Глава одиннадцатая
Когда Агеев вышел из подъезда хрущевской пятиэтажки, в которой жила Алла Борисовна и где снимала однокомнатную квартирку Мария Дзюба, он уже не сомневался, что ему удалось-таки зацепиться за хвост мясника, наворотившего кровавого фарша на Большом Кaрeтном. Правда, покоя не давал один-разъединственный вопрос: как отреагирует на факт расследования столичная прокуратура, спустившая на тормозах это дело? Закроет глаза или... или все-таки попытается усмотреть в факте расследования, проведенного «Глорией», нарушение всех прав и норм Положения о частных охранных агентствах и прочих охранно-детективных структур, где в первую очередь будет поставлен вопрос о незаконном вторжении в частную жизнь клиента. Даже если этот клиент мертв.
А ведь стоило тому же следователю межрайонной прокуратуры копнуть недавнее прошлое убитой да поработать малость с «членами ее кружка», как выразилась тетка Толстопятова...
Впрочем, это уже не его заботы.
На дворе установилась по-настоящему весенняя погода, когда уже отзвенели ручейки и готовы были брызнуть сочной зеленой листвой налившиеся на деревьях почки, и Филипп, махнув рукой на автобус, зашагал по направлению к станции. Хотелось подышать вволю пьянящим апрельским воздухом, но главное – свести в единое целое те пока что разрозненные факты, которые удалось накопать за эту поездку в Чехов.
Итак, налицо классический любовный четырехугольник, который должен был в конце концов взорваться, чтобы похерить под собой все то, что еще недавно называлось любовью.
И вот они, четыре стороны драмы, на фоне которой дедушка Шекспир действительно мог отдыхать.
Во-первых, отвергнуто-униженный и обманутый претендент на сердце любвеобильной красавицы, которого поматросили да бросили, а если говорить словами родной тетки этого несчастного, то дать-то ему дали, да замуж не вышли.
Второй герой этой драмы – более удачливый счастливец, которому повезло. Хотя еще неизвестно, кому из них на тот момент повезло больше: Толстопятову или все-таки Юрию Толчеву? Одному из этих двух идиотов судьба подарила шанс навсегда избавиться от вампира в юбке, а второму... Впрочем, не суди, да не судим будешь. Вряд ли Толчев мог предполагать, в какие силки затягивают его взыгравшие гормоны, когда балдел от счастья, наслаждаясь в ЗАГСе божественными звуками вальса Мендельсона.
Третья сторона четырехугольника – по-своему несчастный тридцатилетний пожиратель женских сердец Герман Тупицын, на которого запала стервенеющая вампирша и дальнейшая судьба которого пока что просвечивалась довольно смутно. Еще неизвестно, как обернется против него уголовное дело по факту двойного убийства. А в том, что это дело все-таки будет возбуждено, Агеев даже не сомневался.
И четвертый фигурант этой драмы – героиня, которой, возможно, кто-то и посочувствует, кто-то ее и пожалеет, но найдутся и такие, кто просто плюнет в ее сторону. Однако можно повторить: не суди, да не судим будешь.
А Агеев и не осуждал никого из них, просто сопоставлял разрозненные факты, мысленно воспроизводя то, что могло случиться и в конце концов случилось, когда Толстопятов узнал-таки, что его Мария не только с ним, любимым, делит свою постель.
К этому времени Андрей уже ушел из семьи, хотел было поселиться в Чехове, на квартире своей тетки, однако Мария уговорила его «не делать глупостей», чтобы не было лишних сплетен в городе. И он стал снимать комнату где-то в Останкине, надеясь, видимо, на что-то большое, светлое и чистое... А когда вместо этого «большого, светлого и чистого» пришло прояснение и он узнал, что в те тоскливые ночи, когда он грызет подушку от одиночества в съемной квартире в Останкине, его любимая тискает в своих жарких объятиях более молодого и более счастливого соперника, он рванул в Чехов для выяснения отношений.
Видимо, в этот момент у него и произошел вполне естественный срыв человека, склонного к алкоголизму, что нельзя осуждать. И Агеев не осуждал. Он просто воспроизводил мысленно то, что могло твориться тогда в душе и в сердце любимого телезрителями человека.
