистерре он за один день захватил два французских торговых судна. После того как экипажу были выплачены призовые, капитану Хамонду не составило никакого труда набрать новую команду, поскольку большинство его матросов вновь поступили к нему на службу; пришлось даже отклонять услуги добровольцев. Джек Обри прежде встречался с ним раз или два — это был рано поседевший спокойный, рассудительный господин лет сорока с небольшим, лишенный чувства юмора и воображения, но увлеченный гидрографией и научными основами плавания под парусами. Для капитана фрегата он был чуть староват. Встретив его в обществе лорда Кокрейна, Джек Обри счел его несколько бесцветным по сравнению с полным энергии высокородным хозяином.

Первое впечатление от «Резвого» у Джека Обри не изменилось после переклички и знакомства с экипажем. Совершенно очевидно, это был образцовый корабль с прекрасно вышколенной командой настоящих военных моряков; пожалуй, таким кораблем легко командовать — судя по поведению матросов и многочисленным мелочам, заметным внимательному глазу опытного моряка. Командовать им было легко, но при этом в иерархии не было разболтанности, и между нижними чинами и офицерами существовала должная дистанция. Сидя в каюте со Стивеном в ожидании ужина, Джек Обри думал о том, как этому кораблю удалось приобрести репутацию образцового. Совершенно очевидно, это не объяснялось его внешним видом: хотя все на нем поддерживалось в идеальном состоянии, как и должно быть на военном корабле, никто не стремился к показухе, ничего сверхординарного он не заметил, не считая огромных реев и белых манильских тросов. Корпус фрегата и крышки портов были покрашены шаровой краской; охрой была проведена полоса, выделявшая ряд пушек. Все тридцать девять орудий были темного цвета, и единственным предметом из бронзы была рында, сиявшая как начищенное золото.

На счету «Резвого» не было громких побед: за годы службы ему не пришлось столкнуться в бою с кораблем, который мог бы на равных помериться силами с его длинноствольными восемнадцатифунтовиками. Но корабль всегда, или почти всегда, был готов встретить противника: когда барабанщик бил тревогу, то можно было быть уверенным: этого достаточно, чтобы начать сражение. Оставалось лишь укрепить переборки и убрать немногочисленную мебель. Два козла, предназначавшиеся для шканцев, сами спускались по трапу в трюм, клетки с курами исчезали с помощью хитроумного приспособления, а орудия, установленные в капитанской каюте, тотчас приводились в боевое состояние, чего он никогда прежде не видел во время учебных тревог. У корабля был спартанский вид, что отнюдь не являлось результатом безденежья. «Резвый» был кораблем не бедным: капитан фрегата недавно приобрел себе место в парламенте, его офицеры были людьми состоятельными еще до получения призовых, и Хамонд настаивал на том, чтобы родители гардемаринов назначали им приличное содержание.

— Стивен, — спросил Джек Обри, — как поживают ваши пчелы?

— Прекрасно, благодарю вас. Они проявляют огромную активность, даже энтузиазм. Однако, — добавил он с некоторой неуверенностью, — я заметил с их стороны определенное нежелание возвращаться в свой улей.

— Выходит, вы их выпустили? — вскричал Джек Обри. — Вы хотите сказать, что в каюте жужжат шестьдесят тысяч пчел, жаждущих крови?

— Нет, нет. Вовсе нет. Их не больше половины этого числа, возможно, даже меньше. Если их не провоцировать, то, убежден, вы можете свободно расхаживать по своей каюте. Это безобидные существа. К утру они обязательно вернутся домой, а я потихоньку подойду и закрою дверцу. А может, было бы лучше, если бы нынче вечером мы сидели в этом помещении вместе, чтобы они смогли привыкнуть к новой обстановке. В конце концов, надо понять их первоначальное возбуждение, и не обескураживать их.

Однако Джек Обри пчелой не был, и его первоначальное возбуждение было несколько иного рода. Ему было ясно, что «Резвый» представляет собой замкнутое, самодовлеющее сообщество, где он чужак. Он сам служил под началом временных капитанов и знал, что они могут вызвать к себе враждебное отношение, если слишком сильно потянут одеяло на себя. Временные капитаны, которых он знал, имели большие полномочия, но были достаточно умны, чтобы не использовать их. Но, с другой стороны, ему, возможно, придется вести борьбу за свой авторитет. На нем, в конечном счете, лежит окончательная ответственность; от него зависит, утратит или же укрепит он свою репутацию, и, хотя здесь он лишь временный командир и не является подлинным хозяином корабля, ему нельзя изображать из себя этакого короля Чурбана. Нужно действовать осмотрительно и в то же время решительно… Ситуация сложная. Неуклюжий старший офицер может оказаться главным камнем преткновения. Слава богу, что у него, Джека Обри, есть немного денег, и он сможет какое-то время прилично содержать кают-компанию, хотя куда ему тягаться с Хамондом, ежедневно приглашавшим к обеду по шесть персон. Джеку остается надеяться на то, что скоро агент пришлет ему очередной аванс, но пока он не должен выглядеть нищим. Существует латинская, довольно двусмысленная поговорка относительно бедности и насмешки, хотя он не большой знаток латыни. Он не должен быть объектом насмешек; ни один капитан не может допустить такого.

— Стивен, дорогой мой друг, — произнес он, обращаясь к репитеру компаса, висевшему у него над койкой (Джек находился в спальне), — что заставило вас надеть на себя это мерзкое, как вы выражаетесь, трико? Что у вас за привычка зарывать свои достоинства в землю? Откуда людям знать о них?

Но в кают-компании слышны были другие разговоры.

— Нет, джентльмены, — произнес мистер Флорис, судовой врач. — Уверяю вас, это великий человек. Я читал его книгу, зачитав ее чуть ли не до дыр. Это весьма поучительный труд, содержащий множество зрелых размышлений, целый кладезь запоминающихся наблюдений. Когда главный флотский врач инспектировал меня, то он спросил, читал ли я ее. Я с удовольствием показал ему мой экземпляр — с закладками и аннотациями — и сообщил, что заставил своих помощников заучивать наизусть целые отрывки. Говорю вам, я давно мечтаю познакомиться с ним. Хочу узнать его мнение относительно бедняги Уоллеса.

На присутствующих слова судового доктора произвели впечатление; офицеры с глубоким почтением относились к ученым людям, и если бы не неудачное замечание относительно «индийца», то кают-компания отнеслась бы к костюму доктора как к чудачеству ученого мужа, своего рода Диогеновой бочке.

