Глава 10

«Эти дни, любимая, я думал о тебе даже больше обычного, — писал Джек в своем очередном письме Софи. Письмо это он все вымучивал до приличного объема, с тех самых пор, как «Леопард» пришел из Сен-Поля, следуя на Кейптаун. «…и мне, конечно же, следовало уже давно написать тебе, не будь мы все так жутко заняты. С понедельника мы не знали покоя, все крутились, готовя эскадру к выходу в море. Такого шума — визга пил плотников, стука конопаточных молотков и воплей боцманов, ты в жизни наверняка не слышала. Бедного Троллопа, деятельного, но раздражительного офицера, хватил солнечный удар, а черного кузнеца после восемнадцати часов беспрерывного махания молотом унесли в глубоком обмороке, уже не черного, а серого. Но сейчас все позади, мы в море, а земля уже после восхода скрылась за горизонтом».

Он, улыбаясь, глянул в кормовое окно «Боадицеи» — на идущую в двух кабельтовых в кильватере «Венус», чьи наполненные паруса сияли на солнце жемчужным блеском. За ней можно было различить «Эфрикейн» и, далее под ветер, три транспорта. Как корабль коммодора, «Боадицея» держалась в середине эскадры, перед ней шли «Бомбей» и «Виндем», а еще дальше на ветер растянулись в линию «Стонч», «Оттер» и «Грапплер». Транспорта за кормой тяжело переваливались, на них везли солдат будущего десанта.

«Зрелище, дорогая, мы представляем весьма внушительное. Правда, некоторые из наших мачт лишали дара речи мастеров на верфи — но они в итоге работают, а это главное. Много запасного рангоута удалось взять с „Бомбея” и „Венус”, но что за чертова работа была — дотащить их до порта! Я обещал команде половину порции грога на ужин, и им бы вполне хватило, но эти канальи нашли дорожку к французскому погребу. Боже, Софи, нас мотало всю ночь, матросы упились, как свиньи, семь моих и семь „африканеров” пришлось заковать в кандалы, да и из остальных ни один не мог взобраться на мачту. К счастью, „Оттер” смог взять „Бомбей” на буксир, иначе вряд ли мы бы вытащили обоих. Да, в тот момент нас мог бы взять тепленькими любой достаточно решительный французский бриг.»

«К утру большинство протрезвело, и я произнес перед ними речь о вреде пьянства. Но, боюсь, эффект от моих слов (хотя это были весьма хорошие и сильные слова) оказался невелик — ибо на берегу нам устроили такую встречу! Ракеты, бенгальские огни (правда, едва видимые из-за яркого солнца), салют со всех укреплений, троекратный. Губернатор, отличный парень, голова на плечах что надо, отлично меня понимает, когда увидел, что в порт привели два фрегата, хотел тут же напоить снова всю команду (хоть сам ничего крепче чая не употребляет). Еле успел убедить его, что надо „убирать сено, пока солнце не село”. Полковник Китинг просто счастлив, что и высказал мне в самых сильных выражениях — и тоже согласился, что надо „ковать железо, пока горячо”.

Ничто не могло сдержать его рвения, когда он гонял своих штабных и прочую публику, дабы войска грузились на транспорты со всем снаряжением и в надлежащем порядке. Ибо могу сообщить тебе, дорогая (только поскольку это письмо не увидит никто, кроме тебя, да и то когда уже все свершится), что мы собираемся послезавтра захватить Маврикий, и наши надежды на счастливый исход велики.»

Джек прервался и бросил вороватый взгляд на Стивена Мэтьюрина, ибо написанное грубо нарушало основные принципы, которые его друг пытался вдалбливать в него постоянными нотациями.

Стивен перехватил его взгляд и спросил:

— Не желаешь ли хороших новостей?

— Не откажусь.

— Тогда тебе будет полезно узнать, что капитан корабля «Джефферсон Б. Лауэлл»…

— Барка, Стивен. Американец — барк. И очень неплохой ходок, к тому же.

— Пф! Он был столь любезен, говоря со мной, что рассказал о курсах, по которым он и его коллеги из Сент-Луиса берут маврикийские бумажные деньги. До нашего прибытия они шли почти один к одному со звонкой монетой, а затем упали до двадцати двух процентов. Потом они взлетали и падали в соответствии с ходом кампании, и после Иль Де Ла Пасс взлетели до восьмидесяти трех. А вот сейчас они вообще перестали котироваться, и расчеты теперь идут только за золото. Вот тебе холодное, объективное свидетельство.

— Очень приятно слышать, Стивен, спасибо.

С этими словами Джек вернулся к своему письму, а Стивен — к своей виолончели.

«Китинг трудился, как пчела, не только из-за мыслей о нашей совместной кампании (и никогда еще, с момента изобретения корабля, я считаю, армия и флот не взаимодействовали лучше), нет, он рвался за двоих из-за сведений, которые узнал от освобожденных с „Венус” армейских офицеров. Они говорили, что генерал Аберкромби, их командующий, собрал войска со всей Индии. В их словах толку немного, ибо полковник их был убит в бою, а младшие офицеры знают только охвостья слухов и сплетен, но основная мысль состоит в том, что на Родригесе назначено рандеву нескольких полков из Форт-Вильям и нескольких частей с Мыса — а затем они прибудут на Реюньон. Идея, если подумать, идиотская, но Китинг из-за этого потерял покой. „Если опять тупая скотина в генеральских эполетах заявится, чтобы сожрать мой хлеб в тот самый момент, когда я намазал его маслом! — орал он в жутком возбуждении, — я продам мой офицерский патент тому, кто больше заплатит, и будь проклята такая служба! Опять лишиться славы, когда мы сделали всю работу — никакое существо этого не вынесет!” И он снова рассказал мне о штурме города в Индии, название которого я позабыл: где он подвел апроши к стенам, отбил все вылазки, пробил в стенах брешь и уже готов был начать штурм — когда явился генерал в паланкине, принял командование, приказал атаку и написал донесение, где присвоил себе все лавры. За это генерал был повышен в звании и отбыл в Бат пэром. Китинг добавил несколько довольно сильных метафор о Бате и старичье, готовом на все ради ленты, расшитой мишурой, но здесь я не рискну их повторить — чересчур горячи».

