Глава четвертая
Алевтина Викторовна, так и оставшаяся Толчевой после развода с мужем, знала, что у ее Юры много друзей и знакомых, но, когда в «прощальный» зал больничного морга втиснулось не менее сотни мужчин и женщин с цветами в руках, она, пожалуй, впервые за все годы осознала, кем по-настоящему был и остался в сердцах этих людей фотокор Толчев. И тут же со страхом подумала о том, где бы она разместила их всех в небольшой трехкомнатной квартире, чтобы выпить рюмку-другую за упокой души. И с благодарностью подумала о главном редакторе журнала, который не только выделил деньги на похороны и поминальный стол, но и снял зал в довольно приличном ресторане, где могли бы спокойно посидеть и вспомнить Толчева все желающие.
Знакомые и незнакомые люди подходили к ней и к ее детям, говорили какие-то утешающие слова, кто-то предлагал ей свою помощь, а она с сосущей тоской в сердце, доселе ей незнакомой, думала о том, насколько все-таки несправедлива церковь, когда ей отказали в отпевании. Самоубийц, мол, православная церковь не отпевает. А ведь ее Юра был глубоко верующим человеком и даже серебряную, в храме Христа Спасителя освященную цепочку сделал столь короткой, чтобы никогда не снимать с себя простой латунный крестик, который незадолго до своей кончины надела на него мать, осенив при этом крестным знамением.
И она не могла смириться с этим отказом, хотя и понимала, что церковный закон един для всех.
Правда, обнадеживало другое. Тот же батюшка в церкви сказал ей, что, если она представит справку о том, что на момент самоубийства ее мужа, что является в православии едва ли не главным грехом, он пребывал в состоянии невменяемости, то есть не мог осмысленно руководить своими поступками и контролировать их, она может отпеть его уже после похорон.
И перед ней вдруг, словно на голограмме, всплыли внимательно-пытливые глаза немолодого уже священника и его слова:
– Вы уверены, что он достоин отпевания в церкви?
И она в который уж раз прошептала беззвучно:
– Да.
От воспоминаний очнулась, когда закончилась торжественная часть гражданской панихиды и ей с детьми предложили проститься с отцом и мужем.
В эти минуты она снова считала его своим мужем. Впрочем, так оно, наверное, и было. В свое время они не только расписались в ЗАГСе, но и, что было, пожалуй, самым главным для них обоих, венчались в церкви, венчались перед Богом, и этого с них пока что еще никто не снимал.
Пропустив сына и рыдающую дочь впереди себя, она склонилась над заострившимся лицом Толчева, который был и похож и непохож на себя, тронула кончиками пальцев прикрытую бинтом, аккуратно заделанную рану на правом виске, невнятно прошептала какие-то слова, поцеловала холодный лоб.
В отличие от рыдающей дочери и сына, который тоже не стеснялся своих слез, ее глаза были совершенно сухими, и только плотно сжатые скулы да сухой, почти лихорадочный блеск глаз выдавали ее состояние.
– Послушай, Алька, ты бы поплакала малость, – посоветовала ей Ирина Генриховна, которая с самого утра неотлучно находилась при Толчевой, взвалив на себя все хлопоты с похоронами. – Уверяю тебя, легче будет.
Алевтина только головой качнула в ответ, а чуть погодя шевельнула губами:
– И рада бы, но... Не могу, сил нет. Будто застыло что-то внутри.
Ирина Генриховна кивнула понимающе. Когда ее Турецкого, на грани жизни и смерти, с пулевым ранением положили на операционный стол в институте Склифосовского и она несколько часов кряду просидела на крохотном диванчике в приемной, тупо уставясь остановившимся взглядом в пол, у нее также что-то сжалось внутри, и ощущение было такое, будто огромный, мертвецки холодный круг втянул в себя все ее внутренности. Она и рада была бы тогда поплакать, чтобы со слезами выплеснулась из ее нутра пожирающая боль, да не могла.
На Люблинском кладбище, куда следом за ритуальным автобусом, в котором сидели только самые близкие Толчеву люди и следом за которым вытянулась длиннющая вереница из дорогих и более дешевых иномарок, среди которых затерялось несколько отечественных «Жигулей», также говорили какие-то слова, в смысл которых даже не пыталась вникнуть вконец обессилевшая Алевтина, кто-то предложил каждый год, в день смерти Толчева, посещать эту могилку, а чуток погодя...
Когда четыре могильщика спустили на веревках уже заколоченный гроб в свежевырытую, еловыми ветками и красной материей прибранную могилу и на крышку гроба упали первые комья земли, отозвавшиеся в ее сердце колокольным набатом, она вдруг поняла, что уже никогда... никогда не увидит своего Толчева, не прижмется к его груди, и разрыдалась безутешным плачем.
