«Сюрприз» стоял на одном якоре, уже на фарватере. Ветер был попутный, прилив почти достиг высшей точки, и капитан, стоя у поручней, угрюмо озирал далекий берег. Руки его, сцепленные за спиной, время от времени с силой сжимались. Юный Черч, пребывая без видимых причин в отличном настроении, вылетел из мичманского кубрика в напряженную тишину и был встречен предостерегающим взглядом своего товарища Кэллоу.

— Опасайся шквала, — прошептал тот ему.

Джек уже заметил, что от флагмана отвалила шлюпка, но не эту шлюпку он ждал — то был обычный катер с линейного корабля, с офицером и его рундучком на кормовой банке: по возвращении из охотничьей экспедиции вглубь страны жизнерадостный адмирал направлял Обри нового первого лейтенанта. Шлюпка, которую ждал Джек, скорее всего будет туземной, зачуханной, и именно ее выглядывал капитан даже в тот момент, когда катер подошел к русленю и офицер поднялся на палубу.

— Стауртон, сэр, — отрекомендовался он, снимая шляпу. — Прибыл на борт, с вашего позволения.

— Рад наконец-то видеть вас, мистер Стауртон, — ответил Джек с наигранной улыбкой на хмуром лице. — Давайте пройдем в каюту. — Прежде чем уйти, он еще раз бросил взгляд в сторону берега, но ничего не увидел.

Пока Джек читал письмо адмирала, они сидели молча. Стауртон исподволь разглядывал своего нового капитана. Предыдущий был мрачным, замкнутым типом, он много пил, враждовал со своими офицерами, постоянно выискивал виноватых и устраивал порки шесть раз в неделю. Стауртон, как и прочие офицеры, из чувства самосохранения, вынужден был склонить голову перед тираном. Между тем им удалось превратить «Нарцисса» в лучший (с точки зрения внешнего лоска) корабль к востоку от Гринвича — реи переставлялись за двадцать две секунды! — настоящий красавчик-фрегат с самыми высокими на флоте показателями по наказаниям и дезертирству.

За Стауртоном утвердилась репутация первого лейтенанта — «рабочей лошадки». Он вовсе не напоминал надсмотрщика за рабами — приличный молодой человек, здоровый, чисто выбрит, добросовестный и живой; но Джеку было известно, какие всходы дает привычка к власти. Отложив письмо адмирала, он сказал:

— Думаю, вам известно сэр: на каждом корабле свой порядок. Не хочу критиковать никого из командиров, хочу только дать понять, что за порядок у меня на «Сюрпризе». Некоторым нравиться, когда палуба похожа на бальный зал: мне тоже, но это должен быть боевой бальный зал. Артиллерийская и морская практика превыше всего, и никогда не будет отличной военной машиной корабль, если это корабль не «счастливый». Если кто-то из парней ловко управляется с парусами и без промаха бьет в цель, мне наплевать, если под корронадой у него найдется завалявшийся кусок троса. Говорю с вами с глазу на глаз, ибо не хотел бы прилюдно разглашать это, но мне не кажется правильным, когда человека подвергают порке за горсть пеньки. И вообще, у нас на «Сюрпризе» не слишком любят оснащать решетку люка. Если команда знает свое дело и изначально приучена к должной дисциплине, это значит, что офицер, не способный управляться с нею без рукоприкладства и порки, просто находится не на своем месте. Мне не по нутру неопрятность и нерасторопность, но я терпеть не могу показухи, а тем более когда парадный дух вытесняет боевой. Вы можете сказать, что неряшливый корабль тоже негож к бою, и будете совершенно правы: ну так извольте, воплощайте свой идеал чистоты, мистер Стауртон. И еще, чтобы уж мы поняли друг друга с самого начала: я не люблю непунктуальности.

Лицо Стауртона помрачнело еще более: пусть не по своей вине, но он здорово запоздал с прибытием на борт.

— Говоря это, я имею в виду не вас, а тех юных джентльменов-мерзавцев, которые не появляются вовремя на палубе при заступлении на ночные или утренние вахты. Воистину, на этом корабле совсем отсутствует чувство времени: вот и сейчас, в этот самый момент, на высшей точке прилива, я вынужден дожидаться…

Раздался звук причаливающей к борту лодки, потом на высоких тонах затеялся спор о плате за проезд. Джек навострил уши и помчался на палубу, метая по пути громы и молнии.

Ведь даже боевой корабль, не такой выгодный с точки зрения призовых денег, поскольку прежде чем завладеть им, придется изрядно потрепать его, может приблизить наше обладание уютным коттеджем. Я так много думаю об этом уютном коттедже, Софи! Пуллингс дока в вопросах сельского хозяйства — его семья владеет фермой; и я много разговаривал с ним про огородничество, из чего вынес убеждение, что двое человек (без лишней роскоши) могут прекрасно прокормиться с руда обычной земли. После стольких лет скитаний мне никогда не надоест выращивать свежую зелень, картофель и все такое прочее. Из этого рисунка ты можешь заключить, что я не пренебрег должной организацией севооборота: участок А на первый год отводится под овощи. Одному Богу известно, когда ты увидишь этот план, но при удаче нам может встретиться Китайский флот Компании, и коли так, я передам это письмо, как и прочие, вместе с ним. Многие возвращающиеся из Китая корабли не заходят в Калькутту или Мадрас, так что ты сможешь получить его до наступления Рождества. Впрочем, движения флота зависят от Линуа: если он где-нибудь в районе проливов, флот не тронется с места, и может статься так, что я сам себе послужу почтальоном.

Он замечтался, видя перед собой ровные гряды капусты и лука-порея. Ровные и сильные овощи не были затронуты ни жучками, ни червями, ни ужасными бабочками. Под огородом струился ручей с форелью с поросшими зеленой травкой берегами, а на пастбище паслись несколько молочных коров джерсийской породы. Вниз по течению ручейка виднелся на небольшом удалении Ла-Манш с плывущими по нему кораблями. Сквозь висевшую над морем легкую дымку проступили очертания улыбающейся физиономии Стивена.

— И о чем это ты так сладко грезишь? — спросил Стивен. — Должно быть это очень приятная вещь.

— Я думал о женитьбе, — ответил Джек. — И об огородике, который я разобью после нее.

— Ты хочешь развести огород? — воскликнул Стивен. — Вот уж не подумал бы.

— Обязательно, — заявил Джек. — Я разжился призом, и моя капуста уже построилась в ряды и шеренги. А я все не мог решить, какой кочан первым срезать. Стивен! — вскинулся вдруг он, — хочешь посмотреть на реликвию моей юности? Я думал показать ее тебе в момент, когда подойдет мачтовый кран, но тебя не было рядом. Но я-таки сохранил ее. Вид оной развеселит твое сердце.

— Буду счастлив увидеть реликвию твоей юности, — ответил Стивен, и они вышли на тихую палубу, охваченную покоем воскресного вечера, заполненную безмятежной толпой. Установленный для церкви навес еще не разобрали, и в его тени офицеры, люди из свиты Стенхоупа и большинство мичманов предавались отдыху, насколько это возможно, разумеется, поскольку, едва закончилась служба, на палубе вновь появились принадлежащие кают-компании, мичманским кубриками и послу клетки с курами и мелкой живностью, включая козу мистера Стенхоупа, и так как найти прохладу в лучах палящего солнца было почти невозможно — «Сюрприз» шел по ветру — все это добро разместили под навесом. Тем временем все шло своим чередом: вахтенный офицер с трубой под мышкой совершает ритуальную прогулку взад-вперед, а штурманский помощник и вахтенный мичман меряют шагами оставленную в их распоряжении часть квартердека у противоположного борта; рулевой у штурвала, квартирмейстер следит за курсом, двое юнг, исполняющие роль посыльных, тише мыши стоят на отведенных им местах, только перетаптываются, а прикупленный в Бомбее молодой мангуст снует между клеток, пугая кур.

