Глава девятая

Джек Обри нежился в постели, наслаждаясь своим возвращением к жизни. Было воскресное утро, согласно старинной флотской традиции, побудку сыграли на полчаса раньше обыкновенного, то есть после того, как пробило семь склянок, а не восемь. Делалось это для того, чтобы команда успела помыться, побриться и приготовиться к построению и церковной службе. Обычно он был на ногах вместе с остальными, но сегодня решил понежиться в постели, которая была гораздо мягче жестких пальмовых листьев и намного теплей и суше морских просторов. Звуки обычной приборки — швабрами и скребками из пемзы у него над головой — не беспокоили его, поскольку Моуэт не разрешил поднимать шума на юте. Однако, несмотря на заботу старшего офицера, Джек Обри прекрасно знал, который час: яркий свет и запах поджариваемого кофе сами по себе действовали как часы. Однако он продолжал лежать, испытывая наслаждение оттого, что жив.

Наконец аромат кофе сменился привычным запахом морских волн, смолы, нагретого дерева и снастей, а также воды в льяле. До его слуха донеслось постукивание пестика, которым помощник Киллика толок кофейные зерна в бронзовой ступке, взятой из лазарета. Дело в том, что Стивен любил кофе больше, чем Джек. Научившись приготовлению кофе по-арабски во время их плавания в Красном море (в остальных отношениях бесполезного), он запретил пользоваться обычной ручной мельницей. До слуха Джека также донеслась грубая брань Киллика, обрушившаяся на его помощника за то, что тот просыпал несколько зерен. Капитан заметил, что в ней прозвучали те же нотки праведного гнева, которые он слышал от грозных надзирательниц на борту катамарана или от миссис Уильямс, своей тещи. Он улыбнулся снова. Какое это удовольствие — жить. Даже миссис Уильямс и то вспомнить радостно.

Старый, но не по годам энергичный отец Джека, генерал Обри, член парламента, принадлежавший к крайним радикалам, похоже, задался целью погубить карьеру сына. Помимо политических осложнений, Адмиралтейство относилось к Джеку удивительно несправедливо с того самого времени, когда он получил младший офицерский чин. Обещанные ему корабли передавали другим капитанам, отказывались продвигать по службе его подчиненных — людей на редкость достойных, — то и дело проводя разбирательства по его рапортам и постоянно грозя отставкой, береговым бездельем и половинным жалованьем. И все же какими пустяками казались ему и козни лордов Адмиралтейства, и иски кредиторов по сравнению с тем, что он жив! Стивен, католик, уже успел воздать хвалу Господу; то же делал и Джек с его счастливым, благодарным складом ума, хотя и не в столь традиционной форме, радуясь и наслаждаясь жизнью, как даром Божьим.

Над головой послышался легкий стук копытец: это была Аспазия, которую только что подоили. Оказывается, времени гораздо больше, чем он предполагал. Джек сел в постели. Очевидно, Киллик прислушивался к тому, что происходит в спальне, поскольку он тотчас открыл дверь, впустив в помещение сноп солнечного света.

— Доброе утро, Киллик, — произнес Джек Обри.

— Доброе утро, сэр, — отозвался буфетчик, протягивая ему полотенце. — Будете купаться?

В здешних водах капитан обычно купался до завтрака. Чтобы не задерживать корабль, он обычно нырял с носового крамбола и поднимался на борт фрегата по кормовому трапу. Но на этот раз он отказался от купания и велел подать ему кувшин горячей воды. Кожа и особенно складки жира в нижней части живота были так раздражены соленой водой, что в настоящее время у него не было никакого желания окунуться.

— Доктор еще не встал? — спросил капитан, остановив движение руки, державшей бритву.

— Нет, сэр, — донесся голос Киллика из большой каюты, где он накрывал стол к завтраку. — Его разбудили ночью, когда у мистера Адамса появились сильные рези в животе оттого, что он переел и перепил, празднуя возвращение доктора. Но стоило поставить клистирную трубку, как все прошло. Я и сам мог бы воткнуть ее в эту старую задницу, — добавил он негромко, чтобы капитан не расслышал его слов.

Буфетчик не жаловал казначея, поскольку тот видел, как Киллик обирает матросов, морских пехотинцев, унтер-офицеров, гардемаринов и кают-компанию якобы ради заботы о капитане.

Несмотря на расстояние и ветер, было слышно, как Холлар и его помощники кричат в люки:

— Эй, на носу и на корме! Надеть чистые рубахи для построения, когда пробьет пять склянок. Парусиновые форменки и белые штаны. Эй, внизу! Надеть чистые рубахи, побриться к смотру после пяти склянок.

— Чистая рубаха, сэр, — произнес буфетчик, протягивая сорочку.

— Спасибо, Киллик, — отозвался Джек Обри.

Он натянул панталоны второго срока, заметив с сожалением, что, несмотря на все пережитые им лишения, они были все еще настолько узки в поясе, что пришлось не застегивать верхний крючок. А брешь прикрыть длинным жилетом.

— Скоро пробьет три склянки, сэр, — напомнил Киллик. — Слишком поздно приглашать кого-то на завтрак. Но так даже лучше, а то нынче утром Аспазия дала мало молока.

Свежий хлеб, а значит, и тосты давно отошли в прошлое, так же как яичница с ветчиной или бифштекс с луком, однако капитанский кок изготовил очень острое и вкусное, с хрустящей корочкой, блюдо из привезенной с острова Хуан-Фернандес сушеной рыбы, а Киллик достал одну из немногих оставшихся банок мармелада «Эшгроув Коттедж», который превосходно сочетался с галетами.

— Как жаль, что здесь нет Софи, — произнес Джек вслух, посмотрев на этикетки, которые она подписала своей рукой так далеко отсюда.

Пробило три склянки. Допив кофе, он поднялся из-за стола и надел портупею на парадный синий мундир, который протянул ему Киллик. В золоте эполет и с розеткой медали за сражение при Абукире, изготовленной из ткани, способной выдержать зимнюю погоду в водах Ла-Манша, Джек выглядел не только внушительно, но и нарядно. «Однако, — размышлял он, чувствуя, что ему становится жарко, — мне нельзя и виду подавать, что я переборщил. Другим тоже будет нелегко. — Затем, по веселости своего характера, добавил: — И faut souffrir pour etre beau!» С этими словами он поправил сдвинутую набекрень треуголку.

— Доброе утро, Оукс, — поздоровался он с морским пехотинцем, стоявшим на часах у дверей его каюты, затем, выйдя на шканцы, произнес: — Доброе утро, господа.

Ему хором ответили:

— Доброе утро, сэр. — С этими словами взлетели треуголки, и тотчас же полдюжины жилетов спрятались под плотно застегнутыми мундирами.

Капитан привычно оглядел паруса, такелаж и небо. Лучшего он не мог пожелать: дул свежий ветерок, при котором, будь такая нужда, можно было бы поставить фор-брамсель. Но поверхность моря его тревожила. Шторм, к которому он приготовился, приказав поставить глухие крышки на кормовые окна, так и не разыгрался, хотя попутная зыбь не ослабла. Хуже того, килевая качка мешала матросам сложить в пирамиду возле грузовой стрелы свои флотские мешки, поднятые с твиндечных палуб, чтобы произвести там уборку. Зыбь, которая шла по диагонали с разных направлений, волнуя поверхность моря, при всем опыте Джека Обри, раздражала его. Что до предстоящей церемонии, то раз в неделю она происходила на всех военных кораблях, если этому не мешала непогода. Он был ее свидетелем не меньше тысячи раз.

Приглушенный разговор, который шел на подветренной стороне шканцев, затих. Старшина, стоявший на главном посту, прочистил горло и, как только последняя песчинка упала в нижнюю колбу песочных часов, прокричал:

— Перевернуть часы и пробить склянки!

