Глава первая
КРОВАВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Позднее летнее утро дохнуло теплым запахом свежевысушенного сена. Иван Силантьевич проснулся именно от этого одуряющего аромата. Вобрал в легкие воздуха, и сердце защемило. Жизнь, можно сказать, прожил. А на душе тяжко. Словно не свою прожил, будто украл. А украл-то, оказалось, у себя.

Раньше он любил гордо рассуждать: «Думал ли простой деревенский парень, что станет генералом?» Теперь же все чаще задавал вопрос: «Зачем я это сделал?»

Всю жизнь Иван Силантьевич Копчик боролся с крестьянскими корнями. Впрочем, особых усилий для убеждения себя в том, что ненавидит ковыряние в земле, не понадобилось. Он также не испытывал тяги ни к станку, ни к счетам, ни к тряске в танке.

Но обидней всего было то, что интеллигентом он так и не стал, а от корней оторвался. Кто он теперь? Внезапно оказалось, что самые счастливые годы жизни были связаны с тяжелым, но благородным трудом. Веками предки жили на земле и черпали из нее силы. Ах, если бы все вернуть! Он пахал бы поля, выращивал свиней, разбрасывал бы навоз, быть может, заимел бы пасечку. Конечно, жизнь бы не отличалась буйными красками и была бы тяжела, однако совесть бы не мучила и душа не болела.

Подобные мысли преследовали отставного генерала КГБ не всегда. Еще полгода назад, будучи генеральным директором частной охранной фирмы, он лихо «махал шашкой» и не ведал сомнений. Однако последний объект его доконал. Сердце не выдержало, и пришлось уйти на покой. Но самое ужасное было не это.

Едва он пришел в себя, профессор, похожий на знакомого мясника с рынка, начал давать советы, как дальше жить: «Нельзя пить, курить, кофе, женщин. Меньше резких движений и сильных эмоций, – и, внезапно запнувшись, добавил: – Меньше думайте о душе!»

Зачем он произнес последнюю фразу? Копчик внезапно осознал, что может преставиться в любой миг. А вдруг там спросят? Раньше у него были ответы на все вопросы. А сейчас? Невнятное бормотание относительно выполнения чужих приказов? А где была совесть? Он просто не знал о ее существовании. Но это какое-то слабоватое оправдание.

Внезапно память, основательно подточенная склерозом, начала играть злые шутки. Перед его взором стали выстраиваться, как на параде, давно забытые люди. Последний взгляд, который бросали осужденные, оказалось, не забывается…

И тут нахлынуло воспоминание, которое он тщательно старался забыть, забить бытовой мелочовкой, загромоздить глобальными проблемами, завалить бесконечной бюрократической волокитой. Быть может, организм бессознательно работал на износ из необходимости, выложившись полностью на службе, провалиться в забытье без сновидений. Теперь же, на пенсии, у него не оказалось даже хобби. И вот результат! Живший под девизом: «Чтобы было, что вспомнить!», теперь отдал бы все, чтобы забыть свою жизнь.

В тысячный раз перед его взором бежала и бежала по лестнице окровавленная, зовущая на помощь женщина, а он, в ужасе от возможной расплаты, несся за нею следом, стрелял из своего ТТ…

Иван Силантьевич сел на кровати и отворил створку окна, принюхиваясь к запаху детства, к запаху счастья. Нет, не он это был. Не мог он так озвереть. А может, все, что произошло, не случайность, может, это судьба, карма? Или плата? Плата за грехи предков? Взять, например, отца. Он ведь ничего о родителе не знал, тот о себе никогда не рассказывал. Воевал он? Или сидел? А может, сажал и расстреливал?

Вот таким же жарким летом пятьдесят третьего вернулся из многолетней «геологической разведки» молчаливый чужой мужчина, никак не ассоциировавшийся со словом «отец». Несколько дней просидел на скамейке у забора, набивая махоркой и выкуривая самокрутки, которые выходили у него причудливо изогнутыми, словно трубки. Затем схватил железной лапой пробегавшего мимо сына и, сняв ремень, тут же, на улице, без причины выдрал! После этого все стало на места, и Ванька, сквозь слезы, понял, какое это счастье, когда есть отец.