Джек приостановился, чтобы воздать мистеру Уайту должное за прекрасную проповедь (резкое осуждение арминианства) и поинтересоваться самочувствием мистера Стенхоупа, который подкреплялся поджаренными тостами с бульоном и надеялся в течение пары дней вновь обрести «морские ноги».

В сопровождении Стивена капитан двинулся по переходному мостику, заполненному матросами в их воскресном наряде — многие с шикарными индийскими платками. Часть из них глазела, опершись на коечную сетку, на пустынное море, переговариваясь с товарищами на русленях; иные слонялись туда-сюда, предаваясь безделью; то же самое наблюдалось на форкастле, под завязку набитом людьми: не только потому, что внизу было слишком жарко: шла игра, древняя сельская игра: от играющего требовалось просунуть голову конский хомут и скорчить рожу, приз получал тот, у кого рожа получалась смешнее. Роль хомута исполняла ячея из коечной сетки, а главным претендентом на победу, если судить по неудержимому смеху, являлся молодой подручный доктора. Прорехи в арифметике не позволили ему заделаться мясником на Багамах, но он обладал твердой рукой и был отличным прозектором. Обычно он держался особняком от «неграмотных», но сейчас, подогретый воскресным грогом и молодым задором, кривлялся как дикарь, покраснев от натуги. Но едва его налившиеся кровью глаза заметили Стивена, лицо парня вернулось к привычной форме, приняв постное выражение — нечто среднее между смущением и радостью, он грустно улыбнулся, так и не успев вытащить голову из ячейки.

Бесшумно и незаметно, словно привидение, Джек взобрался наверх по вантам фок-мачты, просунул голову в «собачью дыру», услышал стук костей — запретный, «пятидесятиплеточный» стук костей, — и исполненный ужаса крик: «Это шкипер!» Он наклонился, протягивая Стивену руку, и когда наконец взобрался на марс, матросы молчаливой кучкой стояли у юферса бакборта. Те знали, что служат у необычно активного капитана — но чтоб на фор-марс? — в воскресенье!? — через «собачью дыру»! — это выходило за пределы человеческого разумения. Дудл по кличке Шустрый, единственный, кто сохранил способность действовать, сунул кости за щеку и теперь стоял, пристально вглядываясь в горизонт отсутствующим взглядом, лицо его явно выдавало причастность к преступлению. Джек обвел всех рассеянным взглядом, улыбнулся и проговорил: «Вольно, вольно». Капитан сел на свернутый лисель, помогая Стивену взобраться наверх, не обращая внимания на протестующие вопли последнего: «я прекрасно могу и сам… не раз взбирался сюда по снастям… прошу, не унижай меня свой ненужной заботливостью».

Взобравшись, Стивен тоже уселся на лисель, переводя дух: подъем дался ему нелегко, капли пота струились по его впалым щекам.

— Значит, это фор-марс, — заключил доктор. — Я бывал на крюйс-марсе, на грот-марсе, но здесь — никогда. Очень похож на другие, можно сказать, совсем такой же. Такое же хитрое сочленение двух мачт, и эти круглые штуки… Вы не замечали, уважаемый сэр, что он практически идентичен остальным?

— Странное сходство, не правда ли? — отозвался Джек. — Пожалуй, раньше этого никто не подметил.

— Твоя реликвия здесь?

— Ну да… Не совсем. Немного выше. Ты же не против подняться еще чуть-чуть?

— Вовсе нет, — ответил Стивен, подняв взгляд туда, где кончалась стеньга: там, в сиянии солнечных лучей виднелся в скрещении скрученных канатов единственный обещающий опору объект. — Ты имеешь в виду следующий уровень, или этаж? Ну разумеется. В таком случае я сниму сюртук, бриджи и чулки. Тончайшей шерсти чулки по три шиллинга и девять пенсов за пару не та вещь, которой можно рисковать с легким сердцем.

Разматывая узел на подвязках чулок, Стивен внимательно смотрел на людей у поручня.

— Шустрый Дудл, — произнес он, — помогает тебе ревень? Как твой живот, дружище? Ну-ка, покажи язык!

— О, только не в воскресенье, доктор! — оборвал его Джек. Шустрый Дудл был ценным марсовым, и капитану вовсе не хотелось видеть его на решетке люка. — Ты забываешь, что сегодня воскресенье. Меллиш, пригляди за париком доктора. Положи в него часы, деньги, и носовой платок. Ну, вперед: хватайтесь только за эти толстые снасти, доктор, и смотрите только вверх, ни в коем случае не вниз. Осторожнее; я полезу следом и помогу.

Они полезли наверх, миновав рей с примостившимся на нем впередсмотрящим, напустившим на себя вид неусыпной бдительности. Еще выше. Джек обогнул мачту, взобрался на салинг, втянул уже не протестующего Стивена туда же, обмотал его линем и приказал открывать глаза.

— Однако, здесь здорово! — воскликнул Мэтьюрин, инстинктивно хватаясь за мачту. Они находились на большой высоте над поверхностью моря; видневшаяся в просвете между марселями и нижними парусами узкая полоска палубы казалась населенной куклами, крошечными куколками, двигающимися неуклюжей походкой, нарочито широко расставляя ноги. — Здорово! Каким бескрайним становится море! Каким сверкающим!

Джек засмеялся, видя искреннее удовольствие друга и его вспыхнувшие интересом глаза.

— Посмотри-ка вперед, — сказал он.

Фрегат не нес кливеров, так как ветер был с кормы, и строгие линии штагов сбегали вниз четкими, стройными геометрическими линиями. Под ними виднелись плавные обводы носа корабля, увенчанные устремленным вперед бушпритом, далеко вперявшимся в бесконечный простор океана. В размеренном строгом ритме форштевень корабля врезался в синюю воду, рассекая ее и расталкивая по сторонам полосками пены.

Стивен некоторое время сидел, глядя вниз. Каждый раз, когда фрегат кивал носом, начиная медленный долгий спуск — качка была продольной, не боковой, — они описывали в воздухе дугу футов в пятьдесят, затем положение становилось вертикальным, еще мгновение — и снова дуга.

— А ветер намного сильнее здесь, на такой высоте, — произнес наконец доктор.

— Да, — согласился Джек. — Так всегда бывает. При слабом ветре, к примеру, бом-брамсели дают ту же тягу, что и огромные нижние паруса. Даже большую… — он посмотрел на однодревную бом-брам-стеньгу, вперившуюся в безоблачное небо; одна половина его ума была занята обдумыванием динамических преимуществ составной стеньги, в то время как другая не давала забыть, что нельзя проявлять невежливость: Стивен задал ему вопрос и ожидает ответа. Джек восстановил, насколько смог, вопрос в памяти — «не приходило ли ему в голову такое сравнение: корабль — настоящее; нетронутое море перед ним — будущее, а носовой бурун — момент их соприкосновения, собственно существование?»

— По правде, мне такое в голову не приходило, — ответил он. — Но сравнение чертовски меткое, и что мне особо по душе, так это что грядущее нам навстречу море такое ясное, как только можно желать. Надеюсь, тебя это радует, старина Стивен?

— Еще бы. Редко я бывал более тронут… испытывал большую радость, и очень признателен тебе за то, что привел меня сюда. Смею предположить, что ты, в свою очередь, любил бывать здесь?

— Бог мой! Когда я служил на этом самом корабле мичманом, старина Фидж отправлял меня сюда за любой пустяк — моряк он был отличный, но уж больно вспыльчивый, умер от «желтого Джека» в девяносто седьмом — и мне пришлось тут просидеть один Господь знает сколько времени. Именно тут я прочитал почти все книги, которые мне довелось осилить за мою жизнь.

— Священное место.

— О! — вскричал Джек. — Если бы я получал гинею за каждый час, который просидел здесь, мне бы сейчас не приходилось беспокоиться о призах, или ждать, когда же придет дисконтный вексель на очередную четверть моего годового жалованья. Я бы уже давным-давно женился.