Джек замер, придумывая остроту, в которой сочетание горячей воды и Бата давало бы замечательный эффект, но способности его лежали несколько в иных областях, и, пожевав перо, он продолжил:

«Я, со своей стороны, тоже не смог вытрясти чего-то связного из бедняги Грэхема с „Бомбея”. Он крейсировал против пиратов Персидского залива, а когда вернулся с жутким некомплектом экипажа — получил приказ принять на борт кучу солдат и идти на рандеву с „Илластриесом” (семьдесят четыре орудия), к югу от Пролива Восьмого Градуса. Всю дорогу его преследовали неудачи: через десять дней открылась изрядная течь в форпике и заставила его возвращаться, пробиваясь сквозь противные ветра и постоянно откачивая воду (люди его и так валились с ног от болезней). Затем бесконечные задержки и проволочки на верфи, он пропустил время первого рандеву, затем — резервного. В итоге поплелся один, страдая от перемежающейся лихорадки, к Порт Луи, надеясь застать там нашу блокирующую эскадру. В итоге после долгого и кровопролитного боя его корабль был захвачен. Боюсь, из-за жары, лихорадки и волнений он несколько не в себе, иначе чем еще можно объяснить, что он спустил флаг перед шлюпом, приняв его в темноте за второй фрегат? (Да, это правда, тот несет оснастку корабля, наш старый знакомый „Виктор” о шестнадцати орудиях, но так обмишуриться…) Стивен о состоянии его интеллекта того же мнения, перед нашим отплытием залил его до горловин опийной микстурой и обрил чуть не до волдырей. Но, в любом случае, никаких приказов для Родригеса у Грэхема не было, так что сто к одному, что Китинга, как говорится, преследуют химеры. Но это видение подкрадывающегося, жадного до славы генерала, жаждущего присвоить себе завоевание острова и установление там власти британского губернатора, заставляющее его лезть из кожи, вполне меня устраивает, ибо совпадает с моим желанием выйти в море, пока „Минерва” с „Беллоной” еще не на плаву. (Ходят слухи, что не то роялисты, не то паписты, или и те и другие, проломили им днища адскими машинами, но я в это не верю — даже иностранцы не могут быть такими идиотами). Так что пусть будут химеры — лишь бы двигали в нужном направлении».

— Стивен, — окликнул он сквозь басы виолончели, — как пишется «химера»?

— Большинство, сколько я знаю, начинает с «х». Ты что, пишешь ей о буревестнике в моем ночном горшке?

— Стивен, тебе не кажется, что «ночной горшок» — чертовски неподобающее для письма выражение?

— Господь с тобой, Джек! Мать, самостоятельно растящую своих детей, тебе «ночным горшком» не смутить. Ну, напиши «талассодром», если тебе это кажется благозвучнее.

Перо снова заскребло по бумаге, виолончель продолжила выводить мелодию — и тут в дверь постучал гардемарин, с докладом о парусе на правой раковине. Гардемарин заметил, что, судя по странному пятну на фор-марселе, это «Эмма».

— Несомненно, она и есть — согласился Джек. — Как быстро они!

«Эмма» была отозвана с Родригеса депешей с авизо, но ее не ждали раньше вторника.

— Том Пуллингс будет на борту нынче же, — обратился коммодор к доктору, — надо пригласить его на обед. После мотаний туда-сюда вокруг Родригеса он будет очень рад куску свежей баранины.

Был вызван Киллик и снабжен указаниями к пяти склянкам приготовить седло барашка, полдюжины бутылок красной «Констанции» и «утонувшего младенца». Они еще пообсуждали Тома Пуллингса, его одиночный поиск вдали от своих, его вероятный аппетит — и тут вернулся запыхавшийся гардемарин с выпученными глазами с докладом: «Стонч» только что доложил о четырех парусах на северо-востоке.

— А что докладывает «Эмма»? — вопросил Джек.

— Не знаю, сэр, — пролепетал гардемарин.

— Ну так будьте добры, пойдите и выясните — раздраженно распорядился коммодор.

Выяснилось, что «Эмма» не докладывала ничего. Не было сигнала о вражеских судах в пределах видимости, не гремела пушка для привлечения внимания. А ведь «Эмма» с отличным капитаном на борту была куда ближе к этим четырем кораблям, чем «Стонч». Вывод был очевиден: эти четыре паруса — суда Ост-Индийской компании… Или (холодная рука сжала сердце Джека) — это английские военные корабли.

Джек в задумчивости вышел из каюты, прошел по палубе, окликнул «Эфрикейн», что выходит из строя и приказал сблизиться с «Эммой». До того «Боадицея» шла с малой парусностью, дабы уравнять скорость с тихоходными транспортами, теперь на мачтах распустились полотнища брамселей и со свежим ветром в бакштаг фрегат понесся не хуже скаковой лошади. Молочно белая кильватерная струя вытягивалась все дальше, носовой бурун вырос до клюзов, брызги летели от бака, образуя на солнце маленькие радуги. Дух экипжа взлетел невиданно, мальчишки и молодые марсовые громко хохотали, взлетая по вантам отдать бом-брамсели — однако несколько суровых энергичных окриков с квартердека мигом загасили веселье. Кормовые и шканечные вахтенные замерли, как мыши под метлой, передвигаясь едва не на цыпочках, более удаленные обменялись понимающими взглядами и тычками, а на баке пробормотали с понимающей ухмылкой: «Как бы не заштормило, ребята».

Трудно что-то спрятать на военном корабле, и, хотя прибытие Джека и полковника Китинга с прощального обеда у губернатора наблюдали лишь несколько часовых морской пехоты и вахтенных, вся команда знала, что «кэп принял на грудь» и «был пьян как Ной». Говорили, что «его привезли на причал в тачке, а он ревел и требовал женщину, черную девчонку себе в койку». Команда понимающе пересмеивалась, цитируя его поучения о «злейшем грехе пьянства», пока он громогласно вопрошал: подтянут этот блок до нока до конца этой вахты — или ему еще подождать?

Сейчас «Боадицея» шла самым подходящим для нее курсом, разбрасывая длинную волну и без усилий выдавая десять узлов, и, несмотря на дурные предчувствия, нельзя было не наслаждаться ее движением.

— Вот так я всегда и представлял себе жизнь моряка, — заметил мистер Петер, редкий гость на квартердеке. В основном все свое время он проводил в маленькой клетушке ниже ватерлинии, деля его между морской болезнью и работой. — Вы не находите это восхитительным, сэр?

