2
– Ну вот, он уже слегка порозовел…
– Значит, приходит в себя…
Я смутно различаю голоса. Но на сей раз не сквозь дремоту – сейчас вокруг меня какая-то черная бездонная пропасть, непроницаемый мрак, где я покоюсь в блаженном забытьи.
– Месье!
Мне тепло в этом мраке. Тепло и легко, все стало невесомым – и мое тело, и мои мысли. Освобожденный от того и от другого, я перестал быть самим собой. И это непривычное облегчение мне приятно.
– Да откройте же глаза!
Ну вот, опять…
– Откройте глаза!
В словах, обращенных ко мне, я улавливаю тревогу. Стоит ли реагировать?
– Откройте глаза!
Как, уже?
– Умоляю вас, откройте!
Нужно избавиться от этой панической обстановки, и я принимаюсь за дело, чувствуя, что способен выполнить приказ.
– Пожалуйста, откройте глаза!
– Как ты думаешь, он нас слышит?
Ну конечно же слышу. И конечно, открою глаза. Только потерпите немножко, я сейчас… я постараюсь…
– Месье, сейчас не время сдаваться, соберитесь с силами!
По настойчивости голосов я оцениваю, насколько я слаб. Веки меня не слушаются, они налиты свинцовой тяжестью, горят огнем. Чтобы поднять их, нужна сила штангиста. Делаю глубокий вдох и – хоп! – последнее усилие.
Ура!
Меня заливает дневной свет.
На фоне серого неба вижу два склоненных надо мной лица.
– Прекрасно, месье!
– Браво!
– Как вы себя чувствуете?
Пытаюсь что-то выговорить, но мне мешает сжавшееся, забитое чем-то горло. К горлу подступает рвота.
И у меня хватает сил лишь на подобие слабой гримасы.
Лица благодарят меня ответными широкими улыбками.
– Вам не трудно дышать?
Обеспокоенный этим вопросом, я сосредотачиваюсь на дыхательном процессе – вдыхаю, выдыхаю, медленно повторяю то и другое, мобилизуя бока, грудь и нос так старательно, словно впервые изобретаю дыхание.
– В легких боли не чувствуете?
Мотаю головой.
– А в подвздошье?
Реагирую так же.
На обоих лицах написано облегчение. По-моему, я им угодил. Теперь я уже довольно ясно различаю черты моих спасателей: у паренька круглое полудетское лицо балованного ребенка; девушка, бледненькая, хрупкая, внимательно разглядывает меня нежно-голубыми глазами фарфоровой куклы. Как же мне хочется, чтобы они задали новые вопросы, лишь бы доставить им удовольствие!
– Вы можете говорить?
Хочу сказать «да», но слово застряло где-то в глотке. Как странно! Мне все же удается выдавить:
– Мгм…
Этот невнятный звук – максимум, что мне удается произнести. Собственно, меня это не тревожит. Зато по лицам ребят видно, что им этого мало.
– Не обижайтесь, месье, но скажите: в обычное время вы способны говорить?
Я улыбаюсь.
– То есть вы подтверждаете, что в нормальной жизни вы не немой?
Улыбаюсь еще шире.
– Значит, это просто шок.
– Или боль…
– …которая мешает вам говорить?
Я размышляю, потом поворачиваюсь к пареньку, который сказал о шоке.
– А вы можете встать на ноги?
У меня нет никакого желания становиться на ноги. Но я догадываюсь, что для обоих молодых, сияющих добротой лиц это крайне важно. И поэтому препоручаю свое тело сознанию и пробую распрямиться.
Чужие руки помогают мне сесть.
– Браво!
– Замечательно!
– Продолжайте!
– Давайте-ка теперь встанем!
– Не паникуйте, не бойтесь ничего, мы вас поддержим.
Господи, как давно со мной не обращались так заботливо!
И я решаю встать, мобилизовав всю свою волю, как некогда, в шестилетнем возрасте, перед первым прыжком в воду.
– Держитесь!
Ноги мои подгибаются, колени дрожат, руки бессильно обвисли, но ангелы-хранители подпирают меня сзади… и вот я уже стою.