Через некоторое время папаша решил, что нечего чаду болтаться без дела, и занялся образованием. Наняв двух евреев, заставил вдалбливать сыну английский и испанский. Немецкому учил его сам. Метод воспитания был универсален и доходчив. Учителям он платил, исходя из того, насколько сильно они драли его сына.

Иван вырос полиглотом и антисемитом. Но отец не дождался этого светлого для себя часа, он вообще скоро посчитал свой родительский долг выполненным и запил. Однажды его нашли на парашютной вышке с заточкой в боку… И тогда запомнилась фраза, невзначай оброненная кем-то: «Жил, как сука, а кончил, как вертухай!»

Раз с утра такая духота, наверняка давление подскочит. Копчик машинально нащупал упаковку с таблетками эуфиллина и потянулся за водой. Графин был пуст. Проверил чайник. Оказалось, в доме ни капли воды. Впрочем, этому обстоятельству он скорей обрадовался.

Несмотря на то что на дачные участки был проведен водопровод, Иван Силантьевич пользовался водой исключительно из источника. Родник был освящен, и сам батюшка не гнушался испить из него студеной водицы. Специально для этого каждый день, кроме воскресенья, приезжал здоровый бритоголовый парень с двумя алюминиевыми емкостями и наполнял их. А дачники единодушно проголосовали об открытии второго, охраняемого, входа на территорию дачных участков, исключительно для пешеходов.

Копчик взял небольшой двухлитровый бидончик и, неторопливо спустившись по ступенькам, вышел на посыпанную битым кирпичом дорожку.

У проходной он застал компанию молодых людей, которые вчера здорово потрепали ему нервы ночными воплями под музыку, за которую раньше запросто сажали. По всей видимости, они забыли пропуска и теперь охранник не желал выпускать их за территорию. Иван Силантьевич возрадовался, что его поход не будет испорчен шумом и гамом. Он терпеть не мог этой молодежной несдержанности. Копчик заранее вынул пропуск и готовился его предъявить, как всегда, в раскрытом виде, несмотря на то что охранник знал его лично уже не первый год.

Одна из девиц неожиданно бросилась к Ивану Силантьевичу, словно к родному, и, прижавшись всем телом, обняла, чмокнув в щеку. Пенсионер, привыкший к мягким женщинам, внезапно почувствовал неведомую упругость. Сердце старого дурака затрепетало и невольно напугало.

– Вот мой дедушка! Он нас проводит до родничка и обратно! – объявила девица.

Наглецы победно уставились на охранника. Однако Копчику совсем не хотелось быть игрушкой в руках кого бы то ни было. Он отстранил от себя девицу и, делая вид, что не понимает, что от него требуется, спокойно прошел, услышав вслед:

– Ах ты, старый хрен! Ничего не видит, не слышит и вообще не мое, мол, это дело? Ну, держись, дедуля! Вернешься, все бабке расскажу!

Но даже эта семейная сцена на охранника не подействовала.

– Ладно, – произнес рыжий парень спортивного телосложения, – все они здесь придурки! Пойдем за пропусками!

Компания шумно повернулась и отправилась обратно в поселок. А довольный Иван Силантьевич спокойно пошел по тропинке, стараясь соизмерять шаги с ритмом сердца.

Путь шел через сосновый бор, посреди которого, в принципе, и вырос дачный поселок. Но в лесу сосны росли густо и всегда стоял пьянящий аромат эфирных масел. Минут через пятнадцать показался мосточек через овраг, по дну которого протекал ручеек, берущий начало от источника. Бо было самое неприятное место. Слишком уж хлипко выглядело убогое сооружение.

С обратной стороны, отчаянно цепляясь за поручни, полз белый как лунь альбинос Стервис. Перейдя, он отдышался и поприветствовал:

– Здравствуй, Иван Силантьевич. За водичкой с утреца намылился?

– Доброе утро, Карл Янисович, – ответил Копчик. – И откуда у тебя этот жаргон?

– Стараемся идти в ногу со временем! – похвастался белобрысый ровесник революции.

– Я и вижу. Ха-ха, – усмехнулся Иван Силантьевич. – Мосток-то как? Держится?

– Не говори, – мотнул головой блондин. – Того и гляди рухнет. Вот помяни мое слово. Сорвется с него кто-нибудь, шею сломает.