— О да, это как бокал шампанского, — отозвался Стивен, и мистер Петер со значением улыбнулся, покосившись на изжелта-серого полковника Китинга, моргающего на солнце (на самом деле, в тачке привезли именно его, и именно он требовал: «Давайте совокупляться!»).

«Боадицея» и «Эмма» сближались с общей скоростью в шестнадцать узлов, и каждые несколько минут восточный горизонт отбегал на милю. Вскоре впередсмотрящий доложил о четырех парусах, что ранее заметил «Стонч», затем раздался крик, что еще два корабля видны на ост-норд-ост, и что за ними видны еще верхушки брамселей.

Но уже шесть кораблей никак не могли быть «компанейцами». Джек несколько раз прошелся по квартердеку, все более мрачнея лицом, затем стащил с себя мундир, позаимствовал трубу Сеймура и полез на фор-брам-стеньгу. Он уже почти долез туда, ванты скрипели под его весом, а ветер трепал его длинные волосы, пытаясь унести их на северо-запад, когда он услышал, как дозорный бормочет: «…шестнадцать, семнадцать… Да их тут чертова армада! Чертова испанская армада. Эй, на палубе!»

— Не ори, Ли, — буркнул Джек. — Я сам все вижу. Подвинься.

Он устроился на рее и повел трубой с востока на северо-восток. Вот они: величайшая эскадра, которую он когда либо видел в Индийском океане. А во главе, напрочь убивая даже призрак надежды, шел двухдечный «Илластриес» под вице-адмиральским флагом.

«Эмма» к этому моменту была уже как на ладони. Корабли уже успели обменяться сигналами, и сейчас транспорт, тяжело раскачиваясь, подходил с подветренного борта к обрасопившему фор-марселя и легшему в дрейф фрегату.

Джек бросил последний долгий взгляд на военные корабли и транспорты приближающегося флота, и полез вниз, как иной человек спускается по лестнице собственного дома — не думая о лестнице и ступенях, а лишь о собственных проблемах. Он спустился на палубу и успел надеть мундир к моменту, когда Пуллингс взошел на борт. Контраст между сияющей белоснежной улыбкой на выдубленной солнцем физиономии лейтенанта и угрюмым взглядом коммодора бросился бы в глаза и самому неискушенному зрителю, но искренняя радость Пуллингса от встречи была столь заразительна, что губы Джека растянулись в ответ. Еще шире он заулыбался, когда увидел мешок с почтой, принимаемый со шлюпки «Эммы».

— Никого тут не встретят с такой радостью, как почтальона, мистер Пуллингс! — провозгласил Джек, приглашая того в каюту.

— Откуда путь держишь, Том?

— Прямо от адмирала, сэр, — отозвался лейтенант таким тоном, будто это была лучшая, доставленная им весть.

— От мистера Берти? — переспросил Джек, чей протестующий разум ухватился за последнюю надежду, что флот следует для усиления Явы под командованием совсем другого вице-адмирала и просто проходил мимо.

— Так точно, сэр, — бодро отозвался Пуллингс, — и он вручил мне вот это лично для вас. Том вытащил из кармана свернутый в «собачье ухо» номер «Морской хроники» и вытряс из его страниц официальное письмо. Но, держа его на весу, вместо того, чтобы отдать адресату, он спросил:

— Вы что, совсем не получали почты с момента нашей последней встречи, сэр?

— Ни слова, Том. Ни слова с самого ухода с Мыса. Что-то не так — ни слова почти год.

— Тогда я первый! — завопил Пуллингс, лучась довольством. — Позвольте пожелать вам и миссис Обри всего самого лучшего!

Он схватил безвольную руку Джека, с силой сжал ее и показал страницу журнала, одновременно зачитывая вслух:

«В Эшгроу Коттедж, Хилтон Адмирал, что в Хантсе, супруга капитана Обри, «Боадицея», произвела на свет сына и наследника…».

— Дай сюда! — рявкнул Джек. Он схватил журнал, поднес страницу к свету и впился в нее взглядом.

— «В Эшгроу Коттедж, Хилтон Адмирал, что в Хантсе, супруга капитана Обри, «Боадицея»…. сына…» Черт меня побери! Господи, благослови! Боже, боже! Честное слово, меня словно в ад кинули и взяли обратно… Как обухом по голове! Киллик, Киллик! Бутылку шампанского сюда и доктора позови! Киллик, это тебе, Господь любит нас! — и Джек счастливо захохотал.

Киллик принял пригоршню монет, медленно высыпал их в карман с видом крайней подозрительности, и вышел из каюты, неодобрительно сжав губы.

Джек вскочил со стула, несколько раз прокружился по каюте с тихим счастливым смехом, переполняемый любовью, счастьем и внезапной пронзительной тоской по дому и семье.

— Спасибо, Пуллингс, спасибо от всего сердца!

— Я так и думал, что вы обрадуетесь, сэр, — отозвался Пуллингс. — Мы же знали, и миссис П. и я, как вы хотели мальчика. Девочки — это, конечно, замечательно, но это немножко не то… С ними не хочется быть все время, да и непонятно с ними — что из них получится. А мальчик! Наш пострел, сэр, если только у меня к тому времени будет корабль, выйдет в море сразу, как только оденет штаны.

— Надеюсь, миссис Пуллингс и Джон в добром здравии? — осведомился Джек, но, еще до того, как он получил исчерпывающий ответ, в каюту ввалился Стивен в компании мешка с почтой.

— Стивен, — провозгласил Джек, — Софи родила мальчика!

— Правда? Бедняжка. Но ты, полагаю, теперь успокоишься.

— Ну, — краснея, отозвался Джек, — я никогда и не заикался об этом, ты же знаешь.

Он уже вычислил в уме, что далекое, пока безымянное чудо было зачато в ночь перед его отплытием, и теперь робел и смущался.

— Ну что ж, желаю тебе радости с твоим сыном. Надеюсь, Софи в порядке? Ко всему прочему, — заметил он, глядя, как Джек возится с завязками почтового мешка, — теперь ты не будешь так уж против баронетства?

— Господи, что со мной! — воскликнул Джек. — Первым делом — приказы!