— Вопрос денег слишком занимает тебя. Меня по временам тоже: каким удовольствием было бы иметь возможность подарить другу снизку жемчуга! Но опять же, сколь многие совершенно тупые люди ухитряются разбогатеть, притом не путем трудов, не владея никаким ремеслом или даже навыками торговли, а всего лишь рисуя цифирки в книгах. Вот мой парс, к примеру, уверял меня, что будь ему известно о местонахождении Линуа, ему и его компаньонам оставалось бы грести рупии лопатой.

— И как бы им это удалось?

— Путем разнообразных спекуляций, в частности на рисе. Бомбей не в состоянии себя прокормить, и если, скажем, Линуа объявится у Маэ, корабли с рисом не придут. Естественно, цена взлетит вверх, и те тысячи тонн, которыми располагает наш парс, уйдут за огромную сумму. Еще есть фонды, или их индийский эквивалент, суть которых лежит за пределами моего понимания. Если я не ошибаюсь, подойдет даже ложь, если ее грамотно преподать и подкрепить авторитетом уважаемого человека: это называется игрой на рынке.

— Да ну? Впрочем, к черту всю эту стаю шакалов. Давай-ка покажу тебе свою реликвию. Я сберег ее к югу от Мадагаскара, сберег и в Бомбее. Тебе придется встать. Осторожно! Держись за чиксы. Вот! — И он показал на эзельгофт — темный, обветренный, массивный кусок дерева, соединяющий две стеньги. — Мы вырезали его сердцевины гринхарта в одной из бухт Испанского Мэйна, и он еще лет двадцать прослужит. А вот и моя реликвия.

На широкой поверхности той стороны, где прямоугольное отверстие насаживалось на топ стеньги, были четко вырезаны инициалы «Дж. О.», обрамленные с обеих сторон изображениями, напоминающими ламантинов. Хотя нет, скорее русалок — русалок, отрастивших пивные животики.

— Разве от этого сердце твое не подпрыгивает? — спросил Джек.

— Еще бы, — кивнул Стивен. — Очень признателен тебе за то, что ты показал мне эту штуку.

— Но ведь сердце-то подпрыгивает, что ты не говори, — заявил Джек. — Оно подпрыгнуло на сто футов над палубой. Ха-ха! Мне по силам такие штуки откалывать, ты дай только время. О! Ха-ха-ха! Тут уж тебе не отвертеться — ты даже не ожидал от меня такой выходки.

Когда на Джека нападал такой приступ веселья, овладевающий всем его немалых размеров телом, когда его славное румяное лицо озарялось улыбкой, а из прищуренных глаз потоком лучилась радость, противостоять его примеру не было никакой возможности. Стивен почувствовал, как уголки его губ против собственной воли растягиваются, диафрагма искривляется, и дыханье начинает вырываться из горла короткими резкими толчками.

— Я на самом деле очень благодарен тебе дружище, — промолвил Стивен, — за то, что ты затащил меня в это гордое и опасное великолепие, на эту квази-вершину, на апогей; ты воистину взбодрил мое сердце, как в прямом, так и переносном смысле; и я теперь намерен взбираться сюда ежедневно. Отныне я презираю крюйс-марс, бывший до сей поры моей ultima Thule. И даже отваживаюсь покушаться на этот пик, — он кивком указал на бом-брам-стеньгу. — То, что по силам обезьяне, и даже, осмелюсь сказать, толстому пост-капитану, по силам и мне.

Эти слова, а еще более решительный тон, которым они были сказаны, стерли улыбку с лица Джека.

— Каждому свое, — начал он наставительно. — Обезьяны и я рождены, чтобы…

Его прервал крик впередсмотрящего.

— Эй, на палубе! — вопил тот, в то же время глядя вверх, на капитана. — Парус!

— Где? — отозвался Обри.

— Два румба по левому борту, сэр.

— Мистер Пуллинс! Эй, мистер Пуллинс! Будьте любезны прислать мою подзорную трубу на фор-салинг.

Вскоре появился Кэллоу, проделавший без остановок путь от каюты до салинга, и белое пятнышко на юго-востоке стало более различимым: корабль, идет круто к ветру правым галсом, марсели и нижние паруса, если на вскидку. При подъеме на волну можно было различить смутные очертания его темного корпуса. Он был примерно в четырех лигах от них. В данный момент «Сюрприз» делал семь-восемь узлов при небольшом количестве парусов, и преимущество было на его стороне. Времени было достаточно.

Но на сердце Джека был выгравирован девиз: «Не теряй ни минуты!» Бросив на ходу: «Лезьте выше, мистер Кэллоу: следите не за целью, а за пространством позади нее. Доктор, пожалуйста, оставайтесь на месте», — он вызвал наверх старшину своего катера, а сам с отчаянной скоростью отправился вниз по снастям. Встретив по пути старшину, Джек проговорил: «Бонден, спусти доктора осторожно. Его надо одеть — вся амуниция на марсе», — и продолжил спуск на квартердек.

— Что там видно, капитан? — завопил Эткинс, подбегая к нему. — Это враги? Линуа?

— Мистер Пуллингс! Свистать всех наверх, паруса ставить. Грота-брамсель, лисели и бом-брамсель, и разверните фор-марса рей.

— Грота-брамсель, лисели и бом-брамсель, и развернуть фор-марса рей, сэр.

Раздался будоражащий душу свист боцманских дудок, корабль наполнился непривычным стуком каблуков воскресных башмаков. Джек услышал, как оборвалось нытье Экинса, когда на того рявкнул один из ютовых. В несколько секунд дикая орда разбилась на организованные группы внизу и вверху, каждая занимала место у отведенной ей снасти. Мертвую тишину нарушали только приказы: паруса были стремительно подняты, каждый наполнился ветром, сообщая кораблю дополнительную скорость. Поведение последнего изменилось: изменился его голос, изменился ритм качки, за кормой появился более заметный кильватерный след. Услышав последний крик: «Готово!», — Джек посмотрел на часы. Отлично: еще не «Лайвли», не минута сорок, но очень хорошо. Заметив на лице нового первого лейтенанта изумленное выражение, капитан улыбнулся про себя.

— Зюйд-вест-тень-зюйд, — скомандовал он рулевому. — Мистер Пуллингс, полагаю, вы можете отпустить подвахтенных.

Подвахтенные скрылись в кубрике, но только для того, чтобы скинуть свои парадные рубашки, расшитые лентами, белоснежные штаны и модные башмаки с мысиками. Через несколько минут все снова высыпали на палубу в повседневной одежде и столпились на форкастле, на носу и фор-марсе, неотрывно следя за горизонтом.

К этому времени Джек начал свою ритуальную прогулку от квартердека до гакаборта; при каждом развороте он бросал взгляд на паруса, потом на море, на далекую цель — ибо в хищных глазах фрегата чужой корабль был целью, хотя вовсе не пытался бежать — скорее наоборот, его курс скорее вел к «Сюрпризу», чем от него. В настоящий момент он белым пятном виднелся за лиселем левого борта, и грозил вот-вот спрятаться за ним. Теперь, когда дополнительная тяга целиком передалась на корпус фрегата, его стеньги перестали скрипеть от напряжения, а натяжение бакштагов немного ослабло, корабль помчался по воде. Он ничего не нес на бизани; на главной мачте стояли грот, марсель, брамсель с лиселями с обеих сторон и бом-брамсель; на фок-мачте собственно фок с распростертыми подобно крыльям лиселями, марселя не было — грот-марсель обезветрил бы его — марса-рей стоял на месте с распущенными лиселями. Фрегат бежал ровно, легко рассекая волны, ни намека на рысканье; курсы судов при такой скорости обещали пересечься в течение часа. Если что, Джек мог убавить парусов. А если цель отвернет и бросится в бегство, у него под рукой есть стаксели, да и по любому у них преимущество в ходе в два или три узла.

