14
– Настоящий апокалипсис!
Из полумрака вестибюля на меня смотрит следователь Пуатрено.
– Сегодня ночью кто-то подпалил десять мусорных контейнеров. Сообщения о заложенных бомбах парализовали работу трех школ. Минеры взорвали два подозрительных свертка, один в торговом центре, второй – на вокзале. Полицейские с ног сбились. Премьер-министр высылает им в помощь военное подкрепление и бригады кинологов. По нашим улицам разъезжают танки.
Этот звенящий, металлический голос разносится по всему подъезду, отдается эхом в лестничной клетке.
Я изучаю ее длинное лицо, со стертыми, почти незаметными чертами, если не считать круглых черных глаз. Часы отзванивают полдень; она поджидала меня в вестибюле дома, где находится редакция «Завтра».
– Где ты был вчера в полночь, Огюстен?
– У друга. Недалеко от горевших вагонеток.
– Испугался?
– Я и сейчас боюсь.
Она хватает меня за руку и тащит к массивной входной двери, выкрашенной под бронзу.
– Пошли, нужно это обсудить.
– Но… меня ждут в редакции через двадцать минут… я…
Остановившись, она мерит меня взглядом:
– Тебя ждут? Вот так новости… Значит, этот мерзкий Пегар уже не может обходиться без тебя?
– Да нет, просто… я должен работать.
– Вот именно, ты должен работать – для меня.
И она вытаскивает меня на улицу. Мы стоим на тротуаре. Конечно, я сегодня уже отработал в редакции четыре долгих часа, выполняя возложенные на меня поручения, и уж, ясное дело, с радостью избавил бы себя от циничного ликования Пегара по поводу того, что на Шарлеруа обрушилась новая беда, но все же протестую, из принципа:
– А почему это я должен работать для вас?
– Потому что я плачу тебе не меньше, чем этот мерзавец Пегар, – беззастенчиво объявляет она и со смехом ведет меня за собой.
Небо лениво роняет на Шарлеруа редкие капли, которые и дождем-то не назовешь, хотя сырости от них не меньше, чем от дождя. Из окон редакции ничего нельзя было разглядеть: казалось, серый, пасмурный день заволок их плотной пеленой; но теперь, выйдя на воздух и окунувшись в эту унылую атмосферу, я вижу мутные потоки в сточных канавах, скользкое шоссе, плачущие крыши, озябшие улицы; даже каменные фасады и те как будто насквозь пропитались влагой.
Неподалеку стоит, укрывшись под деревом, несчастный, многотерпеливый Мешен; с его зонтика ручьями стекает вода.
– Следуйте за нами, Мешен, – командует Пуатрено.
И он покорно трусит сзади.
Мы проходим сотню метров, как вдруг она круто сворачивает, взбегает по трем мокрым ступеням и толкает створку массивной бронзовой двери.
– Надеюсь, ты ничего не имеешь против церквей?
– Э-э-э…
– Часовня – самое уединенное и подходящее место для приватных разговоров. Это даже лучше, чем дом свиданий.
Мешен уныло склоняет голову, Пуатрено хихикает и, не дожидаясь моего ответа, вталкивает меня в темное квадратное помещение напротив кропильницы, позади обшарпанной исповедальни. Два стула с драными соломенными сиденьями стоят по разным углам. Пуатрено сдвигает их вместе.
– Ну вот! Теперь нас может услышать только Господь Бог, но Ему на это плевать. А вы, Мешен, погуляйте пока там, у алтаря, нечего тут…
– Слушаюсь, госпожа следователь.
И он торопливо удаляется в сторону хоров.
Она усаживается, положив ногу на ногу, и пристально смотрит на меня:
– Ну, как продвигается твое следствие?
Я рассказываю ей о своей беседе со Шмиттом. Она слушает внимательно, правда, пару раз зевает, но настораживается, когда я дохожу до айяуаски – амазонского зелья, позволяющего узреть Бога.
– Про эту отраву мне говорили наркуши! – восклицает она. – А еще я о ней слышала от тяжелых депрессушников, так что она не вызывает у меня доверия. И ты готов ее выпить?