Он бросил мешок, разорвал пакет с адмиральским письмом и тут же обнаружил то, что ожидал: приказ по получении сего с максимальной скоростью проследовать на соединение с эскадрой на или вблизи Родригеса. Он рассмеялся и заметил:

— Может, баронетство когда и придет ко мне, но здесь оно мне точно не светит. Я смещен.

Он вышел на палубу и отдал приказ поднять сигнал о смене эскадренного курса, прочь от Маврикия, а затем другой — сплеснить грота-брас. Глядя на обалделое выражение на физиономии Сеймура, он понизил голос (насколько смог), и сообщил тому, что только что получил известие о рождении сына. Приняв поздравления офицеров с квартердека и заметив искреннюю радость в глазах ближайших матросов, Джек вернулся с Китингом, зазвав того «пропустить стаканчик». Бутылка вскоре опустела, почта была рассортирована, и, отдавая полковнику его пакет, Джек заметил:

— Надеюсь, полковник, что ваши новости будут столь же хороши, как и мои, дабы возместить неприятности. Вы оказались пророком как минимум наполовину, и, боюсь, на Родригесе вас будет ждать генерал, как меня уже ждет адмирал.

С этими словами Джек удалился со своими письмами на кормовую галерею, являвшуюся на корабле его маленьким персональным местом отдыха, оставив пораженного полковника, бледного и трясущегося от негодования.

Незадолго до обеда он вышел с галереи и обнаружил в салоне одинокого Стивена. Пуллингс, узнав о новом курсе эскадры, понял, что с его стороны было бы не худо не спешить с известиями, которые стоили коммодору его планов и славы, теперь уныло торчал на юте у поручней, проклиная себя за неуместное усердие.

— Надеюсь, что и у тебя нашлись хорошие новости, Стивен? — Джек кивнул на кучу распечатанных писем.

— Отчасти, спасибо. Но ничего, что ввергло меня бы в радость, сравнимую с твоей. Ты, братец, разрумянился и аж светишься весь. Расскажи же, как там Софи?

— Пишет, что никогда в жизни не чувствовала себя лучше. И клянется, что роды прошли легко, как письмо в щель ящика. Я знаю, Стивен, что к детям ты относишься примерно как старина Ирод, но…

— Нет-нет. Я вовсе не такой упорный несгибаемый детоненавистник, хотя и разделяю мнение, что большинство детей — совершенно излишни.

— Без детей не будет следующих поколений.

— И оно и к лучшему, если посмотреть, во что мы превратили мир, где им предстоит жить. Сперва волчья стая сверстников, а затем больное, бесчеловечное общество — вот что формирует их. Но бывают, конечно, исключения: воспроизведение таких славных созданий как Софи, и, даже, осмелюсь заметить, как ты сам — безусловно, доброе дело. Но, боюсь, я тебя перебил.

— Да я просто собирался сказать, что, может, тебе бы хотелось послушать, как Софи его описывает. Выходит, что это самый необыкновенный, исключительный ребенок…

Стивен слушал с приличествующим любезным выражением, тем временем запах жареного мяса и лука поплыл на корму, барабан грянул «Сердца из дуба», созывая к обеду кают-компанию. Желудок Стивена к тому времени уже вполне был готов подхватить мелодию — а рассказ о замечательном младенце все продолжался:

— Ты даже представить не можешь, Стивен, как это меняет все будущее мужчины — иметь сына! — возглашал Джек. — Вот теперь мне вполне есть смысл посадить в имении грецкий орех. Да что там, заложу целую плантацию дубов!

— Девочки могли бы собирать грецкие орехи и бегать под дубами. А их внуки — уже срубить их.

— Нет-нет, это совсем другое дело. Сейчас, благодарение Господу, у них есть приданное — и они неизбежно выйдут за каких-нибудь сальных типов с фамилией что-нибудь вроде Снукс… Стивен, согласись, это — совсем другое дело.

Прямо перед пятью склянками Джека прервал приход Пуллингса, все еще не в своей тарелке, и до сих пор кипящего негодованием полковника. Ровно в пять склянок появился Киллик собственной персоной со словами:

— Кушать подано! — и неподражаемым жестом ткнул большим пальцем в сторону столовой, куда и проследовала вся компания.

Пуллингс ел свою баранину молча, без особого аппетита, полковник Китинг, хотя и мог, согласно обычаям, говорить свободно за коммодорским столом, оставался также нем, видимо, боясь спугнуть словами последний малый шанс, на который у него еще оставалась надежда. Стивен предавался размышлениям, хотя время от времени ему удавалось заполнять паузы в потоке бодрого красноречия Джека. Когда, наконец, долгий обед был закончен, выпили, чокаясь, теплого портвейна за короля, миссис Обри и новорожденного Потрясателя Вселенной, и гости удалились проветриться, Стивен сказал Джеку:

— Я даже не могу сказать, чем я больше восхищаюсь: твоему неуемному чадолюбию, или твоему великодушию перед лицом разочарования. Не так еще давно ты бы предпочел, по примеру Нельсона, «приложить подзорную трубу к слепому глазу». Ты бы «не получил» этих приказов и взял Маврикий еще до того, как мистер Берти пронюхал бы, где ты находишься.

— Ну да, я разочарован, я признаю. Сначала, когда я еще месяц назад понял, что задумал адмирал, у меня была мысль пройти западнее. Но это бы не прошло, ты понимаешь. Приказ есть приказ, исключение из этого правила бывает одно на миллион, и это явно не тот случай. Маврикий должен пасть на следующей неделе — кто бы не командовал, и кому бы не досталась слава.

— Китинг настроен отнюдь не так философски.

— Так Китинг и не получал новости, что у него родился сын. Ха-ха, съел, Стивен?

— У Китинга их пятеро, обходятся папаше в копеечку, и, вдобавок, являются постоянным источником неприятностей. Так что известие о рождении шестого вряд ли бы погасило его возмущение, вот если б дочка — другое дело, ее он хочет давно. Странно, странно: данные чувства совершенно не находят отклика в моей душе — сколько я к ней не прислушиваюсь.

Возмущение Китинга вполне разделяли на «Боадицее» и других кораблях эскадры. Общее мнение гласило, что права коммодора грубо попрали, его обжулили и теперь убирают с глаз долой чуть не пинком под зад. Ведь всем было известно, что в гавани Порт-Луи дожидаются два захваченных «купца» Ост-Индской Компании и еще несколько не менее лакомых кусочков. А теперь, после явления на театре военных действий абсолютно ненужных линейного корабля, восьми фрегатов, четырех шлюпов и чуть не двенадцати полных полков «омаров», призовые выплаты придется делить с этими «дармоедами» — и хорошо, если хоть на пару пинт пива хватит.