— И все же, если он служил на флоте, — произнес мистер Симмонс, — то как следует отнестись к его словам насчет «индийца»? Они походили на прямое оскорбление, тем более что были произнесены со странной усмешкой.

Мистер Флорис задумчиво уткнулся в тарелку, но не смог найти никакого оправдания. Капеллан закашлялся и сказал, что, пожалуй, не следует судить о человеке поверхностно; возможно, у господина доктора было мгновенное затмение ума; возможно также, что под словом «индиец» он подразумевал роскошный корабль, каковым фрегат и является на самом деле — первоклассное, комфортабельное судно.

— Тем хуже, — заметил старший офицер, аскетического вида молодой джентльмен — настолько высокий и худой, что ему удобнее всего было бы размещаться в середине бухты троса.

— Что касается меня, — произнес командир морских пехотинцев, отвечавший за кают-компанию, — то я выпью за здоровье и вечное счастье нашего ученого гостя бокал этого превосходного «марго» — крепкого как орех. Что бы ни говорил отец капеллан, такого примера храбрости, как появление на борту военного корабля в одежде клоуна, с зубом нарвала в одной руке и зеленым зонтиком в другой, я еще никогда не видел. Благослови его Господь.

Кают-компания присоединилась к этому благословению, правда без особой убежденности, если не считать мистера Флориса. Затем все начали обсуждать здоровье Кассандры, самки гиббона, жившей на борту «Резвого», последней представительницы целого зверинца, который моряки вывезли с Явы и еще более отдаленных островов в восточных морях. О временном капитане речи не было: он прибыл на корабль с репутацией хорошего моряка, бойца, повесы и протеже лорда Мелвилла. Капитан Хамонд был сторонником лорда Сент-Винсента и стал членом парламента, чтобы голосовать вместе с друзьями Сент-Винсента. Что касается самого лорда Сент-Винсента, который ненавидел Питта и его администрацию, то он добивался отстранения лорда Мелвилла от занимаемой должности за присвоение секретных средств и вывода его из состава Совета Адмиралтейства. Офицеры «Резвого» — все до одного виги — разделяли взгляды своего капитана.

Завтрак разочаровал Джека Обри. Капитан Хамонд всегда пил какао, во-первых, для того, чтобы заставить экипаж следовать его примеру, а во-вторых, потому, что он любил его. Между тем Джек и Стивен не чувствовали себя людьми, пока не успевали осушить по кружке горячего крепкого кофе.

— Киллик, — сказал Джек Обри. — Выплесни за борт эти помои и сейчас же принеси кофе.

— Прошу прощения, сэр, — отвечал серьезно встревоженный буфетчик. — Я не захватил зерен, а у кока их нет.

— Тогда сбегай к стюарду казначея, кают-компанейскому коку, в лазарет, куда угодно, и достань его, иначе я найду на тебя управу, могу тебя заверить. Одна нога тут, другая — там. Лентяй окаянный, — возмущенно произнес Джек, обращаясь к доктору. — Надо же — забыть про кофе.

— Небольшой перерыв сделает кофе еще более желанным, когда он появится, — отозвался Стивен и, для того чтобы отвлечь внимание друга, взял пчелу и сказал: — Взгляните, пожалуйста, на мою медоносную пчелу. — Он опустил ее на край блюдца, в которое налил сиропа из какао и сахара. Попробовав сироп, пчела накачалась им, взмыла в воздух и, покружив над блюдцем, вернулась в улей. — А теперь, сэр, — произнес Стивен, отметив время на часах, — вы увидите чудо.

Через двадцать пять секунд появились две пчелы, которые стали летать над блюдцем с характерным пронзительным жужжанием. Еще через такой же промежуток времени появились четыре пчелы, затем шестнадцать, потом двести пятьдесят шесть. Однако через четыре минуты эту геометрическую профессию нарушили первые пчелы, те, что знали дорогу и которым не нужно было отыскивать улей или сироп.

— А теперь скажите, — произнес Стивен, окруженный пчелиным роем, — неужели вы сомневаетесь в их способности сообщать своим сородичам о пространственном месте питательных точек? Каким образом они это делают? Что за сигнал используют? Что-то вроде компасного направления? Джек, не надо досаждать этой пчеле, прошу вас. Как не стыдно. Она просто отдыхает.

— Прошу прощения, сэр, но на всем корабле нет ни единого зернышка кофе. О Господь Всемогущий! — сокрушался Киллик.

— Стивен, я, пожалуй, выйду, — произнес Джек Обри, опасливо косясь на пчел, и, опустив плечи, кинулся вон. — А еще называется образцовый фрегат, — фыркнул он, проглотив стакан воды у себя в спальне. — В чем же это он такой образцовый? Двести шестьдесят человек остались без кофе!

Ответ стал очевиден спустя два часа, когда адмирал порта просемафорил: «Резвому» выйти в море.

— Дать «квитанцию», — приказал Джек Обри, когда ему передали текст семафора. — Мистер Симмонс, будьте добры, прикажите сниматься с якоря.

Наблюдать за тем, как это происходило, было одно удовольствие. После того как дудка просвистала «Всем сниматься с якоря!», матросы деловито устремились к своим боевым постам. Не было ни суеты на продольных мостиках, ни толкучки, где каждый норовил обогнать другого и не оказаться захлестнутым концом троса. Насколько он успел заметить, дело шло без понуканий и вообще почти не было шума. Вымбовки были закреплены в баллере шпиля, за ними стояли морские пехотинцы и матросы, работающие на корме. Раздались пронзительные звуки флейты, исполнявшей «Капли бренди», и одна якорьцепь стала выбираться, а вторая — травиться. Мичман с полубака доложил о том, что становой якорь поднят на панер; старший офицер сообщил об этом капитану, а тот сказал:

— Продолжайте выполнять свои обязанности, мистер Симмонс.

Теперь «Резвый» удерживался одним якорем, и, после того как матросы снова навалились на вымбовки, корабль стал медленно двигаться до тех пор, пока не оказался над самым якорем.

— Якорь на панер, сэр, — доложил боцман.

— Якорь на панер, сэр, — сообщил капитану старший офицер.

— Продолжайте командовать, мистер Симмонс, — отозвался Джек Обри.