Вахтенный морской пехотинец шагнул вперед, стараясь не упасть при такой качке, и под взглядами всего экипажа пять раз ударил в рынду.

— Мистер Бойл, — произнес Мейтленд, вахтенный офицер, обращаясь к гардемарину, исполнявшему обязанности его помощника. — Разбить экипаж по подразделениям.

Бойл повернулся к барабанщику, вскинувшему палочки, и скомандовал:

— Дать сигнал разбиться по подразделениям! — И барабан тотчас загрохотал, объявляя всеобщее построение.

Матросы, стоявшие там и сям рыхлыми кучками, стараясь не запачкать выстиранную, а то и украшенную вышивками праздничную форму, бросились строиться в зависимости от обязанностей — баковые, марсовые, канониры и ютовые (шкафутных на «Сюрпризе» не имелось). Выровняв носки по знакомым швам на палубе, они выстроились по обеим сторонам шканцев, на продольных мостиках и на полубаке. Морские пехотинцы уже стояли возле кормовых поручней. Мичманы проверяли матросов в своих отделениях, пытаясь заставить их стоять по стойке «смирно» и не разговаривать. После этого они отрапортовали лейтенантам и штурману; лейтенанты и штурман проинспектировали их вновь, стараясь заставить не вертеться и не поддергивать штаны. Затем лейтенанты отрапортовали Моуэту о том, что «весь экипаж налицо, надлежащим образом одет и вымыт». Старший офицер направился к капитану Обри и, сняв треуголку, доложил:

— Все офицеры отрапортовали, сэр.

— Тогда совершим обход корабля, мистер Моуэт, — отозвался Джек Обри и вначале направился на корму, где, прямые, как штык, в своих алых мундирах выстроились солдаты морской пехоты. Надраенные белой трубочной глиной пряжки перевязей сияли, блестели начищенные стволы мушкетов и пистолетов, волосы были напудрены, кожаные пояса затянуты так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Хотя над палубой натянули тенты, солнце, едва успев подняться, уже нещадно палило спины. Матросы явно страдали. В сопровождении Говарда, вышагивавшего с обнаженной шпагой, и Моуэта капитан шел, вглядываясь в малознакомые ему лица морских пехотинцев, а те ничего не выражающими глазами смотрели куда-то поверх его головы.

— Весьма похвально, мистер Говард, — отозвался капитан. — Полагаю, вы можете распустить своих людей. Пехотинцы могут надеть парусиновые рубахи и ждать возле полубака начала богослужения. — Затем, по-прежнему сопровождаемый Моуэтом и очередным начальником подразделения, он совершил обход остальных участков корабля.

Началась совсем иная церемония. Здесь он знал каждого матроса, вернее большинство из них, досконально изучил их достоинства и пороки, помнил, кто что умеет. Здесь он не встречал равнодушных взглядов, отводимых в сторону, чтобы избежать обвинения в тупой дерзости. Совсем напротив: моряки были рады встрече с ним, они улыбались и кивали головами проходившему мимо них командиру, а Дэвис даже громко засмеялся. Кроме того, всем было совершенно очевидно, что спасенный капитан, только что вернувшийся на корабль благодаря сочетанию чрезвычайного везения и чрезвычайных усилий, если он человек порядочный, не мог заниматься мелочными придирками. Обход корабля был сугубо формальным, хотя и дружественным актом, превратившимся чуть ли не в фарс, когда к ним присоединился боцманский кот, который, задрав хвост, вышагивал впереди капитана.

На нижней палубе, освежаемой виндзейлем , Стивен коротал время в обществе своего пациента отца Мартина. По существу, они не бранились, но в них обоих жил дух противоречия. Что касается капеллана, то это объяснялось его ранами; что до Стивена, то это объяснялось проведенной гораздо хуже обыкновенного ночью вдобавок к двум по-настоящему мучительным дням.

— Возможно, и так, — произнес он, — но, по мнению общества, военный флот зачастую ассоциируется с пьянством, педерастией и жестокими телесными наказаниями.

— Я учился в одной знаменитой английской привилегированной школе, — отозвался отец Мартин, — и пороки, которые вы перечисляете, были там широко распространены. По-моему, это происходит везде, где собирается вместе большое количество мужчин. Но на военном флоте есть то, чего я не встречал нигде, — это ярко выраженная доброжелательность. Я не говорю об отваге и альтруизме моряков, которые не нуждаются в комментариях, хотя я никогда не забуду тех благородных парней, которые унесли меня с катамарана в шлюпку…

Несмотря на то, что Стивен в тот день был несговорчив, он не мог не согласиться с другом. Дождавшись, когда капеллан закончит свою тираду, доктор спросил:

— Вам не довелось увидеть там высокую, стройную, широкоплечую молодую женщину с копьем, очень похожую на обнаженную Афину?

— Нет, я не видел ничего, кроме толпы темнокожих, некрасивых на вид дикарок, проникнутых яростью и злобой, — позор их пола.

— Думаю, что с этими созданиями дурно обращались, — возразил Стивен.

— Может, и так. Но довести свой протест до того, чтобы кастрировать мужчин, о чем вы мне рассказывали, мне кажется бесчеловечным и чрезвычайно жестоким поступком.

— Что касается лишения пола, то кто мы такие, чтобы бросать в них камни? У нас любая девушка, которая не может выйти замуж, становится как бы бесполой. Если она занимает слишком высокое или слишком низкое положение в обществе, то она может поступать, как ей заблагорассудится, отвечая при этом за последствия, но иначе она не сможет вступать в половые отношения или будет опозорена. Она горит желанием, и за это над ней насмехаются. Мы еще не упомянули о мужской тирании. Ведь в большинстве сводов писаных или неписаных законов жена или дочь — это всего лишь движимое имущество. Помимо этого, в каждом поколении сотни тысяч девушек становятся, по сути, бесполыми, а таких женщин презирают так же, как евнухов. Уверяю вас, отец Мартин, будь я женщиной, я вышел бы на улицу с пылающим факелом и мечом и стал бы оскоплять мужчин направо и налево. Что касается женщин с катамарана, то я еще удивлен их умеренностью.

— Вы были бы еще больше удивлены, если бы ощутили на себе силу их ударов.

— Позор всему миру за то, что они лишены радостей любви. По словам Тиресия, женщины испытывают их в десять раз острее, чем мужчины, — а может, в тридцать? — в компенсацию сомнительных радостей материнства и ведения домашнего хозяйства.

— Тиресий лишь повторяет жаркие фантазии Гомера: порядочные женщины не испытывают удовольствия от акта, но стремятся лишь…

— Глупость.

— Я вполне разделяю ваше недовольство, когда вас прерывают, Мэтьюрин.

— Прошу прощения. — Стивен прижал ухо к раструбу виндзейля и спросил: — Что это за сыр-бор разгорелся на палубе?

— Наверняка захватили катамаран, и теперь вы сможете воплотить ваши милосердные теории на практике, — отозвался отец Мартин без всякого ехидства.

Оба продолжали внимательно прислушиваться, и в это время послышались шаги человека, бегущего к корме. Открывший дверь Падин издавал нечленораздельные звуки, показывая большим пальцем назад.

— Сам пожаловал? — спросил Стивен.

Падин заулыбался и протянул доктору сюртук. Надев его, Стивен застегнулся на все пуговицы и поднялся, когда в каюту вошли капитан и старший офицер.

— Доброе утро, доктор, — произнес Джек Обри. — Как поживают ваши пациенты?

— Доброе утро, сэр, — отозвался Мэтьюрин. — Некоторые капризничают и нервничают, но надлежащая доза микстуры, которую они получат в полдень, их вылечит. Остальные чувствуют себя довольно сносно и ждут порции воскресного пудинга с изюмом.