– И ведь никому нет дела! – воскликнул и, тут же вспомнив о сердце, обмяк Копчик.

– Да, сейчас никому ни до чего нет дела. Б, будь я помоложе! Я в те годы… – неожиданно задумавшись, собеседник смолк.

– Что? – усмехнулся Иван Силантьевич. – Срубил бы новый мост?

– Нет, – вполне серьезно ответил Стервис. – Пригнал бы взводик солдат.

– Ну да, представляю, что солдаты выстроят.

– А зачем им строить? – хитро прищурился Карл Янисович. – Они с винтовочками бы вон там прогуливались, пока те, кому положено, не соорудят.

– Ну и шуточки у тебя! – слегка возмутился Копчик.

– Ладно, не прикидывайся, – ухмыльнулся, вытаращив глаза, прибалт. – Свои люди.

От его немигающего взгляда у Ивана Силантьевича от затылка к спине пробежали мурашки.

– Отважный человек был Ленин. Не боялся в свою гвардию латышей набирать, – поделился Копчик своими размышлениями.

– Все очень просто. Отец рассказывал. Дело в том, что они языка не понимали. Их сагитировать было невозможно! – ответил, перед тем как продолжить свой путь, потомок одного из стрелков.

Иван Силантьевич кое-как перебрался через мостик и, обогнув небольшой холм вышел к источнику.

Оформлен он был по всем правилам. Внизу располагался деревянный сруб небольшого колодца, в который, журча, падала студеная струя. Огорожено место было невысоким частоколом в духе древних кремлей. Тропинка выходила прямо к резным воротцам, запираемым на небольшой засовчик. Внутри же загончика стояла пара скамеек да памятная доска, провозглашающая открытие и освящение источника. Все было сделано для того, чтобы душа радовалась и отдыхала.

Копчик набрал воды. Отхлебнул из бидончика. Но глотать не стал. Такую ледяную выпьешь, так и ангину схлопотать недолго! Наконец, решив, что вода достаточно согрелась, сделал глоток. Хороша!

Блаженство длилось несколько мгновений. Затем вновь полезли дурные мысли. Вот ведь Янисович служил еще при Сталине. Кровищи на нем, должно быть, немерено. Ан нет, не видно, чтобы совесть мучила. А может, это он днем хорохорится, а по ночам спать не может? Вызвать на откровенность? Ведь не ответит, старый чекист.

Со стороны поля практически бесшумно подкатил «мерседес». Автомобиль остановился. Дверца с затемненными стеклами отворилась, и явился отец Пафнутий. Вскочившему было Ивану Силантьевичу батюшка кивнул всклокоченной головой и, спустившись, припал к журчащей струе. Пил долго, жадно, словно корова на водопое. Затем сунул голову под воду и, разбрызгивая в стороны капли, заурчал. Наконец, потушив пожар внутри и снаружи, присел рядом и произнес:

– Хорошо-то как, Господи!

– Да, – неопределенно поддержал Копчик.

– Я так скажу. С похмелья эта водица лучше девицы, – лукаво усмехнулся священник, от которого несло сильнейшим перегаром.

Особу духовного звания, видно, тянуло поговорить, но собеседник попался какой-то совершенно неподходящий. И тогда он решил расшевелить Ивана Силантьевича.

– Голова управы завалился – в баньке при подворье попариться. Глаза поутру продрал, – объяснил он свое состояние, – три дня пролетело, как в раю!

– А не грех?

– Так греха-то нет! – усмехнулся отец Пафнутий. – Не возбраняется бражничать.

– А как же служить примером?

– Заметь, сам сказал, служить! На Руси издревле повелось так, что службой именовали труд воина и священника. А нынче придумали еще и актера! Нравится не нравится, тверез или в стельку пьян, болен или здоров, никого не интересует. Надо идти и достойно выполнять долг. Вот в этом и есть подвиг служения.

– С военными и священниками еще понятно, а актеры? Живут в свое удовольствие, в лучах славы купаются.