Наступил критический момент: матросы должны были наложить новые бензели — лини, которые соединяли якорный канат с проводником, наматывавшимся на баллер шпиля, а также ослабить марсели, с тем чтобы извлечь якорь из грунта. Даже на лучших судах такое дело не обходится без суматохи, а в этом случае, когда течение шло наперерез направлению ветра, счет шел на секунды, и Джек Обри рассчитывал услышать целый залп распоряжений.

Старший офицер подошел к обрезу квартердека и, взглянув вперед и назад, произнес:

— Поднять якорь. — И затем, прежде чем успел стихнуть топот ног, добавил: — Паруса ставить.

Больше не было произнесено ни слова. И тотчас ванты оказались облепленными матросами, лезшими на мачты. Марсели — с большим пузом, ловко скроенные — в полной тишине были отданы, шкоты выбраны, реи подняты, и «Резвый», ринувшись вперед, без команды поднял якорь. Но это еще не все: прежде чем вспомогательный якорь был взят на фиш, были поставлены кливер, фор-стаксель и фока-брамсель, и фрегат рассекал воду все быстрее, держа курс почти прямо на маяк Нора. Все это происходило без единого слова или звука, не считая дикого «у-у-у!», доносившегося откуда-то сверху. Джек Обри прежде не видел ничего подобного. Он удивленно посмотрел на грот-брамсель-рей и там увидел фигурку, висевшую на одной руке. Воспользовавшись качкой, она кинулась вперед и, описав кривую, от которой стало жутко, метнулась к грота-стеньга-штагу. Невероятное дело, но существо уцепилось за эту снасть и, перескакивая с одной детали такелажа на другую, взмыло на форбом-брамсель и уселось на рей.

— Это Кассандра, сэр, — объяснил мистер Симмонс, увидев выражение ужаса на лице капитана. — Разновидность яванских обезьян.

— Господи помилуй! — произнес Джек Обри, придя в себя. — А я подумал, что какой-то юнга тронулся умом. Никогда еще не видел ничего подобного. Я имею в виду не обезьяну, а маневр, сэр. Что, ваши матросы обычно самостоятельно ставят паруса?

— Так точно, сэр, — отвечал старший офицер, внутренне ликуя.

— Отлично. Просто великолепно. Вижу, у «Резвого» есть своя манера. Редкая, прямо скажем, манера. Фрегат кренился под ветром, чутко отзываясь на каждое движение руля. Джек Обри подошел к поручням на юте, где стоял доктор, одетый в темный сюртук и бурые панталоны, — он беседовал с мистером Рендоллом, наклонясь, чтобы лучше слышать его. Капитан разглядывал темные волны, проносившиеся мимо и изгибавшиеся под русленями. Корабль уже развивал скорость в семь, даже в семь с половиной узлов. Джек наблюдал за кильватерной струей и сравнил ее с пеленгом на стоящий на якоре семидесятичетырехпушечник и колокольню. Дрейфа почти не было. Он наклонился над раковиной левого борта и в румбе от левого крамбола увидел маяк Нора. Ветер дул с двух румбов правого борта, и он подумал, что любой корабль, на котором ему прежде доводилось плавать, через пять минут оказался бы на мели.

— Вы удовлетворены выбранным вами курсом, мистер Симмонс? — спросил он.

— Так точно, сэр, — ответил старший офицер.

Симмонс изучил свой корабль, это очевидно. Наверняка он знал его возможности. Джек Обри был в этом убежден; очевидно, это так. Но следующие пять минут он чувствовал себя несчастным, как никогда, ожидая, что прекрасный корабль вот-вот превратится в лишенный мачт, выброшенный на берег остов… В те мгновения, когда «Резвый» мчался по бурным водам рядом с банкой, когда малейший снос окончательно погубил бы фрегат, Джек Обри совсем затаил дыхание. Но вот банка оказалась за кормой.

С безучастным видом, какой ему удалось напустить на себя, капитан вдохнул свежий воздух и приказал мистеру Симмонсу проложить курс в Даунс, где тот должен был принять на борт несколько людей сверх штата команды, включая старшину рулевых Бондена, поскольку капитан Хамонд захватил своего рулевого в Лондон. Джек Обри принялся расхаживать по правой стороне квартердека, внимательно наблюдая за поведением «Резвого» и его экипажа.

Неудивительно, что корабль называли образцовым: его мореходные качества были безупречны, а дисциплина матросов, не нуждавшихся в окриках, превосходила все, что он когда-либо видел. Скорость, с какой фрегат начинал движение и с какой на нем ставились паруса, была почти сверхъестественной. Она изумляла почти так же, как вопли гиббона, доносившиеся с мачты.

Мимо проплывали знакомые низменные, серые илистые берега; море было стального цвета. Горизонт вдали от берега четко отличался от крапчатого неба. Ветер дул с одного румба от галфвинда, двигаясь по каким-то направляющим. Навстречу шли купцы из Гвинеи, державшие курс на устье Темзы; военный бриг направлялся в Чатам. Помимо них взад-вперед сновали мелкие суда с палубой, защищенной тентом, и питер-боты. Какими жалкими и невзрачными казались они по сравнению с фрегатом!

Дело в том, что капитан Хамонд, джентльмен с научным складом ума, подбирал себе офицеров чрезвычайно тщательно и много лет готовил экипаж. Даже шкафутные матросы могли работать с парусами, брать рифы и стоять на руле; а в первые годы службы он их гонял, устраивая состязания между мачтами по уборке и постановке парусов, заставляя повторять каждый маневр и сочетание маневров до тех пор, пока скорость работы не становилась одинаковой и ее было невозможно улучшить. А сегодня, полные желания поддержать честь корабля, матросы превзошли себя. Они прекрасно отдавали себе в этом отчет и, проходя мимо своего временного капитана, самодовольно поглядывали на него, словно желая сказать: «Вот так-то, парень, знай наших и сожри свою треуголку».

«Как воевать на таком корабле?» — думал Джек Обри. Если бы он встретил какой-нибудь из крупных французских фрегатов, то смог бы юлой вертеться вокруг них. Это так. Но что можно сказать о боевых качествах команды? Несомненно, это моряки, и моряки превосходные. Но не слишком ли они староваты и спокойны? Даже корабельные юнги — солидные, волосатые, грубые на язык парни — были чересчур грузны для того, чтобы работать на бом-брамсель-реях. Кроме того, среди экипажа слишком много темнокожих и желтокожих. Коротышке, стоящему сейчас на руле и не позволяющему кораблю отклониться от курса ни на йоту, ни к чему отращивать себе косичку, когда фрегат придет в Макао. То же самое можно сказать и о Джоне Сатисфакции, Горацио Толстопузом и полудюжине его соплавателей. Проявят ли они себя бойцами? Члены экипажа «Резвого» никогда не участвовали в боях и вылазках, опасность не была для них обыденной частью службы.