– Да, но с кем? Ведь в опыте должны участвовать двое.
Она задумывается.
– Значит, твой напарник должен быть чистым, эфирным созданием, без намека на нарциссизм? Плохо дело: такие на улице не валяются, найти их так же трудно, как клевер-четырехлистник. Ну а если мы все-таки отыщем столь редкую птицу, ты рискнешь совершить это… путешествие?
Я молчу. Даже речи быть не может, чтобы я открыл ей свою тайну: она не должна знать, что в редакции, на кухоньке, в этот момент уже охлаждаются два отвара.
– Огюстен, попробуй, я тебя умоляю! Ты пойми: нам грозит апокалипсис; поверь, я не шучу.
– Апокалипсис?
– Да, так предсказано в священных книгах. Скоро Господь Бог нанесет нам последний удар. Грядет конец света. И он близок, как никогда.
– Что вы такое говорите?!
– «Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть. Но это еще не конец; ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам». Как ты думаешь, что это я тебе цитирую? Утреннюю газету? Нет, мой милый, я цитирую Бога! Бога, который сказал это две тысячи лет назад…
«Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое.
И тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга».
Как ты думаешь, это я пишу статейку на первую полосу о нашем Западе, которому грозит ИГИЛ? Нет, мой милый, это я опять цитировала ту же главу из Матфея.
«И многие лжепророки восстанут и прельстят многих; и тогда придет конец. Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу; ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет».
– Пророчества сбываются чаще, чем выигрыши в лотерее!
– «Предаст же брат брата на смерть, и отец – детей; и восстанут дети на родителей и умертвят их». Ты, может, воображаешь, что я тебе пересказываю какое-нибудь социологическое исследование о развале семей по вине исламского экстремизма? Нет, я просто привела тебе слова евангелиста Марка. Ты понимаешь? Бог напророчил людям самое худшее и держит свое слово. Все рушится на планете. Климат сошел с ума, атмосфера раскалена, жара и засухи повторяются из года в год, ледяная шапка на полюсе тает, леса гибнут, реки выходят из берегов, океаны подмывают сушу, циклоны множатся, ураганы свирепствуют, пустыни наступают, животные вымирают, тысячи видов, в том числе растения, исчезают навсегда, унося с собой свои тайны. Земле скоро конец. То есть такой Земле, на которой могли жить люди. Она превратится в голый каменный шар, который будет лететь в пространстве, пустой и необитаемый…
– Вы драматизируете ситуацию!
– Да ты послушай, несчастный, и взгляни правде в глаза.
«И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются» – так повествовал Матфей перед тем, как Бог, устами Иоанна в Апокалипсисе, добавил еще один штрих:
«…и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь.
И звезды небесные пали на землю…
И небо скрылось…
…и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор…»
Ядерная катастрофа произойдет, Огюстен, либо по чьей-то злой воле, либо случайно; она уничтожит жизнь на этой планете, спасутся лишь те, кому повезет попасть в противоатомные убежища. Этот «день гнева» будет последним, а за ним настанет вечная ночь.
– И снова вы возлагаете всю ответственность на Бога.
– Но Он же сказал это! И не просто сказал – написал! Да не один раз… Ты найдешь эти же апокалиптические тексты и в Коране. Огюстен, все вы – и ты, и тебе подобные – сознательно затыкаете себе уши. Хочу тебе напомнить, что Гитлер еще в двадцатых годах, до того, как захватить власть, обнародовал свои планы. Только в те времена ни один «серьезный человек» не придал этому значения.
– Ну, тоже мне – сравнили!
– Так называемые серьезные люди избавляются от неудобных одержимых, пожимая плечами и повторяя: «Да он просто сумасшедший!» Вот так они недооценили Гитлера. И точно так же недооценивают Бога. Бог кажется нам эдаким варваром, который ясно и недвусмысленно все объявляет заранее – и худшее и лучшее, но мы плохо его слушаем, запоминая только приятное. И читаем Библию так же небрежно, как «Майн кампф».
– Ох!
– Даже Церковь больше не ссылается на апокалиптические тексты. Люди гонятся за счастьем, а не за правдой.