За поминальным столом, на который не поскупилась редакция журнала, Алевтина наконец-то пришла в себя, выпила пару стопок водки за помин души и уже была в состоянии говорить что-то осмысленное и даже улыбаться благодарной улыбкой сидевшим за тремя столами людям.
Все это время, практически с самого раннего утра, когда Ирина Генриховна приехала к Толчевым, которые жили неподалеку от дома на Большом Каретном, она практически не отходила от нее, держа наготове облатку с валидолом, несколько пузырьков с валокордином, корвалолом, валерьяной и даже пузырек с нашатырным спиртом. Пару успокаивающих таблеток она заставила Алевтину выпить еще до того, как Турецкий прислал машину, чтобы ехать в морг. Сам же Турецкий на похороны приехать не смог – срочно вызвали на доклад к генеральному прокурору, и он пообещал Алевтине заехать к ней домой ближе к вечеру, когда освободится.
Кто-то говорил очередные слова о Толчеве как о мастере фоторепортажа и как о человеке, как вдруг Алевтина произнесла негромко:
– Обидно все, за Юру обидно.
– Что обидно? – не поняла Ирина Генриховна.
– С церковью... и с отпеванием. Словно он злыдень какой-то.
Сказала это и уткнулась глазами в тарелку.
Догадываясь о душевном состоянии Алевтины, Ирина Генриховна тронула ее за плечо:
– Успокойся, прошу тебя. Ведь сколько людей хоронят без отпевания, вспомни хотя бы советскую власть. А здесь... Да и церковь понять можно – у нее свои законы, и нарушать их никому не положено.
Она гладила Алевтину по плечу, однако та, казалось, даже не слышала ее, уставившись остановившимся взглядом в тарелку с нетронутой закуской.
– Они... в церкви... говорят, что самоубийство – это несмываемый грех, но ведь Юра...
Алевтина замолчала, отерла тыльной стороной ладошки снова совершенно сухие глаза. Сглотнула подступивший к горлу комок и, повернувшись лицом к подруге, произнесла:
– Он не самоубийца, нет! И я... я не верю, что он сначала эту сучку, а потом... потом и себя.
Ирина Генриховна хотела было промолчать на этот крик души, однако что-то заставило ее разжать губы, и она негромко, чтобы слышать могла одна только Алевтина, произнесла:
– Алька, дорогая! Веришь ты или нет, но ведь это уже доказанный факт, понимаешь ты, до-ка-зан-ный... да и уголовное дело закрыли, так и не открыв его.
– Вот именно что не открыв его, – глухим, тусклым эхом отозвалась Алевтина. – А если бы не закрыли да хотя меня с детьми опросили...
Ирина Генриховна уже более внимательно присмотрелась к уткнувшейся в свою тарелку Алевтине.
– Ты что же... думаешь, что...
– Я не думаю, я знаю! – неожиданно вскинулась Алевтина. – И я хорошо знаю, я уверена, что Юра не мог так вот, запросто, покончить с собой и тем более не мог стрелять в эту тварь.
Ее ноздри раздувались, и она, видимо не в состоянии совладать с собой, потянулась рукой за бутылкой водки, что стояла перед ней.
Наполнила свою рюмку и Ирина Генриховна. Она понимала, что Алевтина полна ненависти к смазливой журналисточке, которая увела ее мужа из дома, но чтобы говорить вот так... причем совершенно безапелляционно... Для этого кроме женской ненависти требовались более веские основания. И она спросила, едва разжимая губы:
– А почему ты думаешь, что он не мог?.. Стрелять не мог, а потом... потом застрелиться?
Она с трудом подбирала слова, чтобы только лишний раз не сделать Алевтине больно.
Алевтина осушила свою рюмку, поставила на стол, и ее все еще красивое, но в самый последний момент увядшее лицо исказила гримаса внутренней боли.
– Да потому, что Юрка уже не любил ее, порой даже ненавидел и ждал только момента, чтобы выгнать эту шлюху подзаборную из дома.
Ирина Генриховна покосилась на Алевтину, спросила хмуро:
– Так чего же он тянул и сразу не выгнал, как только узнал о ее загулах?
Алевтина тяжело вздохнула:
– Ты же знаешь Юрку. И он не мог... не мог так вот запросто оставить ее без крыши над головой.
Несмотря на то сочувствие, которое Ирина Генриховна в этот момент испытывала по отношению к своей подруге, она не могла не усмехнуться внутренне. И чтобы не выдать себя, спросила:
– А ты-то откуда знаешь про их отношения да про «крышу над головой»?
– Оттуда и знаю, – вяло отозвалась Алевтина, – что он сам об этом мне незадолго до смерти говорил.
– Так вы что, встречались? – удивилась Ирина Генриховна. – Ты же об этом...