— От души рад слышать это. Думаю, вам будет интересно узнать, что мы подобрали еще один бочонок с «Норфолка». На этот раз из-под свинины, совсем свежий, плавал высоко, с бостонским клеймом, изготовлен в декабре прошлого года.

— Следовательно, мы находимся близко от американца?

— Не могу сказать, каков между нами разрыв — неделя или больше, но ясно одно: мы оба находимся в одном и том же океане.

После ряда замечаний относительно бочонков, их дрейфа и признаков возраста отец Мартин произнес:

— Я полагаю, сэр, что вы намерены прочитать этим утром одну из проповедей преподобного Донна. Я сказал Киллику, где ее найти.

— Да, сэр, благодарю вас, он ее нашел. Но после того, как я с нею ознакомился, полагаю, что было бы уместнее, если бы ее прочитал человек ученый, настоящий служитель Господа. Сам же ограничусь Дисциплинарным уставом, в котором я разбираюсь, тем более что зачитывать его следует не реже чем раз в месяц.

Джек Обри так и поступил: во время паузы, которая последовала за пением сотого псалма, Уорд, который в таких случаях выступал как псаломщик, а также как секретарь капитана, шагнул вперед, достал из-под Библии тощую книжицу с текстом Дисциплинарного устава и передал ее Джеку Обри, который начал читать сильным, угрожающим голосом, явно получая от этого удовольствие:

— «В целях лучшего руководства и управления флотами Его Величества, военными кораблями, а также силами, расположенными на побережье, от которых, при Божьем благословении, главным образом зависит благосостояние, безопасность и могущество нашего королевства, согласно воле его Королевского Величества, опираясь на совет и согласие духовных и светских князей, а также общин, при настоящем составе парламента…»

Слова капитана достигали виндзейля отрывками из-за того, что, когда фрегат взбирался на вершину волны, ветер усиливался, а когда опускался в ложбину, ослабевал; к тому же фрагменты Дисциплинарного устава смешивались с беседой Стивена и отца Мартина, которые, заговорив о плывунчиках, переключились на птиц — менее опасную тему.

— А вы когда-нибудь видели плывунчика? — спросил доктор.

— Живьем, к сожалению, ни разу. Только на страницах книги, да и то это было не слишком четкое изображение.

— Описать вам его?

— Если вам угодно.

— «Все флаг-офицеры и все чины, служащие или имеющие отношение к судам или кораблям его Величества, виновные в лжесвидетельствах, брани, клевете, пьянстве, нечистоплотности или других поступках, оскорбляющих Божественный промысел, в нарушении хороших манер…»

— Но самка этой птицы гораздо крупнее и гораздо ярче. Это такое существо, которое не считает, что обязанности самки состоят лишь в том, чтобы содержать в порядке гнездо, высиживать птенцов и выкармливать их. Однажды я имел счастье наблюдать за четой таких птиц из рыбачьей хижины, расположенной на отдаленном мысу графства Мэйо. Поблизости находилась целая колония, но я наблюдал именно за этой парой, потому что она находилась совсем рядом с хижиной.

— «Если какой-нибудь корабль или судно будет захвачено в качестве приза, то никто из офицеров, матросов или иных лиц, находящихся у него на борту, не должен быть лишен одежды или каким-то образом ограблен, избит или подвергнут издевательствам…»

— В тот вечер она снесла последнее яйцо…

— Прошу прощения, — произнес отец Мартин, положив руку на колено доктора, — но сколько их всего было в кладке?

— Четыре: размером с яйцо бекаса и почти такого же окраса. В тот же самый вечер она исчезла, и бедный отец должен был сам высиживать свое будущее потомство. Я испугался, что с ней случилась какая-то беда, но ничего подобного: она снова объявилась. Я понял по ее поведению и странной белой полосе на боку, что она вволю накупалась в море и развлекалась у берега залива с другими самками и холостыми самцами. Все это время бедолага должен был высиживать птенцов под кочкой ближе чем в пятнадцати ярдах от меня, он, как мог, укрывал их, от дождя и оставлял не больше чем на пять минут в день чтобы покормиться. Когда вылупились птенцы, ему доставалось еще больше, потому что он должен был кормить их один. Все четверо вопили и пищали целыми днями, ухаживать за ними он не очень-то умел. Папаша стал озабоченный, похудел и частично облысел, а мамаша резвилась на заливе, преследуя одних кавалеров и подвергаясь преследованию других, крича «пип, пип, пип» и совершенно не заботясь о своем потомстве. Полагаю, эта птичка знала, как жить в свое удовольствие.

— Но вы, как женатый человек, Мэтьюрин, не можете одобрять такое поведение самки.

— Что касается этого вопроса, — отозвался Стивен, неожиданно ярко представивший, как Диана танцует кадриль, — то тут, возможно, самочка несколько перебарщивает. Но зато она в известной мере восстанавливает равновесие, нарушаемое бесстыдной неразборчивостью противоположного пола.

— «Всякое лицо, служащее на флоте, которое незаконным образом сожжет или подожжет арсенал или хранилище пороха, судно, шлюпку, кеч или хой , такелаж или снаряжение, принадлежащее им, а не неприятелю, пирату или мятежнику… будет предано смертной казни».

Эти слова прозвучали из вентиляционной трубы с особенной силой, и после довольно продолжительной паузы отец Мартин спросил:

— А что подразумевается под словом «хой», Мэтьюрин?

— Поскольку сегодня воскресенье, то скажу откровенно, что не знаю, — отвечал Стивен. — Но я слышал, что его применяли в неодобрительном смысле, к примеру: «Шел бы ты на хой голландский» или «На кой тебе этот хой».

Немного погодя Джек Обри употребил то же выражение: «Поскольку сегодня воскресенье», когда отказал в просьбе матросам, передавшим ее через марсовых старшин боцману, который передал ее старшему офицеру, а тот — капитану. Идея заключалась в том, что поскольку доктору давно хотелось посмотреть состязания боксеров, то его возвращение на корабль можно было бы отметить этим вечером несколькими поединками на полубаке, разыграв приз, тем более что морские пехотинцы и даже китобои давно хвастались своим чрезвычайным мастерством и смелостью на ринге.

— Нет, — отвечал капитан. — Поскольку сегодня воскресенье, то, пожалуй, я не смогу разрешить состязания. Я уверен: отец Мартин согласится, что воскресенье — не тот день, когда можно колошматить ближнего своего голыми кулаками. Но если они решат обратиться к парусному мастеру, чтобы тот изготовил мягкие перчатки, и захотят боксировать как милосердные христиане, без намерения кого-то убить, без борьбы, подножек, удушающих приемов и хватанья за волосы, то, полагаю, сам архиепископ Кентерберийский не станет возражать. — Затем, обратившись к доктору, он произнес: — А я и не знал, что вы увлекаетесь состязаниями боксеров.

— А вы и не спрашивали, — возразил Стивен. — Конечно, я видел немало ярмарочных драк, но, как я сказал на днях Бондену, мне никогда не доводилось видеть наши настоящие бои по правилам, хотя это составная часть современной жизни. Лишь однажды мне едва не представилась такая возможность. В дилижансе я встретил одного удивительно любезного молодого человека — боксера по имени Генри Пирс.

— Бойцового Петуха? — воскликнули одновременно Джек Обри и Моуэт.

— По-видимому, да. Мне сказали, что он большая знаменитость. Он пригласил меня посмотреть на его бой с каким-то другим героем, кажется, Томасом Криббом. Но в последний момент оказалось, что я не смогу присутствовать на поединке.

— Так вы знакомы с Бойцовым Петухом, — произнес Моуэт, уважительно посмотрев на доктора. — Я видел, как он дрался с Громилой из Уоппинга на холмах в Эпсоне — оба к концу с трудом держались на ногах и почти ослепли от крови, заливавшей им лица. Час и семнадцать минут спустя, после сорок одного раунда, Пирс оказался единственным, кто был способен продолжать состязание, хотя он получил пять нокдаунов и Громила дважды обрушивался на него всем своим весом, как это делают некоторые профессиональные боксеры, когда на кону большие деньги.

