Глава восьмая
Последняя декада апреля заявила о себе совсем весенними холодами, в неотапливаемых вагонах пригородных электричек было не очень-то комфортно, и хлюпающий носом Агеев далеко не самыми лестными слова поминал Юрия Толчева, который умудрился втрескаться в журналисточку из подмосковной газетенки, а не из приличного испанского, скажем, или итальянского еженедельника, где можно было бы не только поработать на благо агентства «Глория», но и отдохнуть пару деньков за счет клиента, как говорится, совместить приятное с полезным. Однако о подобных командировках приходилось только мечтать, а пока что...
Привалившись спиной к холодной деревянной спинке и закутавшись в довольно легкую куртку-ветровку, на которую он по собственной дури поспешил сменить уютную дубленку, Агеев автоматически отсчитывал станции и платформы, которые остались за спиной, и пытался проанализировать, в общем-то, довольно скудную информацию о Марии Толчевой, которую удалось накопать за однодневную командировку в подмосковный Чехов.
Коллеги по редакции, в которой работала Мария, отзывались о ней довольно просто и без журналистских выкрутасов. И хотя о покойниках принято на Руси говорить только хорошее или же просто молчать, даже ее ближайшие подруги были о ней далеко не самого лучшего мнения как о человеке, и в то же время... Впрочем, не суди, да не судим будешь.
«Слабовата была Машка... на передок слабовата, особенно когда подопьет малость. И даже замужество ее не остепенило. Причем до Толчева она тут с мужичком одним вязалась, корреспондентом с Центрального телевидения, так он тоже, если, конечно, сплетням всяким верить, такого от нее натерпелся, врагу не пожелаешь. Однажды она даже триперок подцепила где-то, но он и это простил ей. Видать, любил сильно. Ну а потом... потом она этого дурачка Толчева встретила на каком-то брифинге, и понесло-поехало. Телевизионщику под зад коленом, говорят, будто он даже плакал прилюдно, умоляя эту курву остаться с ним, но она вцепилась в Толчева, как репей в собачий хвост, и словно привязала его к себе. Хотя, впрочем, возможно, что и привязала».
Кто-то из коллег Марии припомнил, что однажды на какой-то вечеринке она бахвалилась, будто немалые деньги в какую-то «ясновидящую» вложила, чтобы присушить Толчева к себе. И не просто присушить, а чтобы он с женой своей развелся да детей своих бросил. Кто-то из женщин пристыдил ее тогда, однако она только фыркнула в ответ, заявив прилюдно, что это только москвичам паскудным, которым, только потому, что они, козлы, имели счастье родиться в российской столице, само все в руки идет, а им, тем, которые несут на себе клеймо лимитчика, приходится драться за каждую пядь московской земли. И то, что она осчастливит собой еще одного лысеющего пердуна...
Короче, мичуринский лозунг. Нельзя ждать милостей от природы, взять ее – вот наша задача. В данном случае жизненная установка Дзюбы. В редакции ее почему-то никто не помнил как Толчеву, а знали как Дзюбу.
И в то же время Мария вроде бы малость остепенилась, когда вышла замуж за Толчева. Видимо, боялась сорваться в откровенный загул, что было бы чревато для нее серьезными последствиями. И врагов своих боялась, и подружек, которые были бы рады сдать ее со всеми потрохами новоиспеченному муженьку. Здесь и зависть была, и ненависть к более удачливой «лимите», которая буром перла к намеченной цели и уже почти достигла ее. По понедельникам наезжая в Чехов (как только Мария вышла замуж, редактор, видимо по просьбе Толчева и его московских друзей, возвел ее в ранг собкора, освещающего культурную жизнь российской столицы), Мария хвасталась, что уже считается едва ли не своей в столичном бомонде, и еще немного...
О ее дальнейших планах покорения российской столицы можно было только догадываться.
Казалось бы, остепенилась малость бабенка, чтобы выйти на новый, более качественный виток, однако не тут-то было. Ее коллеги по работе рассказывали, что, как только Мария появлялась в редакции, она тут же бросалась к телефону и начинала упорно дозваниваться кому-то из своих мужиков. Но его, видимо, частенько не бывало дома, Мария начинала злиться и время от времени крутила телефонный диск до тех пор, пока там, куда она звонила, не снимали трубку.
«А почему вы думаете, что она звонила именно по домашнему телефону?» – заинтересовавшись неуловимым абонентом Марии Толчевой, спросил Агеев.
«Ну а как же иначе! – тут же просветила его молоденькая журналисточка. Ей, по всей видимости, не давали покоя любовные похождения Марии, которая вроде бы как и годами постарше была, к тому же считалась замужней женщиной, а вот поди ж ты... Успехом у мужиков пользовалась таким, что только ахнуть да позавидовать можно было. – Она, Марийка наша, когда дозванивалась до него, то всегда спрашивала: „Ты сейчас дома? Хорошо. А где до этого пропадал?..“
Это была довольно серьезная информация, тем более, как удалось выяснить Агееву, Мария к этому времени старалась порвать компрометирующие ее связи не только с прежними любовниками, но и с теми воздыхателями, которых она держала при себе на всякий случай.