Неизвестно было, что конкретно произошло в тот вечер между Толстопятовым и Марией, можно только догадываться, что за лапшу она ему навешала на уши, однако он не только простил ее, но вдобавок ко всему прочему уговорил свою тетку не гнать Марию с квартиры. Поверил, видимо, ее словам, что это был «какой-то непонятный срыв», а может, и еще чему-то, в надежде, что все забудется, все срастется и все опять вернется на круги своя. Любовь-морковь, счастливая долгая жизнь и удушающие объятия в постели.
Однако не срослось. Наваливались все большие и большие подозрения, которые подтверждались порой, когда он выслеживал Марию, затаившись в квартире Аллы Борисовны. Случились даже две стычки между ним и более счастливым соперником, закончившиеся обоюдным мордобитием, и... и мужик запил уже по-настоящему.
Судя по всему, он любил ее страстно и бездумно, как могут любить только самовлюбленные стервенеющие эгоцентристы, и Марии снова удалось удержать его подле себя, время от времени пуская его в свою постель.
Правда, неизвестно, зачем ей нужно было продолжать весь этот цирк.
«Из-за халявной квартиры? – сам про себя рассуждал Агеев. – Возможно».
К этому времени она уже смогла привязать к себе еще одного сорокалетнего дебила, маститого, известного на всю страну фотокорреспондента Юрия Толчева, на которого, видимо, сразу же положила глаз как на потенциального, вполне перспективного муженька. Короче говоря, классический треугольник разросся до четырехугольника, где в полном неведении оставался один лишь Толчев, превратившийся в токующего глухаря. И все это уже не могло продолжаться до бесконечности, чего не могла не понимать ушлая донна Мария. И наступил кульминационный момент.
Не очень-то переживая за Толстопятова, который к этому времени стал превращаться в устойчивого алкаша, пытавшегося водкой заглушить терзающие его душу чувства, она призналась ему, что «наконец-то нашла настоящего человека, за которого и выходит замуж».
«А как же я?» – видимо, спросил он.
Впрочем, об остальном можно было только догадываться. Не сомневался Агеев в одном: в силу своего харатера Толстопятов не мог простить Толчеву, что его Мария предпочла его, звезду телеэкрана, какому-то фотографу, и его, естественно, не мог не сжирать изнутри тот страшный, всепожирающий огонь ненависти, который и привел его к убийству более удачливого соперника и самой Марии.
Возможно, он вынашивал план еще более мстительный и жестокий, однако не получилось. Сильный, молодой и здоровый Герман Тупицын смог вырвать из рук Толстопятова двустволку Толчева и спастись бегством.
Да, подвел итог Агеев, так, видимо, все и было.
Теперь оставалось взять тепленькими этих двух скоморохов: современного Отелло и Германа как свидетеля преступления и одновременно свидетеля, который не донес в милицию об этом преступлении.
Филипп подошел к щитку с расписанием поездов на Москву, после чего купил билет и с чувством выполненного долга стал поджидать электричку. В какой-то момент хотел было позвонить Голованову, однако решил сэкономить на мобильной связи, решив, что всего по мобильнику не расскажешь – слишком дорого обойдется для «Глории». К тому же о результатах командировки придется докладывать на вечерней оперативке. Причем более подробно, с деталями и нюансами, которых в этой гнилостной истории было более чем достаточно.
До подхода чеховской электрички оставалось не менее получаса, и Агеев, чтобы скоротать время, зашел в коммерческую палатку, из которой на всю округу разносился слюноглотательный запах восточной кухни. Почесал в раздумье затылок, решая, что лучше всего ляжет под горячие еще чебуреки, и остановился на водочке.
– Сто пятьдесят и бутылку «Жигулевского» в темном стекле, – заказал он, решив в конце концов, что водка без пива – это даже хуже, чем пиво без водки.
Жизнь становилась удивительной и прекрасной.
Когда Агеев со всеми подробностями рассказал о том, что удалось выяснить из разговора с теткой Толстопятова и соседкой по лестничной площадке, где снимала однокомнатную квартиру Мария Дзюба, добавив к этому свои собственные выводы, Голованов полностью согласился с ним. Рассказанное Агеевым подтверждало его личные предположения относительно роли отвергнутого Марией Толстопятова в кровавой драме на Большом Каретном, и теперь дело оставалось за «малым», в чем он также был солидарен со своим напарником.