То, что я вижу перед собой, повергает меня в ужас: осколки стекла, деревянные щепки, мусор, тела на земле – одни стонущие, другие уже накрытые с головой, догорающий гроб, вокруг которого суетятся пожарные, искореженный катафалк, разбитые витрины, облако пыли; всюду бегают с носилками санитары, отъезжают, одна за другой, машины «скорой помощи», полицейские огораживают место происшествия, криминалисты фотографируют, а поодаль, за натянутыми лентами, скапливается плотная толпа зевак. Ноздри щиплет от едкой вони горелой резины. В воздухе порхают, упорно не желая оседать, серые хлопья пепла. Меня оглушают шумы – стоны раненых, окрики полицейских, плач детей, улюлюканье автомобильных сирен. В следующую секунду я понимаю, что произошло. Площадь Карла Второго никогда так не выглядела – бомба разворотила все.
Мои спасатели чувствуют, как я потрясен.
– У вас были при себе какие-нибудь вещи?
– Ваши вещи при вас?
Я мотаю головой.
Не могу отвести взгляд от гроба. Пытаюсь представить себе, что стало с человеком, виновником этого катаклизма, но беготня полицейских, кучи обломков, дым, трупы под простынями и всеобщая суматоха мешают мне что-либо разглядеть.
И внезапно я замечаю на мостовой руку, оторванную по плечо.
Это его рука. Из солидарности ощущаю боль в своем ушибленном плече.
– Ай!
– Вам больно, месье?
Никогда еще не видел руку отдельно от тела. Отворачиваюсь.
– Почему вы вскрикнули?
Я и рад бы ответить, но тут слезы заволакивают мне глаза, текут по щекам.
– Сейчас мы отправим вас в больницу.
Ох, лучше бы эти ребятишки дали мне время поразмыслить, прочувствовать случившееся! Но нет, они намерены действовать – действовать, и только, вон какие они целеустремленные, энергичные. Над ангелами довлеет одно тяжкое недоразумение: нам кажется, будто они охраняют нас, дабы избавлять от страхов и уныния, тогда как на самом деле это нам приходится их утешать.
Поддерживая с двух сторон, они ведут меня к «неотложке» лимонно-желтого цвета. При нашем появлении поднимается суета. Меня укладывают на носилки и задвигают в кузов.
Пока еще не сомкнулись дверцы, я успеваю заметить слева, метрах в десяти от машины, рядом с ратушей, Пегара и журналистов нашей редакции, все они, несмотря на энергичные протесты, вынуждены стоять за барьером, дальше их не пропускают полицейские.
Увидев меня, Пегар застывает – то ли не узнаёт, то ли не хочет узнавать. Но это длится всего секунду, потом его лицо радостно вспыхивает, и вот он уже ликует. Я вдруг стал для него козырем. И он с наигранной любезностью машет мне, пытаясь выразить мимикой одновременно «Ты в порядке?» и «Скоро увидимся!». Вижу, как он довольно потирает руки. Еще бы, вот счастье-то привалило: репортер газеты «Завтра» оказался на месте теракта и скоро поведает о случившемся в эксклюзивном интервью! Не сомневаюсь, что Пегар мысленно уже подыскивает броский заголовок для статьи.
Дверцы захлопываются.
«Неотложка» врубает свою воющую сирену, трогается с места и медленно, бережно везет меня по площади Карла Второго, огибая вырванные с корнем фонарные столбы. Я гляжу в оконце на весь этот хаос. Потрясение, испытанное при виде оторванной руки, как бы притупило мои чувства, позволяя более или менее спокойно смотреть на мостовую в потеках сажи и лужах крови, на экспертов, присевших на корточки в поисках улик, на врачей, которые осматривают раненых.
Когда машина сворачивает на улицу Вобана и эта мрачная картина остается позади, я уже твердо уверен, что среди жертв и обломков не было крошечного создания в джеллабе, порхавшего над плечом террориста.
В приемном покое меня переложили с носилок на каталку и задвинули в нишу посередине коридора с изумрудно-зелеными стенами. Как обычно, подальше, с глаз долой.