«А она его называла как-нибудь?» – сразу же насторожился Агеев.
«А как же! – хмыкнула грудастая молодуха, мечтавшая, похоже, ухватить по жизни не меньше чем „прынца“. – Мы еще смеялись как-то, когда Машка, так и не дозвонившись, так трубку телефонную об аппарат треснула, что он, бедняга, едва на куски не разлетелся. А кто-то даже продекламировал: „Уж полночь близится, а Германа все нет“.
«Значит, Герман?»
«Да».
«И больше об этом Германе ничего не известно?»
Молодуха пожала было своими наливными плечами, как бы говоря тем самым, что же она, Машка, дурой, что ли, полной была, чтобы уже замужем за таким фотокором, как Толчев, в свои любовные утехи всю редакцию посвящать, однако мгновение спустя все-таки вспомнила:
«Не знаю, интересно вам будет или нет, но однажды один благодарный предприниматель бутылку коньяка принес, и мы выпили после редколлегии по рюмахе. Как раз тогда и Машка в редакции была и пыталась дозвониться до своего Германа.
А кто-то из наших девочек возьми да и спроси Машку, чем же это он так приголубил ее, что она ради него даже из Чехова уезжать не хочет. A Машка-то сначала покосилась на нас презрительно, но потом рюмаху коньячка махнула да и говорит: «Завидовать будете, когда узнаете, но если честно...
В общем, и сама не знаю чем. Молодой, сильный и красивый, а в постели нами крутит так, что...
В общем, девоньки, кажется, запала я на него».
Молодуха помолчала, видимо вспоминая нечаянное признание Марии, и добавила:
«Тогда ее еще спросил кто-то из девочек, что, мол, с муженьком твоим не сравнить? На что она только рукой махнула да попросила еще рюмашку налить».
Восстанавливая в памяти этот разговор, Агеев понимал, что ничего нового командировка в Чехов не дала, кроме, пожалуй, дополнительного подтверждения, что убийство Марии Толчевой не было дикой случайностью, а явилось логическим завершением того образа жизни, который все эти годы вела дочь Павла Богдановича Дзюбы. Любвеобильная, не умеющая, а может быть, и не желающая контролировать свои чувства и желания, Мария жила, как хотела.
В том, что ее замочили из-за ревности, Агеев уже не сомневался, но кто именно? Тот, молодой, сильный и красивый, к которому Мария рвалась, обрывая телефонные провода, или все-таки брошенный ею телевизионщик, воспылавший неутоленной ненавистью как к самой Марии, так и к ее более счастливому избраннику?
Третьего пока что Агеев не видел.
Когда до Москвы осталось два или три перегона, Агеев посмотрел на часы – восемнадцать сорок. Ехать в «Глорию» уже не имело смысла, он, раздумывая, кому лучше позвонить – Голованову или все-таки Турецкой, достал из кармана мобильник.
Ирина Генриховна словно ждала его звонка.
– Филипп? Рада вас слышать. Удалось что-нибудь накопать?
«Накопать...» – невольно хмыкнул Агеев. Судя по всему, двадцать лет, прожитые со следователем Генеральной прокуратуры России, оставили и на этой интеллигентной дамочке свой отпечаток. Не хватало еще ввернуть в разговор такое словечко, как «колоться», да еще парочку расхожих в ментовской братии фраз, и все – считай, родился на свет божий еще один сыщик, следователь, а то, глядишь, и прокурор.
– Да как вам сказать... – негромко отозвался Агеев. – Кое-что, конечно, есть, удалось разговорить ее коллег по газетенке, но...
– Что, есть необходимость поработать в Чехове?
– Да. И как мне кажется, в одну поездку не управиться.
– Так надо было остаться, – резонно заметила Ирина Генриховна, видимо напрочь забыв, что Чехов – это не Москва и с номерами в гостинице в этом подмосковном городишке не так уж и вольготно, как в российской столице. – Кстати, – спохватилась она, – вы сейчас где? Все еще в редакции?
«Ага, держи карман шире», – сам про себя пробурчал Агеев, однако вслух произнес:
– Да нет, из редакции я уже давно уехал. А сейчас подъезжаю к Москве. Электричкой, – резонно заметил он и добавил: – А что касается Чехова... Можно, конечно, и одному сюда вернуться на пару дней, но...
– Что, одному несподручно? – по-своему поняла его Ирина Генриховна.
– Можно сказать, что и так, – согласился с ней Агеев. – Но вообще-то мы вторгаемся в частную жизнь, что запрещено законом, и, чтобы дровишек не наломать себе же в убыток, неплохо было бы обсосать эту тему на оперативке.
– Что, настолько все серьезно?
– Ну-у, – замялся Агеев, – может, и не столь серьезно, сколько интимно, а это, как сами понимаете, хреновато последствиями.