Задержание, допрос, передача дела в убойный отдел МУРа и... и вместо Почетной грамоты выяснение отношений в прокуратуре – и в лучшем случае легкий шлепок по заднице. Что тоже проходит не безболезненно. Иногда даже остаются синяки и кровоподтеки.
– Ваше слово, Ирина Генриховна.
Теперь они все ждали, что скажет жена Турецкого.
К ней впервые, пожалуй, обратились как к равной, и от неожиданности она даже замешкалась, покраснев. Потом все-таки собралась с мыслями и негромко произнесла:
– Работа, конечно, проделана серьезная и выводы, как мне кажется, совершенно правильные, но сразу же задерживать Толстопятова... – Она пожала плечами. – Я, конечно, многого еще не понимаю, но, как мне кажется, это преждевременно. К тому же, насколько мне известно, в МУРе тоже ведут его разработку.
– И что же вы предлагаете? – насупился недовольный ее позицией Агеев.
– Поработать с Тупицыным. Естественно, негласно. И как только он проколется относительно Толстопятова...
– А ведь Ирина Генриховна права, – неожиданно для остальных поддержал ее Голованов. —
И тем более права, что мы еще не знаем роли самого Германа во всем этом деле.
– Как не знаем? – возмутился Агеев. – А рассказанное его теткой? Да и показания Аллы Борисовны нельзя сбрасывать со счетов. К тому же...
– Охолонь малек, – остудил его всплеск Голованов. – Все, что ты сделал, – в строку, но и спешить особо не следует. Тем более что по этому следу и МУР идет. А перебегать дорогу операм убойного отдела и сам не буду, и тебе не советую.
Недовольный Агеев покосился на Голованова:
– И что же ты предлагаешь?
– Я ничего не предлагаю, – хмыкнул Голованов, – предложила Ирина Генриховна. Однако не будет лишним сделать на него запрос. Что за гусь таков, да с чем его на стол подают? И, уже отталкиваясь от этого...
На том и порешили. Однако, прежде чем разойтись, напомнил о себе и Макс.
– Может, и мне дадите слово молвить? – с обидой в голосе произнес он, по привычке запустив пятерню в бороду. – Что ж я впустую, что ли, полдня по Интернету рыскал?
– И чего ты там накопал? – с усмешечкой спросил Агеев.
– Издеваться изволите? – хмыкнул невозмутимый, как памятник Карлу Марксу, Макс. – А ведь я накопал нечто такое, что, не окажись под рукой твоего мясника с телевышки, я бы мог предположить, что любой из фоторепортажей Толчева, которые были опубликованы на страницах его еженедельника, мог также стать причиной его убийства. Тем более что каждый из этих репортажей должен был иметь свое продолжение.
– То есть ты хочешь сказать?..
– Да. Толчев раскрутил две темы – педофилия и «Мисс красотки». Это когда оставшиеся за бортом девушки становятся секс-рабынями, причем все это с выходом на громкие уголовные дела. И как мне кажется, он сразу же поимел немало врагов, которые много бы дали, чтобы он навечно закрыл свой объектив.
– Нашел чем удивить! – отозвался Агеев. – О твоих секс-рабынях да о педофилах только ленивый не писал. И чтобы мочить всех борзописцев и фотожурналистов, которые затронули эти темы... Окстись, Максик!
– Я бы тоже хотел так думать, – насупился Макс, явно задетый за живое. – Да только темы эти коснулись на этот раз сильных мира сего. И я еще удивляюсь, как он сразу же не попал под колеса «пьяного лихача».
Последние два слова он произнес с особенным ударением, и чувствовалось, что его понесло.
– Но и это еще не все! Я обнаружил также его интервью, опубликованное незадолго до гибели. На вопрос: «Какой очередной взрыв в обществе вы готовите на этот раз?» – Толчев сказал, что пока это секрет, так как еще не до конца обработан и проверен собранный им материал, но если говорить вообще, то эта бомба коснется людей в белых халатах, но с грязными руками.
– Это чего же, торгашей?
– Не знаю.
– Ну да ладно, все на этом, – подвел итог Голованов. – Будем считать, что кому-то крупно повезло, а кто-то облегченно вздохнул, когда узнал о самоубийстве Толчева.