– Люди – но не вы?
– Я – следователь. Потому и отказалась от душевного покоя, чтобы докапываться до сути явлений. Хватит самообольщаться, Огюстен! «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец», – возглашает Господь в Апокалипсисе. Мы уже вошли в эру Омеги, последней буквы… Где уста Господа пророчат только меч. Жестокость расползается по миру, выходит из-под контроля…
– Мадам Пуатрено, вы ведь продолжаете вести дознание по делу о теракте. Постарайтесь все-таки признать, что виновником всех наших бед может быть просто человек… Это ведь человек изменяет климат, отравляя атмосферу вредными газами. Это его деятельность вредит озоновому слою. Это его корыстолюбие высасывает из Земли все ее сокровища ради личного обогащения. Это его ненасытный аппетит эксплуатирует природу, включая ее животных, бессловесных созданий, дающих мясо, молоко, яйца. Это его алчность уничтожает леса. Это его необузданная власть сокращает биологические ресурсы планеты. Это его наука создала ядерную угрозу. Так, может быть, эти тексты из Апокалипсиса просто-напросто предупреждают нас? Может, они оповещают людей о том, что, забыв главное, они приведут человечество к хаосу и небытию? Может, эти страницы пугают нас с одной лишь целью: чтобы мы осознали собственные деяния, поразмыслили над ними и изменили поведение?
– Ну да, как же… Педагогика запугивания, – знаем мы это!
– Катаклизмы всегда приводят к улучшению общественного климата, к солидарности, к просвещению, к здравому смыслу. Другое дело – какой ценой! И все-таки угроза, даже абстрактная, воображаемая, избавляет нас от катастроф. Она не только приносит сиюминутную пользу, она еще и залог прогресса.
– Значит, ты хочешь, чтобы люди несли ответственность – ответственность за добро, ответственность за зло, да не важно за что, но ответственность… Какая гордыня! Какой идиотский эгоцентризм! В основе многих заблуждений лежит тщеславие. Вы, люди, прямо лопаетесь от тщеславия, убеждая себя, что правите миром, – даже когда разрушаете планету. А вот я убеждена, что, сколько бы вы ни трудились, вы – ничто! Всего лишь инструменты в руке Бога.
– Что вы об этом знаете?!
– А ты?
– Я хотел бы задать этот вопрос Богу!
Не успел я это выкрикнуть, как понял, что попался: ловушка захлопнулась. Следователь Пуатрено щурится и пристально смотрит на меня, царапая ногтями колени, – точь-в-точь кошка, что выпускает и прячет коготки, напрягшись перед тем, как кинуться на добычу.
Я опускаю голову, почти побежденный.
Дверь часовни со скрипом отворяется. Входит сгорбленная старушка, осеняет себя крестом возле чаши со святой водой и, прихрамывая, направляется к передним скамьям, откуда лучше видно распятие.
– Значит, ты хочешь попробовать? – спрашивает Пуатрено.
– Сегодня ночью я уже растворил порошки в воде, а утром приготовил первый отвар.
– Браво!
– Но я еще не нашел кристалл.
Пуатрено задумчиво потирает подбородок:
– Помочь тебе нелегко; мои знакомые, все как один, темные личности: жулики, ученики жуликов, раскаявшиеся жулики, убийцы, террористы – в общем, вся палитра преступников.
– А в полиции?
Она кусает губы:
– Да у них тот же круг знакомств, что у меня, если не хуже. И потом, при нашей профессии люди не могут быть ангелами. Ты только представь себе Терлетти в роли кристалла! – Фыркнув, она продолжает: – Комиссар Терлетти, переставший быть комиссаром Терлетти, дабы превратиться в посредника между человеком и Богом? Нет, это просто немыслимо! Терлетти не способен подавить свою натуру, отрешиться от самого себя, слишком уж он приземленный, слишком давно вошел в образ полицейского, слишком мужествен и волосат… Такая густая шерсть на теле – это признак не банальной настойчивости, а несокрушимого упорства.
Издали доносится возглас Мешена, подхваченный и раздробленный эхом:
– Ой, извините, мадам, извините меня!
