Глава десятая

Почтовая карета быстро мчалась к холмам Сассекса. В ней, за опущенными стеклами, сидели Стивен Мэтьюрин и Диана Вильерс и очень по-компанейски уплетали бутерброды с маслом.

— Выходит, ты повидал свой бассейн, наполненный росой, — произнесла она дружелюбно. — И как он тебе понравился?

— Он полностью соответствовал моим ожиданиям, — отвечал Стивен. — А с каким нетерпением я хотел его увидеть!

— А я с таким же нетерпением хочу увидеть Брайтон. Надеюсь, что получу такое же удовольствие, как и ты. Ведь я это заслужила, верно, Мэтьюрин? Буду целую неделю отдыхать от дуврского «чайного домика»! Даже если все время будет идти дождь, там же есть Павильон. Как мне не терпится его увидеть!

— Разве искренность — не душа дружбы? Поэтому я не стану говорить: «Ах, Вильерс, я уверен, ты будешь в восторге от него», делая вид, будто не знаю, что ты была там на прошлой неделе.

— Кто тебе сказал? — спросила молодая женщина, и бутерброд застыл в воздухе.

— Бабингтон был там со своими родителями.

— А я и не утверждала, что никогда там не была. Да, я побывала там проездом, но Павильон не видела. Вот так! И не будь таким придирчивым, Мэтьюрин: мы же так мило беседовали все это время. Он сказал это на людях?

— Да. Джек сильно расстроился. Он считает, что Брайтон очень развратный город, в нем полно легкомысленных людей — как мужчин, так и женщин. Там на каждом шагу соблазны. Не нравится ему и принц Уэльский. У тебя к подбородку прилип не очень симпатичный кусочек масла.

— Бедный Джек, — произнесла Диана, вытирая подбородок. — Помнишь — как давно это, кажется, было, — я тебе говорила, что, в сущности, он большой ребенок? Я предпочитаю нечто более солидное — зрелого мужчину. Как я скучаю по тому веселью и смеху! Что произошло с его жизнерадостностью? Он становится совершенным занудой. Проповедует, мораль читает. Мэтьюрин, ты не можешь попросить его быть не столь банальным? Он тебя послушается.

— Не могу. Мужчины не столь летко прислушиваются к такого рода рекомендациям, как ты себе представляешь. Во всяком случае, мы с ним уже не в таких отношениях, при которых я осмелился бы ему что-то советовать, теперь я даже не уверен, что у нас были такие отношения. Во всяком случае, после обеда в прошлое воскресенье я в этом разуверился. Время от времени мы немного музицируем, но у нас и с этим ни черта не получается.

— Обед был не очень удачный, хотя я так старалась с пудингом. Он сказал что-нибудь?

— В мой адрес? Нет. Но он сделал ряд нелестных замечаний о всем иудейском племени.

— Так вот почему он был так мрачен. Теперь я понимаю.

— Конечно, понимаешь. Ты же не дура, Вильерс. Предпочтение было очень заметным.

— Да нет же, Стивен. Это была обыкновенная учтивость. Каннинг почти незнакомец, а вы оба мои старые друзья. Он должен был сидеть рядом со мной, а я за ним ухаживать. Ой, что это за птица?

— Каменка обыкновенная. С начала поездки мы видели две или три сотни этих птиц, и я раза три говорил тебе, как они называются.

Возница притормозил, обернулся и спросил, не желает ли джентльмен взглянуть на еще один росяной пруд. До него рукой подать.

— Не могу понять, — сказал Стивен, снова забираясь в карету. — Росы, per se , выпадает ничтожное количество, однако пруды полны. Полны всегда, и лучшее тому доказательство — лягушка. Она не мечет икру в пересыхающих прудах; ее головастики не достигают зрелости в готовых испариться лужах, но здесь их сотни, — произнес он, указывая на крохотного лягушонка размером с ноготь мизинца, — причем после трех недель засухи.

— Какой милашка, — заметила Диана. — Пожалуйста, положи его на траву. Как ты думаешь, откуда этот дивный аромат?

— Это чабрец, — рассеянно ответил Стивен. — Чабрец, примятый нашими колесами.

— Итак, Обри отправляется на Балтику, — помолчав, произнесла Диана. — Такой восхитительной погоды, как здесь, там не будет. Ненавижу холод.

— Да, его ждет именно северная Балтика, — отозвался Стивен, отвлекаясь от земноводных. — Господи, как бы мне хотелось отправиться с ним. Гага, плывунчики, нарвалы! С тех пор как меня приняли на службу, я мечтаю увидеть нарвала.

— Что же будет с твоими пациентами, когда ты уедешь?

— Вместо меня прислали говорливого веселого молодого человека с золотушными ушами — такая уж у него конституция. Он будет числиться моим помощником. Так что те, которые не умрут, непременно выживут.

— А куда же направляешься ты? Боже мой, Стивен, какая я любопытная. Совсем как моя тетушка Уильямс. Надеюсь, я не была нескромной, задавая этот вопрос?

— О! — воскликнул Стивен, снедаемый желанием сообщить ей, что его высадят на испанском берегу в безлунную ночь, — желание, вполне извинительное для одинокого секретного агента, однако прежде чуждое ему. — Мне придется улаживать скучнейший юридический вопрос. Сначала я поеду в город, затем в Плимут и, возможно, ненадолго навещу Ирландию.

— В город? Но Брайтон совсем в другой стороне. Когда ты предложил подвезти меня, я решила, что ты собираешься в Плимут. Почему ты сделал такой крюк?

— Чтобы увидеть пруды, наполненные росой, каменку обыкновенную, получить удовольствие от езды по полям и лугам.

— Какой ты упрямец и вредина, Мэтьюрин, — усмехнулась Диана. — Больше не стану говорить тебе комплименты.

— Очень жаль, — сказал Мэтьюрин. — Но мне действительно нравится ехать с тобой по этой дороге в почтовой карете, особенно когда у тебя такое настроение. В такой компании я мог бы провести целую вечность.

Пауза затянулась дольше, чем следовало, но он не стал продолжать, и Диана произнесла с натянутой улыбкой:

— Молодцом, Мэтьюрин. Ты настоящий кавалер. Но, боюсь, я уже вижу конец этой дороги. Впереди море, и это должно стать для нас началом других путей — не сомневаюсь, что они будут вымощены благими намерениями. Ты действительно с шиком доставишь меня к дверям дома? А то на случай размолвки в дороге я запаслась башмаками на деревянной подошве. Вдруг пришлось бы идти пешком. Они у меня в корзинке с клапаном. Я так тебе признательна, ты непременно поцелуешь своего нарвала. Скажи, а где ты будешь его искать? Наверное, у торговца домашней птицей?

— Ты, как всегда, слишком добра ко мне, дорогая. Не сообщишь ли адрес, по которому тебя будет возможно отыскать?

— Особняк леди Джерси, на Пэрейд.

— Особняк леди Джерси? — Леди Джерси была любовницей принца Уэльского, и Каннинг был вхож в этот дом.

— Видишь ли, по мужу она приходится Вильерсам кузиной, — быстро ответила Диана. — А в грязных газетных сплетнях нет ни слова правды. Они симпатизируют друг другу, только и всего. Кстати, миссис Фитцхарберт весьма преданна леди Джерси.

— А то как же. Я о таких вещах все равно ровным счетом ничего не знаю. Может, лучше рассказать тебе о руке бедняги Макдональда?

— Ну конечно! — обрадовалась Диана. — Я хотела спросить о его здоровье сразу, как только мы выехали из Дувра.

Они расстались у дверей дома леди Джерси, ничего не добавив к уже сказанному: вокруг суетились слуги, носильщик спрашивал, что и куда нести, да и вообще атмосфера была напряженной, а улыбки — искусственными.

— Какой-то джентльмен желает видеть мисс Уильямс, — заявил дворецкий адмирала Хеддока.

— Кто это, Роули? — спросила Софи.

— Джентльмен не назвал своего имени, мадам. Морской офицер, мадам. Сначала он спросил моего хозяина, затем мисс Уильямс, поэтому я проводил его в библиотеку.

— Это высокий, очень симпатичный мичман? — поинтересовалась Сесилия. — А вы уверены, что он спрашивал не меня?

— Это капитан? — спросила Софи, уронив розы.

— На джентльмене плащ, мадам. Так что я не мог увидеть, какой у него чин. Хотя вполне возможно, что он капитан. На мичмана не похож. Он приехал в фаэтоне, запряженном четверкой лошадей.

Из окна библиотеки Стивен увидел, как Софи бежит по газону, придерживая юбку и сбивая лепестки с кустов роз. Она взлетела на террасу, перепрыгивая сразу через три ступеньки. «Лишь лань могла бы скакать с такой милой грацией», — подумал Стивен. Софи остановилась как вкопанная и на мгновение закрыла глаза, поняв, что джентльмен в библиотеке — доктор Мэтьюрин. Однако, преодолев секундное замешательство, она открыла дверь и воскликнула:

— Какой чудесный сюрприз! Как мило, что вы навестили нас. Вы в Плимуте? А я думала, что вам приказано идти на Балтику.

— «Поликрест» действительно на Балтике, — ответил он, приветствуя Софи сердечным поцелуем. — А мне пришлось взять отпуск. — Он повернул девушку к свету и заметил: — Вы выглядите хорошо, даже отлично — лицо порозовело, и это вам очень идет.

— Вы очень милы, доктор Мэтьюрин, — проговорила она. — Но так здороваться с молодыми дамами нельзя. В Англии это не принято. Я не порозовела, а покраснела: вы меня поцеловали.