Обстоятельства их жизни были совсем иными. Джеку Обри следовало бы заглянуть в шканечный журнал, чтобы выяснить, чем именно они раньше занимались. Его взгляд упал на одну из установленных на квартердеке карронад. Она была выкрашена коричневой краской, и он заметил, что запальное отверстие замазано ею. Из этого орудия давно не стреляли. Надо непременно заглянуть в шканечный журнал, чтобы выяснить, чем занимались матросы фрегата.

Находившийся на подветренном борту мистер Рендолл сообщил Стивену, что у него умерла мать, что дома у них живет черепаха, и он надеется, что она не скучает по нему. Неужели правда, спрашивал он, что китайцы никогда не едят хлеб с маслом? Неужели и в самом деле никогда? Он и старый Смит трапезуют вместе со старшим канониром, и миссис Армстронг очень добра к ним. Дернув Стивена за руку, чтобы привлечь его внимание, он произнес своим звонким голосом:

— Как вы полагаете, сэр, новый капитан выпорет Джорджа Роджерса?

— Не могу сказать, дорогой. Думаю, что нет.

— А я надеюсь, что выпорет, — воскликнул мальчуган, подпрыгнув на месте. — Я еще никогда не видел, как порют человека. А вы, сэр, видели?

— Да, — ответил Стивен.

— И много было крови, сэр?

— Достаточно, — сказал доктор. — Несколько ведер, полных по края.

Мистер Рендолл снова подпрыгнул и спросил, сколько времени остается до шести склянок.

— Джордж Роджерс страшно разозлился, сэр, — продолжал он. — Он назвал Джо Брауна толстозадой, как голландский галиот, давалкой и два раза обругал его самыми черными словами. Я сам слышал. Хотите, сэр, я вам назову все подряд компасные румбы? Вон мой папа, зовет меня. До свидания, сэр.

— Сэр, — произнес старший офицер, подойдя к капитану. — Прошу прощения, но я забыл указать вам на два момента. Капитан Хамонд разрешил гардемаринам использовать по утрам его носовую каюту для занятий с учителем. Угодно ли вам продолжить обычай?

— Разумеется, мистер Симмонс. Превосходная идея.

— Благодарю вас, сэр. И вот еще что. У нас на «Резвом» принято наказывать провинившихся по понедельникам.

— По понедельникам? Как любопытно.

— Так точно, сэр. Капитан Хамонд считал, что полезно дать возможность провинившимся в воскресенье спокойно обдумать свои грехи.

— Так, так. Что ж, пусть так будет и впредь. Я хотел спросить у вас, какова общая политика на корабле относительно наказаний. Я не люблю резких перемен, но должен предупредить вас, что я не любитель плетки.

— Капитан Хамонд такого же мнения, сэр, — улыбнулся Симмонс. — Обычное наказание у нас — это работа на помпе. Мы открываем вентиль забортной воды смешиваем чистую воду с той, что скопилась в льялах, и выкачиваем ее за борт. В результате на корабле чисто. Мы редко прибегаем к телесным наказаниям. В Индийском океане мы находились почти два года, и за это время ни разу плетка не вынималась из чехла. После этого телесные наказания происходят не чаще одного раза в два-три месяца. Но, думаю, сегодня вы, пожалуй, сочтете такое наказание необходимым: дело неприятное.

— Не связанное ли с тридцать девятой статьей?

— Нет, сэр. Кража.

Было сказано, что это кража. По словам начальства, хриплым рупором которого явился сержант корабельной полиции, наказание следовало за кражу, неповиновение и сопротивление аресту. После того как экипаж собрался на корме, морские пехотинцы выстроились и собрались все офицеры, он подвел виновного к капитану и заявил:

— Он украл одну обезьянью голову…

— Все это враки! — вскричал Джордж Роджерс, все еще находившийся в крайне возбужденном состоянии.

— …принадлежавшую Эвану Эвансу, старшине артиллеристу…

— Все это враки…

— И после того, как ему было приказано пойти на ют…

— Все это враки, враки… — твердил Роджерс.

— Молчать! — сказал Джек Обри. — Очередь до вас дойдет, Роджерс. Продолжайте, Браун.

— После того как ему было сказано, что мне стало известно, что голова находится у него, и велено, чтобы он пришел на корму и подтвердил заявление Эвана Эванса, старшины артиллериста из вахты левого борта, — продолжал старшина корабельной полиции, сверля глазами Роджерса, — он начал браниться, будучи пьяным, и попытался спрятаться в парусной кладовой.

— Всё враки.

— Когда же его разбудили, он оказал сопротивление матросам первого класса Баттону, Менхассету и Маттону.

— Это все враки! — вскричал Роджерс, вне себя от возмущения. — Одни враки.

— Ну а что же произошло на самом деле? — спросил Джек Обри. — Расскажите своими словами.

— И расскажу, сэр, — отвечал Роджерс, оглядывая окружающих горящим взором. — Расскажу как на духу. Подходит ко мне старшина корабельной полиции, а я в это время занимался шпатлевкой, вахта моя находилась на нижней палубе. Подходит и шлепает меня по заднице — прошу прощения за выражение — и говорит: «Шевели копытами, Джордж, такой-сякой». Ну, я встаю и отвечаю ему: «Плевать я хотел на тебя, Джон Браун, и на этого говнюка Эванса». Прошу прощения, сэр, но я говорю, как было на самом деле, чтоб убедить вас, что он врет. Какое там «подтвердить его заявления». Все это одно вранье.

Возникла более убедительная версия произошедшего, но затем последовал сбивчивый рассказ о том, кто кого толкнул и в какой части корабля. За ним — опровержения Баттона, Менхассета и Маттона, замечания о характере правонарушителя. Выяснилось, что можно увязнуть в выяснениях, кто кому одолжил два доллара возле Банда и так их и не вернул — ни грогом, ни табаком, ни как-то еще.

— А как насчет обезьяньей головы? — спросил Джек Обри.

— Вот она, сэр, — произнес старшина, извлекая из-за пазухи какой-то волосатый предмет.