Мы выглядываем из каморки: что там произошло? Неуклюжий Мешен в своем репертуаре: он уронил папки прямо на молящуюся старуху.
– А как насчет Мешена? – спрашиваю я.
– Что – насчет Мешена?
– Мешен в роли кристалла.
– Ох, этот недотепа…
И она щелкает пальцами.
– Конечно, у него есть одно достоинство – он пустоголовый, так что резонанс будет шикарный, ведь для звучности нужна именно пустота, – но он не отвечает другим твоим критериям. Мешен может быть только Мешеном, и больше никем. Он не способен воспарить…
Повысив голос, она окликает своего секретаря и спрашивает его с самым невинным видом:
– Мешен, вы ведь можете быть только Мешеном, не правда ли?
– Только… кем, госпожа следователь?
– Мешеном!
– Но… разумеется, госпожа следователь.
– И вы являетесь Мешеном с первого дня жизни?
– Очевидно, госпожа следователь.
Для ответа он наклонился к ней и, конечно, тут же снова выронил свои папки. Листы бумаги разлетелись по всей каморке, и он, ползая на коленях, пытается их собрать.
Пуатрено выносит приговор:
– Нет, только не Мешен.
Она встает, отряхивает одежду и говорит:
– Ладно, возвращаю тебя твоему мерзкому Пегару.
Я тоже поднимаюсь со стула.
– Почему вы все время зовете его мерзким Пегаром?
– Странный вопрос… Разве его фамилия не Пегар?
– Пегар.
– Ну, значит, я не ошиблась.
Склонив голову набок, она впивается в меня глазами:
– Я ненавижу один изъян, Огюстен, этот изъян – неточность. Так вот, уточняю: мерзкий Пегар заслужил титул чемпиона мира среди мерзавцев.
– Да неужели?
– Только не притворяйся удивленным! Он хорошо с тобой обращается?
– Нет.
– Он относится к тебе с уважением?
– Нет.
– Уделяет тебе внимание?
– Нет. Когда я ему нужен, он меня использует, этим и ограничивается его внимание. Однако я не нахожу в его отношении ничего странного или исключительного. Так ведут себя многие люди.
– Вопрос только в дозировке, мой мальчик. Характер, как лекарство, в зависимости от дозировки либо исцеляет, либо убивает. Так вот, я считаю, что его характер губит все живое.
Мне вспоминается девочка в клетчатом платьице, которая всюду ходит за ним.
– Вы имеете в виду его дочь?
– Сначала его жену. Она впала в депрессию сразу после выхода из роддома. И я не сомневаюсь, что эта депрессия объяснялась главным образом вполне здравой мыслью: она вдруг поняла, что родила ребенка Пегару и обречена растить его в обществе Пегара, а это сильно умаляет радость материнства. К сожалению, эта женщина, урожденная Де Вуттерс, получила католическое воспитание. Отсюда вывод: она так устыдилась этих своих сожалений о браке с Пегаром, что к депрессии добавился еще и комплекс вины.
Пуатрено ежится и делает паузу, ей неприятны эти воспоминания, близкие к сплетне. Потом продолжает:
– Их всех спас бы развод. Пегар мог согласиться, когда она впервые предложила ему расстаться. Но он ответил: «Пегары не разводятся! И Де Вуттерсы тоже, насколько мне известно!» Это так подточило ее силы, что через два года после рождения Офелии она умерла от рака.
– Офелии? Значит, девочку звали Офелия?
– Ужасная мысль – назвать так ребенка!
– Ну почему же, очаровательное имя.
– Больше чем имя, это – судьба.
– Не понял?
– Судьба отверженной девочки, которая в конце концов утонула.
И она вдруг понижает голос до шепота:
– Малышка утонула в бассейне их усадьбы. Скорее всего, причиной стал обморок от переохлаждения. Слуга обнаружил ее на дне много часов спустя. В тот день ее отец не работал дома. Но в любом случае он совсем ею не занимался, она была предоставлена самой себе: из скупости Пегар не нанял гувернантку или няньку, хотя бы приходящую. Если он обедал дома, Офелия подъедала за ним остатки и отправлялась спать, как только он ей приказывал. И никогда ни проблеска нежности к своему ребенку, никаких игр, никаких бесед, ничего! Отцовские обязанности… они его интересовали не больше, чем супружеские. Наверно, он женился и занимался любовью по чистому недоразумению. Или из приличия, раз уж так принято в обществе…
– Разве смерть дочери его не опечалила?