— В самом деле? Ну, беда невелика. Вы пьете рекомендованный вам портер?

— Вашими молитвами — из большой серебряной кружки. Он начинает мне нравиться. Чем позволите вас угостить? Наш адмирал в это время пьет грог. Вы в Плимут надолго? Надеюсь, вы задержитесь?

— Задержусь, если нальете мне чашку крепкого кофе. А то в Эксетере меня попотчевали такой мерзкой бурдой… Но задержусь ненадолго — я путешествую. С первым же приливом я отплываю, но я не мог не засвидетельствовать вам свое почтение. Я в дороге с пятницы, и посидеть с вами полчаса — для меня желанная передышка.

— С пятницы? Тогда вы, должно быть, не слышали великолепную новость?

— Какую?

— Патриотический фонд наградил капитана Обри шпагой в тысячу гиней, а купцы вручили ему приз за уничтожение «Беллоны». Разве это не великолепно? Хотя, уверена, он заслуживает большего. Как вы полагаете, он получит повышение?

— За каперское судно? Нет. Да он и не стремится к повышению. Хотя нынче каждый гонится за чином, а кораблей не хватает. Старый Джарви кораблей не строил, а вот капитанов понаделал. У нас, извините, стада безработных капитанов и косяки не получивших очередное звание командиров.

— Но никто не заслуживает повышения больше, чем капитан Обри, — заявила Софи, не желая мириться со справочником офицерского состава флота в его нынешнем виде. — Вы не сказали мне, как его здоровье.

— А вы, в свою очередь, не поинтересовались здоровьем своей кузины Дианы.

— Ах какая я негодница, прошу прощения. Надеюсь, она вполне здорова?

— Вполне. У нее прекрасное настроение. Несколько дней назад мы вместе ехали из Дувра в Брайтон. Она собирается погостить с неделю у леди Джерси.

Очевидно, Софи даже не слышала о леди Джерси. Она ответила:

— Очень рада. Никто не может сравниться с Дианой, когда она… — Софи хотела было сказать «в ударе», но, передумав, произнесла: — …в прекрасном настроении.

— Что касается Джека, то я не могу сказать, что у него прекрасное настроение и вообще какое бы то ни было настроение. Он несчастен. Судно у него — сплошное недоразумение, адмирал — ничтожество. У него уйма забот как на берегу, так и на корабле. Скажу вам откровенно, дорогая: он ревнует меня, а я — его. Я люблю его так, как не любил никого, но в последние месяцы мы смотрим друг на друга слишком косо. Я вызываю у него раздражение и напряженность. Наша дружба ему в тягость. Корабль, который мы с ним делим, мал, а взаимное недовольство очень велико — недоговоренность, подозрительность, недопонимание мешают нам даже музицировать. В открытом океане все было бы по-другому. Но когда мы несем службу в Канале, то и дело бывая на берегу, все идет вкривь и вкось.

— Известно ли ему о вашем чувстве к Диане? Наверняка нет. Наверняка по отношению к вам, своему лучшему другу, он бы никогда не позволил… Он очень любит вас.

— Ах, вы об этом — полагаю, да, по-своему. Полагаю, что если бы не ряд злополучных недоразумений, он бы никогда, по его выражению, не «прошел у меня под форштевнем». Что касается моего чувства, то хочется думать, что он о нем не знает. Я имею в виду: не знает четко и определенно. В таких вопросах Джек соображает туго; он гений лишь на корабле, во время боя. Но время от времени его все же осеняет.

Подали кофе, и некоторое время оба сидели молча, погруженные в раздумья.

— Знаете, дорогая моя, — произнес Стивен, помешивая кофе, — мужчина беспомощен против прямой женской атаки. Я не имею в виду кокетство или обольщение. Речь идет об обыкновенном выражении чувств.

— Я бы не смогла, нет, не смогла бы написать ему снова.

— Конечно. Но если «Поликрест» до осени зайдет в здешнюю гавань, то вы, а вернее, адмирал смог бы попросить капитана Обри подвезти вас в Дюны — вполне уместная, не переходящая границ приличий просьба, которая могла бы многое решить…

— О, я никогда не посмела бы этого сделать. Милый доктор Мэтьюрин, подумайте, какой нескромной я бы показалась, да еще не будучи уверенной в ответном чувстве. Я бы со стыда сгорела.

— Если бы вы видели его слезы, вызванные вашей добротой, вашими гостинцами, вы бы вмиг забыли о своей неуверенности. Он был готов молиться на вас.

— Да, вы сообщали об этом в вашем столь дорогом мне письме. Но для меня это немыслимо. Мужчина смог бы пойти на такой шаг, но для женщины это совершенно невозможно.

— Но как быть с прямотой?

— Как? Она должна быть! Все было бы гораздо проще, если б откровенность не считалась нарушением приличий. Скажите мне, — робко произнесла она, помолчав, — могу ли я сообщить вам кое-что, возможно, совсем неподобающее и ошибочное?

— Я отнесусь к вашим словам совершенно по-дружески, дорогая моя.

— Может быть, треугольник перестанет быть роковым, если вы предложите Диане руку и сердце? Именно этого она и ждет, будьте уверены.

— Я? Ей? Предложение? Софи, душа моя, вы же знаете, что я за партия. Маленький, уродливый человечишка, без имени, без состояния. Вы же знаете ее гордость, ее честолюбивые претензии.

— Вы слишком недооцениваете себя. Вы чересчур скромны. По-своему вы такой же привлекательный, как и капитан Обри, — все так говорят. Кроме того, у вас есть замок.

— Деточка моя, замок в Испании — совсем не то, что замок в Кенте. Это, в основном, романтические руины. Груда камней и овчарня с крышей. Значительная часть моей земли — голые скалы. Даже в мирное время она приносит мне не больше двух или трех сотен английских фунтов в год.

— Но этого вполне достаточно на жизнь. И если Диана любит вас хотя бы немного, а вас невозможно не любить, она будет в восторге от вашего предложения.

— Ваша пристрастность ослепляет вас, дорогая. Что касается любви — этого прекрасного, но пустого слова, какое бы вы ни дали ему определение, — не думаю, что Диана знает ее. Вы когда-то сами сказали мне это. Привязанность, доброта, дружба, приветливость — да, но не более того. Нет. Я должен ждать. Возможно, время ее изменит. Во всяком случае, я согласен на то, чтобы стать pis aller. Кроме того, я умею ждать. Я не хочу рисковать и получить от ворот поворот, да еще и презрительный.

— А что такое pis aller?

— То, что берут за неимением лучшего. Вот моя единственная надежда.

— Вы слишком скромны, чересчур. Уверена, вы ошибаетесь. Поверьте мне, Стивен. В конце концов, у меня есть женское чутье.

— Кроме того, как вам известно, я католик. Папист.

— Какое это имеет значение для нее? Во всяком случае, семейство Говардов — католики. Да и миссис Фицгерберт католичка.

— Миссис Фицгерберт? Странно, что вы ее упоминаете. Дорогая, я должен идти. Спасибо вам за ласку. Вы позволите снова написать вам? Из-за моих писем у вас не было неприятностей?

— Никаких. Я о них никому не рассказываю.

— Я напишу вам через месяц, а то и позднее. Возможно, я загляну в Мейпс Корт. Как ваша мама, сестры? Могу ли я справиться о мистере Боулсе?

— Они вполне здоровы, благодарю вас. Что касается его, — продолжала девушка, и в серых, спокойных глазах сверкнула ярость, — то я сказала ему, чтобы он нашел себе другого идола. Он стал невыносим и спросил: «Может быть, вы привязаны к кому-то другому?» — «Да, сэр, так оно и есть», — ответила я. «А как же разрешение матушки?» — воскликнуло это ничтожество, и я попросила его немедленно удалиться. Таков был самый смелый поступок в моей жизни.

— Софи, остаюсь вашим самым покорным слугой, — произнес Стивен, поднимаясь. — Прошу передать адмиралу мои самые лучшие пожелания.

— Чересчур покорным, — отвечала Софи, подставляя ему щеку.

Приливы, отливы, бухта Корк, судно ждет восхода луны, рослый мул бежит рысцой по безводным горам, подрагивая под лучами солнца среди карликовых пальм. Дон Эстебан Мэтьюрин-и-Доманова припадает к стопам господина аббата Монсерра, просит оказать ему честь и дать аудиенцию. Вьется бесконечная белая дорога, разрезая безжизненный ландшафт Арагона, беспощадно терзают солнце, пыль, сердечная усталость и сомнения. Разве независимость — не пустое слово? Какое значение имеет форма правления? Свобода — во имя чего? Его охватило такое отвращение к жизни, что он припал к седлу, с трудом заставив себя сесть верхом. На Маладетту пролился ливень, и отовсюду запахло чабрецом; под грозовыми тучами кружили орлы, поднимаясь все выше и выше.

— Разум мой слишком смущен и способен лишь на прямые ходы, — произнес Стивен. — Не время парить в поднебесье, время действовать.

Пустынный берег, вспыхивающие со стороны моря фонари, бескрайняя водная гладь. Снова на каждом шагу вспоминается Ирландия.

— Если бы мне удалось сбросить бремя памяти, — произнес Стивен после второй рюмки опиевой настойки, — тогда бы я стал почти вменяем. Твое здоровье, Вильерс, дорогая моя.