От гражданских потребовали замолчать или выметываться с палубы; мистер Стауртон суетился, проверяя, все ли готово, если последует приказ «К бою!». Среди молчания людей и почти неслышного шума ветра раздавался только звук бегущей вдоль бортов воды — бодрое журчание, к которому примешивалось на более высокой ноте бульканье кильватерной струи. Шесть склянок. Брейтуэйт, вахтенный помощник штурмана, подошел к поручням с лагом в руках.

— Склянки готовы? — спросил он.

— Все готово, сэр, — отозвался квартирмейстер.

Брейтуэйт бросил лаг, тот исчез за кормой.

— Пошел, — произнес штурманский помощник, ощутив, как метка прошла сквозь пальцы. Катушка завизжала.

— Стоп! — прокричал квартирмейстер через двадцать восемь секунд.

— Одиннадцать узлов и шесть саженей, сэр, — отрапортовал Брейтуэт Пуллингсу, стараясь, несмотря на радостное возбуждение, сохранить невозмутимый вид. Матросы внимательно слушали, и по фрегату пронесся довольный гул.

— Отлично, — кивнул Пуллингс и направился наперерез капитану.

— Каков ход, мистер Пуллингс? — поинтересовался Джек.

— Одиннадцать узлов и шесть саженей, сэр, — с ухмылкой доложил тот.

— Вот так-так! — воскликнул Джек. — Даже не думал, что так много.

Он обвел любовным взором палубу, поднял глаза наверх, где пятидесятифутовым сполохом вился вымпел, отклоняясь почти строго вперед. «Сюрприз» воистину благородный корабль, и всегда был таким, но во времена юности Джека из него никогда ну удавалось выжать одиннадцать узлов и шесть саженей в течение длительного периода. К этому времени цель скрылась у него из вида, и если она не изменит курс, снова он увидит ее только когда она окажется на дистанции пушечного выстрела, если не пройти вперед, конечно. Стивен сидел на шпиле, лакомясь манго и наблюдая, как мангуст играется с его носовым платком: набрасывается, хватает, душит добычу.

— Мы делаем одиннадцать узлов и шесть саженей, — заявил Джек.

— Ах, как прискорбно это слышать, — ответил Стивен. — Я искренне огорчен. И что, никак нельзя помочь?

— Боюсь, никак, — вздохнул Джек, качая головой. — Не желаешь ли прогуляться на нос?

С форкастля цель показалась еще ближе, чем он ожидал: виден корпус, паруса те же, как и курс.

— Я, конечно, могу заблуждаться, и не смею утверждать, — произнес Стивен, пока Джек настраивал подзорную трубу, — но наше продвижение мне кажется вполне сносным, принимая во внимание, что судно наше весьма слабое и старое, даже ветхое. Посмотри, как оно разбрасывает в стороны пену, как глубоко вода отступила у самого носа: можно разглядеть целый ярд медной обшивки — никогда такого не видел. Да только по летящим брызгам — мой превосходный сюртук промок насквозь — я могу заключить, что наш ход удовлетворителен. Ну, конечно, если не руководствоваться этим современным сумасшедшим увлечением скоростью.

— Неудовлетворительной является вовсе не наша скорость, — Джек опустил трубу, протер объектив и снова поднес окуляр к глазу. — Проблема в этом неуклюжем корыте голландской постройки.

Как бы в подтверждение напряжение на форкастле стало спадать — вероятная принадлежность цели делалась все более очевидной. Скорее всего это был один из кораблей Компании, направляющийся в Бомбей. Кто бы еще мог так невозмутимо сохранять курс когда на тебя мчится военный корабль под всеми парусами? Раскрашенные в черно-белые «шахматы» борта, десять пушечных портов и военный облик могли ввести в заблуждение иностранцев, но флотские тут же раскусили, что это жалкий «купец», а вовсе не вражеский боевой корабль или приз.

— Ну, я рад, что мы не выдвинули даже погонные орудия, — произнес Джек, возвращаясь на корму. — Какими идиотами мы выглядели бы, помчавшись за ним, ощетинившись пушками. Мистер Пуллингс, можете убрать бом-брамсель и брам-лисели.

Через полчаса оба корабля лежали в дрейфе с обстененными марселями, покачиваясь на волне, и шкипер «Серингапатама», в мундире наподобие флотского, направлялся к фрегату на стройном катере с одетой в одинаковые бушлаты командой. Хекнув, он забрался на борт, поприветствовал собравшихся на квартердеке, и в сопровождении ласкара с тюком заковылял к Джеку, улыбаясь во весь рот и раскинув руки.

— Вы не узнаете меня, сэр? — спросил он. — Теобальд, с «Ориона».

— Теобальд, Бог мой! — вскричал Джек, с которого тут же слетела вся раздражительность. — Как я рад вас видеть! Киллик! Киллик?! Где этот тупой болван?

— Ну что еще? — буркнул Киллик, стоящий в двух футах за спиной у капитана. — Сэр.

— Пунша со льдом в «экипаж», и поживее.

— Как поживаешь, Киллик? — сказал Теобальд.

— Терпимо, сэр, благодарю вас. Несу службу сэр, хоть это бывает и нелегко. Нас так огорчила весть о вашем несчастье, сэр.

— Спасибо, Киллик. Но уж живой хотя бы. — Он повернулся к Джеку. — Мы узнали «Сюрприз» как только увидели марсели. Вот уж не думал снова увидеть эту добрую старую грот-мачту.

— Нет ли известий о Линуа?

— Упаси Бог, нет! Он сейчас должен быть у Иль-де-Франс, если не у Мыса. Далеко от этих вод.

Капитаны спустились в каюту, а когда вернулись на палубу, лицо Теобальда алело ярким румянцем, Джек не сильно отстал от него, их мощные «морские» голоса можно было услышать в любой точке корабля. Теобальд ухватился за трос и поехал вниз, спускаясь при помощи одних только рук. Лицо его плавно скрылось за бортом, подобно заходящему солнцу. Проследив, как приятель, балансируя над водой, забрался в шлюпку и направился к «Серингапатаму», после чего корабли с подобающими церемониями распрощались друг с другом, Джек повернулся к Стивену и сказал:

— Увы, какое, должно быть, разочарование для тебя: ни единого выстрела. Пойдем и прикончим пунш — лед последний, и одному Богу известно, когда увидим ли мы охлажденные напитки по эту сторону от Явы.

— Прошу прощения, что не представил тебе Теобальда, — продолжил он, когда они пришли в каюту. — Но нет ничего мучительнее, чем сидеть и слушать, как двое старых товарищей хлопают друг друга по плечу: «А помнишь трехдневный бой в проливе Мона? А помнишь Уилкинса? А что сталось со стариной Блоджем?» — Он отличный парень, и прекрасный моряк. Но ему не повезло — восемнадцать лет просидел в лейтенантах, а после потери ноги командование ему тем более не светило. Так что он подался в Компанию, и теперь командует чайной баржей. Бедолага — как мне посчастливилось, если сравнивать с ним.

— Еще бы. Мне очень жаль этого джентльмена. Впрочем, он производит впечатление сангвиника, а Пуллингс сообщил мне, что капитаны «индийцев» получают щедрое жалованье — трясут дерево-пагоду как положено настоящим английским парням.

— Щедрое? О, да, они купаются в золоте. Но ему никогда не поднять свой флаг! Да-да, бедняге не придется поднять свой флаг. Но старый товарищ или нет, он принес нам два неприятных известия. Во-первых, Линуа увел свою эскадру к Иль-де-Франс для пополнения запасов — не имея портов в этой части океана они должны испытывать жуткий недостаток припасов. Поэтому за время этого муссона мы его в этих водах не увидим. А может и вообще не увидим, учитывая разделяющие нас три тысячи миль. И во-вторых, китайский флот Компании уже отплыл — эту новость ему сообщили в Зондском проливе. Так что мы его не встретим.