– Не скажи. На одну звезду несколько тысяч непризнанных, неизвестных, которые никогда к славе не прорвутся, а талант прет наружу, не позволяет ничем другим заниматься. У меня в приходе был один артист. Тридцать лет в провинциальном театре за гроши играл двадцать первого богатыря в свите Черномора. Пил по-черному, но как спектакль, он преображался и отрабатывал на износ, а затем падал никакой! Вот это и есть служение.

– Я как-то все время встречался с лицами духовного звания непорочными и безгрешными, – усмехнулся Копчик. – Ты, часом, мил человек, не расстрига?

– Ну вот, это распространенное заблуждение: если служитель культа, то должен быть святым, – ровным голосом произнес батюшка. – А мы – люди обыкновенные, со своими слабостями, недостатками. Главное, жить в согласии со своей совестью, тогда и душе светло, и Бог, глядючи, радуется!

– Может, я сейчас богохульствую, а вот ответь мне, темному, батюшка. Есть ли вера без недостатков?

– Вера их и не имеет, а вот любая религия сколько угодно. И чем ближе к Богу, тем больше, – улыбнулся священнослужитель. – Сейчас попробую объяснить. Вот что подбило тебя задать каверзный вопрос? Не знаешь. А никогда не замечал людей, которые пытаются втянуть в дискуссию необразованного, но религиозного человека или поставить верующего человека в тупик хитрым вопросом? Если приглядеться, глаза у них в этот момент начинают светиться нехорошим огнем. Так это – нечистый. Задумал как-то он свою религию создать. Да не такую, какие на Земле сами возникли, а красивую и правильную, чтоб без недостатков. Вот тогда люди к нему и повалили бы. Порешил побегать да разузнать, каковы они, недостатки. А их оказалось столько, что носится неугомонный до сих пор по свету и вопросы задает. Затем посчитает, что все красиво, и создаст религию. После присмотрится – нет совершенства, и вновь бросается искать. Так секты и возникают.

– Никогда такого не слышал.

– Так ты с кем общался? – произнес отец Пафнутий. – С двоечниками и лоботрясами. У нас в семинарии две трети свято считали, что зубрением догм можно вечное блаженство заработать. У них мозгов и до поступления в бурсу не было, а под конец способность мыслить вовсе утратили, не говоря о способности сердцем слушать. А тут ведь глубже надо воспринимать, печеночкой чувствовать.

– Мудрено излагаешь, – вздохнул Копчик. – Я военный. На примерах доходчивей.

– Вот, берем младенца. Чуть пуповина заросла, а мы его с головой – да в купель. А нам говорят: нельзя против воли. Пусть вырастет, созреет, а потом сам выбирает веру по душе! Ну, скажем, баптисты так и поступают. Вроде все правильно и демократично, но вот только случись что, а человек-то не крещен! Вот и носится душа неприкаянной.

– Скажи, батюшка, а покаянием можно камень с души снять? – задал мучивший его вопрос Копчик.

– Мало того. Только покаяние и может помочь, – ответил поп.

– А если не крещен?

– Тогда какое же покаяние?

– Извини, что пристал, но для меня это очень важно. Креститься с грехом можно?

– Конечно! – рассмеялся отец Пафнутий. – Если грех не смертный.

Копчик замолчал, опасаясь выдать себя. Однако настоятель растолковал его задумчивость по-своему:

– Главное, чтобы человек созрел. Вот после этого и до момента крещения наступает самый опасный для него отрезок времени. Так что после полудни я в храме. Не затягивай, все под Богом ходим.

– А что же делать сейчас? – спросил Копчик.

– Будь бдительным и помни: ты не один. Присматривайся к знакам, приметам, прислушивайся к сердцу. Оно не обманет.

Затем батюшка встал, давая понять, что разговор окончен, и, не прощаясь, словно зная наверняка, что сегодня они еще встретятся, пошел к автомобилю.

После разговора не полегчало. Однако мысли полезли в голову всякие. «А вдруг и вправду станет легче? А почему бы не креститься, почему не покаяться?»

Иван Силантьевич некоторое время сидел под березой. Затем тихонько встал и, соблюдая всяческую предосторожность, побрел к дому, перебирая в памяти, кого можно пригласить в крестные. В голову почему-то, кроме зловещего лютеранина Янисовича, никто не шел. И воображение рисовало какие-то кровавые сцены, словно в кошмарном сне.