— Как это вы умудрились не увидеть ни одного состязания, в толк не могу взять, — заметил Джек Обри: он не раз проезжал по пятьдесят миль ради того, чтобы взглянуть на Мендозу, Белчера или Голландца Сэма, часто посещавших заведение «Джентльмена Джексона», и даже сам потерял пару зубов во время любительских встреч. — Но нынешним вечером это можно будет исправить. У нас на корабле есть несколько великолепных боксеров. К примеру, Бонден стал чемпионом состязаний в Помпее, где участвовали команды восьми линейных кораблей и трех фрегатов. Дэвис — боец, который будет стоять, как троянский воин, до тех пор, пока ему не подсекут ноги. Говорят также, что очень опасен один из китобоев. Моуэт, шкура, которой мы закрываем тросовые талрепы, будет лучше и мягче, чем парусина.

— Пойду узнаю, сэр.

— Боже мой, Стивен, — произнес Джек Обри, когда они остались одни. — Какое удовольствие снова оказаться у себя на корабле, правда?

— Еще бы, — отозвался доктор.

— Еще нынешним утром я думал, как правы те, кто говорит, что лучше быть мертвым конем, чем живым львом. — Он выглянул из иллюминатора, очевидно мысленно повторяя сказанную фразу. — Нет, не так. Лучше погонять мертвого коня, чем живого льва.

— Вполне согласен.

— Пожалуй, я снова сказал не то. Точно помню, что мертвый конь упоминался, но за остальное не ручаюсь, хотя и горжусь тем, что знаю поговорки и умею вставлять их к месту.

— Не переживайте, дружище. Уверен, никакой ошибки нет. Эта мудрая поговорка учит правильно оценивать противника. Если хлестать мертвого коня — это детская игра, то такое же обращение со львом потенциально опасно, даже когда лев сидит в клетке.

Их нынешним противником была зыбь, и в своем желании развлечься все, кто был в это вовлечен, недооценили ее и продолжали проявлять легкомыслие, несмотря на очевидные доказательства. Даже после того, как волнение усилилось настолько, что корабль зарывался носом по самый фальшборт и стоять на ногах, не цепляясь за что-то, было невозможно, упрямцы твердили, что это сущий пустяк, к закату волнение уляжется, и всякий гребаный голландец, который норовит накаркать шторм, пустомеля, дурачина, хреновый моряк и окаянная ворона.

— Боюсь, что вас снова ждет разочарование, — произнес Джек Обри. — Но если волнение уляжется и судовые работы позволят, то завтра же мы устроим эти состязания.

Зыбь, вызывавшая постоянную килевую качку, несомненно, уменьшилась, однако Стивен, лежавший утром на койке с открытыми глазами, почувствовал какое-то неприятное перемещение корабля, не походившее ни на килевую, ни на бортовую качку — это был сильнейший крен непонятно в какую сторону, чего он никогда еще не испытывал. Это кренящее движение подвергало нагрузке набор судна и продолжалось, очевидно, уже значительное время, поскольку в каюте скопилось столько воды, что его башмаки отправились в плавание.

— Падин, — позвал он несколько раз и, не дождавшись ответа, произнес: — Куда подевался этот черномазый ворюга, черт бы его побрал?

— Господь и Дева Мария да пребудут с вами, господин, — отозвался Падин, открыв дверь, отчего в каюте стало больше воды.

— И с тобой да пребудут Господь и Дева Мария, — произнес Стивен, — а также святой Патрик.

Показывая куда-то наверх и несколько раз судорожно вздохнув, вестовой сказал:

— Разгулялся нечистый.

— Пожалуй, что так, — согласился Мэтьюрин. — Послушай, Падин, будь добр, дай мне сухие башмаки. Они в сетке на переборке.

Его каюта почти совпадала с центром тяжести корабля, и тем не менее амплитуда качки увеличилась, так что доктор два раза едва не упал: один раз в сторону, второй — назад. Единственным, кто оказался в кают-компании, был вестовой Говарда, который с испуганным видом произнес:

— Все господа офицеры на палубе, ваша милость. Так оно и оказалось, среди них были даже казначей и Хани, который сменился с «собачьей вахты» и должен был крепко спать. Все высыпавшие на палубу стояли молча. Поздоровавшись, Стивен и сам не произнес больше ни слова. Горизонт был окрашен в пурпур с черноватым оттенком, а по небу в разные стороны с невероятной скоростью неслись огромные тучи, отливавшие темной медью. Повсюду почти непрерывно сверкали молнии, воздух содрогался от могучих раскатов грома, доносившихся откуда-то с кормы, но явно приближавшихся к кораблю. Волны были крутые и приходили со всех направлений, огромные шапки пены на них должны были быть взбиты очень крепким ветром. В действительности же ветер был не более чем умеренным. Однако, при всей его умеренности, он был поразительно холодным и свистел в снастях такелажа, издавая необычайно громкий и пронзительный звук. Брам-стеньги были уже опущены на палубу, и теперь все матросы крепили шлюпки к стрелам двойными концами, натягивая добавочные штаги, ванты, брасы и фордуны, накидывая двойные петли на пушки, закрывая передний люк и горловины брезентом и крепя его прижимными шинами. Появилась Аспазия, сунувшая мордочку в ладонь доктора, прижимаясь к его ноге, словно встревоженная собака. От неожиданного рывка он едва не упал, но спасся, ухватившись за ее рога.

— Держитесь, доктор, — крикнул ему капитан, стоявший возле наветренного фальшборта. — Разгулялась нынче непогода.

— Скажите, ради бога, что происходит? — спросил доктор.

— Что-то вроде шторма, — отозвался Джек. — На полубаке! Мистер Бойл, привяжите ее к кат-балке. Я расскажу вам во время завтрака. Птицу видели?

— Нет. Много дней не видел ни одной. А что за птица?

— Мне кажется, что-то вроде альбатроса или огромной чайки. Она давно преследует нас. Вон она, пересекает кильватерную струю, а теперь поднимается над бортом.

Стивен успел разглядеть огромные крылья и бросился по продольному мостику на нос, чтобы оттуда получше разглядеть птицу. Доктор упал с продольного мостика на шкафут всего с шестифутовой высоты, но его швырнуло со страшной силой, и он ударился головой о казенную часть пушки.

Его отнесли на корму и положили на капитанскую койку. Он казался мертвым, если бы не едва заметное дыхание и с трудом прощупывавшийся пульс. Именно здесь его нашел отец Мартин, выползший из недр корабля.

— Хорошо, что вы пришли, отец Мартин, — воскликнул Джек Обри. — Но ведь вам следовало лежать с вашей ногой… Я послал к вам человека узнать, не следует ли пустить больному кровь, поскольку вы разбираетесь в медицине. Мы не можем привести его в чувство.

— Я бы не рекомендовал кровопускание, — отвечал отец Мартин, ощупав безжизненно болтающуюся из стороны в сторону голову Стивена. — Бренди тоже, — добавил он, взглянув на две бутылки, одну из капитанской каюты, вторую из кают-компании. — Я действительно немного разбираюсь в медицине и убежден, что это не агония — поскольку нет хрипа, — а сотрясение мозга, которое следует лечить отдыхом, полным покоем, темнотой. Я загляну в книги доктора, если это возможно, но не думаю, что они мне противоречат. Думаю, ему будет куда лучше внизу, где бортовая качка ощущается гораздо меньше.

— Уверен, вы совершенно правы, — отозвался капитан и, обратившись к Киллику, сказал: — Позовите Бондена. Бонден, вы не сможете вместе с Колманом и, скажем, Дэвисом отнести доктора вниз, чтобы не растрясти его. А может, вам удобнее использовать тали?