– Его-то?! Ну, на похоронах он, конечно, изображал безутешного отца, зато потом, избавившись от семейных тягот и став свободным, занялся работой еще энергичнее, чем прежде. Теперь у него только одна страсть – его дела.
– И все-таки ему не хватает дочери, раз он с ней не расстается. Она ведь повсюду его сопровождает. Это «его мертвая». Я часто вижу ее.
– Да, ты мне говорил. И я об этом много думала. Удивительный факт! Неужели мерзкий Пегар не так примитивен, не так груб и не так бесчеловечен, каким я его представляла?
– И у него есть душа.
– Может, и есть, только она ему редко служит.
Вернувшись в редакцию, я довожу до ума интервью со Шмиттом. Сегодняшние события, видимо, помешали ему приехать, но завтра это пиршество духа уж точно мне обеспечено.
Умм Кульсум сует мне листок бумаги:
– Сообщение тебе!
Я поднимаю голову и узнаю почерк Шмитта.
– Спасибо, Умм Кульсум.
В ее глазах вспыхивает довольный огонек, но она тут же перечеркивает важность своей миссии скромным и вместе с тем величественным взмахом руки. Сегодня она вырядилась в платье с пестрым набивным рисунком – это «джунгли», где тигры, обезьяны и змеи соперничают в ловкости среди лиан, деревьев и гигантских кустов. Интересно, где люди покупают такие наряды?
Мой взгляд, направленный на этот кошмар, она расценивает как комплимент, улыбается мне и отходит, крайне довольная, напевая и плавно покачивая бедрами, словно в танце. Нынче она кажется особенно влюбленной в саму себя.
Шмитт прислал мне факс со списком вопросов, предназначенных для Бога, под общим названием «В случае если…». Я пробегаю их глазами; некоторые очень забавны, другие вызывают жгучий интерес, но при этом меня неотступно мучит мысль о том, что я до сих пор не нашел кристалл.
Воспользовавшись паузой в работе, вызванной тем, что Пегар созвал журналистов на совещание (не пригласив меня), я наведываюсь в кухоньку проверить, как себя ведут два моих отвара айяуаски. За утро жидкость сменила цвет с красного на угольно-черный, загустела и стала маслянистой. Я вторично подогреваю ее в двух кастрюльках, даю прокипеть несколько минут, потом выливаю в две чашки и прячу их, как и раньше, наверху шкафчика.
Пребывание в кухне для меня – истинная пытка. Желудок свербит, стонет, требует пищи, в которой я ему отказываю: мало того что мне нечего ему предложить, я еще должен поститься, чтобы выпить волшебное зелье натощак.
Пью воду из крана.
Так кто же?
Кого мне позвать?
Может, ту любезную медсестру, которая ухаживала за мной в больнице? Как же ее звали – Мириам, что ли? Или другую, которая подсовывала мне контейнеры для мочи и кала и очень хотела, чтобы я ее «порадовал»? Нет, даже представить себе не могу, как это я буду приглашать их распить со мной этот отвар. И еще того хуже, тайком подмешав им наркотик в вино. А кроме того, на выпивку нужны деньги…
Тогда кого же?
Измученный этими бесплодными размышлениями, которые с утра терзают мою бедную голову, я решил сделать перерыв и размять ноги.
Не успел я спуститься по лестнице в вестибюль, как меня окликнули:
– Минутка найдется?
В полумраке различаю Мохаммеда Бадави.
– Момо!
Услышав это домашнее прозвище, он зарделся от удовольствия, но продолжает пугливо озираться.
– Надо поговорить.
И он подходит ближе. Губы у него дрожат, глаза испуганно бегают по сторонам. В вестибюле наши голоса подхватывает и разносит эхо, поэтому он хватает меня за рукав и тащит наружу.