— Вы, Эванс, говорите, что она ваша. А вы, Роджерс, говорите, что ваша.

— Это моя Эндрю Машер, ваше благородие, — заявил Эванс.

— Нет, это мой бедный Аякс, сэр. Он лежал в моем рундучке после того, как обезьянка издохла возле мыса Доброй Надежды.

— Как вы ее узнали, Эванс?

— Что вы сказали, сэр?

— Как вы узнали, что это Эндрю Машер?

— По доброму выражению лица, сэр. По его выражению. Гриффи Джонс, изготовитель чучел, что в Дувре живет, завтра даст мне за нее гинею. Вот так-то.

— А вы что скажете, Роджерс?

— Врет он все, сэр! — воскликнул Роджерс. — Это мой Аякс. Я его кормил с самого Кампонга, вместе со мной он пил грог и ел галеты, словно добрый христианин.

— Есть у него какие-то приметы?

— А то как же, сэр. У него шрам на лице. Я узнаю его где угодно, хотя он и ссохся.

Джек Обри принялся изучать морду обезьяны, на которой застыло выражение крайней грусти и презрения. Кто же говорит правду? Несомненно, оба считают, что они правы. На корабле было две обезьяньи головы, осталась только одна. Хотя непонятно, как можно узнать какие-то черты в этом предмете, похожем на высушенный красный кокосовый орех.

— Насколько я могу понять, Эндрю Машер была самкой, а Аякс самцом? — спросил он.

— Совершенно верно, сэр.

— Попросите доктора Мэтьюрина подняться на палубу, если он не занят, — произнес капитан. — Доктор Мэтьюрин, можно ли определить пол обезьяны по зубам или какому-то иному признаку?

— Это зависит от обезьяны, — отвечал Стивен, с любопытством разглядывая предмет в руках друга. — К примеру, перед нами, — продолжал он, взяв голову и вертя ее в руках, — прекрасный образец самца simia satyrus — Бюффонова дикого лесного человека. Взгляните на его широкие скулы, упоминаемые Хантером, и на остатки характерного зоба, типичного для самца.

— Вот все и выяснилось, — заключил Джек Обри. — Это Аякс. Большое спасибо, доктор. Обвинение в краже снимается. Но вы не должны драться, Роджерс. Может ли кто-то выступить в его защиту?

Шаг вперед сделал второй лейтенант, сказавший, что Роджерс находится под его началом. Он добросовестно относится к службе, обычно трезв, с хорошим характером, но часто выходит из себя. Джек Обри сказал Роджерсу, чтобы он держал себя в руках. Иначе можно и на виселицу угодить. Следует следить за своим характером. На следующую неделю он лишается порции грога. Голова временно конфискуется с целью ее дальнейшего изучения. По существу, она уже исчезла в капитанской каюте, отчего Роджерс остался в некоторой растерянности.

— Полагаю, со временем вы получите ее назад, — произнес Джек Обри с уверенностью, которой он не испытывал.

С остальными лицами, совершившими дисциплинарные проступки, виновными в пьянстве, не приведшем к каким-то последствиям, обошлись таким же образом. Эшафот был разобран; плетка, которую так и не вынули из чехла, вернулась на прежнее место. Вскоре просвистали на обед, и Джек Обри пригласил к столу старшего офицера, вахтенных офицера и мичмана, а также капеллана. После трапезы он снова принялся расхаживать по квартердеку.

Он думал о состоянии артиллерийской части. Есть такие корабли, причем их довольно много, где почти никогда не проводятся стрельбы из орудий крупного калибра, из них стреляют только в бою или при салютовании. Если дело обстоит так же и на «Резвом», то он изменит положение вещей. Даже в ближнем бою обычно наносят удары по самым чувствительным местам. В сражениях же между фрегатами все зависит от точности и скорости действий. Но тут была не «Софи» с ее пушчонками. Во время одного лишь бортового залпа пушек «Резвого» сгорит триста фунтов пороха — с этим надо считаться. Милая «Софи», как же она стреляла…

Он узнал музыку, которая так настойчиво преследовала его. Это было адажио Гуммеля, они часто исполняли его со Стивеном в Мелбери Лодж. И в его воображении тотчас возникла высокая, гибкая фигура Софи, стоявшей возле пианино со смущенным видом, понурив голову.

Джек Обри даже остановился, чтобы сосредоточить мысли на стрельбах. Но тщетно: музыка разрушала все его расчеты количества пороха и ядер. Он все больше волновался, чувствуя себя несчастным. Сцепив пальцы, он резко приказал себе: «Я просмотрю шканечный журнал и выясню, помнят ли они вообще, для чего на фрегате пушки… Надо будет велеть Киллику откупорить кларет. Уж его-то он, во всяком случае, не забыл на берегу».

Джек спустился вниз, услышал в носовой каюте голоса гардемаринов и проследовал в кормовую каюту, где оказался в полной темноте.

— Закройте дверь! — вскричал Стивен, бросившись к выходу и захлопнув ее.

— В чем дело? — спросил Джек, чьи мысли были настолько заняты злобой дня, что он совсем позабыл о пчелах, как мог забыть даже о самом жутком кошмаре, когда сосредотачивался на чем-то главном.

— Они поразительно приспособляемы — возможно, это самые приспособляемые из всех общественных насекомых, — послышался голос Стивена из другого конца каюты. — Мы находим их повсюду — от Норвегии до горячих песков Сахары, но они еще не успели приспособиться к новой среде.

— О боже! — воскликнул Джек, пытаясь отыскать ручку. — Они все на воле?

— Не все, — отвечал Стивен. — Узнав от Киллика, что вы ждете гостей, я предположил, что вы захотите остаться без общества пчел. Ведь в кают-компании все предубеждены против этих насекомых. — По шее Джека Обри что-то ползло. Дверь куда-то исчезла, он взмок от холодного пота. — Поэтому я решил создать им искусственную ночь, решив, что тогда пчелы вернутся в свой улей. Я также развел три костра, чтобы напустить дыма. Однако все это не произвело желаемого результата. Возможно, потому, что темнота оказалась слишком полной. Давайте придем к компромиссному решению. Пусть будет темно, но не слишком. — Доктор приподнял край парусины, и солнечный луч осветил бессчетное количество пчел на всех вертикальных поверхностях и на большинстве горизонтальных. Пчелы перемещались по самым невероятным траекториям; с полсотни их сидело на его сюртуке и панталонах. — Так гораздо лучше, — сказал Стивен. — Разве нет? Заставьте их сесть на ваш палец, Джек, и отнесите в улей. Осторожно, осторожно, ни в коем случае не проявляйте и даже не испытывайте какую-то неловкость. Страх фатален, как, я думаю, вам известно.