И я, как обычно, смиряюсь. Ловя обрывки разговоров всполошенных, бегающих взад-вперед медсестер, я узнаю, что медицинские бригады первым делом занимаются РТО – ранеными, травмированными и обгоревшими, так называемой группой риска, к коей я не отношусь. В больницу непрерывно доставляют тяжелораненых. Ударная волна от взрыва умножила количество жертв. И хотя человеческое тело, мягкое и податливое, сопротивляется ударным волнам лучше, чем твердые предметы, многие люди пострадали от разлетевшихся осколков стекла, гвоздей, камней, болтов, кусков кровельного железа и досок, которые изрешетили их плоть. Вокруг говорят о выбитых глазах, раздробленных костях, ампутации ног. «Жгут сюда, быстро!», «Этого в операционную!», «Звоните в Нотр-Дам или в Святую Терезу, узнайте, остались ли у них свободные места!», «Это ампутируем!», «Жгут!»… Напряжение возрастает, мобилизованы все врачи, даже те, у кого выходной или отпуск. К чисто медицинским проблемам добавляются чисто человеческие: пострадавшие вопят, возмущаются, требуют внимания. Если теракт на площади Карла Второго тела изуродовал по-разному, то психику поразил одинаково сильно. У некоторых пациентов ужас преобладает над болью, внушая воображаемые страдания.
Непрерывно верещат полицейские рации, пополняя список погибших. Медперсонал жалуется на нехватку оборудования, лекарств и операционных; государственные больницы вынуждены просить о помощи частные клиники. Иногда раздается душераздирающий женский крик, и мы понимаем: еще одна мать в приемном покое узнала о смерти своего ребенка.
И я присутствую при всем этом, молча, содрогаясь от ужаса.
Меня задевают носилки с очередной жертвой. Лежащий на них мужчина, голый, окровавленный, с обожженной разодранной кожей, сотрясается от спазмов и вращает безумными, испуганными глазами. Я чувствую его немой крик. «Нет, только не я! – написано на его лице. – Только не я! Только не здесь! Только не сейчас!» Жизнь и смерть ведут в нем жестокую схватку. Расторопные санитары бегом увозят его куда-то.
Нет, это уж слишком. Я отворачиваюсь к стене, спиной ко всей этой кутерьме, равно напуганный тем, что увидел воочию, и тем, что вижу в воображении.
Скорчившись на своей каталке, я больше не шевелюсь. Но кто-то время от времени треплет меня по плечу, напоминая, что обо мне не забыли. Мне приятны эти знаки внимания, забота людей, преданных своему делу, посвятивших себя спасению ближнего; я постепенно успокаиваюсь. Подобно тому как тень горы заволакивает соседние поля, меня обволакивает сонное забытье.
И я безвольно погружаюсь в него.
В конце дня меня будит интерн-ливанец с угольно-черными бровями:
– Ваша очередь!
Он привозит меня в бокс и опрашивает. Я сообщаю ему свое имя, возраст, адрес газеты «Завтра», после чего подвергаюсь медосмотру, быстрому, но тщательному.
После каждой процедуры он ставит крестик в очередной клеточке истории болезни. Видно, что парень замучен вконец, но ничего не пропускает.
– Я голоден, – говорю я ему.
– Мириам, принесите больному обед!
Боже, как просто! Почему я не попросил еду раньше? Мириам, медсестра с жизнерадостным личиком, отдергивает занавеску бокса и спрашивает, ем ли я мясо. Я киваю. Любое мясо? Любое.
– Мы поместим вас в палату на четвертом этаже, – объявляет чернобровый интерн.
Не знаю, радоваться мне или огорчаться.
– Но… зачем?
– Простая предосторожность. Нам нужно за вами понаблюдать. Первичный осмотр показал, что у вас нет серьезных травм, только давление низкое и общая слабость как результат шока. Но мы предпочитаем убедиться, что у вас нет внутренних повреждений.
– Например?
– Например, повреждений пищеварительных органов, которые трудно диагностировать сразу.
Мне хочется выкрикнуть, что мои пищеварительные органы больше всего страдают от долгого голодания, но я вовремя прикусываю язык. Никто не должен заподозрить, почему я так рад, что меня здесь оставляют.
– Может, перед тем как отправиться в палату, вы хотите побеседовать с психологом – специалистом по кризисным ситуациям?
– Лучше после еды.
– О, конечно, извините меня.
Мириам и ливанец помогают мне перебраться в инвалидное кресло, и сестра везет меня в палату № 413.
После приемного покоя все другие больничные отделения кажутся безмятежно-спокойными. Ничто не нарушает тишину в широких коридорах, разве что шлепанье тапочек санитарки по мягкому линолеуму да поскрипывание колесиков моего кресла. Мы движемся посуху, словно плывем по воде.
Четвертый этаж. Стены украшены фотографиями альпийских пейзажей и освещены слабенькими лампочками.