Холихедская почтовая карета, двести семьдесят миль тряски, во время которой ты засыпаешь, просыпаешься, а затем оказываешься совсем в другой стране: и дождь, дождь, дождь. Ночью слышна валлийская речь. Лондон, и его доклад, в котором он пытался развязать мертвый узел альтруизма, глупости, энтузиазма, поисков самого себя, любви к насилию, личной неприязни, а также стремления достичь невозможного — дать простой ответ на вопрос: «Объединится ли Испания с Францией в борьбе против нас, и если да, то когда именно?» Затем он снова оказался в Диле и сидел в одиночестве в уютном ресторане «Роза и Корона», наблюдая за судами, плывущими мимо Дюн, и наливая себе чай чашку за чашкой. При этом он испытывал странную отчужденность от реальности — мундиры, мелькающие на улице, были привычны, но между тем казалось, что они принадлежат какому-то иному, бесконечно далекому миру, чьи обитатели — гуляющие, смеющиеся, разговаривающие по ту сторону окна, немы и бесплотны.

Однако превосходный чай (ни с чем не сравнимое желчегонное средство), горячая сдоба, уютное кресло, чувство покоя и отдохновения после многих недель и месяцев непрерывной спешки и постоянных испытаний — напряжение, опасность и вечная подозрительность — незаметно позволили ему стать самим собой, вновь вписаться в ту жизнь, частью которой он был прежде. Его всячески ублажали в Адмиралтействе; очень учтивый, проницательный, умный пожилой джентльмен из Департамента иностранных дел очень хвалил его. А лорд Мелвилл неоднократно подчеркивал, как все они обязаны ему, говорил, что любое пожелание доктора Мэтьюрина будет самым серьезным и внимательным образом рассмотрено. Вспоминая эту сцену и прихлебывая с довольным пофыркиванием чай, он увидел Хиниджа Дандеса, который, остановившись на тротуаре, прикрыл ладонью глаза и заглянул в окно, по-видимому выискивая знакомое лицо. Он прижал к стеклу нос, кончик которого расплющился. «Напоминает ногу какого-то брюхоногого», — пришло в голову Стивену, и, подумав о том, что в поверхностном слое кожи утрачено кровообращение, доктор привлек внимание Дандеса, жестом приглашая его войти и указывая на чай и сдобу.

— Я не видел вас несколько месяцев, — очень приветливо произнес Дандес. — Несколько раз спрашивал о вас, когда видел «Поликрест», но мне говорили, что вы в отпуску. Как вы загорели! Где же вы так прокоптились?

— В Ирландии — скучное семейное дело.

— В Ирландии? Вот те раз! Я там никогда не видел солнца — вечные дожди. Если бы вы мне этого не сказали, я бы поклялся, что вы были на Средиземном море, хаха-ха. Я спрашивал о вас не единожды: мне нужно было сообщить вам нечто важное. Отличная сдоба. Что может быть лучше к чаю, чем хорошо пропеченная булка?

После столь многообещающего вступления Дандес, странное дело, словно язык проглотил. Было ясно, что он хочет сказать нечто важное, но не знает, как приступить и стоит ли это делать вообще. Не хочет ли он одолжить денег? Или же его мучит какая-то болезнь?

— Мне кажется, что вы дружите с Джеком Обри, доктор Мэтьюрин?

— Действительно, я к нему очень расположен.

— Я тоже. Мы познакомились еще будучи гардемаринами и служили вместе на шести кораблях. Но, вы знаете, он моих советов никогда не слушал. Я долгое время был ниже его чином, а это, разумеется, имеет значение. Кроме того, существуют такие вещи, которые трудно сообщить мужчине. Вот что я хотел вам сообщить. Не можете ли вы намекнуть ему, что он не скажу, что губит свою карьеру, но очень близок к этому? Он невнимательно относится к сопровождению конвоев, на что многие жаловались. Останавливается у Холмов, когда погода вполне сносная, — и люди находят тому вполне понятное объяснение, которое не устраивает Уайтхолл.

— Желание задержаться в порту — вполне обычное дело на флоте.

— Понимаю, что вы имеете в виду. Но это дозволено адмиралам, у которых за плечами несколько знаменитых сражений и пэрство, а обычный капитан должен знать свой шесток. Так никуда не годится, Мэтьюрин. Прошу вас, передайте это ему.

— Я сделаю все, что смогу. Бог знает, что из этого получится. Благодарю вас за участие, Дандес.

— Сейчас «Поликрест» пытается пройти мимо Южного мыса, несмотря на штормовую погоду. Я видел его с борта «Голиафа», наблюдал, как он несколько раз не смог совершить поворот оверштаг и пробовал повторить попытку. Он видел французские канонерки в Этапле и не смог к ним приблизиться — нужно было ждать ветра с моря. Боже мой, как сносит это судно! Такие корабли не имеют право даже на выход из гавани.

— Я найму шлюпку и встречу «Поликрест», — отозвался Стивен. — Мне не терпится увидеть своих товарищей.

Встретили его тепло, даже очень. Но моряки были заняты, озабочены и заморены. Обе вахты были на палубе, пытаясь ошвартовать корабль. Наблюдая за их работой, Стивен понял, что атмосфера на корабле ничуть не улучшилась. Напротив. Он достаточно хорошо изучил морскую жизнь, чтобы понять разницу между послушным экипажем и сборищем упрямых, угрюмых людей, которых надо подгонять. Джек находился у себя в каюте, писал рапорт; на палубе распоряжался Паркер. Он был явно не в себе. То и дело слышались окрики, угрозы, оскорбления, перемежавшиеся с пинками и зуботычинами. Он зверствовал еще больше, чем до того, как доктор покинул корабль. Недалеко от него отстал заменивший Макдональда полный, белолицый, румяный молодой человек с толстыми бледными губами. Авторитет он имел только среди своих морских пехотинцев, да и то только потому, что вколачивал его в их спины своей тростью.

Когда Стивен спустился вниз, его худшие опасения подтвердились. Младший лекарь, мистер Томсон, не очень умный человек и не слишком умелый медик, провел камнесечение у Чизлдона, и теперь от бедняги исходил тошнотворный запах гангрены. Но, похоже, Томсон не был ни жестоким, ни даже недобрым человеком. Однако, когда они вдвоем совершали обход, Стивен не увидел ни одной улыбки. Больные внятно отвечали на вопросы, но не было никакого взаимопонимания, дружелюбного отношения, за исключением одного бывшего матроса с «Софи», поляка по фамилии Якруцки, которого снова мучила грыжа. И даже его странный жаргон (он очень плохо говорил по-английски) звучал неуверенно, словно его что-то связывало. На соседней койке лежал моряк с забинтованной головой. Сифилитическая опухоль, последствие старой травмы черепа, симуляция? Охотно стараясь подтвердить свой диагноз, Томсон ткнул пальцем в голову больного, и тот, как бы защищаясь, тотчас поднял руку.

К тому времени, как они закончили обход, корабль ошвартовался. Джек Обри сошел на берег с рапортом, и на шлюпе воцарилось нечто похожее на мир. Слышались лишь мерный скрип помп да негромкая брань старшего офицера, озабоченного тем, чтобы прямые паруса и марсели свертывали аккуратно, словно перед королевским смотром.

Доктор вошел в кают-компанию, где сидел лишь офицер морской пехоты. Он развалился на двух стульях, положив ноги на стол. Повернув к вошедшему голову, он крикнул:

— Должно быть, вы тот самый костоправ, который вернулся назад! Рад вас видеть. Меня зовут Смитерс. Простите, что не встал: совсем умаялся с этой швартовкой.

— Я заметил, что вы были очень деятельны.

— Старался, старался. Я люблю, когда мои люди знают, кто есть кто, что есть что, и резво бегают, а если не слишком резво, я мигом добавляю им прыти — вы поняли, что я хотел сказать, ха-ха-ха. Говорят, что вы здорово играете на виолончели. Как-нибудь вечерком мы должны с вами помузицировать. Я играю на немецкой флейте.

— Вы, должно быть, знаете в этом толк.

— Стараюсь, стараюсь. Не люблю хвастаться, но в свое время, когда учился в Итоне, я был лучшим музыкантом. Если бы я решил стать профессионалом, то зарабатывал бы вдвое больше, чем мне платит его величество за то, что я воюю за него. Разумеется, награды меня не интересуют. На этом корабле довольно скучно, вы не находите? Поговорить не с кем. Никаких развлечений, только вист по полпенни, конвойная служба да поиски французских лоханок.

— Не знаете, капитан не вернулся?

— Нет. Его не будет несколько часов. Давайте сыграем партию в пикет.

— Я играю очень плохо.

— Капитана бояться нечего. Он поплывет против течения в Дувр. Там у него смазливая бабенка, так что вернется он не скоро. Я бы тоже не прочь поиметь такую. Не будь он моим капитаном, я бы отбил ее у него. Вы не представляете, какое впечатление оказывает на женщин красный мундир. Пожалуй, у меня бы это получилось. На прошлой неделе она пригласила к себе всех офицеров и так посмотрела на меня…

— Вы имеете в виду миссис Вильерс, сэр?

— Хорошенькая молодая вдовушка. Совершенно верно, это она Вы ее знаете?

— Да, сэр. И я сожалею о том, что о ней говорят без должного уважения.

— Ну что ж, если она ваша знакомая, — воскликнул Смитерс с понимающей улыбкой, — тогда другое дело. Я ничего не сказал такого. Молчок. Так как насчет картишек?

— Вы хорошо играете?

— Я родился с колодой карт в руке!

— Должен вас предупредить: я никогда не играю по мелочовке. Это меня утомляет.

— О, я вас не боюсь. Я играл у Уайта, играл у Олмака вместе с моим другом лордом Крейвеном до самого утра, когда пришлось тушить свечи! Что вы на это скажете?