— Удобнее, сэр. Я его не уроню ни за какие сокровища.

— Тогда займитесь им, Бонден, — произнес капитан и, пока закреплялись тали, спросил: — Что вы думаете, отец Мартин? Он плох? В опасности?

— Мое мнение мало чего стоит, но перед нами не простой случай падения с последующей травмой. Я читал, что такие бессознательные состояния могут продолжаться несколько дней, иногда оканчиваясь летальным исходом, а иногда превращаясь в естественный, укрепляющий сон. Если черепные кости целы, то, как я полагаю, зачастую решающим фактором является внутреннее кровоизлияние.

— Все готово, сэр, — заявил Бонден.

Его сопровождали самые сильные моряки, которые стали осторожно, как яичную скорлупу, дюйм за дюймом, спускать доктора вниз, пока он не оказался в собственной койке, которую Падин удерживал от раскачивания. Каюта была мала и несколько душновата, но в ней было темно и тихо; здесь было самое спокойное место на корабле, где среди безмолвия больному предстояло лежать часами.

Полчаса спустя, когда матросы стали опускать на палубу грот-стеньгу, там разразился ад кромешный; предохранительный трос с топа мачты, пропущенный через отверстие для зашлагтовывания, порвался в тот самый миг, когда на судно обрушился теплый ливень. Стена воды была такой плотной, что люди слепли и с трудом могли дышать. С начала ливня до наступления полной темноты шла непрерывная битва с дикими порывами заходящего со всех сторон ветра, сопровождавшимися ударами грома и вспышками молний над самой головой и невероятно крутыми волнами, бравшимися неизвестно откуда: они били судно с такой силой, что, казалось, раздавят его. Фрегат словно налетал на риф, хотя глубины были такими, какие невозможно было измерить ни одним корабельным диплотом. Все это, наряду с обрушившимся на головы изумленных моряков водяным смерчем, сравнявшим на несколько минут уровень главной палубы с морской поверхностью, сопровождалось непрестанным оглушительным громом и огнями Святого Эльма, вспыхивавшими и сверкавшими на бушприте и кат-балках. Времени как такового больше не существовало — оно измерялось борьбой за жизнь в промежутках от одного оглушительного удара грома и вторжения масс воды до другого. В этих промежутках приходилось закреплять такие предметы, как шестерка, колонка компаса и грузовые стрелы, которые гуляли вовсю. Все это время матросы, как бешеные, откачивали помпами тонны воды, которую море и небо без передышки обрушивали на корабль. И все же меньше всего доставалось матросам, работавшим на помпах. Хотя им приходилось трудиться до полного изнеможения, зачастую по пояс в воде, задыхаясь от водяных брызг и дождевых струй, они во всяком случае знали, что им надо делать. Что касается остальных, то они постоянно находились в напряженном состоянии, готовые к любым неожиданностям — неслыханным и смертельно опасным. К примеру, волна швырнула в борт семидесятифутовый пальмовый ствол, который застрял в вантах грот-мачты, в то время как второй его конец с убийственной силой мотался из стороны в сторону, молотя по продольным мостикам и полубаку. Неизвестно откуда взявшийся встречный шквал ударил по немногим штормовым парусам, которые осмелился нести фрегат, отчего корабль вначале остановился, будто натолкнулся на скалу, а затем завалился так, что многие стали прощаться с жизнью. Действительно, если бы в этот критический момент одна из пушек, установленных с наветренной стороны, сорвалась со своего места, то она наверняка пробила бы борт фрегата.

Лишь после захода солнца ветер стал дуть с определенного направления и шторм обрел какую-то упорядоченность. Вихри задули на север, затем на запад; следом за ними на корабль налетел долгое время копивший силы юго-восточный ветер, который, несмотря на то что он перемежался идущими куда-то вкось шквалами, дул с невероятной силой и в результате нагнал зыбь, сравнимую лишь с той, какую им довелось встретить в пятидесятых широтах, далеко на юге.

Это был очень жестокий шторм, сопровождавшийся чрезвычайно опасной попутной зыбью. Но к такого рода штормам они привыкли. В отличие от дикой дневной непогоды, он принес известное облегчение. Матросов свистали на поздний ужин по полувахтам. Распорядившись сплеснить грота-брас, Джек Обри спустился вниз. Сначала он направился в лазарет, где должно было находиться несколько раненых матросов. Он нашел там отца Мартина, который едва ли не с материнской нежностью накладывал шину на сломанную руку Хогга. Рядом с ним стоял Прат, державший бинты и корпию. Но, разумеется, отец Мартин, отогнав его от пациента, взялся за дело сам.

— Молодчина, отец Мартин! — воскликнул капитан. — Надеюсь, что вы не слишком страдаете сами. Я вижу кровь у вас на повязке.

— Пустяки, — отозвался капеллан. — Я выпил настойки мистера Мэтьюрина — прошу вас, подержите это с минуту — и почти не чувствую боли. Я только что от него, никаких перемен я не нашел. С ним в настоящее время миссис Лэмб.

— Взгляну на остальных ваших пациентов, а затем, если это ему не повредит, навещу доктора.

Учитывая чрезвычайно неблагоприятные условия, раненых оказалось удивительно мало. Кроме сломанной руки, ни у кого не было более серьезных травм. Взбодренный этим обстоятельством, Джек Обри спустился вниз по трапу и, надеясь на лучшее, открыл дверь каюты. Однако при свете фонаря, качавшегося из стороны в сторону, Стивен походил на мертвеца: виски запали, нос заострился, в губах ни кровинки. Он лежал на спине, и его серое, совершенно неподвижное лицо было лишено всякого выражения.

— Еще пять минут назад я решила, что он умер, — проговорила миссис Лэмб. — Может быть, все еще изменится…

Во время ночной вахты, когда пробило две склянки, капитан, прежде чем лечь спать, спустился вниз еще раз проведать Стивена и никаких перемен не обнаружил. Никаких перемен не было и когда отец Мартин, ковыляя, поднялся наверх, чтобы подышать утренним воздухом на разгромленных шканцах. Он увидел следы беспорядка на носу и на корме и в течение некоторого времени наблюдал за тем, как корабль несется вперед под зарифленным марселем и кливером, рассекая море цвета темного индиго, исполосованное белыми шапками пены и брызг. Повсюду болтались концы тросов, валялись сломанные детали рангоута; ветер, свистевший в снастях, звучал на целых два тона ниже, чем обычно, обгоняя огромные попутные волны, достигавшие высоты клотика бизань-мачты.

— Что же вы теперь намерены делать? — спросил отец Мартин во время завтрака в кают-компании, ответив на все вопросы, касающиеся доктора.

— Что делать? — переспросил Моуэт. — То, что должен делать любой корабль, попавший в такой шторм: двигаться с убранными парусами и молиться, чтобы нас не захлестнуло с кормы и чтобы мы не наткнулись на что-нибудь ночью. Идти под убранными парусами, на ходу соединяя и сплеснивая оборванные концы.

Никакого изменения не произошло и когда отец Мартин получил приглашение перекусить в капитанской каюте. Джек Обри произнес:

— Не мне вас учить медицине, отец Мартин, но мне пришла в голову следующая мысль. Поскольку травма у доктора, по существу, такая же, как у Плейса, то, возможно, делу поможет аналогичная операция.

— Я тоже думал об этом, — отозвался капеллан, — и я успел прочитать некоторые из его книг, посвященные этой операции. Хотя я не обнаружил пролома черепа, что является обычным поводом для трепанации, я опасаюсь, что в месте удара в результате внутреннего кровоизлияния могла образоваться гематома, которая оказывает угнетающее воздействие на мозг.