Копчик приблизился к мостку. Он уже занес ногу, однако, прислушавшись, замер. Из зарослей доносились голоса и женский раскатистый смех.

Пенсионер криво усмехнулся и, оглянувшись, забрался в заросли малинника. Вскоре появилась веселая компания. Молодые люди остановились у мостика.

– Я через этот чертов мост не пойду, – произнесла девушка с огромными черными глазами, – даже ради самой святой воды.

– С чего ты взяла, что он чертов? – спросил усатый.

– А что, не видно?

– Ага, построил себе и прячется в кустах, тебя караулит! – заржал рыжий.

– Я тоже не полезу! – ударилась в амбицию «внучка». – Разве только мужчины снизу его подопрут своими торсами!

– С удовольствием! – воскликнул усатый. – При условии, что Ленок пойдет первой!

– Хам и нахал! – ответила девушка в короткой юбочке.

– Неужели мы останемся без воды? – капризно спросила девица с печальными глазами.

– Ладно, стойте здесь, – принял решение рыжий. – Я мигом.

Парень, разбежавшись, легко перескочил через двухметровый овраг рядом с мостом и скрылся за бугром.

Молодые люди остались его ждать. Усатый приблизился к той, которая только что возмущалась. Прижал ее к березке и запустил руку под юбчонку. «Внучка» озорно улыбнулась и, подойдя к парню со спины, задрала его футболку. Затем как кошка процарапала ногтями несколько розовых бороздок…

Копчику не оставалось ничего, как глупо сидеть в кустах. Он уже обжег крапивой руки и порядочно искололся иголками. Ему не терпелось выбраться, однако печальная девица, не обращая внимания на творившееся за ее спиной безобразие, продолжала сидеть на краю оврага и смотреть в сторону малинника. Несколько раз генералу показалось, что она видит его сквозь листву.

Наконец появился рыжий с тремя пластиковыми бутылками, успевшими запотеть от студеной водицы.

– Ого! – заорал он. – Вы, я вижу, без меня времени не теряли!

Прижимая бутылки рукой к груди, обратно он не стал сигать как козел, а переходил по мостику мелкими шажками.

Наконец терпение Ивана Силантьевича лопнуло. Внезапно решив: «А почему бы пожилому человеку не пособирать малины в лесу», он начал выбираться.

Копчик раздвинул листву и увидел наполненные ужасом глаза девушки, схватившейся за грудь и дико завопившей. Парень, находившийся на серединке мостика, внезапно дернулся, роняя драгоценные бутылки. Схватился за поручень. Но гнилое дерево под ним рухнуло, и он медленно, словно в кино, полетел вниз. Следом обрушились остатки хлипкого сооружения.

Вторая девица тоже заверещала. Копчик шкодливо спрятался. Теперь другого пути не оставалось, надо было давать кругаля через шоссе. Бо верст на пять потянет, ну да, делать нечего. Пенсионер повернулся и, подобрав подходящую в качестве посоха палку, побрел.

В пути он попытался осознать, имеет ли какой смысл это его приключение и есть в нем вина его лично? Однако понял одно. Разобраться, кто прав, кто виноват и что бы могло случиться, человеку не дано. Допустим, не появился бы он и девушка не испугалась? Сломался бы тогда мостик? А может, она испугалась, увидев падение парня? Или увидела нечто за спиной Копчика? От этой мысли дрожь пробежала по спине. Иван Силантьевич резко обернулся. Сзади никого не было. А может, и было, но видеть дано не каждому? Сердце пронзила колющая боль. Пенсионер опустился на траву и постарался успокоиться. А ведь парень на себя принял то, что предназначалось ему!

У Ивана Силантьевича закружилась голова. Он осмотрелся и не понял, где находится. Ввысь тянулись голые осиновые стволы. Место было совершенно незнакомое. Куда идти, тоже было непонятно. Открутив крышку с бидончика, он начал пить воду огромными глотками. Голова сразу прояснилась. Солнце светило ярко. Копчик радостно умылся и уверенно направился туда, куда указывали тени.

Вскоре послышался шум автомобилей. Иван Силантьевич вышел на шоссе, ведущее к дачным участкам. Посмотрел на часы. Без пятнадцати двенадцать! В два часа должен был подъехать «писака».