Возмущение все нарастало, и, к моменту рандеву эскадр на Родригесе, достигло такого накала, что когда грохнул первый выстрел салюта с «Боадицеи» адмиральскому флагу, наводчик ляпнул:

— Эх старина, жаль, что оно не было заряжено картечью! — а рядом стоящий офицер не приструнил его.

С последним выстрелом салюта, и до того, как раздался ответ с адмиральского корабля, Джек распорядился:

— Спустить вымпел. Мой катер — на воду.

Уйдя в каюту снова простым пост-капитаном, он распорядился подать бриджи, шляпу с кокардой и мундир первого срока, дабы предстать перед адмиралом. Тяжело было пережить спуск своего вымпела, но его нельзя было оставлять в виду адмиральского флага без специального на то указания, но и уйдя вниз, Джек не обрел покоя. Чувство несправедливости происходящего жгло Киллика, подогреваемое дополнительной порцией грога, выданного экипажу, и, наконец, излилось на главную жертву. Своим самым сварливым тоном он заявил:

— Нет у вас мундира первого срока, сэр. Весь кровью заляпан и прострелен, надо было, видите ли, щеголять на борту «Венус», когда можно было бы в две минуты переодеться, — он прошелся щеткой по галунам шляпы, протер ее рукавом, — но вам так или иначе его одеть придется, другой крысы испортили. Так что из мундира и бриджей — вот лучшее, что я смог сделать, я пришил старый эполет. А если этому сыну госпортского пердуна не понравится, он может…

— Пошевеливайся! — прикрикнул Джек. — Подай чулки и вон тот пакет, и хватит бурчать тут без перерыва.

То же самое мрачное негодование излучали гребцы, доставившие капитана Обри к «Илластриесу». Оно сквозило в напряженной фигуре рулевого, в том, как он грохнул по борту флагмана швартовочный крюк, содрав краску на ширину ладони, и в подчеркнуто ничего не выражающих физиономиях в ответ на дружелюбные взгляды и возгласы из портов нижней палубы.

Адмирал Берти предполагал нечто подобное, ибо прекрасно осознавал, что он делает, и он подготовился к любой реакции… кроме дружелюбной. С самого начала адмирал надел маску бодрого добродушия, изрядно сдобренного весельем, он разговаривал так, словно не ожидал никакого недопонимания, не говоря уж о худшем, ничего иного, кроме согласия и готовности действовать.

К своему удивлению, со стороны Джека он встретил именно такое отношение. Морской Устав не предполагал ничего иного — любой отказ подчиниться или хотя бы отклониться от выполнения приказа трактовался им, как нарушение дисциплины, подлежащее наказанию, но адмирал служил не первый год, и прекрасно знал, что флот на бумаге и флот в деле — далеко не одно и то же. Хотя в теории пост-капитан старшего срока был таким же его подчиненным, как и любой вновь произведенный гардемарин, на практике уязвленный коммодор имел кучу возможностей сделать жизнь своего обидчика невыносимой, не выходя при этом за рамки закона. Сам адмирал в свое время не раз прибегал к различным вариантам обструкции, и отлично знал, как это делается. Он приготовился к коварнейшим уловкам либо злобным нападкам (его секретарь присутствовал в полной готовности зафиксировать и засвидетельствовать малейшее грубое слово) — но тщетно, его обошли и застали врасплох. Он решил прощупать собеседника поглубже, и спросил: не удивлен ли разве Обри, что столько кораблей заявилось, чтоб стянуть его приманку? Но Джек, с не меньшей веселостью, ответил, что ничуть, и что чем больше будет их превосходство — тем меньше предстоит кровопролития (ненавистного ему, как любому нормальному человеку), и что его девиз: «Вместе — веселее». После этого адмирал и секретарь вопросительно переглянулись: уж не пьян ли капитан?

Но подозрения не оправдались: на последующем совещании капитанов эскадры, созванном на борту флагмана, по запросу адмирала Джек Обри представил ясный и убедительный анализ ситуации, с фактами и цифрами. На горькие сетования об опасности рифов, окружающих Маврикий, жестоком прибое и малочисленности бухт, он предъявил карту — маленький шедевр гидрографического искусства, с изображением Флэт Айленд и Гранд Бэй, лично вычерченную им самим, с тройной системой пеленгов и двойными промерами глубин. Карта демонстрировала наличие достаточного места для стоянки семи кораблей и достаточного же количества защищенных пляжей для высадки десанта. Свой доклад Джек закончил выводом, что, учитывая приближение сезона штормов, он почтительнейше советует немедленную высадку.

Адмирал считал также, но еще задолго до рождения капитана Обри его старая нянька говорила ему: «Тише едешь — дальше будешь». Потому решение он примет только после совещания, конечно, срочного! — с генералом Аберкромби и его штабом.

Когда встреча закончилась, адмирал задержал Джека, дабы прозондировать его настроение, ибо или Обри являлся светочем послушания (а репутация на флоте у него была совсем иной), или имел какой-то козырь в рукаве, что заставляло адмирала нервничать. Ему казалось, что за всем своим явным почтением Джек определенно прячет отчужденность, граничащую с неуважением, а, поскольку адмирал не был законченным подонком, это казалось ему несправедливым. Опять же, адмирал частенько сталкивался с враждебностью подчиненных, он был сыт ею по горло, хотя она и служила ему запоздалым оправданием. И потому он позволил себе небольшой акт великодушия:

— Кстати, Обри. Это, конечно, правильно, что вы спустили свой вымпел, но вы должны поднять его снова, как только ступите на борт «Боадицеи».