– Ну, вот ваша палата.
Медсестра распахивает дверь, и… я оказываюсь лицом к лицу с Филибером Пегаром. Он поджидает меня, сидя на стуле у койки, с букетом в руке и льстивой улыбочкой на физиономии. Мириам бдительно оглядывает его:
– Вы родственник?
– Я его друг и работодатель, – заявляет Пегар своим обычным высокомерным тоном.
Но, едва договорив, он принимает смиренный вид, выражающий искреннее сочувствие.
– Кроме родных и полиции, никто не имеет права беседовать с жертвами, – строго говорит сестра.
– Но у Огюстена нет родных.
Мириам смотрит на меня, ожидая подтверждения этой информации. Я опускаю глаза.
– Было бы грустно, – продолжает Пегар, – оставить его в одиночестве после такого потрясения. Что же касается комиссара Терлетти, то он меня хорошо знает и прислал сюда, чтобы я занялся Огюстеном. Позвольте представиться: Филибер Пегар, главный редактор газеты «Завтра».
Сестра, которая читает местную газету, а главное, занята по горло, решает не спорить и, пожав плечами, устраивает меня на кровати. Пегар суетится рядом, то и дело пытаясь ей помочь или, вернее, показать, что он готов оказать помощь, но она всякий раз отстраняет его.
– А какой у нас диагноз? – сюсюкает он.
– Спросите у врача. В настоящий момент больной нуждается в отдыхе и наблюдении. Не утомляйте его. Сейчас я принесу ему обед.
И она выходит.
Пегар спрашивает, состроив умильную физиономию:
– Ну как ты?
Я колеблюсь… Может, притвориться, что я онемел?
– У тебя шок?
Чувствую, что лучше согласиться. Киваю и спешу добавить:
– Я хочу есть.
– Сейчас она принесет обед. Ты был далеко от места взрыва?
Я с удивлением констатирую, что уже несколько часов не думаю о случившемся, словно запер воспоминания о теракте в дальнем углу памяти, куда преградил себе доступ.
– Я стоял на краю площади.
– Значит, довольно далеко. Уф… ну что ж, тем лучше для тебя… Но ты его видел?
– Кого – его?
– Взрыв, конечно!
– Я его видел, я его слышал, и я упал… а потом потерял сознание.
Говоря это, я спрашиваю себя: что стало с жареной картошкой, хрустящей жареной картошкой, которую я только-только начал заглатывать?
Восхищенный Филибер Пегар размахивает передо мной своим букетом, давая понять, что цветы предназначены мне, потом исчезает в ванной, гремит там какими-то предметами, бурчит, чертыхается, включает воду и наконец выходит с уткой, приспособленной под цветочную вазу.
– Не благодари меня, лучше давай рассказывай.
И грузно бухается в кресло: он уже не жалеет, что пришел, да еще потратился на букет.
– Я встретил этого террориста на бульваре Одан. Он так нервничал, что толкнул меня, переходя улицу. И я успел его рассмотреть, когда он был на другой стороне.
– Как он себя вел?
– Я же говорю: нервно. И очень странно.
– В чем странно?
– Непрерывно, чуть ли не каждую секунду, посматривал на часы. Хотя одного раза было бы вполне достаточно.
Пегар вытаскивает блокнот из кармана плаща и записывает все, что я ему докладываю.
– Ну а потом?
– По его лицу и ногам было понятно, что он очень худой, однако на нем был огромная, просто несоразмерная парка.
– Ну, это понятно, под ней он скрывал пояс со взрывчаткой. Какого он был возраста?
– Лет двадцати.
– Бородатый?
– Да.
– Брюнет?
– Да.
– Вроде как из Магриба?
– Да.
Пегар сидит с довольной миной кошки, только что слопавшей мышь.
– Он был один?
Я молча смотрю на него. Вот он – ключевой момент. Может, рассказать ему все как было? Попробовать, что ли?
У Пегара хищно блестят глаза. Подавшись вперед, он еще раз ласково спрашивает:
– Ну так как же? Он был один?
– Нет.
Филибер Пегар сияет: вот она, сенсация! Он получил сведения, которыми не располагают даже полицейские! И, зыркнув на дверь палаты – уж не подслушивают ли нас? – вкрадчиво спрашивает:
– Так кто же его сопровождал?