Один за другим стали приходить офицеры и наблюдать за игрой. Наблюдали молча до окончания шестой партии, когда Стивен выбросил восьмерку, а за ней кварт — четыре карты одной масти, и Пуллингс, сидевший сзади и болевший за него, воскликнул:

— Ха-ха-ха. Напрасно вы вздумали тягаться с доктором.

— Нельзя ли помолчать, когда джентльмены играют в карты. И перестать курить свою вонючую трубку в кают-компании, превращая ее в грязный кабак. Разве можно человеку сосредоточиться в таком шуме. Из-за вас я проиграл сдачу. Сколько я вам должен, доктор?

— Так как вы ни разу не выиграли, то ваш долг составит сто тридцать фунтов; а поскольку у вас двух до сотни недостает, то следует прибавить ваши очки к моим.

— Полагаю, вы примете у меня расписку?

— Как вы помните, мы договорились расплачиваться наличными.

— Тогда мне придется сходить за деньгами. Я останусь с пустым карманом, но вы должны будете позволить мне отыграться.

— Капитан возвращается, джентльмены, — доложил старшина. Затем, минуту спустя, вернулся и добавил: — Причаливает к трапу левого борта!

— Должен покинуть вас, — произнес доктор. — Благодарю за игру.

— Но вы не смеете уходить, выиграв столько денег! — вскричал Смитерс.

— Напротив, — возразил Стивен. — Самое время.

— Это не очень-то благородно. Вот что я вам скажу. Не очень-то!

— Вы так полагаете? Тогда, когда положите на стол золото, можете уменьшить ставку вдвое или выйти из игры. Sans revanche , идет?

Смитерс вернулся с двумя целыми стопками гиней и третьей начатой.

— Дело не в деньгах, — сказал он. — Дело в принципе.

— Тузы — главные карты, — произнес Стивен, нетерпеливо поглядывая на часы. — Прошу снять колоду.

У Смитерса ёкнуло в желудке: выпал бубновый валет.

— Теперь вам придется принять расписку на остальную сумму, — проговорил он.

— Джек, — сказал Стивен. — Можно войти?

— Входите, входите, дружище, входите же! — воскликнул Джек Обри, вскакивая с места и усаживая друга в кресло. — Давно не видел вас. Как я рад, что вы пришли. Не могу передать, как уныло стало на корабле без вас. Как вы загорели!

Несмотря на отвращение от запаха духов, которыми пахло от его мундира, — никогда еще не приходилось ему покупать столь неудачный подарок — у Стивена потеплело на сердце. Однако он не выдал своих чувств. Изучающе посмотрев на Джека, доктор сказал:

— Что вы с собой делаете? Похудели, побледнели — без сомнения, вы страдаете запорами. Потеряли еще пару дюжин фунтов. Желтые круги под глазами никуда не годятся! Беспокоит пулевое ранение? Снимайте-ка сорочку. Я не уверен, что извлек из раны весь свинец. Кажется, что мой зонд что-то прощупывал.

— Нет, нет. Рана совсем затянулась. Я вполне здоров. Это из-за того, что я плохо сплю. Мечусь, ворочаюсь, никак не уснуть, затем снятся плохие сны, просыпаюсь где-то в середине ночной вахты, часа в два, и больше не могу сомкнуть глаз. Весь день хожу как дурной. И злой, Стивен. Придираюсь к людям по пустякам, а потом жалею. Это не печень, как вы думаете? Не вчера, а позавчера со мной случилась неприятная история. Я брился и думал о чем-то. Киллик повесил зеркало на иллюминатор вместо обычного места. Я увидел собственное лицо и подумал, что в каюту заглядывает какой-то посторонний человек. Сообразив, что это я сам, я произнес: «С каких пор мое лицо стало рожей капрала корабельной полиции?» — и решил больше в зеркало не глядеть. Это напомнило мне о том несчастном малом Пиготе с «Эрмионы». Нынче утром произошло то же самое: из зеркала на меня смотрел чужой человек. Вот еще одна причина, по которой я рад вашему приходу: вы мне дадите вашу тройчатку, чтобы я смог уснуть. Это такая мука — страдать бессонницей. Неудивительно, что я стал похож на капрала. Потом, эти сны. Вы видите сны, Стивен?

— Нет, сэр.

— Я так и думал. Я привез вам украшение… Несколько ночей назад я вспомнил о вашем нарвале; кстати, Софи имеет к этому какое-то отношение. Кажется чушью, но я чувствовал себя таким несчастным, что проснулся и зарыдал как ребенок. Кстати, вот ваш подарок. — Повернувшись назад, он достал длинную конусообразную спираль из кости.

У Стивена заблестели глаза, когда он взял клык и стал медленно поворачивать в руках.

— Большое, большое спасибо, Джек! — воскликнул он. — Это же чудо, а не зуб.

— Там было несколько зубов длиннее, больше сажени, но у них были обломаны кончики, а я решил, что вам нужен конец поострее, ха-ха-ха. — Джек Обри не удержался от дурацкой шутки и долго фыркал и хихикал, радостно блестя голубыми глазами, как бывало прежде: море веселья из-за пустяка.

— Изумительное произведение природы, — заявил Стивен, любуясь подарком. — Сколько я вам должен, Джек? — Сунув руку в карман, он вытащил сначала носовой платок, затем высыпал на стол пригоршню золота, потом другую и сгреб их в кучу, заметив, что глупо носить монеты россыпью: гораздо лучше завязать их в узелок.

— Черт побери! — воскликнул Джек. — Откуда у вас столько? Захватили корабль с сокровищами? Я в жизни не видел столько денег в одном кармане.

— Пришлось наказать одного занудного придурка, который успел мне досадить, — известного вам фата в красном мундире. Лобстера, как бы вы сказали.

— А, Смитерса! Но это азартная игра, Стивен, а не просто развлечение.

— Да. Похоже, он расстроился из-за проигрыша: его жирная физиономия покрылась испариной. Но, по всему виду, человек он состоятельный. Во всем виновата его нахальная заносчивость.

— Я знаю, у него имеется состояние. Но вы, должно быть, совсем остригли Смитерса — это же больше, чем его годовое жалованье!

— Тем лучше. Я и хотел его проучить.

— Стивен, я должен просить вас: больше не делайте этого. Он еще щенок-несмышленыш, уверяю вас. Думаю, что другие «красногрудые» тоже вряд ли воспринимали его всерьез, хотя привычка задирать нос — их общая черта. Но корабль наш и без того на плохом счету, не хватало, чтобы он прослыл еще и игорным притоном. Вы ему не позволите отыграться?

— Нет! Но, поскольку вы так желаете, играть с ним больше не сяду. Ну а все же — сколько я вам должен, дорогой?

— Нисколько. Доставьте мне удовольствие, примите его как подарок. Прошу. Это же сущий пустяк. Тем более что мне заплатили.

— Вы получили призовые деньги?

— Да. Лишь однажды. Больше такой возможности не предвидится. «Поликрест» можно узнать, едва его корпус показывается на горизонте. Жаль, что вас не было на судне, хотя каждому досталось немного. Я продал свою долю Паркеру за семьдесят пять фунтов, поскольку был без гроша. Да и он получил не ахти сколько. Это был маленький голландский шлюп, груженный сосновыми досками, который втихаря полз по ту сторону Доггер-банки. Да и мы ползли как черепахи. Приз ничтожный, на «Софи» мы бы не стали размениваться на такую мелюзгу. Но я решил: лиха беда начало. Впрочем, пользы нам это не принесло. Корабль на плохом счету, и Харт на меня наезжает.

— Покажите, пожалуйста, почетную шпагу и купеческий кубок. Я заходил к Софи, и она мне рассказала про награды.

— Софи? — Джек вскинулся так, словно его ударили. — Хотя да, конечно. Отчего бы и нет. — Он попытался завести разговор на более веселую тему, но таковой не обнаружилось. Минуту спустя Джек произнес: — Жаль, но их здесь нет. Я просчитался и на этот раз. В настоящее время они в Дувре.

— В Дувре, — повторил Стивен и, подумав немного, произнес: — Дувр. Послушайте, Джек, вы сильно рискуете, так часто сходя на берег, особенно в Дувре.

— Почему особенно в Дувре?

— Потому что ваше времяпрепровождение в Дувре стало притчей во языцех. Если об этих похождениях известно вашим друзьям, то насколько же хорошо осведомлены о них ваши недруги? О том, как вы коротаете досуг, знают в Уайтхолле, это не секрет и для ваших кредиторов с Минсинг-лейн. Вы можете глядеть сердито, Джек, но все равно позвольте сообщить вам три вещи. Я должен сделать это как друг. Во-первых, если вы будете попрежнему съезжать на берег, вас наверняка арестуют, как должника. Во-вторых, на флоте злые языки твердят, что вы уже пустили корни на этой станции. Чем все это угрожает вашей карьере, вы знаете лучше моего. Нет уж, позвольте мне закончить. В-третьих, задумывались ли вы над тем, что компрометируете Диану Вильерс откровенными знаками внимания?

— А что, Диана Вильерс сделала вас своим защитником? Или поручила вам пролечить мне голову?

— Нет, сэр.

— Тогда я не понимаю, по какому праву вы разговариваете со мной таким образом.

— Конечно же, Джек, дорогой, по праву друга, разве не так? Не скажу — по долгу друга, поскольку это покажется лицемерием.