Однако до того, как адмирал добрался до своей койки, он разнервничался еще больше. За это время, поскольку флот стал на якоре в бухте Родригеса, и шлюпки с визитерами шныряли туда и сюда, мистер Петер уже успел предстать перед своим близким родственником мистером Шефердом. Мистер Петер давно присматривался к доктору Мэтьюрину. Доктор воспользовался этим интересом, а с помощью потока писем из метрополии и отдельных вскользь брошенных замечаний (порой весьма неосторожных) он сумел бы убедить и не такого простака, что: генерал Обри, отец коммодора и парламентарий, видимо, ведет сложную игру и собирается сменить партию; что втайне он в прекрасных отношениях с кабинетом и просто нынче не имеет возможности являться в комиссию по производству и даже в само Адмиралтейство лично. Стивен слишком много занимался дезинформацией, чтоб это маленькое упражнение доставило ему хоть какое-то удовлетворение, но этот ползучий слушок достиг ушей того, кому предназначался через несколько минут после прибытия на флагман мистера Петера, и дело свое сделал. Он прекрасно объяснил обескураживающую беззаботность Обри: с человеком, имеющим таких союзников, стоило обращаться осторожно.

На утреннем совете собравшиеся капитаны судов и старшие армейские офицеры обсуждали план вторжения, разработанный Джеком и полковником Китингом. Мольбы генерала Аберкромби и его штабных не спешить, были решительно отвергнуты адмиралом лично. Генерал выглядел удивленным и даже уязвленным, этот тучный пожилой джентльмен, набычась, взирал глазами навыкате как бы сквозь своих визави, не понимая — что случилось? Но после сорока пяти минут повторения своих замечаний он вынужден был сдаться под напором адмирала, и план был принят в практически неизменном виде, хотя и без особой радости. Через полчаса флагман с хорошим верхним бризом вышел в море и направился к северной оконечности Маврикия — к Флэт Айленд и пляжам за Порт-Луи.

Завоевание Маврикия началось ни шатко ни валко, полки совершали марши и контрмарши совершенно как по учебнику, радуя генеральские сердца на обоих сторонах, солдаты истекали потом, но не кровью. Высадка прошла гладко, без противодействия, и теперь перед генералом Декэном встала нерешаемая задача. Его многочисленные милицейские части оказались бесполезны — многие ополченцы успели прочитать плакаты Стивена и прокламации губернатора Фаркьюхара, и их куда больше волновало возрождение их задушенной торговли, чем судьбы империи Бонапарта. Ирландские подразделения оказались ненадежными, а регулярные французские полки были чересчур малочисленны — соотношение оказывалось пять к одному не в их пользу, флот же его был блокирован превосходящими силами и бездействовал.

Единственным, что оставалось французскому командующему, было пытаться сдерживать продвижение Аберкромби до тех пор, пока тот не оценит его сопротивление, как достойное и не предложит ему и его людям в Порт-Луи достаточно почетных условий капитуляции.

В этом он преуспел, Аберкромби особенно хвалил отступление двух его фланговых батальонов в ночь на вторник, отошедших в полном порядке с Тьер Руж и Длинной Горы, причем им дважды пришлось перестраивать фронт. «Вот это — настоящие солдаты!» — воскликнул генерал.

Пока совершались все эти ритуальные военные танцы, эмиссары сторон сновали туда-сюда, и, хотя Порт-Луи все еще номинально оставался французским, Стивен Мэтьюрин зашел в тамошний военный госпиталь без обычных маневров. Там он обнаружил сидящего на веранде Мак-Адама.

— Как наш пациент нынче утром? — спросил он.

— Ох, ночь прошла спокойно, благодаря вашей настойке, — удовлетворения в голосе Мак-Адама, однако, не ощущалось, — и с глазом чуть получше. А вот шея меня беспокоит — струпья, струпья и опять струпья, и сегодня выглядит так же жутко, как и до этого. И он во сне дергает повязку. Доктор Мартин предлагает зашить рану, стянув неповрежденную кожу вокруг.

— Мартин — дурак. А с артериальной стенкой мы что делать будем, а с отслоениями тканей? Вот и остается: чистые перевязки, успокаивающие и никакого беспокойства — дабы физическая сила организма присутствовала в изобилии. Как его настроение?

— Неплохо сегодня. И он спал с моего раннего обхода.

— Замечательно, замечательно. Тогда нам, конечно, не нужно его беспокоить: сон — лучшее лекарство для него. Я вернусь как-нибудь днем, приведу коммодора. У него письмо от леди Клонферт, доставленное с Мыса, и он хотел бы доставить его лично и сказать Клонферту, как флот оценил его героическое сопротивление на «Нереиде».

Мак-Адам фыркнул и скривился.

— Думаете, не стоит? — осведомился Стивен.

Мак-Адам почесался: у него не было ответа. Клонферт был очень странен в эти дни, он не разговаривал со своим врачом, не открывался ему более, а только молча слушал отдаленную канонаду час за часом.

— Пожалуй, было бы лучше, если б вы зашли за несколько минут до этого. Мы бы посмотрели на его состояние, и, если он не будет чересчур возбужден, коммодор мог бы с ним повидаться — великодушно согласился старый доктор.

И тут же, дабы скомпенсировать этот приступ доброты, брюзгливым голосом спросил:

— Ну что, ваш Великий Обри, чую, уже ступил на землю острова, как Господь во славе своей? Как там дела, не поведаете?

— В основном как и предполагалось. Мистер Фаркьюхар уже высадился с «Оттера» и, ручаюсь, капитуляцию подпишут еще до обеда.

Они поговорили о других раненых с «Нереиды»: некоторые шли на поправку, некоторые стояли на пороге смерти. Юный Хобсон, помощник штурмана, которого просто-таки кастрировало осколком в конце битвы, переступил этот порог нынче ночью, возможно, к лучшему. Стивен кивнул и некоторое время рассматривал двух играющих гекконов на стене, слегка прислушиваясь к Мак-Адаму, рассуждавшему о словах французского хирурга о «невозможности спасти пациента, если жизненные силы оставили его». После долгой паузы он произнес:

— Мак-Адам, вы знаете об этом аспекте медицины куда больше меня. Что бы вы сказали о пациенте, который не имеет ни ранений, ни вообще каких-то физических повреждений, но при этом утратил всякий интерес к жизни? Окружающий мир вызывает у него отвращение. Ну, скажем, школяр изучал Ливия, Ливий — его единственный интерес, его страсть. И вот на какой-то книге он споткнулся, он несет их домой и обнаруживает, что у него духу не хватает даже открыть ее. Ему уже неинтересны ни оставшиеся книги Ливия, ни какие-либо другие, он не смотрит на них, не открывает их. Скоро он обнаруживает, что физическое функционирование его организма ему также не интересно. Вы меня понимаете? В вашей практике встречались подобные случаи?