– Он сам просил никому не говорить. Твердил, что перед общими друзьями стыдно. Однако навещал нас часто. Деньги приносил, с детьми общался. А в последнее время вообще...
Она вдруг замолчала, будто сказала что-то лишнее, и снова тупо уставилась в свою тарелку.
Общих друзей стеснялся...
Это действительно было похоже на Толчева, и Ирина Генриховна тронула Алевтину за плечо:
– Ты сказала «вообще». И... и что?
Лицо Алевтины дрогнуло, неожиданно сморщилось, словно печеное яблочко, и она подняла на подругу наполненные болью и глубокой скорбью глаза.
– Когда он был в последний раз у меня и мы... мы опять, как в молодости... когда не было детей... – Она улыбнулась, видимо припоминая минуты недолгого счастья, смахнула ладошкой выступившую на глазах слезинку и уже совсем тихо прошептала: – В общем, он сказал тогда, что уже окончательно решил порвать с Марией. Мол, у него к ней, кроме ненависти, ничего более не осталось, и он... он плакал, выпрашивая у меня прощения.
Она замолчала, оборвав себя на слове, сжала голову руками. Наконец оторвала глаза от пола и совсем уж упавшим голосом произнесла:
– Да, клялся, когда выпрашивал у меня прощения. Клялся, что, как только вернется с охоты и утрясет дела с официальным разводом, тут же вернется домой, если, конечно... если дети его простят.
– А зачем ему, да в такой момент, на охоту надо было ехать? – не выдержала Ирина Генриховна. – Он что, твой Толчев, жить, что ли, без нее не мог, без этой охоты проклятой?
– Мог, – уже совершенно тусклым, бесцветным голосом отозвалась Алевтина. – Только на этот раз он давал мне время подумать серьезно да в чувствах своих разобраться. Чтобы потом не было, когда он домой вернется... Ну, в общем, ты меня понимаешь.
Ирина Генриховна все прекрасно понимала: ее Турецкий тоже был не подарок, особенно по молодости, и сейчас размышляла о только что услышанном. Если все это Алевтина не придумала сама, пытаясь в более-менее приличном свете представить общим друзьям своего Толчева, которому, согласно русской пословице, бес саданул в ребро, когда уже седина полезла в бороду...
И Алевтина словно прочитала ее мысли:
– Ирка, дорогая! Не мог, ну не мог Юрка стрелять в эту сучку. Не мог! Хотя бы потому не мог, что он никогда, ты понимаешь меня, ни-ко-гда не мог поднять руку на человека. А тут... из обоих стволов сразу... И еще... Он давно уже остыл к ней. Она стала для него совершенно чужим человеком. А это, как сама понимаешь...
По ее лицу пошли красные пятна, нервным тиком поддернулась щека, и она закончила через силу:
– Да и себя он не мог кончить. Не мог! Потому что очень любил Жеку с Лешкой. И... и когда он был в последний раз у меня, много говорил о том, что уже начал деньги подкапливать, чтобы дать им приличное образование.
Ирина Генриховна молча водила вилкой по тарелке.
Не мог... А пулю себе в висок пустил. Да и его молоденькую женушку не топором зарубили. И в то же время в словах и в голосе Алевтины было что-то такое, что заставляло верить ей.
Уже поздним вечером, когда уставший до чертиков Турецкий приехал домой и даже от ужина отказался, сказав, что перекусил в прокуратуре, Ирина Генриховна все-таки заставила его выпить чашку чая с бутербродом и, пока он безо всякого удовольствия жевал бутерброд с ветчиной, рассказала ему о том, как прошли похороны, кто из общих знакомых остался на поминки, а заодно и о сомнениях Алевтины относительно случившегося на Большом Каретном. И замолчала настороженно, ожидая, что скажет муж.
Турецкий же допил остатки чая, поставил фаянсовую чашечку на стол, сказал «спасибо» и поднялся из-за стола. Ирина Генриховна удивленно смотрела на мужа.
– Но, Саша...
– Да?
У нее перехватило дыхание. Еще не отошедшая от похорон и от того, что говорили о Толчеве приехавшие на похороны люди, она в каком-то онемении шарила глазами по бесстрастному лицу Турецкого, на котором, кроме усталости, ничего более невозможно было высмотреть.
«Господи милостивый! – думала она. – Чего это с ним? Были бы они с Толчевым чужими людьми, а то ведь... И это холодное как лед „да“.
На нее накатила волна возмущения:
– Послушай, Турецкий, я ведь тебе не кино пересказываю! Я тебе рассказала о том, что гложет сейчас Алевтину и спать ей не дает. Я тебе о том рассказала, что...