— Ну и что?

— Я так надеялся передать с ним почту в Англию. Да и ты, мне думается, не отказался бы сделать это. Ну ладно, соленая вода смывает огорчения, как и прочие вещи. Меня частенько удивлял факт, как после нескольких дней в море забываешь буквально обо всем. Едва земля скрывается из виду, ты словно попадаешь в воды Леты.

— Да, я слышал об этом. Но не могу согласиться. А что это там лежит на рундуке?

— Ящичек с пистолетами.

— Да нет, вот тот растрепанный тюк из которого торчат перья.

— Ах, это. Мне стоило показать тебе раньше. Это от Теобальда. Подарок для Софи — райская птица. Разве не мило с его стороны? Но он всегда был щедр, как солнце. Ему эта птичка попалась на островах Пряностей, и по его чистосердечному признанию предназначалась в дар его невесте для украшения шляпки. Но похоже, невеста дала ему отставку и нашла какого-то законника из конторы Паултри. По словам Теобальда, его это не слишком печалит: чего еще ждать парню с деревянной ногой? Он даже поднял тост за их счастье, и выразил надежду, что для меня этот подарок окажется более удачным. Как думаешь: не будет ли для шляпки слишком кричаще? Может лучше подойдет для каминной полки или экрана?

— Какое блистательное великолепие! Какой полуворотник — не знаю, как назвать его правильно. А хвост! Никогда не видел такой невероятной роскоши. Петушок, естественно. — Стивен перебирал руками сверкающие перья, невероятно пышный хвост. Джеку пришла в голову забавная мысль сравнить эту расфуфыренную птицу с тем адвокатишкой из Поултри, но он отбросил ее, сочтя бессердечной по отношению к Теобальду.

— Тебя никогда не занимала проблема пола, дружище? — спросил Стивен.

— Нет, — ответил Джек. — Никогда не задумывался об этом.

— Я имею в виду обременения, порожденные полом. Вот эта птица, скажем, весьма обременена: почти раздавлена. Как сможет сей экземпляр летать или разгуливать в свое удовольствие, нагруженный хвостом длиной в ярд и этим гребнем? Все это шикарное оперение самца выполняет одну единственную функцию — побудить курочку уступить его притязаниям. Как же должен изнывать и пламенеть этот петушок, если наряд его является, как и должно, показателем темперамента.

— Глубокая мысль.

— Вот будь он скопцом, жизнь его стала бы не в пример легче. Шпоры, боевые шпоры исчезли бы, поведение сделалось бы миролюбивым, общительным, почтительным. И вправду, Джек, дай мне оскопить всех «сюрпризовцев», и они станут толстыми, спокойными, и беззлобными. Корабль этот перестанет являться боевым, не будет рьяно метаться то туда, то сюда, и мы сможем обогнуть весь земной шар, не услышав ни единого грубого слова. И не было бы никаких сожалений о пропаже Линуа…

— Не обращай внимания на сожаления. Соленая вода их смоет. Ты просто удивишься, каким незначительным покажется тебе все через неделю, как все встанет на свои места.

Так и случилось: едва «Сюрприз» обогнул с юга Цейлон, направляясь в Яванское море, ежедневная рутина поглотила их целиком. Скрежет плит песчаника, стук швабр и плеск воды по утрам, свист дудок к уборке коек, завтрак с его пленительными ароматами, несменяемая последовательность вахт, полуденные замеры солнца, обед, грог, старый добрый английский ростбиф для офицеров, короткий отдых, тревога, отбой, рев пушек, взятие рифов на марселях, смена вахт. Потом долгий теплый, звездный и лунный вечер, который они зачастую коротали на палубе, пока Джек посвящал двух наиболее способных мичманов в премудрости мореходной астрономии. Эта жизнь, строгий пунктир которой размечался повелительными ударами колокола, несла в себе некий элемент вечности. Тем временем под девяносто первым градусом к востоку от Гринвича они пересекли экватор. Торжественные церемонии подивизионного построения, переклички, церковной службы и чтения Свода отмечали скорее распорядок времени, чем его ход, и не успели они повториться дважды, как для большинства обитателей «Сюрприза» грань между прошлым и будущим размылась, обращаясь почти в ничто. Впечатление это крепло, по мере того как фрегат плыл по одинокому морю — две тысячи миль темной воды и ни одного островка, способного нарушить ровную поверхность, даже самые сильные порывы ветра не доносят и намека на запах земли — корабль сделался замкнутым в себе миром, перемещающимся между двумя постоянно обновляющимися линиями горизонта. Ощущение безмятежности усиливалось отсутствием необходимости бдительно следить за восточной сферой: врагов ждать было неоткуда, как и призов. Голландцев заперли в портах, французы исчезли, португальцы стали союзниками.

Но праздности не было. Мистер Стауртон подходил к обязанностям первого лейтенанта с большой ответственностью, и испытывал просто сакральный ужас перед грязью и мусором: редко его можно было увидеть без рупора в руке, а крик «Уборщики! Уборщики» разносился по кораблю так же часто, как крик кукушки в майском лесу, и причем со схожей интонацией.

Он с ходу принял взгляды своего капитана на дисциплину, и не без удовольствия, но сила привычки велика, и «Сюрприз» хоть каждый день мог подвергаться адмиральской инспекции без малейшего риска. Стауртон справлялся лучше Герви — было ясно, что ему по плечу руководить повседневной жизнью корабля. Конечно, на хорошо организованном фрегате со знающим свое дело капитаном с этим справился бы любой мало-мальски толковый офицер, но Стауртон справлялся блестяще. Нельзя не признать, что рано поутру мичманский кубрик частенько предпочел бы видеть его горящим в аду, зато присущая этому джентльмену веселость стала прекрасным дополнением к уютной домашней атмосфере кают-компании. Предметом забот Джека были ходовые качества фрегата, поскольку его штурман Хэрроуби не блистал ни как моряк, ни как навигатор. В спешке отплытия Хэрроуби не доглядел за загрузкой трюма, и корабль при своих породистых носовых обводах и стройной корме не мог ни идти к ветру так круто, как рассчитывал Джек, ни развивать всю скорость, на которую был способен. При боковых ветрах фрегат вел себя превосходно, лучше некуда, но при фордевинде оставлял желать многого: появлялась медленность, стремление сойти с курса, недостаток легкости в управлении, который не могли исправить никакими сочетаниями парусов. И не раньше пересечения экватора им удалось, перекачивая воду из одного трюма в другой и перенеся с кормы несколько тысяч ядер, более-менее вразумить «Сюрприз». Разумеется, это были полумеры, для окончательного решения проблемы придется подождать, когда удастся выгрузить на берег припасы, добраться до балласта и перезагрузить трюм. Но даже частичные меры сделали управление кораблем гораздо более приятным занятием.

Дел у Джека было по горло, как у всей команды, но частенько выдавались вечера, когда матросы пели и плясали на форкастле, а Джек и Стивен играли: иногда в тесном «экипаже», иногда на квартердеке, иногда в большой каюте, составляя трио с мистером Стенхоупом, ведшим партию на нежной, сладкоголосой флейте. Посол захватил с собой изрядное количество нот.

Слабое здоровье последнего после Бомбея здорово пошло на поправку, и после недельного приступа морской болезни его физические и душевные силы весьма окрепли. Они со Стивеном много времени проводили вместе, повторяя малайские глаголы или разучивая адрес к султану Кампонга. Документ был составлен на французском — языке, которым мистер Стенхоуп владел не безукоризненно — да и султан, надо полагать, тоже. Зато в Кампонге находился французский резидент, и ради поддержания чести своего государя мистер Стенхоуп стремился быть на высоте, и потому они снова и снова зубрили речь, всякий раз запинаясь на фразе 'roi des trente-six parapluies, et tres illustre seigneur de mille éléphants'. От волнения посол постоянно переставлял местами «слонов» и «повелителя». Адрес предложение за предложением должен был быть переведен на малайский новым восточным секретарем — джентльменом смешанного происхождения из Бенкулена: его подыскал для посла губернатор Бомбея. Мистер Эткинс смотрел на вновь прибывшего с подозрением и ненавистью, и старался сделать жизнь Ахмеда Смита невыносимой, но не преуспел, по крайней мере внешне: малайские черты в восточном секретаре преобладали, и его большие, черные, немного раскосые глаза постоянно лучились весельем.