— Конечно встречались. Это не такая уж редкость, даже среди деятельных людей.

— И каков прогноз? Какова природа расстройства?

— Полагаю, можно начистоту?

— Именно.

— Что до природы, полагаю, он вдруг осознал пустоту вокруг себя, и тут же увяз в этом осознании, как в смоле. Иногда это осознание пустоты находит приступами, но, коль это не так, то, по моему опыту, духовная смерть неизбежна, а она предшествует физической лет на десять или около того. Ну, если повезет, можно его вытащить за х…

— Думаете, он еще способен к любви?

— Отношения между мужчиной и женщиной я склонен называть страстью, впрочем, зовите как хотите: желание, вожделение. Главное, загореться как следует. На ранних стадиях, — добавил Мак-Адам, глядя на гекконов, — можно какое-то время держаться на опиуме.

— Доброго дня, Мак-Адам.

Выйдя на улицу, где становилось все жарче, Стивен нагнал двух искалеченных подростков, одного — с ногой, ампутированной до колена, другого — с пустым рукавом, приколотым к груди булавкой — гардемаринов с «Нереиды».

— Мистер Ломакс, — крикнул он, — немедленно сядьте! Это просто сумасшествие, у вас же швы разойдутся! Сядьте сейчас же на этот камень, поднимите культю!

Бледный Ломакс, похожий на призрака, опираясь на костыль и на шею товарища, допрыгал до бордюрного камня напротив какого-то богатого дома, и уселся на него.

— Ну всего-то какая-то сотня ярдов осталась, сэр. Все наши с «Нереиды» уже там. От того угла можно видеть корабль — и мы взойдем на борт, как только поднимут флаг.

— Чушь, — заявил Стивен. Но, немного поразмыслив, он постучался в дом, чуть позже он вышел оттуда со стулом, подушкой и двумя здоровыми обеспокоенными неграми. Ломакса аккуратно устроили на стуле и негры отнесли его к повороту дороги, откуда небольшая группа ходячих выздоравливающих смотрела на свой фрегат, стоящий среди плотной группы «компанейцев», купеческих судов и военных кораблей в бухте Порт-Луи. Энтузиазм этой группы постепенно охватил и его самого.

— Мистер Йо, — обратился он к лейтенанту с огромной повязкой, скрывающей большую часть лица, — вы бы могли оказать мне немалую услугу, будьте любезны. Мне пришлось оставить у вас на борту довольно ценную подушечку, и я был бы весьма признателен, если бы, взойдя на борт, вы организовали тщательнейший ее поиск. Я уже говорил об этом адмиралу и коммодору, но…

Его слова утонули в радостном крике откуда-то справа. Крик распространялся, становился громче: французский флаг над крепостью дрогнул и пошел вниз. Когда же на смену ему взвился «Юнион Джек», казалось, что громкость победного клича удвоилась. Команда «Нереиды» тоже закричала, тонкими слабыми голосами, совершенно потонувшими в залпах артиллерии и, затем, в басовитых раскатах громового флотского салюта.

— Я не забуду, сэр, — отозвался наконец Йо, пожимая Стивену руку. — Эй, там, передайте: спасти подушку доктора.

Стивен побрел дальше, теперь уже спокойно, через город, которому опущенные жалюзи придавали вымерший вид. Несколько белых прохожих, встреченных на улице, выглядели такими подавленными, словно нагрянула чума, лишь черные, чья судьба навряд ли могла измениться к худшему, выказывали бодрость и веселье. Стивен зашел по делам в несколько мест, а затем встретился в назначенной точке с Джеком.

— Я так понимаю, капитуляция подписана? — спросил он.

— Да. На редкость щедрые условия, кстати. Они покинут крепость с развернутыми знаменами и горящими фитилями, под барабаны — и они не считаются пленниками. Но ты скажи, как там Клонферт? У меня в кармане письмо от его жены.

— Я его сегодня не видел, он спал. Мак-Адам считает, что почти в норме. Думаю, он выкарабкается, если не случится осложнений, но, конечно, он жутко обезображен. Это, конечно, будет влиять на состояние его разума, а в подобных случаях разум пациента имеет огромнейшее значение. Я предлагаю тебе подождать под деревьями у ворот, пока мы с Мак-Адамом не закончим перевязку. Он может быть не в состоянии принять тебя.

Они продолжили взбираться на холм, обсуждая церемонию капитуляции.

— Фаркьюхар был просто ошарашен, что тебя не пригласили, — рассказывал Джек. — Он так отделал адмирала, мы не знали, куда глаза девать. Сказал, что твоя работа спасла неисчислимое количество жизней, и что пренебрежение необходимо искупить — ты должен получить почетное место на официальном обеде. Адмирал сделал обеспокоенную физиономию, закивал, как китайский болванчик, и заверил, что сделает все, что в его силах, в частности, обещал всячески превознести тебя в официальном донесении и тут же сорвался с места, как мальчишка — писать. Ибо депеша должна быть закончена до заката. Бесценный будет документ, ха-ха. Такой же, как и прочие донесения, но ведь займет целую полосу в «Газетт».

— А кто его доставит?

— Да не иначе, его племянник, или кто еще из любимчиков. Хорошенькая конфетка кому-то: доставить результат всех усилий последних пяти лет. Представление при дворе, благодарность от Его Величества, обед в Галдхолле, свобода того и этого, производство по службе или, по крайней мере, чертовски хорошее назначение. Надо будет отдать счастливчику мои письма к Софи, он ведь помчится впереди ветра, не жалея снастей, прямо в Англию. С такими-то вестями, собака везучая.

Разум Джека унесся в Хемпшир, и все еще пребывал там, когда Стивен спросил, повысив голос:

— Повторяю: как ты думаешь, какой у нас следующий пункт назначения?

— А? А, Ява. Точно Ява, будем разбираться с голландцами.

— И в самом деле, Ява. Слушай, вот твои деревья. Вон скамейка. Я мигом обернусь.

Госпитальный двор был в странном беспорядке. Дело было не только в смятой охране и снующих с целью утащить все, что плохо лежит людях, было что-то еще необычное. Стивен заторопился, услышав хриплый голос Мак-Адама, выкрикивающий что-то на гэльском, и протолкался через толпу обслуги, глазеющей на веранду. Мак-Адам был пьян, но не настолько, чтобы валиться с ног, и не настолько пьян, чтоб не узнать Стивена.