Джек Обри взялся за ручку. Чуть приоткрыв дверь, он выскочил наружу.

— Киллик! — завопил он, отряхивая одежду. —

— Сэр?

— Иди помоги доктору. Да поскорей.

— Никуда я не пойду, — отвечал Киллик.

— Неужели ты, военный моряк, боишься?

— Боюсь, сэр, — признался Киллик.

— Тогда приберись в носовой каюте и накрой там скатерть. Затем откупори полдюжины бутылок кларета. — Капитан кинулся к себе в спальную каюту и сорвал шарф: под ним что-то копошилось. — Что на обед? — крикнул он.

— Оленина, сэр. Я достал великолепное седло у Чейтора. Такое же, какое дамы прислали нам из Мейпс Корт.

— Джентльмены, — произнес Джек Обри после того, как пробило шесть склянок послеобеденной вахты и пришли гости. — Милости прошу. Боюсь, придется сидеть в некоторой тесноте, поскольку мой друг проводит научный опыт в кормовой каюте. Киллик, скажи доктору, что мы надеемся увидеть его, как только он будет свободен. Ступай же, — добавил он, незаметно стиснув кулак и мотнув головой в сторону буфетчика. — Ступай, тебе говорят. Можешь разговаривать с ним через дверь.

Обед протекал как нельзя лучше. Возможно, «Резвый» отличался спартанской внешностью и обстановкой, но Джек Обри унаследовал от предыдущего капитана отличного повара, изучившего аппетиты моряков, а гости его были воспитанными людьми, прекрасно освоившими морской этикет. Даже вахтенный мичман, который все время молчал, сохранял при этом учтивый вид. Однако все строго соблюдали субординацию, с почтением относились к капитану, и, поскольку Стивен витал мыслями где-то далеко, Джек Обри с удовольствием общался с капелланом, оказавшимся живым, разговорчивым человеком, которого не подавляла официальная обстановка капитанской каюты. Мистер Лидгейт, постоянный викарий Вула, был кузеном капитана Хамонда и путешествовал в качестве пассажира ради поправки здоровья, оставив прежний образ жизни для того, чтобы насладиться морским воздухом и сменой обстановки. Ему особенно рекомендовали воздух Лиссабона и Мадейры. А Бермуд тем более. Разве не они были конечным пунктом их плавания?

— Вполне возможно, — отвечал Джек. — Я даже надеюсь на это. Однако в меняющихся условиях войны в таких вопросах нет никакой уверенности. Я знал многих капитанов, которые рассчитывали, что их пошлют к мысу Доброй Надежды, но в последнюю минуту их отправляли на Балтику. Все должно быть в интересах флота, — добавил он с излишним пафосом. Затем, чувствуя, что такого рода замечания могут расхолодить присутствующих, воскликнул: — Мистер Дэшвуд, вино рядом с вами. Интересы флота требуют, чтоб оно вливалось в ваши жилы.

Мистер Симмонс, расскажите, пожалуйста, про обезьяну, которая меня так удивила нынче утром. Про живую обезьяну.

— Вы имеете в виду Кассандру, сэр? Она одна из полудюжины тех животных, которые оказались на борту фрегата в Тангу. По словам судового врача, это самка гиббона. Все матросы очень любят ее, но мы подозреваем, что она тоскует. Мы сшили ей фланелевый жакетик, когда прибыли в прохладные родные воды, но она не желает его носить и английскую пищу не желает есть тоже.

— Вы слышали, Стивен? — спросил Джек Обри. — На борту находится самка гиббона, которой нездоровится.

— Да, да, — отвечал доктор, вернувшись к действительности. — Я имел удовольствие видеть ее нынче утром. Она шла, держа за руку одного из самых юных гардемаринов. Было невозможно определить, кто кого поддерживает. Трогательное, симпатичное создание, несмотря на его плачевное состояние. Я с нетерпением жду возможности анатомировать его. Месье де Бюффон предполагает, что голые мозолистые наросты на ягодицах мартышек могут заключать в себе железы, вырабатывающие запах, но он не утверждает это определенно.

При этих словах среди обедающих пробежал холодок. После непродолжительной паузы Джек Обри произнес:

— Полагаю, дорогой друг, что экипаж корабля был бы гораздо признательнее вам, если бы вы вылечили бедное животное, вместо того чтобы исправлять ошибки этого француза.

— Если уж на то пошло, матросы сами убивают Кассандру. Они сделали ее запойной пьяницей. Наши матросы везде одинаковы: ничто на свете не помешает им поить ромом тех, кого они любят. Возьмем, к примеру, белобрюхого тюленя, который был у нас в Средиземном море. Он, с улыбкой на морде, умудрился утонуть в пьяном виде. После того как его выловили и анатомировали, выяснилось, что почки и печень у него совершенно разрушены, точь-в-точь как у мистера Бланки с бомбометного кеча «Каркас» — шестидесятитрехлетнего помощника штурмана, которого я имел удовольствие анатомировать в Порт-Магоне, — замечу, что покойник в продолжение тридцати пяти лет ни одного дня не был трезвым. Я встретил эту самку гиббона почти сразу после раздачи грога. При первых звуках «Нанси Доусон» она спрыгнула с командирского катера. Животное было пьяно в стельку. Оно сознавало, в каком состоянии находится, пыталось скрыть его и со смущенным видом вложило свою черную лапку в мою. Кстати, а кто был тот юный джентльмен? Ему сообщили, что это был Джошуа Рендолл, сын второго лейтенанта, который, вернувшись домой, обнаружил, что жена его умерла, ребенок остался без присмотра, а никого из близких родственников у них не нашлось.

— Потому-то он и привел сына с собой, — объяснил мистер Дэшвуд. — А капитан определил его в ученики к боцману.

— Очень, очень грустно, — произнес Джек Обри. — Я надеюсь, что скоро нам предстоят военные действия. Нет ничего лучше, чем участие в бою, чтобы изменить взгляды человека. Это будет или французский, или испанский фрегат, а испанцы отличаются упорством в бою.

— Я слышал, что вы участвовали во многих сражениях, сэр. Это правда? — спросил священник, кивнув на повязку на голове капитана.