– Пошли, перетрем около помойки.
Он ведет меня на задний двор, который мы пересекаем почти бегом, и толкает грязную деревянную дверцу загончика, где стоят три светло-зеленых пластиковых бака с гнилыми отбросами, испускающими острую вонь.
Здесь он останавливается и смотрит на меня исподлобья.
– Видал, что творится? Пожары, сирены, паника…
– Конечно видел.
– А знаешь, кто это сделал?
– Нет. Пока никто не объявился.
Я даже сообщаю ему последние новости, предоставленные нашей газете полицейскими: камеры видеонаблюдения ничем не помогли, так как их предварительно вывели из строя.
Силы правопорядка сбиты с толку.
Момо кривится:
– А зачем ты утаил от меня ноутбук Хосина?
И повторяет враждебно и настойчиво:
– Когда меня загребли, следаки сказали, что ты нашел его в контейнере. Так почему же ты не отдал мне ноутбук?
– А ты как думаешь?
Это вырвалось у меня машинально, по старой, еще приютской привычке: когда мои товарищи с чем-то приставали ко мне, я всегда задавал такой вопрос; он позволял определить, что они хотят услышать – мой ответ или свой собственный. Момо не стал исключением, он охотно ответил сам:
– Наверно, ты хотел стереть важную информацию, да?
Уф! Я предпочитаю, чтобы он думал именно так, а не заподозрил меня в желании присвоить компьютер. Он с облегчением улыбается. Значит, моя уловка опять сработала.
– Скажи, Момо, ты в коллеж вернулся?
Он сразу мрачнеет.
– Говори же!
– Я туда больше не хожу.
– Неужто все так плохо?
– Они от меня бегают, как от прокаженного.
– Ну они просто не всё еще понимают.
– Они придурки. Короче, больше я туда ни ногой. Буду учиться заочно.
– Хорошая мысль. Но тут есть риск, что ты останешься в изоляции, не будешь общаться с товарищами.
– Общаться? Было бы с кем!
На улице взвыла полицейская сирена. Момо вздрагивает, потом умоляюще спрашивает меня:
– А ты бы согласился со мной общаться?
– Конечно.
Я ответил спонтанно, из жалости к мальчишке. Ну вот, теперь уже поздно думать об осторожности… Терлетти и его коллег, конечно, возмутит то, что я встречаюсь с братом террориста, да и сам я уже раскаиваюсь в своем благородном порыве.
Момо надвигает капюшон на глаза, прячет руки в карманах куртки.
– Завтра в полдень здесь же?
– О’кей.
– А ты подыщи для нас местечко понадежней.
– Ладно, постараюсь.
Момо подкрадывается к дверце и, убедившись, что путь свободен, исчезает. Над ним вьется Хосин – мечется взад-вперед, бдительно озирается, прямо как настоящий телохранитель. Мне показалось, что с прошлого раза он увеличился в размерах…
Еще с минуту я в раздумье стою возле мусорных баков, затем поднимаюсь в редакцию. На лестнице еще раз перебираю свои соображения и прихожу к выводу, что Момо тоже не тянет на роль кристалла. Итак, мои поиски застопорились, а отвары уже начали бродить и скоро будут готовы… Нет, мне решительно нельзя поручать ничего важного, я прирожденный неудачник.
Войдя в редакцию, я натыкаюсь в коридоре, перед кабинетом Пегара, на девочку в клетчатом платьице, она играет в йо-йо.
– Здравствуй, Офелия!
Она вздрагивает: ее удивило, а потом обрадовало, что ее назвали по имени.
– Здравствуй!
– Ты прямо неразлучна со своим папой.
Она сворачивает веревочку игрушки.
– А почему я должна с ним разлучаться?
– Твой папа заботится о тебе?
Она морщит лоб: этот вопрос явно не приходил ей в голову. Но я настаиваю:
– Раз вы проводите вместе столько времени, значит, наверно, много разговариваете? Что он тебе рассказывает?
Она смотрит на меня почти испуганно:
– Да… ничего…
И ее губки складываются в недоуменную, плаксивую гримасу. Она явно считает мои расспросы нелепыми.
