Осенью 1935 года на мою голову внезапно свалилась беда. Проводилась проверка партийных документов. Меня вызвали в политотдел спецвойск Ленинградского гарнизона.

Начальник политотдела, предложив сесть, долго изучал мой партийный билет.

Я знал начальника политотдела не один день. Но тогда его словно подменили.

— Значит, вы Старинов? — наконец прервал он молчание.

— Да, Старинов. Надеюсь, мой партийный билет в порядке?

— А вы погодите задавать вопросы… Лучше ответьте: за резолюцию оппозиции не голосовали?

— Нет!

Он на минуту задумался и спросил:

— Вы были в плену у белых?

— Да, был. Об этом написано во всех моих анкетах, в автобиографии. В первую же ночь я бежал из плена и вернулся в свой двадцатый стрелковый полк!

— Так вы сами говорите и пишете! А кто знает, как вы попали в плен и как оттуда освободились? Где доказательства того, что вы бежали?

— Есть документы в архивах… Есть живые однополчане!

— Документы, однополчане…

Начальник политотдела снова задумался и на короткое время показался таким внимательным, душевным, каким я его знал. Потом опять посмотрел в мой партбилет, который не выпускал из рук, и вдруг спросил:

— А может, вы не Старинов, а Стариков?

— У нас в деревне четверть дворов — Стариновых и ни одного Старикова, — с трудом сдерживаясь, ответил я.

Мой собеседник первый отвел глаза. Поджав губы, он помолчал, видимо принимая какое-то решение, и наконец заявил:

— Все ваши слова надо проверить и доказать. Собирайте справки. А партбилет пока останется у нас.

Я, наверное, выглядел вконец растерянным, потому что начальник политотдела скороговоркой посоветовал:

— Не теряйте голову. Собирайте нужные документы. Мы запросим архивы…

Во взгляде его не было враждебности. Мне даже показалось, что он сам чем-то смущен.

Не помню, как добрался до комендатуры.

У добрейшего Бориса Ивановича Филиппова, узнавшего о том, что случилось, вытянулось лицо.

— Как же так, голуба моя?..

Я не мог рассказать подробности. С тоской подумалось, что Борис Иванович при всей своей доброте ничем не поможет. Разве я не знаю, какой он осторожный? А тут — политотдел… Меня подозревают в умышленном изменении фамилии, в обмане партии, чуть ли не в измене…

— Вот что, голуба моя… Пойдем-ка ко мне домой. Да. На рыбу. Вчера с рыбалки привез, — услышал я взволнованный голос Бориса Ивановича. — Выхлопочем вам отпуск, отправитесь куда надо и привезете нужные бумажки… Не расстраивайтесь. Идем на рыбу!

Дорого было товарищеское сочувствие, но я отказался от приглашения. Пошел домой, бросился на кровать.

Что будет? Как жить, если тебя подозревают в таких преступлениях?

Зазвонил телефон. Борис Иванович, оказывается, уже успел побывать и в Управлении дороги и в штабе военного округа.

— Все в порядке, голуба моя! Отпуск вам разрешили. Поезжайте за документами. И не тревожьтесь! Все образуется!

Мне стало стыдно. Как я мог усомниться в Борисе Ивановиче? Настоящим человеком в трудную минуту оказался именно он, а не я…

— Ну, ну, голуба моя… — прервал меня в комендатуре Филиппов, когда я принялся сбивчиво толковать о том, что стыжусь самого себя. — Нашли о чем… Получайте билет и с богом. Желаю удачи!

В тот же вечер я выехал собирать справки о том, что я Старинов, а не Стариков и что действительно бежал из плена и честно воевал за Советскую власть.

Тревога и боль не проходили, но становилось легче при мысли, что Борис Иванович Филиппов — не один хороший человек на свете, что живут на земле тысячи прекрасных людей и что товарищи меня не оставят…

Первым делом направился в свою академию.

— Черт знает что! — воскликнул, выслушав мою историю, начальник факультета Дмитриев. — А ну подожди минутку… Он достал бумагу и тут же от руки написал нужную справку.

— Все уладится, Илья Григорьевич! — уверенно говорил Дмитриев. — Вы же сами слышали товарища Сталина, помните, как он призывал беречь и ценить кадры… Просто какое-то недоразумение, а может быть, и клевета.

Теперь предстояло ехать в родную деревню.

В Орле я сошел с большим рюкзаком: зная, что в сельмагах многого не купишь, запасся сахаром, селедкой и даже белым хлебом.

В 1935 году из Орла в деревни автобусы не ходили. Пришлось шагать по обочине.

Болховская дорога длинна и грязна после дождей. Дует осенний знобкий ветерок. Невесело…

Вот и обоз. Посадят или нет?