— Тогда почему бы вам не попробовать осуществить такую операцию? Ведь это, похоже, его последний шанс!

— Я не рискну.

— Но вы же крутили ручку той штуковины, когда доктор делал операцию Плейсу.

— Да, но рядом со мной находился опытный хирург. Нет-нет, существует много других причин — мне придется многое прочесть, многое для меня потемки. Во всяком случае, ни один любитель не вправе оперировать на судне в штормовую погоду.

Джек Обри был вынужден согласиться со справедливостью слов отца Мартина. Но лицо его посуровело, и он в течение нескольких секунд постукивал по столу галетой, прежде чем заставить себя улыбнуться и сказать:

— Я обещал рассказать вам о погоде, как только у нас появится передышка. Мне кажется, что мы находились на южной стороне и возле хвостовой части тайфуна, который ушел в норд-вестовом направлении. Это-то объясняет и завихрения, и волны, которые обрушивались на нас со всех сторон. Вы со мной согласны, Моуэт?

— Да, сэр, — отвечал старший офицер. — И мы определенно находимся в совершенно других водах. Вы заметили огромное количество длинных, тонких, бледных акул вокруг корабля? Одна из них схватила воловью шкуру, которую привязали к якорь-цепи для размачивания. Когда я спустился вниз, чтобы справиться у Хогга, как он себя чувствует, он сказал, что часто видел их, приближаясь к Маркизам. Он также сказал, что буря еще не выдохлась, что она еще покажет себя как пить дать.

На этой ноте обед закончился. Прощаясь, отец Мартин сказал, что во второй половине дня займется чтением медицинских книг, очень внимательно изучит симптомы и, возможно, для тренировки попытается вскрыть трефином один из тюленьих черепов, которые у них с Мэтьюрином имеются. Поздно вечером он заявил, что все больше убеждается в том, что операция необходима, прежде всего оттого, что дыхание Стивена стало более затрудненным, и показал отрывки в работах Потта и Ля Фея, подтверждающие его вывод. Но какой толк от его убеждений, если корабль так мотает? При такой сложной операции ничтожный наклон, малейшая потеря равновесия могут означать смерть пациента. Нельзя ли положить фрегат в дрейф?

— Это делу не поможет, — возразил Джек Обри. — Более того, килевая и бортовая качка станут сильнее. Нет, единственная надежда на то, что волнение успокоится, а это, если не произойдет чудо, может случиться не раньше чем через три или четыре дня. Можно было бы укрыться за каким-нибудь рифом или островом. Но, судя по карте, до самых Маркизских островов нет ни единого клочка суши. Разумеется, имеется альтернативное решение — как бы это выразиться? — вы должны собрать свою волю в кулак. В конце концов, корабельные врачи не могут ждать у моря погоды. Если я не ошибаюсь, Плейса оперировали при довольно свежем ветре, когда пришлось идти под зарифленными марселями.

— Совершенно верно, только море было довольно спокойно. Однако мы должны различать робость и безрассудство. В любом случае, если бы я был уверен, что поступаю правильно, ввиду моей неопытности и остающихся сомнений я, разумеется, не смог бы оперировать без надлежащего дневного освещения. — Отца Мартина по-прежнему раздирали сомнения.

— Не могу видеть, как Мэтьюрин тает из-за недостатка внимания к нему, из-за недостатка смелости, — произнес Джек Обри: пульс, который улавливали его чувствительные пальцы, почти не прощупывался.

— Я не в силах смириться с мыслью, что Мэтьюрина может погубить моя неопытность или внезапный рывок корабля, — сказал отец Мартин, успевший проделать трефином Лавуазье отверстия в черепах, на которых он тренировался. — Только дураки врываются туда, куда ангелы боятся ступить.

«Сюрприз» мчался на запад по тем же темно-синим гигантским волнам, озаряемым ярким небом, в вышине которого плыли белые облака. Вокруг кипела работа: меняли такелаж, заводили новые тросы, укрепляли поврежденную бизань-мачту. Поврежденные пальмовым стволом ванты грот-мачты на наветренном борту были заменены и укреплены. Капитан возобновил прогулки на шканцах. Длина квартердека составляла ровно пятьдесят футов, и, не доходя до определенного рым-болта, ставшего тоньше и сверкавшего как серебро, он мог отсчитать по пятьдесят поворотов в любую сторону, что соответствовало миле на суше. Он шагал взад и вперед среди делового шума на корабле и непрестанного могучего гула ветра и мощных волн. С опущенной головой и суровым выражением на лице он, казалось, был настолько погружен в свои мысли, что остальные люди, находившиеся на шканцах, разговаривали очень тихо и держались подветренного борта. Однако капитан прекрасно знал, что происходит впереди, и, услышав крик марсового «Вижу землю!», он вцепился в ванты. Подъем был трудный: сильный ветер норовил уронить его, а рубаха, выбившаяся из-под панталон, хлестала по ушам, и он был рад, что впередсмотрящего не послали выше.

— Где, Симе? — спросил капитан, проникнув через лаз на марсовую площадку.

— Три румба справа по носу, сэр, — отвечал матрос, показывая в нужную сторону.

И действительно, когда корабль поднялся на гребень волны, в одиннадцати или двенадцати милях показался довольно высокий остров с признаками зелени.

— Молодчина, Симе, — произнес Джек Обри и скользнул через лаз вниз. Не успев спуститься на палубу, он закричал боцману, хлопотавшему на полубаке: — Пока оставьте это, мистер Холлар, и прикрепите к топам мачт легкие перлини.

— Есть, сэр, — отозвался с улыбкой боцман.

Это был испытанный прием капитана — на первый взгляд, чрезвычайно опасный, но в действительности очень эффективный. Лохматые, грубые тросы позволяли крепить к ним паруса, которые иначе выдернули бы мачты из степсов. Они не раз помогали фрегату захватывать призы и уходить от противника.

— Мистер Моуэт, — обратился к старшему офицеру Джек Обри. — Пошлите к штурвалу четверых крепких ребят и меняйте их каждые полчаса. Мы сейчас помчимся на всех парусах. Мистер Аллен, прошу занять пост управления. Курс норд-вест-тень-вест полрумба к весту.

Полчаса спустя, заметив Хогга, стоявшего с помощью товарищей на продольном мостике, капитан шагнул к нему и спросил:

— Ну как, мастер-гарпунер, видите остров?

— Вижу, дружище, — отозвался по-прежнему глухой к субординации Хогг. — Если посмотреть на нижнюю часть неподвижных облаков, то вы должны увидеть яркое круглое пятно, темное в середине.

— Кажется, я его вижу. Ну конечно, вижу.

— Яркое пятно — это прибой и коралловый песок, а темное — деревья. Лагуны вроде бы тут не имеется.

— А вы почем знаете?

— Потому что лагуна выделяется зеленым цветом. Остров довольно высокий, судя по количеству облаков.

Удивляюсь, что ты его не заметил, Билл. Он же виден как на ладони.

— Перлини натянуты, как положено, сэр, — доложил боцман.

— Отлично, мистер Холлар, — отвечал Джек Обри и, повысив голос, скомандовал: — Всем ставить паруса.

При новом курсе крепкий ветер задул почти в раковину фрегата, и капитан стал методично увеличивать парусность. Матросы давно поставили марсели, но до брамселей дело еще не дошло. Сначала капитан приказал поставить штормовой кливер, затем главный стаксель и после него, вместо зарифленного грот-марселя — грот-стеньга-стаксель. Всякий раз он ждал, пока корабль привыкнет к дополнительной ветровой нагрузке. Это у «Сюрприза» всегда выходило великолепно, словно у живого существа, что веселило душу капитана. Другого такого судна он еще не встречал. И когда фрегат помчался вперед с такой скоростью, какой он, по-видимому, еще никогда не развивал — подветренная кат-балка скрывалась под буруном от форштевня, — Джек Обри положил одну руку на фальшборт, чувствуя низкое гудение корпуса, как он почувствовал бы вибрации своей скрипки, а второй ухватился за бакштаг, определяя точную степень нагрузки.