— Друга, который, возможно, желает расчистить поле деятельности для себя. Возможно, я не слишком умен и не мастак строить козни, как какой-нибудь Макиавелли, но, думаю, сумею отличить ruse de guerre от дружеского участия. Долгое время я ломал голову, не зная, что подумать о вас и Диане Вильерс, — поскольку вы чертовски хитрый лис, вы умеете запутывать следы. Но теперь я понимаю причины этих уловок, этих заявлений: «Нет дома», этого недоброго отношения, черт бы его побрал! Теперь мне понятны эти вечные речи о том, как умен Стивен Мэтьюрин, который разбирается в людях и никому не читает проповедей, в то время как я глупый мужлан и неотесанный солдафон. Самое время объясниться по поводу Дианы Вильерс, чтобы выяснить, какова роль каждого из нас.

— Я не желаю никаких объяснений. От них нет никакого толку, особенно когда речь идет о вопросах пола. Тут разум улетает в окно, а вместе с ним и откровенность. Во всяком случае, даже там, где не затронута страсть, человеческий язык настолько несовершенен, что…

— Любой трусливый ублюдок может уйти от ответа, прикрыв свой срам болтовней.

— Вы сказали достаточно, сэр, — произнес Стивен, вставая. — Более чем достаточно. Вы должны взять свои слова обратно.

— Не собираюсь я брать свои слова обратно! — страшно побледнев, воскликнул Джек Обри. — И добавлю, что, когда человек возвращается из отпуска смуглый, как гибралтарский жид, и заявляет, что в Ирландии была пасмурная погода, он лжет. Я буду стоять на своем и вполне готов дать любое удовлетворение, какое вам угодно пожелать.

— Весьма странно, — негромко произнес Стивен, — что наше знакомство началось со ссоры и ссорой заканчивается.

— Дандес, — произнес доктор, сидевший в уютном кабинете «Розы и Короны», — как хорошо, что вы пришли так рано. К сожалению, я вынужден просить вас стать моим секундантом. Я пытался последовать вашему превосходному совету, но взялся за это неумело — и вот результат. Мне следовало понять, что он охвачен несчастной страстью, но я принялся некстати настаивать на своем, и он назвал меня трусом и лгуном.

На лице Дандеса появилось выражение ужаса.

— Господи, вот напасть! — воскликнул он. После продолжительной неловкой паузы он продолжил: — Полагаю, об извинениях с его стороны не может быть и речи?

— Так оно и есть. Правда, одно слово он взял обратно: «Капитан Обри передает заверения в своем почтении доктору Мэтьюрину и просит извинить его за выражение, связанное с рождением, вырвавшееся у него вчера вечером, которое могло быть принято на личный счет. В намерения капитана Обри это не входило, и он берет слово „ублюдок" обратно, одновременно сожалея, что сгоряча произнес его». От остальных выражений он не отказывается, в том числе и от обвинения в преднамеренной лжи. Так что какое уж тут примирение.

— Еще бы. Какая печальная и нелепая история. Ее надо разрешить, пока все мы находимся на берегу. Я чувствую на себе ужасную ответственность. Мэтьюрин, ведь вам прежде никогда не приходилось драться на дуэли? Я никогда не прощу себе, если с вами что-то случится. Джек испытанный боец.

— Я сумею постоять за себя.

— Что же, — продолжал Дандес, с сомнением взглянув на доктора, — сейчас же отправлюсь к нему. Как же все неудачно сложилось, черт побери. Если не удастся уладить это недоразумение нынче вечером, понадобится какое-то время. Так уж заведено на флоте. Армейским встать к барьеру — все равно что высморкаться, а у нас, флотских, все иначе. Я знал одного моряка, который дожидался поединка три с лишним месяца.

Дело не удалось уладить в тот же день, потому что «Поликрест» получил приказ выйти в море с вечерним приливом. Он направился на зюйд-вест вместе с двумя транспортами снабжения и со ставшим еще тяжелее грузом несчастий.

Слух об их ссоре мигом распространился среди команды. О глубине и смертельной опасности этой размолвки никто не догадывался, но внезапный конец столь тесной дружбы нельзя было не заметить, и Стивен с определенным интересом наблюдал за реакцией окружающих. Он знал, что на многих кораблях капитан играет роль короля, а офицеры — свиты, что всегда идет жаркое соперничество за расположение Цезаря. Но доктор не догадывался, в какой степени почтение, оказываемое ему ранее, являлось отражением могущества великого вождя. Паркер, который почитал капитанскую власть больше, чем недолюбливал самого капитана, стал подчеркнуто сторониться доктора; так же повел себя и безответный Джонс. Что касается Смитерса, то он даже не считал нужным скрывать свою враждебность. Пуллингс в кают-компании вел себя с подчеркнутой любезностью к доктору, но лейтенант был всем обязан Джеку, и, находясь на шканцах, он как бы стеснялся общества Стивена. Правда, ему не часто приходилось испытывать неловкое чувство, поскольку обычай требовал, чтобы дуэлянты, подобно невесте и жениху, не встречались, пока не предстанут перед алтарем. Большинство старых матросов «Софи» разделяли переживания Пуллингса; они смотрели на доктора с напряженным вниманием, но без тени неприязни. Однако Стивену было ясно, что, не испытывая к нему вражды, они были в первую очередь преданы капитану, поэтому доктор старался как можно реже смущать их.

Большую часть времени он посвящал пациентам — камнесечение требовало принятия радикальных мер: это был интересный случай, где было необходимо по многу часов наблюдать за больным. Остальное время он читал и играл в шахматы со штурманом, который удивил его проявлением исключительного внимания и дружелюбия. Мистер Гудридж в свое время плавал вместе с Куком, будучи тогда мичманом и штурманским помощником; он был прекрасным математиком и превосходным навигатором. Его карьера могла сложиться самым удачным образом, если бы не злополучная ссора с капелланом «Беллерофона».

— Нет, доктор, — произнес он, отодвинувшись от шахматной доски, — старайтесь, как вам угодно. Но я взял его в оборот. Вам мат в три хода.

— Похоже на то.

— Хотя мне нравятся люди, которые сражаются до конца. Доктор, — продолжал он, — а вы подумали о судьбе птицы феникс?

— Пожалуй, недостаточно. Насколько я помню древние источники, она гнездится в Аравии Счастливой и как-то связана с корицей. Разве не безумие — сгорать вместе с продуктом, который нынче идет по шесть шиллингов и восемь пенсов?

— Нравится вам все превращать в шутку, доктор. Но над феноменом феникса следует серьезно призадуматься. Разумеется, я имею в виду не птицу из легенды, в которую не поверит философски настроенный джентльмен вроде вас, это скорее своего рода метафора. Мне бы не хотелось, чтобы на корабле об этом знал кто-либо, кроме вас: по моему мнению, феникс — это комета Галлея.

— Комета Галлея, мистер Гудридж? — вскричал Стивен.

— Комета Галлея, а также другие, — отозвался штурман, довольный произведенным эффектом. — Когда я говорю о мнении, то имею в виду, можно сказать, факт, поскольку для открытого ума обстоятельство доказано без малейшего сомнения. Это можно подтвердить с помощью несложных расчетов. Наиболее авторитетные авторы называют интервалы между появлением фениксов в 500, 1416 и 7006 лет. Тацит рассказывает нам о появлении одной из комет при Сесострисе, второй — при Амасисе, третьей — во время правления третьего Птолемея, четвертой — на двадцатом году правления Тиберия. Нам известны и многие другие примеры. Давайте возьмем периоды комет Галлея, Биелы, Лексела и Энке, построим график, учитывая ошибки в расчетах у древних, и результат достигнут! Я мог бы показать вам расчеты орбит, которые поразили бы вас. Мнения астрономов, к сожалению, расходятся, поскольку феникс не вписывается в их уравнения. Они не понимают, что у древних мнимый феникс представлял собой поэтическое изображение сверкающего небесного тела, что феникс — это символ. Они слишком горды, угрюмы, упрямы и недостаточно искренни, чтобы верить тому, что им говорят. Капеллан «Беллерофона», который выдавал себя за астронома, высмеял мои аргументы. Пришлось убедить его ударом киянки — наука требует жертв.

— Меня вам удалось убедить словами, мистер Гудридж.

— Я погубил свою карьеру, — произнес, сверкнув глазами, штурман. — Но истина мне дороже: ради нее я мог бы еще раз врезать киянкой по этой глупой голове. Однако я не должен браниться: все же пострадало духовное лицо. После этого я мало кому открывал свои взгляды, но со временем рассчитываю опубликовать ряд работ — «Беспристрастно обсуждаемое явление феникса. Скромные гипотезы, разработанные штурманом королевского флота». Знатный будет переполох — кое-кому из надутых академиков придется переменить свои взгляды. Мои фениксы, доктор, сообщают мне, что мы можем ожидать появления кометы в 1805 году. Не буду называть месяц, вследствие сомнений в данных Ашера и точной продолжительности царствования Набонида.

— Буду с нетерпением ждать этих публикаций, — произнес Стивен, подумав при этом: «Хорошо бы узнать, когда кончится мое ожидание».

Мысли его и дальше текли в этом направлении: «Странное дело, с каким страхом я жду развязки, даже когда сижу рядом с пациентом и наблюдаю за его дыханием, — и как же мне трудно ждать».

В дальнем углу лазарета послышался негромкий разговор. Но никто из больных не сетовал на беспокойство. Не раз кто-нибудь из их приятелей тайком приносил запрещенный грог, незаметно проходя мимо доктора, который в последние дни был особенно рассеян. Два шотландских горца беседовали с ирландцем, медленно повторяя на гэльском наречии слова, обращенные к больному, лежавшему на животе, чтобы уменьшить боль в спине.