– Успокойся, – устало и в то же время с ноткой снисходительности в голосе, которую Ирина Генриховна не могла не уловить, произнес Турецкий. – Я все прекрасно слышал. И Алевтину с ее сомнениями могу понять. Мужик обещал одно, а на деле вышло другое. И я вполне могу допустить, что он действительно в какой-то момент мог искренне раскаиваться в том, что бросил детей ради соблазнительных ножек. Но вы обе забываете о том, что он именно бросил Алевтину из-за этой бабенки, он порвал с ней, как ему тогда казалось, навсегда, в нем бурлила любовь, которая, как ему опять же таки казалось, будет пребывать с ними вечно. Но когда он увидел себя рогоносцем и стал осмысливать понемногу, что сломал жизнь не только Алевтине, но и себе, любимому...
Турецкий махнул рукой.
– Вот он и заметался, как заяц в клетке. Приполз к Алевтине прощение выпрашивать. И я вполне допускаю, что в какой-то момент они действительно подумали оба, что это все искренне, а на самом-то деле... На самом деле он все еще оставался там , на Большом Каретном, со своей страстью и тем чувством унижения, которое ему пришлось пережить. И он бы... он бы простил свою любовь, уверяю тебя, если бы она, конечно, подала ему хоть какой-нибудь знак. Он ждал этого, но вместо раскаяния, на которое он, видимо, надеялся все последнее время, очередной мужик в его постели. И как итог... Короче говоря, не выдержали нервишки у мужика. Слабоват оказался в коленках.
Ирина Генриховна прищурившись смотрела на мужа. Наконец разжала плотно сжатые губы:
– Как... как ты так можешь... о Юре? Ведь он был твоим другом. И теперь, когда его нет...
Турецкий пожал плечами:
– Ну, положим, я ничего плохого о нем не сказал, просто нарисовал психологический портрет униженного женщиной мужика, который, не справившись с раздирающими его чувствами, сначала ее порешил, а потом и себя на тот свет отправил. Это во-первых, а во-вторых... Я лично никогда его другом не был, тем более близким другом. Да, ты с Алевтиной дружила давно, и так уж вышло, что мы стали встречаться семьями, по праздникам друг к другу в гости ходили. Но поверь, это еще ничего не значит.
Слушая мужа, Ирина Генриховна угрюмо кивала. И когда он замолчал, спросила, нахмурившись:
– Значит, ты не веришь тому, что говорила Алевтина?
– Отчего же? – удивился Турецкий. – Верю. Очень даже верю. И тому, что он клялся ей в любви, и тому, что жить без детей не может. И тому верю, что в какой-то момент даже раскаивался в том, что польстился на свежачка. Но вот относительно того, что Алевтина уверяет, будто он не мог стрелять в Марию, а потом и самому себе пустить пулю в лоб, – это уж, простите, оставьте для любовных романов о раскаивающихся мужьях и терпеливых женах.
В глазах Ирины Генриховны мелькнули злые искорки.
– Циник!
– Возможно, – довольно спокойно согласился Турецкий. – Однако к жизни отношусь трезво.
– И ты, значит, продолжаешь верить в то, что Толчев мог совершить подобное?
Турецкий удивленно смотрел на жену:
– А почему, собственно, я не должен верить следствию, а должен верить чувственному наитию убитой горем женщины, к которой якобы пообещал вернуться ее ненаглядный?
В его словах теперь также звучали нотки злости.
– Да потому... потому что она женщина, жена и мать! – повысила голос Ирина Генриховна, на что Турецкий уже более спокойно сказал:
– Ты бы того... чуток потише свой гнев выражала. А то ведь эдак и дочь можешь разбудить.
– Да, конечно, прости, – сразу сникла Ирина Генриховна и уже потускневшим голосом произнесла: – Насколько я понимаю, ты отказываешься помочь Альке?
Теперь уже в глазах Турецкого сквозило сплошное удивление.
– В чем помочь, Ирина?! И чем помочь?
Она, видимо, хотела произнести слово «истина», однако тут же оборвала себя и словно замкнулась, устав от непонимания. Устал от этого разговора и Турецкий. Попытался было приобнять жену, однако она вывернулась из-под его руки, и он, уже начиная злиться, попытался закруглить этот никому не нужный разговор:
– Да ты пойми, Ирка! Следствие закончено, факты убийства и самоубийства налицо, и к этому делу уже никто никогда не вернется, можешь мне поверить. Сегодня днем я разговаривал с начальником следственного отдела прокуратуры.
– Это той прокуратуры, которая...
– Да, той самой! – довольно резко оборвал он жену. – И я не вижу оснований не верить следователю.
– Ну а с Яковлевым ты говорил? Кстати, он тоже сегодня приезжал на кладбище, чтобы проститься с Толчевым.
– Даже так? – удивился Турецкий. – Впрочем, это его личное дело.