Мистер Стенхоуп пытался поддерживать между ними мир, но все чаще и чаще из каюты — какого уединения можно ждать на корабле длиной в тридцать ярдов, населенном двумя сотнями душ — доносился резкий, гнусавый голос Эткинса, вопиющий о нарушении его неотъемлемых прерогатив. В ответ слышался мягкий, успокаивающий шепот посла, уверяющий, что Смит суть весьма приятный, воспитанный, старательный малый; что он не затевает ничего дурного и ни на что не собирается посягать. Ахмед Смит снискал на корабле популярность, хотя, будучи магометанином и страдая болезнью печени не пил вина. Когда перестановки в чреве фрегата позволили выкроить местечко для подвесной койки, Стауртон распорядился отгородить его в качестве каюты для иностранного джентльмена. Это страшно задевало Эткинса, вынужденного делить жилье с несчастным мистером Беркли, с которым уже рассорился и отказывался даже разговаривать. Он отправился к Стивену с мольбой использовать свое влияние на капитана и положить предел этой гнусной несправедливости и злоупотреблению властью.

— Я не могу вмешиваться в дела управления кораблем, — ответил Стивен.

— В таком случае Его Превосходительство лично переговорит с Обри, — заявил Эткинс. — Это невыносимо! Каждый день этот проклятый ниггер изыскивает какой-нибудь новый способ достать меня. Если он не остепенится, я вызову его, даю вам слово!

— Вы хотите сказать, что будете драться с ним? — удивился Стивен. — Никто, кто хорошо знает вас, не решился бы на такое!

— Спасибо, спасибо, доктор Мэтьюрин! — вскричал Эткинс, всплеснув руками. Бедняга был крайне падок на лесть пусть даже самого низкого пошиба. — Но я имел в виду вовсе не это. О, нет. Человек моего круга не может драться с каким-то полукровкой— ниггером, к тому же нехристем. Как никак, un gentilhomme est toujours gentilhomme.

— Возьмите себя в руки, мистер Эткинс, — проговорил Стивен, у которого при интонации, с которой Эткинс произнес последнюю фразу, кровь бросилась в голову. — В этих широтах от неосторожной горячности может приключиться лихорадка. Не хотелось бы видеть вас с лицом в крапинку: вы слишком много кушаете и пьете, и потому весьма подвержены заболеванию.

Но жертвой лихорадки стал мистер Стенхоуп. Однажды вечером Ахмед Смит обедал в кают-компании, а из каюты посла доносились разглагольствования Эткинса. Расположившийся несколькими футами выше, у светового люка, судовой плотник положил киянку и прошептал на ухо своему помощнику:

— Будь я на месте Его Превосходительства, посадил бы этого ублюдка в ялик, сунул бы ему кусок сыра и посоветовал проваливать на все четыре стороны.

— Как же он достает бедного старого джента, не то слово. Их можно принять за супружескую пару. Жаль старика — от него и слова-то дурного не услышишь.

Немного спустя вошел лакей мистера Стенхоупа, передавший извинения своего хозяина за невозможность принять участие в партии в вист и почтительную просьбу к доктору Мэтьюрину посетить его при возможности. Посол выглядел уставшим, постаревшим и понурым; по его разумению виной тому была все та же проклятая желчь, и он бы бесконечно благодарен за половинку голубой пилюли или чего там заблагорассудится доктору Мэтьюрину. Слабый неровный пульс, высокая температура, сухая кожа, заострившееся лицо, глаза блестят: Стивен прописал настой из коры, свое излюбленное средство против излишней слизи, и голубого цвета плацебо.

Они возымели некоторый эффект, и поутру мистер Стенхоуп чувствовал себя лучше. Но силы так и не вернулись к нему, как и аппетит, Стивена вовсе не радовал пациент, температура которого то росла то падала, а лихорадочная горячка сменялась припадками вялости с такой резкостью, которой ему не доводилось наблюдать прежде. Мистер Стенхоуп жаловался на жару, а они с каждым днем приближались к экватору, а ветер все слабел и слабел, превращаясь в ветерок силой в один-два балла. Для посла соорудили вентиляционную шахту из паруса, направлявшего воздух в каюту, где лежал больной: высохший, пожелтевший, мучаясь от морской болезни, но неизменно вежливый, благодарный за любое проявленное участие и извиняющийся за причиняемые неудобства. У Стивена и Макалистера собралась целая библиотека по тропическим заболеваниям: они перерыли ее взад и вперед, и вынуждены были признать — на латыни — что теряются в догадках.

— Есть хотя бы одно, что в наших силах сделать, — заметил Стивен. — Мы можем убрать внешний источник раздражения.

Мистеру Эткинсу приказом доктора было запрещено появляться в каюте, а Стивен провел в ней много ночей в компании с лакеем или мистером Уайтом. Посол ему нравился, он желал ему блага, но прежде всего в Стивене говорил врач. Это был тот случай, где гиппократово внимание приобретало большее значение, чем лекарства: пациент был слишком слаб, природа болезни слишком туманна, чтобы прибегать к каким-либо решительным мерам. И он вахту за вахтой проводил у постели больного, а корабль тем временем спокойно скользил по фосфоресцирующей глади моря.

«Вот в чем мое истинное предназначение, — размышлял он, — в этом, а не в саморазрушительном преследовании женщины, мне недоступной». Медицина в его понимании была вещью по большей части обезличенной, но ее результат мог быть человечным: он также заботился бы об Эткинсе, будь нужда. И что еще служило ему движущей силой, как не жажда познания, зуд все каталогизировать, измерять, классифицировать, записывать? Мысли его поплыли далеко-далеко, теряясь в глухих дебрях сознания; очнувшись от полузабытья, он обнаружил, что им владеет какая-то смутная радость, а лицо растянуто в улыбке. Стивен с усилием сбросил с себя наваждения и осознал, что в промежутке между двумя и тремя склянками он грезил о Диане Вильерс, вернее, о ее смехе, таком звонком, веселом и музыкальном, и ее волосах, прелестными локонами спускающихся на шею.

— Вы проходили в школе Heautontimoroumenos? — прошептал мистер Стенхоуп.

— Ну да, — ответил Стивен.

— В море это воспринимается иначе. Мне привиделся доктор Балкли из школы, со своим ужасным черным лицом: казалось, он на самом деле здесь, в каюте. Как я боялся его, когда был ребенком! Но все-таки, в море все иначе. Скажите, утро уже скоро? Мне показалось, я слышал три склянки.

— Уже совсем скоро. Приподнимите голову, я поправлю подушку.

Больному сменили простыни, обтерли губкой, дали ложку бульона, сняли налет с потрескавшихся, казавшихся в свете свечи черными губ. В четыре склянки мистер Стенхоуп стал бредить об этикете при султанском дворе — Смит сказал ему, что малайские правители очень щепетильны в этом вопросе, и представитель Его Величества не вправе прослыть простофилей, все нужно сделать правильно. Снова обтирание, перемена позы, небольшие неудобства — мистер Стенхоуп был стыдлив, как девушка. День за днем Стивен наблюдал за его состоянием; после двух недель у ложа больного доктор снова вошел в лазарет. Глаза его ввалились, вокруг глаз синели круги.

— Доброе утро, мистер Макалистер, — проговорил он. — Полагаю, мы вправе издать клич триумфа: хотя бы анорексия побеждена. В четыре мы пережили кризис с обильным выделением экссудата, и вскоре после шести пациент съел одиннадцать унций бульона! Именно бульону мы обязаны успехом — да здравствует бульон! Тревожащие аномалии в пульсе сохраняются, увеличение печени тоже, но могу предположить, что продвинемся в плане восстановления веса и сил.