Ивану Силантьевичу было о чем рассказать молодому поколению. Кроме того, покоя не давали подаренные мемуары Гришки Кленова. Безликая серость, и карьеры-то сделать не мог. А почитать, так герой нашего времени! И ведь почти все правда, ну, может, слегка приукрашенная. Но Гришка и рапорта не мог состряпать! Подполковником ушел.

Наслушавшись комплиментов, он растаял и сдал своего борзописца. Теперь тот работал с Копчиком. Генерал даже придумал обложку. Огромный такой ястреб, чтобы сразу было ясно, что копчик – это хищная птица, а не позорный отросток!

За неделю бывший генерал надиктовывал на оставленный ему цифровой диктофон восемь часов воспоминаний и размышлений. Затем приезжал Роберт и привозил уже отпечатанный текст. Копчик читал его и радостно понимал, что написанному суждено стать шедевром. Знал свое дело чертяка!

Судьба распорядилась так, что работать Копчику пришлось с человеческим материалом. И чем глубже он становился знатоком душ, тем сильней люди его разочаровывали. Иногда ему казалось, что с таким народом никогда не построить светлое будущее. И только стараниями карательных органов можно загнать это порочное стадо в коммунистический рай. Сколько сил требовалось, чтобы одного-единственного человека направить в нужное русло!

Самой большой проблемой оказались всесторонне развитые интеллектуалы. При общении с ними Копчик начинал чувствовать свою убогость и серость. Ему казалось, что они специально читают книги, чтобы при удобном случае унизить его, и начинал взрываться, естественно, не достигая цели.

Однажды, еще во времена молодости, когда память о Сталине была свежа, после тяжелого разговора с одним софистом, сыпавшим именами и цитатами классиков марксизма, из которых следовало, что руководство страны ведет неправильную политику, Иван Силантьевич в припадке бессильного бешенства высказал своему начальнику крамольную мысль, что если раньше он относился к умникам с уважением, то теперь начинает их ненавидеть!

На что чудом выживший представитель старой гвардии хитро прищурился и, подойдя к полке, вытащил древнюю толстую книгу. Он положил ее на стол, и Копчик прочел: Шан Ян «Книга правителя области Шан».

Раскрыв на середине, начальник произнес:

– Самое знаменитое китайское проклятие: «Жить тебе в эпоху перемен», и знаешь почему? Оказывается, в Поднебесной были времена, когда столетиями ничего не менялось. Тогда был открыт основной закон стабильности общества.

Копчик пробежал глазами по подчеркнутым красным карандашом строкам: «Искусство управления страной заключается в умении удалять умных и глупых… чтобы одаренные не могли принести пользы, а бездарные вреда». Мгновенно все стало на свои места. Он понял свою роль и задачу органов в целом. После этого карьера круто пошла в гору.

И вот оказалось, что все было напрасно. Он понял, что приходит конец стабильности, когда к власти пришел человек, невероятным образом сочетавший в себе ум и глупость.

Теперь, на старости лет, мало того что никто спасибо не скажет, так еще и уколоть норовят. А ведь недалек день, не погнушаются и пнуть беззубого цепного пса.

Одновременно на часы посмотрел еще один человек. Он находился на даче Копчика и терпеливо ожидал возвращения хозяина. Бот мужчина не имел никакого отношения к литературе. Он давно бы ушел, но дело было важное, и гость принял решение подождать еще час.

Копчик стоял на дороге у столба с цифрой «три» на синем указателе. Бо означало, что ровно три километра было до села Охапково, в центре которого возвышался храм отца Пафнутия, и ровно три километра в обратную сторону, до дачного кооператива «Дзержинец», посреди которого находилась уютная дачка генерала. Он перешел на другую сторону дороги и стал голосовать, пытаясь поймать попутку до Охапкова. Несколько автомобилей промчалось в сторону участков. В обратном же направлении не проехало ни одного. Обычно было все как раз наоборот.

Внезапно остановился «пассат» соседа по даче. Тот вышел и прогудел:

– Что, Силантьич, в деревню собрался?

– Да, – чего-то застыдившись, промямлил Копчик.

– Какие могут быть у тебя дела в деревне? – удивился сосед.