— Не чаще, чем большинство, сэр, — отвечал тот. — Многие офицеры оказались более удачливы.

— Скажите, пожалуйста, какое количество сражений вы считаете достаточным? — продолжал священник. — Придя на корабль, я удивился, узнав, что ни один из господ офицеров не может объяснить мне, что такое ожесточенная битва.

— Все, главным образом, зависит от удачи или, скорее, от Провидения, — отвечал Джек Обри, поклонившись духовному лицу. — От того, какова ваша позиция и так далее. В конце концов, — добавил он, попытавшись сострить, — в конце концов, для того чтобы возникла ссора, нужны два участника, и если французы не нападут на нас, то не между собой же нам воевать. Видите ли, приходится выполнять столько будничной работы — участвовать в блокаде, перевозить войска. Смею предположить, что половина лейтенантов, внесенных в справочник корабельного состава, никогда не участвовали в таких сражениях, когда встречаются корабли или флоты, равные по силе. Пожалуй, даже больше половины.

— Я, например, не участвовал, это точно, — заметил Дэшвуд.

— Я наблюдал сражение, когда в девяносто восьмом служил на «Каллодене», — сказал Симмонс. — Это было грандиозное сражение, но мы сели на мель и не смогли в нем участвовать. Мы так расстроились.

— Должно быть, это было трудное испытание для вас, — сочувственно произнес Джек Обри. — Помню, как вы мучились со становыми якорями, изо всех сил пытаясь стащить корабль с мели.

— Так вы участвовали в битве на Ниле, сэр?

— А то как же. Я служил на «Леандре». Помню, я вышел на палубу в тот момент, когда «Мьютин» подошел к вам с кормы и попытался стащите вас на чистую воду.

— Выходит, вы были в числе участников великого сражения, капитан Обри? — оживившись, произнес священник. — Расскажите, пожалуйста, как было дело. Можете ли вы поделиться некоторыми из ваших впечатлений?

— Видите ли, сэр, сомневаюсь, что я смогу. Это все равно что рассказать о своем впечатлении от симфонии или великолепного обеда. Это сопряжено с таким шумом, какого вы и представить себе не можете. Кажется, что время остановилось, и чувствуешь себя страшно усталым. А потом приходится долго разгребать обломки и наводить порядок.

— Именно об этом я и хотел узнать. И много было грохота?

— Хоть отбавляй! К примеру, во время сражения на Ниле рядом с нами взорвался французский «Л'Ориан», и после этого в течение десяти суток мы не разговаривали, а кричали. Но во время сражения при Сент-Винсенте шуму было гораздо больше. Когда мы стояли у Сент-Винсента, то в том месте корабля, которое мы называем «бойней» — это средняя часть орудийной палубы, сэр, — было установлено в ряд шестнадцать тридцатидвухфунтовых, раскаленных докрасна орудий, которые с адским грохотом подпрыгивали при отдаче, а нам приходилось выкатывать их снова и снова. Прямо над нашими головами вели огонь орудия верхней палубы. Когда неприятельское ядро ложится в цель, уши закладывает от треска разбитого рангоута и воплей раненых. А вокруг столько дыма, что почти невозможно ни дышать, ни смотреть; матросы словно бешеные кричат «ура», обливаются потом и, едва выдается секунда, хлещут воду. У Сент-Винсента мы вели огонь с обоих бортов, отчего едва не оглохли. Я только и помню, что страшный шум повсюду да огненные вспышки во мраке. Но, — добавил он, — в артиллерийской дуэли самое главное — скорость, точность и дисциплина. Мы производили бортовой залп каждые две минуты, а противнику для этого требовалось три с половиной или даже четыре. Это и обеспечило нашу победу.

— Выходит, вы участвовали и в сражении при СентВинсенте, — произнес священник. — Скажите, если я не покажусь вам чересчур назойливым, в каких еще сражениях вы участвовали? Я не имею в виду ваш последний подвиг, о котором все мы читали.

— Это были мелкие стычки — столкновения в Средиземном море, в Вест-Индии и тому подобные дела, которые во множестве происходили во время прошлой войны.

— Но было дело и с захватом «Какафуэго», сэр, если я не ошибаюсь, — с улыбкой произнес мистер Симмонс.

— Какое, должно быть, это было чудесное время, когда вы были молоды, сэр, — произнес мичман, изнемогавший от зависти. — Теперь такого не бывает!

— Уверен, вы простите меня, если вам покажется, что я вдаюсь в излишние подробности, — сказал капеллан. — Но мне хотелось бы полнее представить себе образ офицера, который, по его словам, принимал участие в некоторых сражениях. Помимо ваших действий в составе флота, в каких других битвах вы участвовали?

— Честное слово, я и сам не помню, — отвечал Джек Обри, чувствуя, что сотрапезники злоупотребляют его откровенностью, и подумал, что священникам совсем не место на военном корабле.

Он дал знак Киллику, чтобы тот принес очередной графин вина и еще мяса. Когда он принялся резать оленину, его настроение переменилось так резко, словно фрегат прошило восемнадцатифунтовым ядром. Грудь его сжало, и он закашлялся, поднявшись, чтобы разрезать жаркое. Старший офицер давно заметил, что назойливость мистера Лидгейта неприятна капитану Обри, и повернул разговор на животных, находящихся на корабле. С корабельными псами Джек уже был знаком, в том числе с ньюфаундлендом, который однажды, исполненный лучших намерений, принес одному из офицеров дымящуюся гранату. Кроме них на фрегате был крокодил с «Каллодена», кошки…

— Собаки, — заговорил капеллан, который был не из тех, кто подолгу может сидеть в своем углу не разговаривая. — Это слово, джентльмены, наводит меня на мысль. Эта короткая вахта, которая вот-вот начнется, вернее, две короткие вахты, почему они называются собачьими? Где тут, скажите, связь с собакой?

— Наверное, — отозвался Стивен, — оттого, что они бывают укороченными, точно хвосты у некоторых собак.

Ответом было полное молчание. Доктор незаметно вздохнул, но он привык к тому, что его не понимают.

— Мистер Батлер, бутылка рядом с вами, — сказал Джек Обри. — Мистер Лидгейт, позвольте положить вам ломтик мяса.

Первым оценил шутку доктора вахтенный мичман. Он прошептал своему соседу Дэшвуду:

— Он сказал: «Они бывают укороченными». Вы поняли?