Я снова молчу… Поверит ли он мне? И осторожно говорю:
– Человек в джеллабе, гораздо старше его.
– Какого роста – большого, маленького?
Подумав, я медленно отвечаю:
– Скорее маленького.
– Толстый, худой?
– Ни то ни другое.
– Прекрасно! Продолжай! Что они делали?
Я съеживаюсь на своей койке. Дурацкий какой-то разговор получается: я вроде бы и правду говорю и при этом скрываю то, что видел. Куда это меня заведет?
– Огюстен, так что же они делали вдвоем?
– О чем-то говорили, но я, конечно, ничего не слышал. Похоже, они спорили. Пожилой как будто старался в чем-то убедить молодого. На самом деле мне показалось, что молодой отказывался.
– Ага, значит, старик его агитировал.
– Ну… да, вроде того…
– Теперь все ясно, это был вербовщик, промыватель мозгов, руководитель операции. Сколько же времени они препирались?
– Две-три минуты. Потом старик его вроде убедил, и парень направился к площади Карла Второго.
– Один?
– Нет, старик его… сопровождал.
– Ах, вон как? Интересно!
Мне очень хотелось признаться Пегару, что в этой истории было много чего гораздо более интересного, например крошечная фигурка старика и тот факт, что он летал. Но если ему сказать такое, он больше не поверит ни единому моему слову.
– Значит, они оба направились к площади?
– Да. И подошли к церкви Святого Христофора. Там как раз кончилась служба, и люди выходили на улицу. А гроб ставили в машину.
– И что потом?
Я стискиваю руки, упорно глядя вниз, на простыню. Нет сил говорить о дальнейшем. Но Пегар меня подбадривает:
– Ну, говори, Огюстен! Ты же знаешь – твое свидетельство бесценно. Я понимаю, тебе тяжело и больно вспоминать весь этот ужас, но ты просто обязан помочь нам – журналистам, полицейским, политикам, гражданам нашего города, всей стране, всему миру. Может быть, только ты один и знаешь доподлинно, как оно все было на самом деле.
– Ну… значит…
Нет, я не стану описывать ему эпизод с жареной картошкой. Стоит признаться, что я голодаю, и он сможет докопаться до всего остального.
– Огюстен, дорогой мой, давай, соберись-ка с мыслями!
Ох, какой он прекрасный актер, наш Пегар! В эту минуту я почти готов поверить в его сочувствие.
– Справа от меня произошел один инцидент, который отвлек мое внимание… Кто-то поскользнулся на собачьих какашках и выругался…
– Нет!
– Да.
– Нет!
Как это Пегар учуял, что я вру?! Неужели он настолько проницателен? Или я просто такой неумелый враль?
Он встает и начинает расхаживать вокруг моей койки, прерывисто дыша и теребя свою сигару.
– Только не говори мне, что ты упустил главное из-за какого-то собачьего дерьма и проморгал сам теракт!
– Да нет, я его видел.
– Ага!
Он тотчас садится, хватает свой блокнот, кладет его на колено и, нагнувшись ко мне, вкрадчиво просит:
– Расскажи мне все, Огюстен, миленький!
– Через несколько секунд молодой подошел к толпе, окружавшей катафалк, распахнул куртку, выкрикнул какую-то неразборчивую фразу и…
– Аллах акбар?
– Что?
– Он выкрикнул: «Аллах акбар!» Это я уже знаю. Переводится как «Бог велик!».
– Ну, может быть… Потом он вытянул руки, сделал какое-то резкое движение, и прозвучал взрыв.
– А старик?
– Какой старик?
– Ну, тот, что его сопровождал.
– Я его больше не видел.
– А не стоял ли он возле гроба?
– Нет.
– Значит, смылся в последний момент?
– Понятия не имею.
– Но, может, потом-то ты его разглядел среди жертв? Он ведь был в джеллабе – неужели не осталось хоть какого-нибудь лоскутка?
Этот вопрос приводит меня в изумление. Как он догадался, что это существо настолько заинтересовало меня, что я высматривал его даже из «скорой», покидая площадь?!
– Месье Пегар, я ведь говорил вам, что потерял сознание. И когда меня привели в чувство, мне было не до того, чтобы выискивать какие-то…
– А я убежден, что ты это сделал!