– Да так, дела, – пожал плечами Иван Силантьевич. – Бабу одну надо навестить.

– Ну, гвардия! Вы даете! – восхитился сосед, добавив: – Я туда после трех на лесопилку поеду. Рамы для веранды заказал. Если терпит твое дело, могу подбросить.

Копчику предложение показалось весьма заманчивым, и он сел в автомобиль, помчавший его прочь от храма. Сердце, предчувствуя неладное, заломило. Однако просить водителя остановиться и высадить на дороге он постеснялся.

Поднимаясь по ступенькам, Иван Силантьевич опустил руку в карман и нащупал корпус диктофона. У него появилась новая мысль, и он, нажав на кнопку записи, открыл дверь на веранду и замер. Ему показалось, что в доме кто-то есть. Он осторожно вошел в гостиную и увидел молодого человека. Бо мог быть какой-нибудь друг писателя или курьер, но Копчику сразу стало нехорошо.

– Ты, собственно, кто? – пытаясь сдержать испуг, спросил Иван Силантьевич.

– Я? – переспросил молодой человек. – Сейчас объясню. Присаживайтесь. Разговор у нас будет долгий и тяжелый – для вас.

Хозяин дачи сел, словно был гостем, и произнес:

– Боюсь, долгого у тебя не получится.

– А я не боюсь, – ответил парень. – Мне времени хватит. Вот думаю, с чего начать…

– А ты начни с главного! С цели визита! – обозлился Копчик.

– Вы генерал КГБ Копчик? – спросил молодой человек.

– Ну! – кивнул генерал.

– Служили в Германии в семидесятых?

– Допустим, и что с того?

– Тогда я пришел за вами, – без эмоций произнес парень.

– Бред какой-то! – Копчик пожал плечами.

– Напротив, Виталий Покровский, сын генерала Покровского и Галины Ивановны, к вашим услугам, господин убийца…

Покровский!

Яркая вспышка в памяти высветила то событие, которое Иван Силантьевич старательно пытался забыть, стереть, но оно возникало, правда все реже и реже, и тогда что-то прямо-таки ухало под сердцем и становилось невозможно дышать…

И дело-то, Господи, о чем там говорить! Впервой, что ли, при его-то работе? А вот гляди ж ты… всплывало…

Был он в те годы, семидесятые, еще майором. Служил в Германии и скоро усвоил простую истину: Россию лучше любить на расстоянии.

Он дослужился до начальника особого отдела дивизии и, получив очередное повышение, был отозван в Москву и слонялся по коридорам Лубянки, которая никак не ассоциировалась у него с понятием «центральный офис, штаб-квартира, или альма-матер».

А при каждой встрече со своим непосредственным начальником, полковником Лесковым, не упускал возможности поныть относительно того, что устал без оперативной работы.

И вот Лесков вызвал Копчика и познакомил с капитаном Воронцовым из контрразведки. Приехавший только что из Германии капитан представил факты утечки информации за рубеж. Впрочем, они были не новостью, коллеги из Штази уже предупреждали о фактах предательства. Неожиданным же стало предоставление документов, из которых следовало, что предателем был ни много ни мало командир одной из дивизий генерал Покровский.

Еще лейтенантом этот Покровский поучаствовал во взятии Берлина. Лесков достаточно хорошо разбирался в людях, поэтому к подозрениям туповатого коротышки-капитана отнесся не слишком серьезно. Вот он и поручил Копчику проверить достоверность информации и, если она соответствует действительности, немедленно арестовать генерала. И сделать это максимально тихо.

Стосковавшийся по работе Копчик с ходу взялся за дело. А Воронцов стал убеждать коллегу в том, что арест все равно вызовет шум, уж слишком видной фигурой был генерал в местном масштабе. Да и в руководстве Группы войск пользовался определенным авторитетом. А свои – своих, как известно, не сдают. Копчик, не совсем понимая причину настойчивости капитана, все же заподозрил, что тут могло быть что-то личное. Однако Воронцов всякое личное отрицал категорически и исподволь подводил Копчика к мысли о том, что с арестом у них ничего не получится, а лучше просто убрать предателя, инсценировав его самоубийство.