Матросы привыкли к своему капитану и знали его непредсказуемый характер. Но никто не ожидал, что он прикажет ставить прямой фок, и с серьезными, сосредоточенными лицами кинулись выполнять команду. Чтобы притащить из шкиперской парус, выбрать и завернуть шкоты, понадобилось пятьдесят семь человек. Как только парусность увеличилась, «Сюрприз» накренился еще на несколько дюймов, затем еще и еще, пока не обнажилась широкая полоса медной обшивки с наветренного борта корабля, а вой ветра в снастях стал предельно пронзительным. Корабль, не отклоняясь от курса, мчался вперед, рассекая волны и вздымая форштевнем такой высокий бурун, что с подветренной стороны возникла двойная радуга. С бака на корму прокатилось негромкое «ура». Все стоявшие на шканцах улыбались.

— На руле не зевать! — взбодрил Джек Обри матроса у штурвала. — Если хоть раз рыскнешь, не видать тебе Портсмутского мыса. Мистер Говард, прошу вас, постройте своих людей на мостике вдоль наветренного борта.

Пробило четыре склянки. Бойл осторожно спустился по раскачивающейся палубе с лагом и вьюшкой для лаглиня под мышкой в сопровождении старшины, несшего малые песочные часы.

— Удвоить лаглинь до нулевой отметки! — приказал Джек Обри, желавший точно измерить скорость хода, для чего, прежде чем считать узлы, было необходимо отвести лаглинь в сторону от кильватерной струи.

— Есть удвоить лаглинь, сэр, — отрапортовал Бойл, изо всех сил стараясь говорить басом. Отмотав пятнадцать саженей до красной метки, он занял свой пост возле планширя и спросил:

— Чиста ли колба? — После того как ему доложили: — Колба чиста, сэр! — Бойл высоко поднял лаг, отведя его в сторону от борта и удерживая левой рукой вьюшку над собой.

— Опрокинь! — крикнул он, когда мимо него пролетел конец неразмеченного лаглиня. Песок начал пересыпаться, вьюшка завертелась, замелькали узлы. За операцией наблюдали все, кто был свободен. Старшина открыл рот, чтобы воскликнуть: «Стоп!», но прежде чем остатки песка высыпались в нижнюю колбу, Бойл пронзительно закричал, и вьюшка вырвалась из его рук.

— Прошу прощения, сэр, — доложил он Моуэту, на мгновение растерявшись. — Я упустил вьюшку.

Шагнув к капитану, Моуэт проговорил:

— Бойл очень извиняется, сэр, но он упустил вьюшку. Лаглинь кончился, а стопор, очевидно, был слишком жесток, и парень растерялся.

— Пустяки, — отозвался Джек Обри, которого, несмотря на тревожное состояние, радовала невиданная скорость. — Пусть повторит операцию с помощью четырнадцатисекундных песочных часов, когда пробьет шесть склянок.

К этому времени с палубы отчетливо просматривался небольшой холмистый остров, над которым нависли облака, а с марсовой площадки были заметны огромные волны прибоя. На наветренной стороне никакой лагуны не было, но на некотором расстоянии от острова к северо-востоку и юго-западу, похоже, шли рифы, за которыми виднелась более светлая вода.

Ветер ослаб, и «Сюрприз» уже не развивал такую ошеломительную скорость, но всем в память врезался незабываемый момент, когда с вьюшки размотались целые полтораста саженей лаглиня, прежде чем были перевернуты песочные часы. Во всяком случае, каждые четыре или пять минут корабль на милю приближался к суше.

— Отец Мартин, — сказал Джек Обри, спустившись в лазарет, — как вам известно, мы обнаружили остров и через час окажемся под его прикрытием и, возможно, высадимся на берег. В любом случае будьте готовы к операции.

— Пойдемте взглянем на больного, — предложил капеллан.

Падин Колман сидел рядом с доктором, перебирая четки. Он молча покачал головой, как бы говоря: «Никаких изменений».

— Ужасное решение, — произнес отец Мартин, покачиваясь вместе с судном и глядя на безжизненную маску, в которую превратилось лицо Стивена. — Прежде всего, симптомы не совсем совпадают с описанными в литературе. — Он снова и на этот раз гораздо подробнее стал рассказывать, какова, по его мнению, природа недуга.

Капеллан все еще продолжал свои объяснения, когда вошел Моуэт и вполголоса обратился к капитану:

— Прошу прощения, сэр, но с острова сигналят.

За время пребывания Джека Обри в каюте Стивена остров значительно приблизился, и сигнал был отчетливо виден в подзорную трубу: на высокой скале висел рваный синий с белым флаг. Вместе со старшим офицером Джек Обри забрался на фор-марс, откуда береговая линия была видна как на ладони: на скалы восточной стороны острова обрушивались огромные волны прибоя; на юг и запад убегала гряда рифов. Капитан приказал лечь в фордевинд и двигаться под зарифленным грог-марселем и прямым фоком. Миновав риф, он привелся к ветру и обогнул его, почти достигнув подветренной стороны острова. Здесь риф обрамлял довольно просторную лагуну, а на берегу, сверкавшем под лучами яркого солнца песчаной белизной, он увидел кучку людей, по-видимому, белых, судя по штанам и рубахам. Несколько человек бегали взад и вперед и, выразительно жестикулируя, показывали куда-то на север.

«Сюрприз», слушаясь руля, малым ходом осторожно скользил в опасной близости от рифа. Глубины хватало, поскольку лотовый, стоявший на руслене, непрерывно восклицал:

— Лот пронесло! Лот снова пронесло!

Хотя волнение было по-прежнему велико, здесь ветер ощущался гораздо меньше, и благодаря почти полной тишине моряки «Сюрприза» чувствовали большое облегчение. Корабль опасливо пробирался вдоль рифа, местами поросшего кокосовыми пальмами, многие из которых были повалены или сломаны ветром. За рифом находилась тихая лагуна, на ее берегу сверкала отмель, тоже отороченная пальмами, над которыми возвышалась масса зелени с поломанными ветром ветвями, заметными только в подзорную трубу. На отмели суетились какие-то белые оборванцы, которые явно пытались указать направление. Они находились не дальше чем в миле, но из-за перемещения воздушных потоков с подветренной стороны голосов не было слышно, лишь иногда с суши доносилось слабое: «Эй, на корабле!» — или какие-то нечленораздельные звуки.

— Мне кажется, там имеется проход, сэр, — произнес старший офицер, показывая вдоль широкого рифа. И действительно, за островком с тремя вырванными с корнем и тремя целыми пальмами имелся канал, ведущий в лагуну.

— Эй, на носу, выбрать паруса «в доску»! — воскликнул капитан, внимательно вглядываясь вперед.

Когда корабль приблизился к проходу, с берега донесся вопль. Несомненно, это было предупреждение, поскольку поперек фарватера лежало затонувшее судно. Впрочем, предупреждение было излишним: в прозрачной воде и при приливе судно нетрудно было заметить. Его нос застрял в кораллах маленького островка, а корма глубоко врезалась в каменистый берег. Бушприт и мачты были сломаны, киль перешиблен, орудийные порты на шкафуте вдавлены внутрь. В правом борту от клюза до раковины зияла брешь, через которую в трюм заплывали длинные бледно-серые акулы. Несмотря на солнечные блики и волнение, узнать судно оказалось нетрудно: это был «Норфолк». Джек Обри тотчас закричал:

— Поднять вымпел и флаг.