– В таком случае до утра? У меня первый урок в одиннадцать, так что можно будет в девять утра и собраться.
– Хорошо. Голованову с Максом я позвоню сам.
Отключив мобильник, Ирина Генриховна хотела уж было пройти на кухню, где дочь уже стучала вилкой по тарелке, требуя от матери ужин, как вдруг в межкомнатном дверном проеме выросла фигура Турецкого. Видно было, что он хочет что-то сказать ей, и это заставило Ирину Генриховну остановиться. Все это время после размолвки они не разговаривали друг с другом, и тот факт, что сам Турецкий решился вдруг первым заговорить с женой, заставил ее насторожиться.
«Может, дошло до него наконец-то, что не прав, и решил пойти на примирение?» – мелькнула было радостная мыслишка, однако первые же слова Турецкого заставили ее тяжело вздохнуть да подумать о том, что горбатого только могила исправит.
– Ты что же, надеешься все время кроить часы да минутки, чтобы?..
Он не закончил, но и без того было ясно, что именно он хотел сказать.
И вновь к горлу Ирины Генриховны подкатил горький комок обиды.
«Узурпатор хренов! Домостроевец!»
Однако она все-таки смогла сдержать свои чувства, которые уже готовы были выплеснуться наружу, и негромко, но довольно внятно и одновременно язвительно произнесла:
– Что, милый, прислуга из рук уплывает? Так учись и сам посуду мыть да на стол накрывать. Ну а что касается постирушек да первое со вторым приготовить, это, пожалуй, я оставлю за собой. – И закончила уже с откровенной издевкой в голосе: – Как говорится, что дано быку, то не дано Юпитеру.
Турецкий удивленно смотрел на жену. В подобном состоянии он ее еще не видел. Даже в те редкие минуты, когда они, казалось, уже разбегались окончательно и она, собрав наскоро вещи, уезжала к тетке, она не была такой. Перед ним стояла уже не прежняя Ирина, а уверенная в своей правоте женщина, и он с этим ничего не мог поделать.
Он смотрел на жену, и его голову сверлила по-предательски навязчивая мыслишка: «Смириться? И пускай делает что хочет?»
Нет, нет и еще раз – нет! Именно этого он и не мог себе позволить.
– О чем ты говоришь, Ира? – наконец-то произнес Турецкий. – О какой, к чертовой матери, прислуге? Одумайся! Я ведь не о ком-нибудь и не о себе, любимом, в первую очередь забочусь. Я... о тебе думаю, и ты это прекрасно знаешь.
Она попыталась было сказать что-то резкое, возможно, даже обидное для Турецкого, мол, позаботился волк о козляти, однако он даже не позволил ей рта открыть.
– Я уж не буду говорить о том, что сорок лет – это не самый подходящий возраст, чтобы начинать карьеру криминалиста, я хочу сказать...
«Сорок лет! Ах ты паразит!..»
Она вдруг почувствовала, как все ее нутро заполняет горькая, жгучая обида.
«Сорок лет... Нашел чем зацепить!»
Чтобы сдержаться и не наговорить непоправимого, Ирина Генриховна закрыла глаза, сглотнула подступивший к горлу комок, выдохнула скопившийся в груди воздух. В какой-то момент подумала даже, что простит ему эти слова, если он извинится и обнимет ее за плечи, однако Александр Борисович, пожалуй, не был бы тем Турецким , каким его знали в Генеральной прокуратуре, и она уже не смогла сдержаться.
– Нашел чем уколоть... возрастом. Наконец-то ты и в этом прокололся.
– Ирина, что ты несешь?!
Однако она уже не слышала его – грудь и голову застилала жгучая обида.
– Конечно, я, пожалуй, уже не могу составить достойную конкуренцию тем двадцатилетним козам, которых вы таскаете по пьяни в постель, но можешь мне поверить... – Чувствуя, что задыхается, Ирина Генриховна облизнула ссохшиеся губы. – Поверь, Турецкий, криминалистика – это не ноги раздвигать в чужой постели! И я...
– Господи! – схватился за голову Турецкий. – Какие, к черту, ноги? Какие девки? И при чем здесь твои сорок лет? Тем более что и я сам уже давно не мальчик. Я... я пытаюсь тебе сказать, пытаюсь донести до твоего сознания...
– А ты бы лучше помолчал, – неожиданно спокойно произнесла Ирина Генриховна. – Глядишь, и понял бы, что не хлебом единым жив человек.
В эту ночь они легли спать в разных комнатах, и Ирина Генриховна не могла не слышать, как вздыхает и ворочается на диване Турецкий. Видимо, напоминала о себе еще не до конца зажившая рана. И она уже ругала себя за то, что не сдержалась, наговорила ему много обидного, а ведь, пожалуй, и он прав в том, что нельзя сидеть одновременно на двух стульях, и хочет она того или не хочет, а ведь придется выбирать между Гнесинкой и «Глорией». А решиться на подобное... Уснула она уже под утро и проснулась от телефонного звонка...