Я снова умолкаю, разинув рот от удивления. Пегар кивает, нахмурив брови:
– Я абсолютно в этом уверен! И знаешь почему? Потому что ты прирожденный журналист! Да-да, совсем как я! Ты умный человек, который прячет свои эмоции подальше и ведет себя в первую очередь как настоящий профи. Или я ошибаюсь?
Понурившись, я бормочу что-то похожее на согласие.
– Ну так как же? – торопливо спрашивает он.
– Его там не было.
– Гениально! Вербовщик сопровождает террориста до места акции и скрывается, убедившись, что взрыв будет осуществлен. Великолепно! Вот он – новый метод, о котором еще никто не сказал ни слова! (Может, о котором никто еще не пронюхал?)
Он притопывает и хлопает в ладоши, вне себя от счастья. Раненые и погибшие в этой чудовищной атаке его совершенно не заботят… Сейчас он похож на могильщика, который радуется эпидемии.
– Как, вы еще здесь?! – ахает Мириам, входя в палату.
Пегар тут же пристыженно сникает, словно мальчишка, которого застукали в тот момент, когда он сунул палец в банку варенья.
– Я просто хотел подбодрить моего бедного друга.
Мириам ставит поднос мне на колени.
– Вот что его сейчас подбодрит!
И она смотрит на меня с сияющей улыбкой. Я отвечаю ей тем же.
– Я принесла тебе целых два десерта, – шепчет она.
Затем поворачивается и властно приказывает Пегару:
– А вы давайте-ка на выход! Я не хочу, чтобы вы утомляли больного.
Филибер прячет свой блокнот, изображая полную покорность:
– Мадам, вы совершенно правы! Здесь командует медицина. Я исчезаю. До завтра, Огюстен!
– Вот именно, до завтра, – говорит сестра, выталкивая его из палаты.
Она тоже выходит, затворив дверь. Я слышу эхо их удаляющихся шагов.
Вздыхаю с облегчением.
Передо мной сияет сокровище из сокровищ – поднос, на котором, кроме куска хлеба, красуются картофельный салат с корнишонами, филе индейки с рисом, натуральный йогурт и грушевый компот. Желудок мой урчит от нетерпения: наконец-то я смогу насладиться роскошной едой!
У меня вырывается взрыв хохота. Конечно, стыдно смеяться, когда погибло столько людей, а другие их оплакивают, но что тут поделаешь: раз уж мне повезло и я не подох, почему бы не поесть?
Ах, как неделикатно ведет себя мой инстинкт… Оглушенный взрывом, одуревший, я все-таки существую, я жив, в моих венах течет кровь; шок не погубил меня, не лишил аппетита. Конечно, из соображений морали, из простого человеческого сочувствия мне следовало бы сейчас рыдать и стенать, а я мечтаю только об одном – поскорей нажраться досыта. Взрывная волна поразила разве что мой рассудок, но не тело. Упрямая жизненная сила берет верх над угрызениями совести и прочими деликатными чувствами. Не знаю, да и знать не хочу, осудят меня за этот плотский эгоизм или похвалят, – я ему повинуюсь. Он свидетельствует о высшей мудрости, куда более могущественной, чем мое жалкое мудрствование.
И я набрасываюсь на еду. Моя рука первым делом хватает кусок хлеба и запихивает его в рот.
Подняв голову, я вижу на стуле, возле кровати, девочку. Ту самую девочку, которую мельком видел в кабинете Пегара; сейчас она сидит тихая, серьезная, поникшая.
– Ой… что ты здесь делаешь?
Девочка устремляет на меня взгляд больших светлых глаз.
– Он меня забыл.
– Кто? Месье Пегар?
Она утвердительно кивает и переводит взгляд на потолок. Я пытаюсь разузнать побольше:
– Он с тобой добр, месье Пегар?
Она убежденно отвечает своим тоненьким, мягким голоском:
– Ну конечно!
Потом дергает плечиком (тик у нее, что ли?), слегка кривит губы и мигает левым глазом (снова тик?). Однако тут же – видимо, стремясь исправить положение, – вытягивает ноги, любуется своими лакированными туфельками и разглаживает клетчатую юбочку.
– Но он часто меня забывает…
Огорченно покосившись на свой поднос, я ей говорю:
– Ты лучше догони его, а то он будет волноваться.
Потом откусываю от мягкого ломтя хлеба и снова поднимаю голову, чтобы взглянуть на девочку.
На стуле – никого.