– Я здесь, с ним, вот и все. Потому что должна… Это же мой папа.
– А он не грустит о том, что с тобой произошло?
– А что со мной произошло?
– Несчастный случай. В бассейне.
Ее глаза испуганно расширяются.
– В бассейне?
– Да, в бассейне вашего дома. В том, где ты утонула.
– Я?
– Разве ты не помнишь?
– Нигде я не утонула!
– Нет, утонула. Тридцать лет назад.
Она растерянно смотрит на меня:
– Да мне всего пять лет! И я никогда не купаюсь в бассейне! Говоришь сам не знаешь что…
Она пожимает плечиками, отворачивается и входит в директорский кабинет, бросив йо-йо в коридоре.
А я иду к своему столу. Теперь все ясно! Следователь Пуатрено была права: Пегар не испытывает ни сожалений, ни угрызений совести, он не тоскует по дочери, и прошлое его больше не мучит. А Офелия сопровождает отца вовсе не по его желанию: она блуждает в нашем мире, не понимая, что давно умерла.
Сижу, обхватив голову руками и раздумывая над этим феноменом. Значит, души умерших остаются с нами потому, что полагают себя живыми, а не потому, что живые их призывают! С таким вариантом я прежде ни разу не сталкивался. Или же просто не обратил на это внимания…
Так стоит ли говорить Офелии, что она больше не существует? А собственно, по какому праву? Разве будет она счастливее оттого, что поставит крест на Пегаре, который не уделяет ей ни малейшего внимания? И кстати, счастливее где? В каком месте обретет она приют?
Коллеги один за другим покидают редакцию, прощаясь со мной на ходу.
Мысли мои безнадежно спутались. Время от времени мозг попросту выключается, как перегоревшая лампочка, и я, роняя голову, стукаюсь лбом об стол. Но всякий раз, приходя в себя, пытаюсь продолжить работу. Бессмысленно пялю глаза на экран компьютера, на свои записи, на кипы бумаг, не улавливая связи между ними. Мое тело, в испарине от лихорадки и усталости, не знает, куда себя девать. Голод свирепо терзает меня, кишки скручиваются в животе наподобие змей. Голова так же пуста, как желудок. Бесконечная скорбь приковывает меня к стулу.
– Месье Пегар!
Мой директор, уже запахнувший плащ, в шляпе на макушке, с потухшей сигарой в зубах, готовится покинуть редакцию.
Я взываю к нему:
– Месье Пегар, можно, я останусь еще ненадолго? Моя встреча со Шмиттом требует доделки интервью, а еще мне поручили разборку документов, накопившихся за три дня.
Пегар что-то бурчит. В нем происходит борьба – разрешить мне сделать работу (которую он не оплачивает) или отказать даже в этой милости.
– Ладно! Будешь уходить, включи тревожную кнопку.
Он прикусывает круглый кончик сигары, отрывает его, выбрасывает и удаляется молча, словно я для него больше не существую. Офелия идет следом, высокомерно игнорируя меня: видно, ей не понравился наш недавний разговор. Ее глаза хитро поблескивают. Уже переступив порог, она бросает мне:
– Эх ты, придурок!
И бежит, спеша догнать отца.
Дверь хлопает. Наконец-то я остался один.
Вокруг сплошной мрак, все тихо, все замерло.
Нет, сегодня ночью мне не суждено выпить отвар айяуаски. Меня терзает голод.
Где же набраться мужества и энергии, чтобы целый час топать пешком до сквота? И вдобавок я приду туда промокший, а обсушиться и согреться негде. Лучше уж заночевать прямо здесь.
И вдруг раздается шум.
Нет, не шум, а грохот падения.
Я с испугом понимаю, что упало какое-то тяжелое тело.
Бросаюсь в коридор.
В дальнем конце горит свет.
Это в кухне – бегу туда.
На полу лежит и стонет Умм Кульсум. Вокруг следы рвоты. Глаза у нее закрыты, дыхание прерывистое.
А над этой повергнутой тушей, у края раковины, стоят две чашки, которые я прятал на шкафчике. И одна из них пуста.
Умм Кульсум проглотила мой отвар!