Однако «компьютерного бога», каковым считался Макс, уже трудно было остановить.
– Почему же «все на этом»? – возмутился он, продолжая терзать пятерней бороду. – И почему бы тот, кто «облегченно вздохнул, когда узнал о самоубийстве Толчева», не помог ему спустить курок «макарова»?
Агеев покосился сначала на Голованова, затем на Ирину Генриховну. Мол, осадите бога, господа-товарищи. А то ведь этот хрен бородатый может такого наплести, что потом всей «Глорией» не расхлебать.
– Послушай, Макс, – подал голос Голованов, – ты действительно... того... не плети кренделей из плохого теста. А то ведь можно до такого договориться и столько версий наплести, что потом за год не расхлебаешь.
На лице Макса застыла саркастическая ухмылка, и он даже бородку свою перестал терзать.
– Ну что ж, командир, если ты держишь такой источник, как Интернет, за плохое тесто, а то, что я сказал, можешь приравнять к хреновому кренделю, могу только раскланяться после этого да послать вас всех...
Ирина Генриховна кинула тревожный взгляд на Голованова, однако тот и сам уже понял, что перегнул палку.
– Максик, дорогой, ну прости дурака! Хреновину сказал, признаю. Но и ты меня должен понять. На нынешний момент версия Агеева не просто одна из многих, но она же и рабочая, причем основная. И ты не можешь с этим не согласиться. Тем более что те факты, которые накопал Филя, требуют срочной проработки, причем глубокой проработки. Так зачем же нам, скажи ты мне, дураку малограмотному, в этот момент распыляться?
Компьютерный бог, явно улещенный столь страстным покаянным монологом, только плечами пожал. Мол, возможно, ты и прав, Голованов. Возможно, Филя накопал в Чехове нечто такое, что поможет в один момент раскрутить кровавую мочиловку на Большом Каретном. Но и Его Величество Интернет нельзя бить по мордасам – себе же в убыток будет.
На том и разошлись, вроде бы и успокоившиеся, и в то же время с какой-то червоточинкой в душе. По крайней мере, именно так прочувствовала это состояние Ирина Генриховна.
Впрочем, это была даже не червоточинка, а нечто более сложное. Она попыталась было найти этому состоянию свое личное объяснение и не смогла. Единственное, что пришло на ум, так это та атмосфера скрытого недовольства друг другом, когда еще несыгранные между собой музыканты духового оркестра, оставшиеся вдруг без дирижера, начинают перетягивать одеяло, причем каждый на себя, гениального.
Нечто похожее и в то же время совершенно иное случилось на этот раз и в «Глории». На тот момент она еще не знала, что именно в спорах, порой яростно-безжалостных и жестоких, рождается та единственно правильная версия, которая и приводит к раскрытию самых запутанных преступлений.
От Неглинной, где располагался офис «Глории», до подъезда дома, в котором жили Турецкие, вроде бы и недалеко, однако это был центр Москвы, превратившийся иэ-за постоянных пробок и хаотичных парковок в кромешный ад, так что у Ирины Генриховны, угодившей в очередную километровую пробку, было время более-менее спокойно подумать о том, что удалось накопать в Чехове Агееву, сопоставляя эту информацию не только с той характеристикой на Толстопятова, которую смог раздобыть Голованов, но и с тем состоянием этого несчастного по-своему сорокалетнего мужика, в котором он пребывал уже несколько месяцев. И если верить все тому же сослуживцу Голованова, опускался все ниже и ниже.
«Мог он решиться на подобное убийство? – спрашивала она сама себя. И тут же отвечала: – Вполне».
Тем более что, по утверждению Аллы Борисовны, этот несчастный – почему-то вдруг ей стало жалко до боли мужика, бросившего все ради своей любви, и она мысленно называла его не иначе как несчастный – часами просиживал в ее квартире, чтобы только уличить в неверности свою даму, а возможно, и удостовериться в обратном. Ведь не каждую же ночь она таскала в свою постель этого козла Германа, фамилия которому была Тупицын, чтобы в очередной раз простить ее? Но когда она заявила ему, что все, мол, цирк закончен и клоуны разбежались и теперь она выходит замуж за человека, которого действительно любит, вот тут?..