Днем они вынесли койку с послом на наветренную сторону квартердека, и матросы фрегата обрадовались его появлению. Вместе со своей свитой и багажом, дарами и припасами он на протяжении всех пятнадцати тысяч миль пути служил для них постоянной обузой, но, как они говорили, Его Превосходительство был вежливым человеком, ни одного дурного слова, — не то что всякие там напыщенные содомиты — и еще: команда привыкла к нему. А к чему привыкаешь, то начинает нравиться, и матросы радовались, видя, как они идет на поправку, пока фрегат мчался на юго-восток, подгоняемый окрепшим, холодным ветром.

Ветер здорово посвежел, и стал неустойчивым, описывая подчас чуть не всю картушку. Теперь на «Сюрпризе» сделался привычным событием спуск брам-стеньг на палубу; брались на гитовы нижние паруса, и корабль продолжал путь под одними зарифленными марселями.

Одним таким днем, в воскресенье, когда Джек обедал в кают-компании, разговор зашел о диких зверях, обитающих на Яве, западную оконечность которой — часть Зондского пролива — ожидалось увидеть в понедельник. Тут вбежал лакей мистера Стенхоупа, обезумевший от страха и беспокойства. Стивен отодвинул прочь тарелку; через несколько минут он послал за Макалистером. По кораблю полетели слухи: посла разбил сильный апоплексический удар; он поперхнулся вином, и изо рта у него полилась густая кровь; через час ему будут делать операцию, и доктор уже вострит свои инструменты; посол умер.

Стивен вернулся в притихшую кают-компанию и вернулся к еде, поглощая ее без видимого удовольствия.

— Мы оказали первичную помощь, и он пока чувствует себя относительно неплохо, — обратился Стивен к капитану, — но состояние тяжелое, и крайне необходимо доставить его на землю, на ближайшую твердую сушу. А пока это невозможно, следует уменьшить качку насколько только возможно. Еще двадцать четыре часа этой гонки могут оказаться фатальными. Можно передать мне вина?

— Мистер Хэрроуби, мистер Пуллингс, прошу вас пройти со мной, — сказал Джек, отбрасывая салфетку. — Мистер Стауртон, прошу извинить нас.

Вскоре все морские офицеры разошлись, остались только Этередж и казначей. Они пододвинули поближе к Стивену сыр, пудинг и вино, и молча наблюдали, как доктор сосредоточенно набивает желудок.

Джек расстелил карту, Пуллингс и штурман расположились по бокам от него. Корабль изменил курс, ветер дул теперь в корму, и фрегат умеренно раскачивался на волнах, идя под одним только фор-марселем. Согласно последним записям в бортовом журнале координаты корабля были следующие: 5 градусов 13 минут южной широты, 103 градуса 37 минут восточной долготы, и семьдесят лиг в направлении на зюйд-зюйд-вест от мыса Ява.

— На этом курсе мы можем дойти до Бенкулена, но не за двадцать четыре часа, — произнес капитан. — Или повернуть на Теланджанг? Нет, не при таком волнении. Нужен цивилизованный город, госпиталь, или подойдет любая земля? Вот в чем дело.

— Я выясню, сэр, — отозвался Пуллингс. — Он говорит, подойдет любая суша, — отрапортовал он по возвращении.

— Спасибо, Пуллингс. Вам известны здешние воды — наверняка проходили через пролив раз десять: можете что-нибудь посоветовать?

— Пуло-Батак, сэр, — тут же ответил Пуллингс, указывая циркулем точку на берегу Суматры. — Внутри Пуло-Батака. Мы дважды брали там воду на «Лорде Клайве», по пути туда и обратно. Береговая линия ровная, глубина сорок саженей на расстоянии кабельтова от берега, дно чистое. В глубине бухты со скал низвергается ручей — прекрасная вода, которую можно набирать прямо в шлюпки. Цивилизации там никакой — разве что несколько чернокожих, бьющих в барабан в лесах. Но там совершенно спокойно, и бухта закрыта для всех ветров кроме северо-западного.

— Отлично, — отозвался Джек, скатывая карту. — Отлично. Мистер Хэрроуби, будьте любезны проложить курс на Пуло-Батак. Капитан поднялся на палубу с целью посмотреть, какие еще паруса можно поднять, и при этом сохранить положение корабля на ровном киле. Там же застали его и полночь, и рассвет. По мере того как ветер слабел, «Сюрприз» тихо расцветал белой пирамидой, распуская парус за парусом. Чтобы достичь Пуло-Батака за двадцать четыре часа требовалось использовать каждый импульс.

Полуденные измерения показали, что суточный пробег получился изрядным, и вскоре после обеда — никаких дудок, барабанов — они достигли земли. Пуллингс убедился с фор-брам-салинга, что место то самое: закругленный берег с двумя пиками на северо-востоке. Корабль скользил по безмятежной глади, делая под верхними парусами четыре узла. Вид приближающейся земли был причудливым, вскоре вся восточная часть горизонта оказалась испещрена темными горами, приобретавшими по мере приближения корабля зеленый цвет. Охранявший вход в бухту островок был уже хорошо различим с палубы, даже полоска прибоя на западном его берегу; выглядело весьма вероятным, что они уложатся в намеченный срок: оставалось не больше часа пути. Лучший становой якорь уже лежал на крамболе, и все было готово, и тут как назло задул береговой бриз, мощный поток которого принес с собой сильный аромат гниющей растительности. Паруса обвисли, захлопали, фрегат начал замедлять ход. Джек распорядился приготовить лот с длинным линем. Он ушел в воду по носу судна, и вдоль борта к юту побежал хорошо знакомый крик, звучавший каким-то странным образом приглушенным: «Внимание, внимание, трави, трави!» Наконец раздался рапорт, которого он и ожидал: «Дна нет, сэр. На двухстах саженях дна нет».

— Спустить все шлюпки, мистер Стауртон, — распорядился капитан. — Нужно буксировать корабль. Будем надеяться, что мы успеем раньше, прежде чем начнется отлив. Мистер Рэттрей, нарастите якорный канат малого станового якоря и приготовьте новый восьмидюймовый трос.

Пуллингс ввел корабль в бухту, отдавая команды с фок-мачты, и когда отлив стал настолько сильным, что шлюпки не могли выгрести на течение, они бросили малый якорь на огромной глубине — около девяноста саженей. Это была самая большая глубина, на которой Джеку приходилось вставать на якорь, и от волнения он дважды переспросил Томаса Пуллингса, знает ли тот что делает.

— Мистер Пуллингс, вы благонадежны насчет нашего ложа?

Они стояли у самого клюза, окруженные группой хмурых баковых, всех как один самых опытных моряков.

— Да, сэр, — отвечал Пуллингс. — Мы на «Клайве» простояли здесь три дня. Я уверен в грунте, а дно здесь чистое как у Гернард-Пойнт. Если вытравить весь канат, я готов поручиться, что все будет в порядке.

— Эй, внизу! — закричал Джек через люк. — Удвоить стопоры, два дополнительных троса, вытравить якорный канат до жвака-галса!

«Сюрприз» быстро сносило назад; канат провис, якорь далеко внизу потащился по дну. Лапа зарылась в грунт, проволоклась еще немного и зацепилась; канат снова натянулся, встав еще отвеснее, чем прежде, и напрягся, приняв на себя весь напор бурлящего потока воды.

Весь отлив Пуллингс простоял у клюза, чувствуя на своих плечах груз ответственности. Он следил за канатом и берегом: приметив три стоящие в ряд сосны, лейтенант ориентировался по ним, не двигается ли корабль, не дрейфует ли беспомощно в открытое море, туда, где вдоль берега идет мощное северо-восточное течение, благодаря которому «Сюрпризу» может потребоваться несколько дней, чтобы достичь этой бухты снова. Отливное течение стало еще быстрее, вода бурлила за кормой.