Дэшвуд понял, а за ним и все остальные. Взрыв веселья, встречные шутки, громкий хохот достигли полубака, вызвав там удивление и различного рода предположения. Джек Обри, вытирая слезы с покрасневшего лица, откинувшись на спинку стула, воскликнул:

— Очень остроумно. Вы молодец, Стивен, позвольте выпить с вами бокал вина. Мистер Симмонс, если мы будем обедать у адмирала, вы непременно спросите меня, куда нас посылают, а я отвечу: «На кудыкину гору»: Нет, нет. Я готов. «Они бывают укороченными». Но я сомневаюсь, что смогу произнести эту фразу с серьезным видом.

Однако с адмиралом они не обедали. На приветственный семафор им с флагмана ничего не ответили. Но едва они бросили якорь в тесной бухте Дюн, как на фрегат с «Фанчуллы», сверкая новеньким эполетом, прибыл Паркер, для того чтобы поздравить Джека Обри с повышением и услышать поздравление от него. У Джека Обри неприятно ёкнуло сердце, когда на окрик вахтенного: «Кто гребет?» — со шлюпки ответили: «Фанчулла» — это означало, что пассажиром является капитан названного корабля. Но когда Джек увидел сияющее лицо Паркера, когда оно оказалось на уровне палубы фрегата, сожалений у него как не бывало. Паркер выглядел на десять, даже на пятнадцать лет моложе; он взбежал по трапу словно юнга и был в полнейшем восторге. Его огорчало лишь то, что ему приказано отплыть в течение часа, однако он торжественно обещал пригласить своего старого капитана и Стивена на обед при ближайшей встрече. Он счел замечание насчет укороченных вахт и собак самым остроумным из всего, что он прежде слышал, — он обязательно расскажет его другим, — но он всегда знал, что доктор Мэтьюрин поистине гигант мысли; рассказал, что по-прежнему принимает предписанные им порошки утром и вечером и будет это делать до конца дней. А прощаясь, капитан Паркер выслушал неуверенное предложение Джека Обри поразвлечься, «укоротив» кота. Паркер заявил, что обязательно примет во внимание предложение, исходящее от столь уважаемой им особы. При расставании он взял обе руки Джека Обри в свои и со слезами в своих маленьких, близко посаженных глазах произнес:

— Вы не знаете, сэр, что это такое — успех в пятьдесят шесть лет, успех, который наконец пришел. Он меняет все… э-э-э… существо человека. Я готов расцеловать всех юнг.

Джек Обри высоко — так, что они спрятались под повязкой, — поднял брови, однако ответил на порывистое пожатие руки Паркера и проводил его до трапа. Он был глубоко тронут и стоял, глядя вслед катеру, который плыл по направлению к красавцу шлюпу, до тех пор, пока к нему не подошел старший офицер:

— Позвольте доложить, сэр. Мистер Дэшвуд хочет обратиться к вам с просьбой. Он хотел бы отвезти сестру в Портсмут: она выходит там замуж за офицера морской пехоты.

— Ну разумеется, мистер Симмонс. Наш корабль к ее услугам. Она может занять кормовую каюту. Хотя постойте, кормовая каюта непри…

— Что вы, сэр. Он совсем не желает выживать вас из кормовой каюты — это всего лишь его сестра. Он повесит себе койку в кают-компании, а она займет его каюту.

Когда капитан Хамонд находился на борту, мы всегда так поступали. Вы съезжаете на берег, сэр?

— Нет. Киллик поедет, чтобы забрать моего рулевого старшину, купить кое-какие припасы, мазь от пчелиных укусов, но я останусь на корабле. Однако приготовьте шлюпку для доктора; полагаю, он захочет съездить на берег… Добрый день, мадам, — произнес он, отступив в сторону и сняв треуголку при виде миссис Армстронг, жены старшего канонира, которая спускалась по трапу, сотрясая его своим весом. — Осторожнее, держитесь за леера обеими руками.

— Да благословит вас Господь, сэр, — тяжело дыша, отвечала миссис Армстронг. — Я поднималась и спускалась по трапам с самого детства. — Держа одну корзину в зубах и две в левой руке, она спрыгнула в шлюпку словно мичман.

— Превосходная женщина, сэр, — заметил старший офицер, заглянув в баркас. — Она вылечила меня от лихорадки на Яве, после того как мистер Флорис и голландские врачи махнули на меня рукой.

— Действительно, — отозвался Джек Обри, — раз уж и в Ноевом ковчеге были женщины, можно предположить, что от них есть какая-то польза. Но, признаюсь, на борту от них одно лишь беспокойство — ссоры, размолвки, ревность. Даже в порту от них один вред — пьянство, увечья, список которых бывает длиной с руку. Разумеется, это замечание не имеет никакого отношения к супруге старшего канонира или к супругам других офицеров, не говоря уже о сестре мистера Дэшвуда. А, это вы, Стивен… — При этих словах Симмонс удалился. — Я как раз говорил старшему офицеру о том, что вы, вероятно, захотите съехать на берег. Возьмете катер? Два сверхштатника появятся лишь только утром, так что в вашем распоряжении уйма времени.

Стивен посмотрел на капитана внимательным немигающим взглядом. Неужели его мучит все та же сердечная рана? На первый взгляд Джек выглядел спокойным, правда неестественно веселым. Но актер из него был никудышный.

— Так вы не поедете на берег, Джек? — спросил доктор.

— Нет, сэр, — отозвался тот. — Останусь на корабле. Между нами, — продолжал он, понизив голос, — вряд ли я по своей охоте когда-либо ступлю на сушу. Я готов подвергать себя любому риску, кроме риска ареста. Однако, — воскликнул он с тем деланным легкомысленным выражением, столь хорошо знакомым доктору, — я вынужден просить вас купить нам приличный кофе, если вы поедете. Киллик в этом ничего не смыслит. Он может отличить хорошее вино от плохого, как и подобает контрабандисту, но в кофе он не разбирается.

— Еще нужно купить горошка, — кивнув, ответил Стивен. — Я зайду в госпиталь и загляну в Нью-Плейс. Что-нибудь передать?

— Разумеется, горячий привет и наилучшие пожелания Бабингтону и остальным раненым поликрестовцам. Привет и Макдональду. Скажите, пожалуйста, Бабингтону: мне очень жаль, что я не могу навестить его. Это никак невозможно.

Назад: Глава одиннадцатая

Дальше: Глава тринадцатая