На передней подводе сидел мужичок. Что-то удивительно знакомое было в худощавом небритом лице с неповторимо хитрой улыбкой. Если бы снять с мужичка залатанный зипунишко и лапти да обрядить в красноармейскую гимнастерку, в ботинки с обмотками…

— Алеша! — не помня себя от радости, закричал я, — Алеша? Ты?!

Постаревший, поседевший Алеша Бакаев, мой сослуживец по 20–му стрелковому полку, не соскочил, а прямо-таки скатился с телеги.

Мы крепко обнялись, оторвались друг от друга, обнялись еще раз.

— Сколько ж это годков, Григорьевич? — бормотал Алеша. — Никак, десять? Каким тебя ветром к нам?

Набежали другие подводчики. Кто-то хлопнул меня по плечу. Оглянулся и — глазам не поверил. Передо мной стоял, протягивая заскорузлые руки, Архип Денисович Царьков. Тот самый Архип Царьков, с чьей легкой руки я стал когда-то сапером!

— Архип!

— Илюшка!

— Тебя и не узнать, Архип….

— Да и ты изменился. Ишь в больших чинах ходишь…

— Какие там чины! Как я рад, ребята, родные…

— Негоже на дороге толчись, — трезво рассудил один из возчиков. — Поехали, что ли? Дома наговоритесь!

Обоз тронулся. Сидя на телеге рядом с Архипом Царьковым и Алексеем Бакаевым, я рассказал, что привело меня в деревню. Однополчане и удивились и опечалились:

— И тебе не верят, выходит? Н–да… Ты же до конца воевал! Тебя, как заслуженного бойца, в военную школу посылали! Что же деется?

Остановился я у Архипа Царькова: семья у него поменьше бакаевской, а изба — попросторнее.

Сели за стол. Хозяйка подала картошку в чугуне. Я вытащил хлеб и сельди.

— Хлеб ты хороший привез, — прожевывая ломоть, сказал Архип. — А завтра и мы испечем настоящего ржаного. Со встречей!.. По праздникам мы, брат, уже чистый печем, без мякинки… Ты скажи, как армия наша? Сильна?

— Сильна, Архип.

— Ну, и мне легче, когда знаю — не зря терпим. Спать легли, едва смеркалось: керосину у Архипа было мало. А на следующий день мы с Царьковым отправились по соседним деревням искать однополчан, которые меня хорошо помнили.

Таких нашлось немало, и я собрал целую груду справок. Заверять справки поехали в город Волхов. Там все обошлось без волокиты. Радость моя была бы полной, не замечай я забитых хат, поросших бурьяном полей и огородов, темных окон,

— Чуешь? Ни гармони не играют, ни девки не поют, — сказал как-то Архип. — Молодежь-то в город норовит податься, а кого выслали попусту… Эх! Если бы коллективизацию проводили, как нам объясняли на политзанятиях! И колхозы бы иначе выглядели, и скот бы мы сохранили… Я полагаю, самое трудное уже позади. В этом году, к примеру, и посеяли больше, и работа пошла веселей… Наладит партия дело в колхозах! Оживем!..

Борис Иванович Филиппов встретил меня радостно. Просмотрел пачку привезенных справок и одобрил потраченные усилия:

— Бумажка, она, голуба, теперь в силе!..

Я отвез справки в политотдел. Мне сказали, что все проверят, а пока подождать.

Ждал долго. Меня временно отстранили от работы с секретными документами, не посылали сопровождать начальство.

Борис Иванович переживал происходящее не меньше меня, но твердо верил в благополучный исход:

— Главное, голуба, бумажки у тебя в порядке!

И по–прежнему приглашал то на чаек, то на рыбку.

Наконец вызов в политотдел спецвойск гарнизона.

— Ну вот, все и проверили, — встретил меня начальник политотдела. — Теперь вас никто беспокоить не будет. Понимаю, нелегко вам все досталось, но…

Когда были закончены формальности, начальник политотдела вручил мне новый партбилет и, крепко пожимая руку, посмотрел на меня смущенно, по–дружески.

Тяжело мне стало от его смущения.

Но вот позади кабинет, коридор, лестница… На улице я потрогал левый нагрудный карман. Партийный билет был со мной! Помчался в комендатуру.

— Борис Иванович!..

Он понял все без слов. Заставил сесть. Потер ладони:

— Вот так, голуба! Бог правду видит! И, довольно улыбаясь, вдруг свел брови:

— Готовьтесь, товарищ Старинов, сопровождать командарма первого ранга Шапошникова. Сегодня же!

Насладясь произведенным эффектом, Филиппов подмигнул и засмеялся:

— Хороша все-таки жизнь, голуба моя! То-то!