«Я лучше всего их понимаю, — размышлял Стивен, — когда не прислушиваюсь к ним и не стараюсь распознать каждое слово. Этот юноша понимает меня, когда я говорю на наречии каиркивин. Они полагают, что мы бросим якорь возле Холмов до того, как пробьет восемь склянок. Надеюсь, они правы; надеюсь, что смогу найти Дандеса».

Матросы оказались правы, и, прежде чем «Поликрест» потерял ход, часовой окликнул какую-то шлюпку, с которой ответили, что идет «Франшиз»; это означало: на шлюпке капитан этого корабля. Свист боцманской дудки, соответствующие знаки внимания, оказываемые капитану первого ранга, топот ног над каютой Джека Обри, затем слова: «Наилучшие пожелания капитану, и нельзя ли встретиться с доктором Мэтьюрином, если он свободен?»

В таких вопросах первостепенное значение имеет осторожность, и Хинидж Дандес, зная, как много любопытных ушей на борту тесного шлюпа, написал на клочке бумаги: «Устроит ли вас половина седьмого в субботу? В Дюнах. Я заеду за вами». Он протянул доктору записку с мрачным, многозначительным лицом. Взглянув на нее, Стивен кивнул и сказал:

— Отлично. Премного обязан. Вы меня доставите на берег? Завтрашний день я проведу в Диле, хорошо?

Может быть, вы будете настолько добры, чтобы сообщить об этом капитану Обри?

— Я уже сделал это. Если вам угодно, могу захватить вас с собой прямо сейчас.

— Через пару минут я буду готов.

Надо было убрать некоторые бумаги, которые никто не должен был видеть, несколько рукописей и писем, которые были ему дороги. Большей частью они уже лежали в несессере. Вскоре он спустился следом за Дандесом в шлюпку, и она направилась по спокойному морю в сторону Диля. На условном языке, который был понятен только доктору, Дандес сказал ему, что секундант Джека Обри, полковник Ренкин, может приехать лишь завтра, в пятницу вечером, что он встречался с Ренкином раньше и они выбрали для поединка отличное место возле замка: оно было удобно во всех смыслах и часто использовалось дуэлянтами.

— Полагаю, у вас все есть? — спросил Дандес, перед тем как шлюпка подошла к берегу.

— Пожалуй, — отозвался Стивен. — Если нет, я к вам зайду.

— Тогда прощайте, — отвечал Дандес, пожимая ему руку. — Мне нужно возвращаться на свой корабль. Если я не увижу вас раньше, встречаемся, как договорились.

Остановившись в «Розе и Короне», доктор взял лошадь и медленно поехал по направлению к Дувру, размышляя о природе дюн, о крайнем одиночестве каждого человека, о бедности языковых средств — мысль, которую он бы внушил Джеку, если бы у него было время. «Однако, при всей их бедности, они прекрасно позволяют людям решать технические задачи», — подумал он, рассматривая корабли, стоявшие на рейде, невероятную путаницу тросов, блоков и парусов с различными названиями, которые вскоре повезут многие тысячи людей к Босфору, в Вест-Индию, на Суматру или китовые промыслы Южного океана. При этом взгляд его упал на своеобразный силуэт «Поликреста», от борта которого отвалила капитанская гичка с поднятым на ней рейковым парусом и тоже направилась в сторону Дувра.

«Зная их обоих, — произнес он про себя, — я бы удивился, если бы между ними существовала взаимная симпатия. Это извращенные отношения. Возможно, здесь-то и следует искать корень зла».

Добравшись до Дувра, Стивен тотчас направился в госпиталь и обследовал своих пациентов. Сумасшедший лежал неподвижно, скрючившись после припадка. Зато культя Макдональда заживала хорошо, чистые края ее уже покрывались волосками.

— Скоро вы окончательно поправитесь, — произнес доктор, указывая морскому пехотинцу на остаток его руки. — Поздравляю вас с отличным состоянием вашего здоровья. Через несколько недель вы сможете, как Нельсон, с одной рукой прыгать с корабля на корабль. Вы даже будете в более выгодном положении, чем адмирал, поскольку у вас уцелела именно та рука, в которой следует держать шпагу.

— Как вы меня обрадовали, — отозвался Макдональд. — Я было смертельно боялся гангрены. И я безмерно благодарен вам, доктор. Поверьте, вам цены нет. — Стивен стал уверять его, что операция была простая, что даже любой мясник, не говоря уже об ученике лекаря, сделал бы ее не хуже. Затем разговор перешел на угрозу французского вторжения, разрыва отношений с Испанией и к нелепым слухам о том, что Сент-Винсент обвиняет лорда Мелвилла в казнокрадстве, вследствие чего-то же обвинение падает и на Нельсона.

— Вы, наверное, считаете его героем? — спросил Макдональд.

— О, я почти ничего не знаю об этом джентльмене, — ответил доктор. — Я ни разу не видел его. Но, насколько мне известно, он деятельный военачальник, полный самого героического рвения. Весь флот его боготворит, не так ли? Капитан Обри очень высокого мнения о нем.

— Возможно, — сказал Макдональд. — Но для меня он вовсе не герой. Я сыт по горло этим кумиром. А какие примеры он подает?

— Разве можно найти лучший пример для морского офицера?

— Пока я лежал в госпитале, я много думал о смягчающих обстоятельствах, — ответил Макдональд. Стивен тотчас пал духом: он знал, как охочи шотландцы до теологических прений, и испугался, что перед ним второй Кальвин, по ошибке ставший офицером морской пехоты. — Люди, особенно уроженцы равнинной Шотландии, пуще всего не любят признаваться в собственных грехах. Молодой парень будет вести себя как подлец не оттого, что он таков на самом деле, а потому, что Тому Джонсу платили за то, что он спал с женщиной, а поскольку Том Джонс был героем, вполне естественно, что и парень поступал таким же образом. Возможно, для очень многих было бы лучше, если бы в детстве этого будущего адмирала надолго засунули головой в ведро с водой. Если то, что проделывает какой-то вымышленный персонаж в рассказе или спектакле, будет достаточным оправданием подлеца, представьте себе, что может сделать живой герой! Нельсон распутничает, подолгу торчит в порту, вешает офицеров, отпущенных противником на свободу при условии, что они не будут впредь воевать против французов! Хорош герой!

Стивен внимательно посмотрел на пациента: не заметны ли признаки лихорадки. Они действительно были, но неопасные. Макдональд смотрел в окно, на голую стену, и что-то заставило его сказать:

— Ненавижу женщин. Они только и делают, что разрушают. Они опустошают мужчину, высасывают из него все соки, отбирают у него все его добро, но от этого лучше не становятся. — Помолчав, он добавил: — Мерзкие, хищные твари.

— Не окажете ли вы мне услугу, мистер Макдональд? — произнес Стивен.

— Только скажите какую, сэр. Это доставит мне удовольствие.

— Одолжите мне, пожалуйста, ваши пистолеты.

— Для любой надобности, только не стреляйте в офицера морской пехоты. Можете их забрать, они в моем походном сундучке, под окном.

— Благодарю вас. Я их верну или распоряжусь, чтобы вернули, как только отпадет надобность.

Он возвращался тихим погожим вечером, какие бывают лишь ранней осенью: чрезвычайно влажный воздух, ярко-синее море справа, чистый песок дюн слева, над которым поднимается волна благодатного тепла. Послушная лошадь шла мягкой поступью; дорогу она знала, но, похоже, домой не спешила и время от времени останавливалась, обрывая листья с кустарника, названия которого он не знал. Стивена охватила приятная истома: он почти не ощущал своего тела, будто от него осталась лишь пара глаз. Он словно парил над белой дорогой, поглядывая по сторонам. «Бывают такие дни, — размышлял он. („Добрый вечер, сэр“. — Это прошел священник со своим котом, покуривая трубку.) — Бывают такие дни, когда ты прозреваешь, словно до этого всю жизнь был слеп. Такая ясность ума — следствие совершенства во всем, не только в экстраординарном. Человек живет настоящим, живет интенсивно. Нет настоятельного стремления что-то делать, хочется просто существовать. Однако, — продолжал он рассуждать, левой рукой направляя лошадь в сторону дюн, — какая-то деятельность необходима». Соскользнув с седла, он обратился к лошади:

— Как я могу быть в тебе уверен, дорогая? — Лошадь посмотрела на него блестящими умными глазами и навострила уши. — Знаю, знаю, ты честное существо, в этом нет сомнения. Но тебе могут не прийтись по нраву выстрелы, а я могу задержаться дольше, чем у тебя хватит терпения. Дай-ка я стреножу тебя этим мяконьким ремешком. Как же мало я знаю о дюнах, — продолжал он, смерив дистанцию и воткнув в песчаный склон на нужной высоте палку с платком. — Весьма своеобразный объект исследования — совершенно особенные флора и фауна. — Стивен расстелил на песке плащ, чтобы защитить от песка пистолеты, и принялся аккуратно заряжать их. — То, что человек должен делать, он делает безотчетно, с некоторым чувством отчаяния, не более того, — произнес он, встав в позицию. И тут на его лице появилось холодное, жестокое выражение, он вскинул руку, будто это была деталь механизма. За краем платка взлетела струйка песка; дым рассеивался. Лошадь почти не встревожилась грохотом и равнодушно наблюдала за тем, как он произвел с дюжину выстрелов.