— Расступись, эй! — крикнул он. — Дорогу великому врачевателю из Дублина! Зайдите и гляньте на своего пациента, доктор Мэтьюрин, тварь продажная!

В комнате с низким потолком жалюзи были опущены от палящего полуденного солнца, и кровь Клонферта выглядела черной. Лужа крови не была большой, но это было все, что вытекло из маленького, тощего тела. Он лежал на спине, руки раскинуты и болтаются, неповрежденная половина лица красива и печальна, почти сурова. Повязка с шеи была сорвана.

Стивен наклонился, попытался уловить пульс, выпрямился, закрыл Клонферту глаза и укрыл его простыней. Плачущий Мак-Адам сел на край постели, его буйство ушло вместе с криком, между рыданиями он говорил:

— Его разбудили крики. «Что они кричат? — спросил он, — и я ответил, что французы сдались. Скоро придет Обри и вы получите назад свою „Нереиду”». «Никогда, боже! — крикнул он, — только не из рук Обри! Сбегай, Мак-Адам, посмотри, не идут ли они?» И только я вышел за дверь — он сделал это! Столько крови, боже, он сделал это.

Старик надолго замолчал, а затем произнес:

— Ваш Джек Обри погубил его. Джек Обри погубил его.

Стивен вновь пересек сверкающий двор, под деревьями ожидающий Джек поднялся навстречу… И его улыбка исчезла, когда Стивен произнес:

— Он мертв.

Они в молчании направились вниз, в город. Город уже ожил, магазины открывались, кто-то расклеивал прокламации, появились толпы гуляющих, маршировали армейские роты, проходили партии матросов с кораблей, образуя очереди у дверей борделей. Несколько французских офицеров четко отдали честь с хорошей миной на физиономиях. Стивен преклонил колени перед священником, спешащим со святыми дарами к постели умершего в сопровождении мальчика с колокольчиком.

— Надеюсь, смерть его была легкой? — наконец спросил Джек тихо.

Стивен кивнул, глянул на Джека своими светлыми безразличными глазами, оценивая его: высокого, полнокровного, здоровенного, полного сил, богатого и, в меру обстоятельств, счастливого триумфатора. Он подумал: «Нельзя винить вола за то, что лягушка лопнула, он тут не при чем». Но удержаться не смог, и заявил:

— Знаешь, Джек, в гробу я видел вкус этой победы. Да любой победы, если она приводит к такому. Увидимся на обеде.

Обед ни в какое сравнение не шел с теми, что бывали в Доме Правительства в губернаторство Декэна: многие повара и вся посуда исчезли в краткое междуцарствие, а шальная мортирная бомба разворотила часть стены. Но и в такой обстановке креольские блюда составили приятный контраст с жесткой диетой последних дней, к тому же церемония была идеальным местом для произнесения речей.

«Видимо, — размышлял Джек, — что-то происходит с офицерами, получившими адмиральский чин, или его армейский эквивалент. Что-то, что заставляет их вставать на задние лапы и произносить длинные монотонные абзацы, перемежая их еще более длинными паузами.» Несколько джентльменов уже поднимались, чтоб пробубнить неуклюжие комплементы себе, своим собратьям и своей стране, и вот на ноги с трудом взгромоздился Аберкромби с пачкой листков в руке.

— Ваше Превосходительство, Ваши Сиятельства, адмирал Берти, джентльмены! Мы собрались тут… (два такта молчания) в связи с этим, эээ, счастливым событием (еще два такта молчания), чтобы отметить то, что я, если позволите, назову беспримерным подвигом, беспримерной совместной операцией, беспримерным сочетанием отваги, организации и, если позволите, неукротимой воли. (Пауза)… Я не имею в виду себя (Крики: «Нет!», гул одобрения). Нет-нет. Это все благодаря… (пауза)… молодой леди из Мадраса!

— Сэр, сэр, — зашипел адъютант, — вы перевернули две страницы! Обращайте все в шутку!

Генералу потребовалось некоторое время, чтобы вернуться к элегии о доблести Аберкромби и всех присутствующих, и в промежутке Джек с беспокойством посмотрел на своего друга: один из немногих приглашенных штатских, он сидел справа от губернатора. Стивен ненавидел речи, но, хоть и выглядел он бледнее, чем обычно, стоически все выносил. Джек с удовольствием заметил, что, кроме своего собственного, он прикладывается к стакану трезвенника-губернатора.

Генерал загудел снова, вроде закончил, оказалось, что нет, собрался с силами и начал снова. Наконец он рухнул на стул, огляделся с угрюмым торжеством и припал к стакану с жадностью верблюда, только что пересекшего пустыню.

Однако, пустыня его оказалась пустяком, ибо воздвигся адмирал Берти, свежий и бодрый, и закрутил речь на добрые полчаса. Первые его слова, что ему не угнаться за великолепным красноречием генерала, заставили Джека похолодеть, а когда адмирал начал расточать комплименты различным полкам, разум его отправился странствовать. Он как раз устанавливал купол обсерватории наилучшей конструкции на вершине Эшгроу-Хилл (конечно, купив вершину холма и сведя на ней деревья), когда почувствовал, что тон речи адмирала изменился, став более вкрадчивым.

— За мою долгую карьеру, — говорил адмирал, — я был вынужден отдавать множество приказов, кои, хотя и делались на благо службы, иногда противоречили моим лучшим чувствам. Ибо даже адмиралы имеют лучшие чувства, джентльмены. (короткий почтительный смех в зале). Но сейчас, с разрешения Его Превосходительства, я исправлюсь и отдам один из наиболее любимых простым британским моряком приказов.

Адмирал сделал паузу, откашлялся, и затем звучным голосом произнес:

— Настоящим приказываю и требую, чтобы капитан Обри подготовил «Боадицею» к отплытию сразу по окончании обеда, дабы получить мои донесения Лордам-комиссионерам Адмиралтейства, и доставить их в Уайтхолл со всей возможной скоростью. А теперь, джентльмены — адмирал поднял бокал, — прибавлю тост: наполните до краев, до планширя — и выпьем за Англию, добрую и прекрасную, и за то, чтобы Счастливчику Джеку Обри сопутствовали каждую милю пути хороший ветер и полные паруса!