Копчик долго раздумывал и пришел к выводу, что, скорее всего, Воронцов прав. Тем более что отдельные факты при проверке находили подтверждение. План операции они детально разработали. Осталось лишь доложить начальству. Лесков, недолго думая, дал добро…

В ту трагическую для себя пятницу генерал Покровский вернулся с очередного разбора полетов хорошо поддатым и сразу завалился спать. Речь на закрытом совещании шла об очередных утечках информации, однако чекисты, вместо того чтобы заниматься своими прямыми делами, разводили демагогию. Откуда же ему быть – хорошему настроению? Сильно пьяным своего мужа супруга генерала, красавица Галина, не видела никогда. Единственным критерием степени опьянения было время, которое ему требовалось для засыпания. Сама же она собиралась сегодня в баню.

Уложив сына спать, она отправилась по своим делам.

Ее отсутствием в доме и воспользовались Копчик с Воронцовым. Все получилось – лучше не придумаешь. Боясь разоблачения, пьяный генерал из своего же пистолета пустил себе пулю в лоб. А чтоб было не слышно другим, он накрылся с головой одеялом…

Операция закончилась быстро. Одного только не учли чекисты – в гарнизонной бане в тот день не было, в связи с каким-то мелким ремонтом, горячей воды. И Галина раньше времени вернулась домой.

Она удивилась, что дверь дома не заперта. Войдя в просторный холл дома, когда-то принадлежавшего немецкому бюргеру, увидела два темных силуэта на фоне оконного проема. Испуганная женщина бросилась к выключателю и на секунду ослепла от яркого света.

Она узнала Воронцова, на лице которого отразился настоящий ужас. Капитан рылся в бумагах ее мужа. А второй, который был с ним, выхватил пистолет и выстрелил в нее, но промахнулся.

Вскрикнув, Галина кинулась к лестнице на второй этаж, в спальню, где находился муж. Раздался новый выстрел, и боль обожгла ей правую лопатку. Убийца бежал за ней и догнал наконец уже в спальне. Она кинулась к лежащему на кровати мужу и сдернула одеяло…

За спиной раздались выстрелы, и она упала, заливая своей кровью мертвого уже генерала.

И тут, вспомнил Копчик, произошло нечто невероятное. Бот мерзавец, этот кривоногий коротышка Воронцов, ворвался следом в спальню и, дико закричав, бросился к женщине, истерично рыдая и обнимая ее окровавленное тело.

Позже Копчик узнал: оказывается, этот урод был давно и безнадежно влюблен в генеральскую жену и мечтал любым способом избавиться от ее мужа. На что он надеялся, непонятно…

Но тогда надо было действовать немедленно, пока не появились новые свидетели, – и так уже напортачили. Вся надежда, что расследование самоубийства генерала, убившего в пьяном виде и свою жену, поручат опять же им, чекистам.

Воронцова срочно вывезли в Москву и поместили в психо-неврологическое отделение кагэбэшного закрытого госпиталя. А Копчик временно занял его место и сделал все, чтобы замять свое участие в убийстве. Настоящим же ударом для него оказалась полная невиновность генерала Покровского, которая открылась спустя два месяца, когда настоящий предатель бежал на Запад.

Теперь их судьба была полностью в руках Лескова. Стоило тому произнести одно слово, и Воронцов с Копчиком оказались бы… Да какая разница где?.. И ради того чтобы он не произнес этого слова, они готовы были на все. Лесков это хорошо знал и позволял им дышать, используя, по мере надобности, в своих целях…

…Копчик внезапно посинел и, разрывая пуговицы на рубахе, обнажая грудь, хрипло выкрикнул:

– Бо не я, нет! Воронцов, сволочь! Его штучки! А я – не виноват! Ах, не успел!

Затем, опрокидываясь, зашептал быстро и просительно:

– Нельзя мне сейчас умирать, понимаешь, мне креститься надо! Креститься! Окрести меня, заклинаю!..

Виталий Покровский встал, обошел рухнувшее на пол тело и, наклонившись, профессионально положил указательный палец на артерию. Растерянно пожал плечами. Затем посмотрел на оголенный белый живот трупа. Неожиданно из рукава Виталия выпал и звонко ударился о пол самодельный нож. Рукоятка его была выполнена в виде распятия…