— Мне еще никогда не доводилось иметь дело с таким точным оружием, — вслух произнес Мэтьюрин. — Любопытно, смогу ли я повторить любимый прием Диллона? — Достав из кармана монету, он подбросил ее вверх и, когда она на мгновение застыла, сбил ее прямо в воздухе. — Превосходные инструменты, ничего не скажешь, надо уберечь их от росы. — Солнце зашло. Освещение настолько ослабло, что при каждом выстреле красный язык пламени озарял неглубокую, наполнившуюся туманом лощину. Платок давно превратился в клочья. — Господи, как же я сегодня высплюсь. А какая чудная роса…

В Дувре, закрытом с запада холмами, стемнело раньше. Джек Обри, покончив с делами и понапрасну заехав в Нью-Плейс («Мистеру Лаундсу нездоровится; миссис Вильерс нет дома»), сидел в кабачке неподалеку от замка. Это было грязное, унылое заведение, на втором этаже расположились солдаты, зато в нем имелись два выхода. Поскольку в передней комнате сидели Бонден и Лейки, он чувствовал себя в сравнительной безопасности. Он еще никогда не находился в столь подавленном состоянии, не испытывал такого гнетущего одиночества. Отупление, пришедшее после пары выпитых кружек, никак не помогло ему. Гнев и негодование по-прежнему душили его, норовя выплеснуться наружу. Хотя эти чувства были чужды его натуре, он не желал с ними бороться.

В помещение вошел какой-то мелкий чин со своей тощей подружкой. Увидев Джека Обри, они остановились в нерешительности, затем сели в дальнем углу, шлепая и толкая друг друга, не умея иначе выразить свои симпатии. Кабатчица принесла свечи и спросила, не желает ли господин офицер чего-нибудь еще. Выглянув в окно на сумеречную улицу, Джек ответил отрицательно и спросил, сколько должен за себя и своих моряков.

— Шиллинг и девять пенсов, — ответила женщина и, пока он шарил по карманам, смотрела на него в упор с тупым, жадным любопытством, прищурив глаза и оскалив три желтых зуба, не прикрытые короткой верхней губой. Ей не нравилось, что поверх мундира у него плащ, не нравилось ни то, что люди его трезвы, ни то, что они держатся в стороне от всех. Ведь настоящие-то джентльмены заказывают вино, а не пиво. Он никак не отреагировал на заигрывания Бетти, которая предложила ему комнату и себя в придачу.

Джек зашел в зал со стойкой, велел Бондену подождать его в шлюпке, а сам вышел через черный ход, оказавшись в обществе шлюх и солдат. В переулке две потаскухи рвали друг другу волосы и платья, но остальные были довольно веселы, две девки сразу прилипли к нему и принялись шепотом расхваливать свои таланты и цены, козыряя наличием карантинного свидетельства.

Он направился к Нью-Плейс. Мрачный взгляд слуги, заявившего, будто бы «миссис нет дома», убедил его в том, что в окне Дианы должен гореть огонь. Дважды пройдя по дороге взад и вперед, он действительно заметил свет, пробивавшийся из-за задернутых штор. Сделав большой крюк, чтобы обогнуть дома, он попал в переулок, который шел мимо особняка. Забор в запущенной части сада не был для него заметным препятствием, но, чтобы перебраться через внутреннюю ограду, по верху которой были вмазаны битые стекла, понадобился плащ. С разгону он подпрыгнул и преодолел ее. В саду шум моря точно оборвался, наступила полнейшая, почти осязаемая тишина. Когда он стоял под могучими деревьями, был слышен даже звук падающих капель росы. Постепенно тишина стала не столь заметной: из дома доносились голоса, кто-то запирал двери, закрывал ставни нижнего этажа. Затем послышалось шлепанье тяжелых лап, бежавших по дорожке, и тяжелое дыхание мастифа Фреда, которого отвязывали на ночь. Но Фред не залаял: он знал капитана Обри и лишь ткнулся ему в ладонь мокрым носом. Однако его что-то беспокоило, и, когда Джек вышел на обрамленную мхом тропинку, пес проводил его до самого дома, ворча и тыча мордой под колени. Джек снял мундир и, свернув его, положил вместе со шпагой на землю. Фред тотчас лег у свертка, готовый в любой миг защитить честь оставленного мундира.

Несколько месяцев назад мастеровой менял черепицу на крыше Нью-Плейс. Его импровизированное подъемное устройство с блоком до сих пор свешивалось с парапета вместе с веревкой, к которой было привязано ведро. Джек быстро связал концы, испробовал веревку на прочность и поднялся вверх. Он бесшумно прошел мимо библиотеки, где мистер Лаундс что-то писал, сидя за столом, мимо окна, выходившего на лестницу, затем следовало выбраться на парапет. Отсюда до окна Дианы было подать рукой, но на полпути, не добравшись до парапета, он услышал громкий смех Каннинга. В этом не могло быть никакого сомнения. Джек все же добрался до места, откуда была видна вся комната. Он с трудом удержался от восклицания при виде их оживленных лиц, выхваченных светом зажженных канделябров. Джек сумел ничем не выдать себя. Стыд, ощущение несчастья, крайней усталости заглушили, полностью стерли все остальные чувства. Не было ни гнева, ни возмущения: ушло все, оставив после себя полную пустоту. Джек сделал несколько шагов назад, чтобы ничего больше не слышать и не видеть. Вскоре он нащупал веревку, связал оба конца, схватился за них и исчез в темноте, преследуемый взрывами веселого смеха.

Утром в пятницу Стивен был занят тем, что писал, шифровал одни бумаги и расшифровывал другие. Он еще никогда не работал так быстро и плодотворно, у него возникло законное чувство удовлетворения от того, как четко он описал сложную ситуацию. По понятным причинам он воздержался от обычной порции опиевой настойки и большую часть ночи провел, размышляя о происшедшем на ясную голову. Связав все нити, запечатав все бумаги в двойной конверт, он адресовал его капитану первого ранга Дандесу, после чего занялся дневником.

Джек Обри также провел какое-то время за письменным столом, но во время утренней вахты был вызван на флагманский корабль.

«Я тебе перья-то из павлиньего хвоста повыдергаю», — подумал адмирал Харт, со злорадством разглядывая Джека Обри.

— Капитан Обри, у меня к вам задание. Вы должны заглянуть в Шолье. «Тетис» и «Андромеда» загнали в эту гавань какой-то корвет. Полагают, что это «Фанчулла». Ходят также слухи, будто несколько французских канонерок и плашкоутов намереваются крейсировать вдоль побережья. Вам следует принять все возможные меры, совместимые с безопасностью вашего корабля, чтобы вывести из строя корвет и уничтожить канонерки. И в как можно более сжатые сроки, вы меня слышите?

— Так точно, сэр. Но, проформы ради, следует напомнить вам, сэр, что «Поликрест» подлежит докованию, у меня в экипаже до сих пор недостает двадцати четырех матросов, корабль принимает восемнадцать дюймов воды в штилевую погоду, а величина сноса делает его плавание во внутренних водах чрезвычайно опасным.

— Чепуха, капитан Обри. Мои плотники заявляют, что вы вполне сможете продержаться еще месяц. Что касается сноса, то у нас у всех бывает снос. У французов тоже бывает снос, но они не робеют, заходя в Шолье. — На тот случай, если намек будет понят недостаточно ясно, Харт повторил последнюю фразу с упором на «не робеют».

— Разумеется, сэр, — отвечал Джек Обри с совершенным равнодушием. — Как я уже говорил, я это отметил проформы ради.

— Наверное, вам угодно получить приказание в письменном виде?

— Нет, что вы, сэр. Думаю, я очень легко запомню его.

Вернувшись на корабль, Джек Обри подумал, понимает ли Харт, что задача, поставленная «Поликресту», очень напоминает смертный приговор. Настоящий моряк не отдал бы такой приказ. Ко всему, у него в распоряжении имеются суда, гораздо больше пригодные для прохода сложного пролива Ра-дю-Пуэн и проникновения на внутренние рейды. «Этна» и «Тартарус» великолепно справились бы с таким заданием. Невежество и злоба — вот чем продиктованы его распоряжения, решил Джек. Возможно, Харт рассчитывает на то, что Джек Обри станет протестовать, будет настаивать на отмене приказа и тем самым скомпрометирует себя. Если это так, то адмирал снова ошибся.

— Какое это имеет значение? — произнес Джек и весело, с уверенностью, взбежал на борт шлюпа. Он отдал нужные распоряжения, и через несколько минут на форстеньге взвился отходной флаг. Раздался орудийный выстрел. Стивен услышал выстрел, увидел флаг и поспешил в Диль.

На берегу еще оставалась часть команды «Поликреста»: мистер Гудридж, Пуллингс, съезжавший с корабля, чтобы повидаться с возлюбленной; Бабингтон, встречавшийся со своими родителями, не чающими в нем души, и с полдюжины отпущенных в увольнение моряков. Доктор встретил их на берегу, где они торговались с перевозчиком, и через десять минут снова оказался в своей каюте, где пахло лекарствами, книгами и тухлой водой из льял. Едва он успел закрыть за собой дверь, как мириады невидимых нитей связали его с сотней других моряков.

Кренясь на левый борт, поймав наивысший уровень прилива, «Поликрест» снялся с якоря. Дувший с траверза несильный ветер увлекал его мимо Южного мыса, и к тому времени, как боцман просвистал к ужину, корабль оказался в виду Дувра/ Выйдя из лазарета на палубу через передний люк, доктор направился на бак. Когда он поднялся на полубак, матросы замолчали, и он заметил угрюмые взгляды старика Плейса и Лейки. Последние несколько дней он привык держаться в стороне от Бондена, поскольку тот был рулевым старшиной на капитанской гичке, а Плейс, как полагал Стивен, руководствовался семейными чувствами. Однако его удивило поведение Лейки — веселого, добросердечного парня. Вскоре доктор спустился в каюту. Когда он стал заниматься Томсоном, послышалась команда:

— Все по местам!