— Ни разу не приходилось слышать, чтобы якорь держал, стоя почти отвесно, да еще на ста саженях глубины, — заметил один из пожилых матросов. — Коль рассудить, это невозможно из-за такого натяжения.

— Твою вахту отправили вниз, Уилкс, — рявкнул Пуллингс, резко обернувшись, — вот и отправляйся туда вместе со своим чертовым натяжением.

— Да я же только сказал, — пожал плечами Уилкс, впрочем, без малейшего испуга.

Какой же сильный отлив! Но он ведь слабеет, правда же слабеет? На форкастле появился Баббингтон.

— Сколько времени? — спросил Пуллингс.

— До пика отлива должно быть минут пять, — ответил Баббингтон. — Вместе они не спускали глаз с каната. — Но течение уже здорово слабеет.

Пуллингс ощутил к нему самое сердечное расположение.

— Нам придется завести на канат буй и приподнять якорь, как только мы сможем буксировать корабль снова, — продолжил Баббингтон. — Они сейчас готовят нечто вроде люльки, чтобы спустить его вниз.

Наконец отлив потерял силу, шлюпки принялись за буксировку, предварительно заведя буй на якорный канат. Пуллингс ушел с носа, чувствуя себя в одночасье помолодевшим.

— У вас все готово, мистер Стауртон? — спросил Джек.

— Все готово сэр, — глухо прозвучало в ответ.

— Тогда выбирайте канат. Мистер Пуллингс, берите ялик и ведите шлюпки. И налегайте на весла, поняли?

Они налегали, причем с охотой, и буксировка шла быстро. Но даже так наступил уже поздний вечер когда они миновали островок и оказались в небольшой бухте, обрамленной обрывистыми, поросшими лесом берегами. Покрытые зеленью и голые утесы росли прямо из воды по всей кромке берега, за исключением белевшей в дальнем конце полоски пляжа, да низвергавшегося вниз по черным скалам впечатляющего водопада, шум которого был практически единственным звуком, нарушающим мертвую тишину вокруг. Земля, выглядевшая на расстоянии такой гостеприимной, казалась не совсем такой на близком расстоянии: в двухстах ярдах от берега темная туча мух опустилась на корабль и шлюпки, облепив снасти, паруса, палубу и людей. Не двадцать четыре часа, а добрых тридцать миновали к тому моменту, когда носилки с мистером Стенхоупом вынесли из баркаса и бережно опустили на песок.

И без того маленький пляж показался ступившему на него Джеку совсем крошечным. Джунгли теснили его со всех сторон, огромные рассеченные листья нависали над жалкими кустиками взморника. Неподвижный воздух — ни единое дуновение ветерка не тревожило этой уединенной бухточки — был наполнен ароматом гниения и зудом москитов. Пока они подходили к берегу, до слуха Джека донесся гул барабана, и когда уши его привыкли к реву водопада, он снова различил этот звук, идущий с материка, с севера, но трудно было определить, насколько издалека. Стайка крыланов, каждый футов пять в размахе, пронеслась над их головами к большому, увитому лианами дереву; следя глазами за их зловещим полетом, Джек вроде как заметил темную фигуру, похожую на человеческую, крадущуюся среди зарослей. Он дернулся в том направлении, но стена джунглей была совершенно непроницаема, единственными брешами были два туннеля фута в два-три высотой. Обри отвернулся и оглядел полоску пляжа и море. Они натянули два тента, разожгли костер, блики которого мерцали в сумерках, повесили на шесте фонарь. Этередж расставил часовых. За палатками виднелся корабль; до него было не больше кабельтова, но глубина даже там составляла не менее двадцати саженей. Фрегат ошвартовали носом и кормой к деревьям, растущим на вдающихся в море излучинах, а со стороны моря завели лучший якорь. С такого расстояния «Сюрприз» выглядел просто огромным, через открытые порты виднелись горящие на главной палубе огни. За кораблем вздымался остров, блокирующий путь в море. Фрегат был здесь в безопасности от шторма, а его орудия господствовали над всеми подходами к стоянке. Но Джека не покидало неуютное ощущение, будто за ним наблюдают, и он поспешил к палаткам.

— Мистер Смит, — окликнул он восточного секретаря. — Вам приходилось бывать здесь раньше?

— Нет, сэр, — ответил Смит. — Эту часть страны малайцы посещают редко. Она принадлежит оранг-бакутам, маленькому черному народу. Вот: слышите их барабаны? Они переговариваются с помощью барабанов.

— Да? Ну и ну… Доктор рядом с пациентом?

— Нет, сэр. Он в другой палатке, готовит инструменты.

— Можно войти, Стивен? — спросил Джек, просовывая голову под тент. — Есть новости?

Стивен проверил заточку ампутационного ножа, срезав волосок с головы, и сказал:

— Будем оперировать, едва только достаточно рассветет, и если за ночь больной хоть немного восстановит силы. Я изложил ему обе альтернативы: риск проведения операции на теле, столь измотанном болезнью, и неизбежно фатальный результат промедления. Он склонился к операции, как к должному. С ним сейчас мистер Уайт. Только бы решимость ему не изменила. Мне потребуются еще два рундука и обмотанная кожей веревка.

Мистеру Стенхоупу изменил не дух, а сама жизненная сила. Всю ночь шум джунглей не давал ему спать, эхо бьющих по обе стороны от бухты барабанов будоражил ум, выносить неподвижную духоту ночи было превыше его сил. Около трех часов пополуночи он умер, ведя спокойный разговор о церемониях при дворе султана и настаивая на недопустимости подчинения какому-нибудь неприемлемому требованию. Рокот барабанов и речь о приеме словно сливались в единое целое. Он даже не понял, что умирает. Оставшиеся до рассвета часы Стивен и капеллан провели рядом с ним, прислушиваясь к доносившимся снаружи звукам: кваканью и стрекоту бесчисленных рептилий, неизвестно кому принадлежавшим криками, уханью и хрюканью. К этим звукам примешивались более мощные, доносившиеся из глубины леса: рев тигра то и дело слышался в разных местах; непрерывно стучали барабаны, то приближаясь, то отдаляясь.

Они похоронили его утром в дальнем краю бухты. Морские пехотинцы дали залп над могилой, а корабль положенный рангу посла салют, поднявший в воздух тучу птиц и летучих мышей, изгнанных из загудевшей пещеры. Все офицеры, как и большая часть команды, были в парадной форме, с клинками «на караул».

Джек решил воспользоваться столь удобной стоянкой, чтобы подправить дифферент фрегата. За это время корабельный плотник вытесал из дерева крест. Крест выкрасили белой краской, и не успела она высохнуть, как фрегат уже оказался в море, уложив пахнущий тиной якорный канат в канатный ящик.

Джек смотрел через окно кормовой галереи на удаляющуюся землю, казавшуюся темно-бардовой в отблеске окутавших ее дождевых туч.

— Наша миссия оказалась сизифовым трудом, — заметил он.

Словно отвечая ему, Стивен продекламировал:

Все, все в этом мире лживо;

Твоя добыча — сама охотник;

Победы твои никому не нужны;

Твои влюбленные все неверны.

— И все-таки, — заявил Джек после долгой паузы, — все-таки мы на пути домой. Наконец-то мы идем домой! Боюсь, мне придется зайти в Калькутту — но именно зайти: привет Калькутта, и тут же прощай! И домой под всеми парусами. — Он замолчал, размышляя о чем-то. — Кстати, если мы не станем терять времени, то перехватим Китайский флот Компании, и перешлем нашу почту. Вопреки их бравому внешнему виду, в подражание боевым кораблям, они не что иное как каждую-ночь-берущие-на-марселях-рифы старые галоши, вот они кто. И не стоит обобщать насчет влюбленных, Стивен.