Да, пожалуй, в этот момент он, уязвленный в самое сердце, мог убить и ее и своего соперника, которого он ненавидел, пожалуй, даже больше, чем секс-гиганта Тупицына. Однако почему-то не сделал этого, а, судя по версии Голованова, стал вынашивать план кровавой мести. Чтобы одним махом – и эту козу, и ее козлов.
Возможно такое? Вполне.
Но... И тут ее способности психолога-криминалиста начинали давать сбой. Вряд ли на разработку подобного преступления способен вконец опустившийся алкоголик, которому уже ничего в жизни не нужно, кроме очередного стакана, да и мозги которого соответственно уже далеко не те, что были раньше.
В логическом построении начиналась какая-то мешанина, в которой даже сам черт не смог бы разобраться, и Ирина Генриховна мысленно возвращалась к факту убийства Бешметова, который, если взять за основу версию Голованова – Агеева, не вязался с предыдущим преступлением.
Хотя, впрочем, почему не вязался?
Учитывая то состояние, в котором на момент совершения преступления находился все тот же Толстопятов, он мог забыть в мастерской Толчева нечто такое, что показало бы на него как на убийцу, и он пытался найти и уничтожить работающую против него улику.
«Возможно предположить такое?» – спрашивала себя Ирина Генриховна.
Вполне. Если бы не одно «но».
Этой уликой мог быть пистолет, нож с отпечатками пальцев, массивный кастет или, на крайний случай, увесистая дубинка, которой Толстопятов собирался замочить своего обидчика, однако ничего подобного в мастерской найдено не было, а это значило, что убийца Бешметова, ночь от ночи рывшийся в мастерской Толчева, искал что-то иное.
Знать бы что!
Небольшую зацепку, правда, оставил сам Бешметов, заявив, что слышал ночью какой-то скрип и шум, похожий на шум передвигаемой мебели. Но, как заявила Алевтина, все шкафы, стол и кресла стояли на прежних местах, а это значило...
Впрочем, означать все это могло одно.
Убийца Бешметова, который стал опасным для него свидетелем вторжения в мастерскую Толчева, раскрывал дверцы шкафов, в которых хранился архив Толчева, и выдвигал один за другим ящички, чтобы не пропустить какой-либо мелочи.
Скрипы и шорохи, похожие в ночи на шум передвигаемой мебели.
«Хорошо, пусть будет так, – сама с собой соглашалась Ирина Генриховна. – Но что именно могло бы заставить убийцу Бешметова вновь и вновь возвращаться в мастерскую Толчева, прекрасно зная, что это чревато более чем серьезными последствиями?»
Мало того, он даже решился на убийство пожилого человека, тогда как мог совершенно спокойно покинуть подъезд. Судя по силе удара, он был физически сильным человеком, и больной старик не мог представлять для него серьезной угрозы.
Да, все это вроде бы и так, однако Бешметов был убит, а это значило, что он представлял реальную угрозу для ночного гостя. Причем угрозу, адекватную убийству.
Пробиваясь сквозь автомобильную пробку и метр за метром отстаивая свое право водить по Москве машину, Ирина Генриховна вдруг поймала себя на том, что мысленно возвращается к оперативному совещанию в МУРе, на котором генерал Яковлев ставил перед операми убойного отдела примерно такие же вопросы.
Видать, не так уж все и просто в этом деле, как могло бы показаться на первый взгляд. И может быть, действительно был прав ее Турецкий, когда сказал ей, что причина убийства фотокора Толчева может лежать в сфере его профессиональной деятельности. И в то же время убийство Марии...
От всего этого голова шла кругом, и она, решив, что утро вечера мудренее, сосредоточила все свое внимание на бампере тащившегося в двух метрах от нее «Мерседеса». Хоть и старенькое было корытце, битое-перебитое, однако въедешь в задницу – мало не покажется.
И все-таки, застыв в очередной раз в этом скопище машин, она не могла не думать о том, способен ли был Толстопятов решиться на убийство случайного свидетеля его проникновения в мастерскую Толчева, если он действительно был тем самым мясником, который смог-таки осуществить план своей мести? И не могла сказать ни «да», ни «нет».
Как говорится, чужая душа – потемки.
Впрочем, развязка была не за горами – первый же допрос Германа, как полагали в «Глории», должен был дать ответ, виновен ли Толчев в гибели Марии.