Корабль направился в открытое море. Всем было известно, что они спускаются к югу с целью зайти в какой-то французский порт. Одни говорили — Вимере, другие — Булонь, кто-то даже называл Дьеп. Но когда офицеры отправились в кают-компанию на ужин, им стало известно: целью их экспедиции является Шолье.

Стивен никогда прежде не слышал о таком порте. Смитерс, напротив, знал его хорошо:

— Мой друг, маркиз Дорсет, в мирное время не раз бывал там на своей яхте. Он все время упрашивал меня сопровождать его. «Туда и ходу-то день да ночь на моем тендере, — твердил он. — Ты непременно должен меня сопровождать, Джордж. Нам не обойтись без тебя и твоей флейты».

Мистер Гудридж, чем-то озабоченный, замкнулся в себе и в разговоре не участвовал. После обсуждения яхт, их поразительной роскоши и мореходных качеств, речь вновь зашла об успехах мистера Смитерса, о его великосветских друзьях, об утомительном театральном сезоне в Лондоне, о том, как трудно держать дебютанток на расстоянии. Стивен снова заметил, что все эти рассказы доставляют удовольствие Паркеру. Хотя Паркер был почтенный отец семейства и своего рода «твердый орешек», он поощрял Смитерса и слушал его внимательно, словно бы участвовал в его приключениях. Это удивляло Стивена, но настроения его не поднимало. Перегнувшись через стол, доктор негромко сказал:

— Буду весьма признателен вам, мистер Гудридж, если вы расскажете мне про этот порт.

— Тогда пойдемте со мной, доктор, — отозвался штурман. — Я разложил карты у себя в каюте. Держа их перед глазами, будет гораздо проще разобраться в этих мелях.

— Насколько я понимаю, это бары, — сказал Стивен.

— Совершенно верно. А мелкие цифры обозначают глубины во время прилива и отлива. Красные показывают осыхающие мели.

— Опасный лабиринт. Я даже не знал, что такие массы песка могут собраться в одном месте.

— Видите, это результат действия приливно-отливных течений, которые движутся с весьма большой скоростью вокруг мысов Пуэн-Нуар и Прелли — этих устьев старых рек. В древние времена они, должно быть, были гораздо шире, поскольку намыли такое количество ила.

— А у вас есть карта побольше, чтобы получить общее представление?

— Сразу за вами, сэр, под епископом Ашером.

Эта карта была больше похожа на те, к которым он привык. На ней было изображено французское побережье Ла-Манша, идущее почти прямо на север и юг от Этапля, немного захватывая устье реки Риль, где оно тянулось на три или четыре мили к западу, образуя мелкий залив или, скорее, округлый угол, оканчиваясь на западе Иль-Сен-Жаком — похожим на грушу островком, расположенным в пятистах ярдах от берега, который далее шел на юг и уходил за рамки карты в направлении Аббевиля. Во внутренней части этого закругленного угла — там, где побережье начало поворачивать на запад, находился прямоугольник, обозначенный как Квадратная Башня. Далее в западном направлении на протяжении мили не было ничего, даже деревушки; затем в море выдавался мыс длиной две сотни ярдов; сверху звездочка и название: форт Конвенсьон. По форме он напоминал остров, но в этом случае груше не вполне удалось оторваться от материка. Эти две груши — Сен-Жак и Конвенсьон — находились на расстоянии менее двух миль друг от друга, а между ними, в устье небольшой реки под названием Дивонн, находился Шолье. В средние века он представлял собой важный порт, но затем река обмелела, а злополучные банки в бухте лишили торговую гавань остатков былой привлекательности. Однако Шолье имел и свои преимущества: остров защищал его от западных штормов, а банки — от северных; мощные приливо-отливные течения очищали внутренние и внешние рейды. Несколько лет назад французские власти взялись за порт всерьез: они начали строить внушительный мол для защиты гавани с норд-оста и углублять ее дно. Эти работы шли полным ходом во время Амьенского мира, поскольку возрожденный Шолье стал бы важным звеном в цепочке баз для Бонапартовой флотилии вторжения, такие базы устраивали вдоль всего северного побережья до самого Биаррица и других сборных пунктов — Этапля, Булони, Вимере и других. Для этого использовали не только порты, но и те рыбацкие деревни, где можно было построить хотя бы люггер. Французы успели спустить на воду уже более двух тысяч плашкоутов, канонерок и транспортов, из них не менее дюжины — в Шолье.

— Вот где их стапеля, — произнес Гудридж, показывая на устье небольшой реки. — Именно здесь, внутри портового мола, проводится большая часть дноуглубительных и строительных работ. В нынешнем виде гавань почти не может защитить от непогоды и неприятеля, но французов это не беспокоит. Их суда вполне могут укрываться на внутреннем рейде под защитой Конвенсьон или, если на то пошло, на внешнем рейде, под защитой Сен-Жака, если только не налетит шторм от норд-оста. Кстати, у меня имеются некоторые печатные материалы… Совершенно верно! — Он достал странной формы том с длинными участками берега, изображенными со стороны моря, по двенадцать рисунков на странице. Унылый низменный берег, на котором нет ничего, кроме меловых холмов по обе стороны неказистой деревушки. Внимательно присмотревшись к иллюстрациям, доктор безошибочно определил, что к ним приложил руку трудолюбивый и вездесущий Вобан .

— Вобан, — проговорил Стивен, — напоминает анисовое зернышко в кексе. Он хорош, когда его немного; но как скоро устаешь от его похожих на перечницы башенок, которыми он утыкал все от Эльзаса до Руссильона. — Доктор снова повернулся к карте. Он убедился, что внутренний рейд, начинающийся от внешней части гавани и идущий на норд-ост мимо расположенного на мысу форта Конвенсьон, защищен двумя протяженными песчаными банками, находящимися в полумиле от берега и обозначенными как Западная Наковальня и Восточная Наковальня. Внешний рейд, расположенный с морской стороны Наковален, защищен с востока островом, а с севера банкой Холм Старика Пола. Две эти удобные якорные стоянки спускались наискосок страницы, начиная с левого нижнего и кончая правым верхним углом, и разделялись Наковальнями. Но в то время как внутренний рейд был шириной немногим больше полумили при длине в две мили, внешний представлял собой обширное водное пространство определенно вдвое больше внутреннего рейда.

— Удивительно, что эти банки имеют английские названия, — заметил доктор. — Скажите, пожалуйста, это обычная практика?.

— Совершенно верно. Все, что имеет отношение к морю, мы считаем своим. Так, Сетубал мы называем Сент-Юб, Ла-Корунью — Тройном и так далее. А эту местность мы прозвали Пушкой, потому что формой она напоминает орудие. И Наковальни окрестили наковальнями, потому что когда дует норд-вест и начинается прилив, то волны образуют толчею и поднимается такой шум, словно ты находишься в кузнице. Однажды я приплыл сюда проливом Гулэ, — он показал на узкий проход между островом и материком, — на тендере — это было не то в восемьдесят восьмом, не то в восемьдесят девятом году — и оказался на внутреннем рейде. С банки норд-вестом срывало такие тучи водяной пыли, что было почти невозможно дышать.

— В расположении этих банок и мысов есть странная симметрия. Возможно, между ними существует какая-то связь. Какой лабиринт проток и проливов! Как же сюда проникнуть? Думаю, не проливом Гулэ, поскольку он находится так близко от форта на острове. Я бы назвал его именно островом, а не мысом: это остров, судя по изображению на гравюре, хотя, если смотреть на него спереди, он кажется мысом.

— Разумеется, все зависит от направления ветра. Если он задует с нордовых направлений, то, надеюсь, каналом между Пушкой и Холмом Моргана можно будет проникнуть на внешний рейд, пройти мимо Сен-Жака, а затем или проследовать между Наковальнями, или обойти вокруг хвостовой части Восточной Наковальни, с тем чтобы оказаться в устье гавани. Затем, с божьей помощью, выйти с отливом возле Ра-дю-Пуэн — вот здесь, по ту сторону Восточной Наковальни, — и таким образом попасть в открытое море, прежде чем орудия форта Конвенсьон собьют наши мачты. Там установлены сорокадвухфунтовые, весьма мощные пушки. Видите ли, мы должны начать операцию в первой половине прилива и, если проникнем в гавань, отойти, выполнив задачу, следует тоже по высокой воде. Отходить надо с отливом, чтобы не быть захваченными течением, после того как нас малость потреплют и корабль будет хуже управляться. А трепать нас будут обязательно, причем из тяжелых орудий, если только нам не удастся застать их врасплох. Меткость же французских канониров известна, что и говорить. Как я рад, что оставил у миссис Г. начисто переписанный и готовый к печати экземпляр «Скромного предложения».

— Выходит, самую главную роль сыграет прилив, — помолчав, заметил Стивен.

— Да. Течение и ветер. И еще — внезапность, если получится. С течениями мы сумеем разобраться. Я рассчитываю привести корабль на место при пеленге на остров чистый зюйд и на Квадратную Башню — зюйд-ост и полрумба к осту, воспользовавшись приливом, но не завтра вечером, а послезавтра, в воскресенье, как и положено. И мы должны молиться, чтобы Провидение даровало нам слабый вестовый или норд-вестовый ветер, для того чтобы мы могли войти в эту чертову гавань, а если повезет, то еще и выйти из нее.