Похоже, их появление вызвало испуг среди находившихся на берегу. Большая часть бросилась бежать в северном направлении; несколько человек остались на месте, разглядывая фрегат. Они перестали прыгать и махать руками. Джек Обри вернулся на шканцы, и корабль вновь медленно поплыл вдоль рифа. Береговая черта уходила внутрь; оказалось, что там имеется небольшая бухта, в которую впадал ручей, а по краям ручья стоит множество палаток и шалашей. Здесь людей было больше, расстояние до них, поскольку лагуна стала шире, значительнее, и голоса их были не слышны. Однако теперь, по-видимому, по чьей-то команде подняв правые руки, все указывали куда-то на север, где риф, шириной в четверть мили, пересекал длинный извилистый канал.

В этой наиболее защищенной части острова прибойных волн не было, но зыбь доходила и сюда, то высоко поднимаясь по сверкающей поверхности кораллов, то отступая с могучим вздохом.

— Будь я неладен, если осмелюсь провести туда корабль во время прилива без промера дна, — произнес капитан и приказал спустить шлюпку.

Вернувшись с рекогносцировки, Хани сказал, что дальше пройти возможно, но надо успеть проскочить до начала прилива. Он отметил, что по обеим сторонам прохода и на дне сплошь острые, как бритва, коралловые отложения. Сейчас, во время отлива, сильное течение отсутствует, но поднимаясь, вода должна была мчаться с огромной скоростью, чтобы так разровнять дно. Возможно также, что тут поработал сильный шторм. Если капитан намерен провести корабль дальше, то, пожалуй, в наиболее опасных местах следует выставить пару буев.

— Нет, — ответил Джек Обри. — Так не пойдет. Мы находимся на глубине сорока саженей, под нами хороший, чистый грунт. При необходимости мы могли бы встать на якорь. Мистер Моуэт, пока я буду курсировать взад и вперед, возьмите мой катер, надлежащую команду морских пехотинцев и высадитесь на берег, разумеется, с флагом перемирия и вымпелом. Передайте мои наилучшие пожелания капитану «Норфолка» и попросите его без промедления явиться на борт нашего корабля и сдаться в плен.

После того как «Сюрприз» покинул Ла-Плату, катер не успели покрасить, гребцы не успели обновить свои широкополые соломенные шляпы; мундиры лейтенанта, мичмана и морских пехотинцев испытали антарктическую стужу и тропическую жару. И все-таки моряки «Сюрприза» гордились тем, что, даже находясь на краю света и выдержав такой необыкновенно свирепый шторм, они сохранили достойный внешний вид. Миновав извилистый канал, катер стал рассекать гладь широкой лагуны. Пока катер шел, вахтенные на палубе фрегата стали передавать друг другу небольшую подзорную трубу, выискивая на берегу женщин. Несмотря на горький опыт, полученный при знакомстве с командой туземного катамарана, они по-прежнему жаждали встречи с прекрасным полом. Моряков, бывавших прежде в южных морях, все остальные слушали, разинув рот.

— Она была охочей до мужчин и доброй, как не знаю кто, — рассказывал Хогг, вспоминая первую встречу с обитательницей острова Оахуа. — Такими же были и остальные. Некоторых наших парней пришлось привязать к шесту. Иначе они бы попрыгали с судна в воду, хотя каждый из них стоил сорок, а то и пятьдесят долей.

— Нет там никаких женщин, — обращаясь к молодому марсовому, заявил Плейс, долго и внимательно разглядывавший берег. — Да и мужчин тоже. Пустынный остров, бродят по нему одни только бостонские бобы. А вон там, возле речки, стоит хлебное дерево, под которым разбита самая большая палатка.

— Срать я хотел на твое хлебное дерево, — обиженно ответил марсовый.

— Не дело так отвечать человеку, который тебе в отцы годится, Нед Гаррис, — пожурил его баковый старшина.

— Наглый засранец, — поддержали его еще два моряка.

— Я только пошутил, — оправдывался покрасневший Гаррис. — Я не хотел никого обидеть.

— Хотел, чтоб задницу тебе надрали, — заметил старшина сигнальщиков.

— Смотрите, сколько акул, — произнес Гаррис, чтобы сменить тему. — Такие длинные, тонкие и серые.

— Неважно, какие они — серые или розовые в оранжевую полоску, — оборвал его баковый старшина — Не распускай язык, Нед Гаррис, только и всего.

— Они отчаливают от берега с американским капитаном на борту, сэр, — доложил Киллик капитану, сидевшему у себя в каюте.

— Расстегни мне, пожалуйста, Киллик, этот окаянный крючок, — произнес капитан, облачавшийся в мундир. — Должно быть, я толстею.

Он заглянул в столовую, где была приготовлена холодная закуска для капитана «Норфолка». Проглотив маленькую соленую галету, он прицепил шпагу. Не желая показаться нетерпеливым, Джек Обри расхаживал по шканцам, пока его пленного везли к фрегату. Он по себе знал, как чертовски неприятно сдаваться, даже если никто при этом не злорадствует. Но, с другой стороны, ему не хотелось показаться невнимательным, словно сдача в плен капитана первого ранга не имеет большого значения.

Выждав момент, он чуть сдвинул набекрень треуголку и вышел на палубу. Бросив беглый взгляд, он убедился, что Хани хозяин положения: мичманы выглядят вполне прилично, фалрепные — пожалуй, чересчур заросшие ширококостные парни — умыты и держат белые перчатки наготове, морские пехотинцы построены; корабль, который перед этим курсировал взад и вперед, подходил ближе к рифу, удерживаясь против приливной волны, чтобы принять катер.

Джек Обри, по обыкновению, принялся расхаживать по шканцам, но, мельком взглянув после третьего поворота на низенькую фигуру, сидевшую на корме между Кэлами и Моуэтом, он посмотрел на нее снова, на этот раз гораздо внимательнее. Разглядывать ее в подзорную трубу было слишком поздно, однако, успев хорошо изучить в бостонском плену американскую морскую форму, он понял: тут что-то не так. Когда катер приблизился, он обратился к морскому пехотинцу Троллопу, стоявшему на часах:

— Троллоп, окликните шлюпку.

Солдат чуть было не брякнул: «Но это же наш собственный катер, сэр», но спохватился; его глаза стали похожи на оловянные пуговицы, и он, набрав воздуха в легкие, прокричал:

— Эй, на шлюпке!

— На шлюпке никого! — громко и отчетливо прозвучал ответ Бондена.

Это означало, что не следует ожидать прибытия на «Сюрприз» офицерского чина.

— Примите на себя командование, мистер Хани, — произнес Джек Обри, направляясь к поручням на юте.

Фалрепные сунули перчатки в карманы, гардемарины перестали смотреть почтительно, а Говард распустил своих пехотинцев. Крюковый подтянул катер к борту фрегата, и Моуэт быстро поднялся на корабль. С ошеломленным видом он кинулся на корму к капитану.

— Прошу прощения, сэр, — воскликнул он, — но война окончена.

Сразу же за ним на борт поднялся жизнерадостный круглоголовый толстяк в форменном сюртуке, оттолкнувший в сторону Хани и с сияющей улыбкой направившийся к капитану. Протянув ему руку, он произнес:

— Мой дорогой капитан Обри, поздравляю вас с радостным событием — заключением мира. Я очень рад видеть вас вновь. Как ваша рука? Вижу, с ней все в порядке, она такой же длины, как и вторая, как я и предсказывал. Вы меня не помните, сэр, хотя, не хвастаясь, могу сказать, что вы обязаны мне своей правой рукой. Мистер Эванс уже точил зубья своей пилы, но я ему сказал: «Нет, давайте подождем еще денек». Я Бучер, бывший помощник судового врача на «Конституции», а теперь судовой врач «Норфолка».

— Конечно же, я помню вас, мистер Бучер, — произнес Джек Обри, вспоминая свой плен и тот мучительный переход в Бостон в качестве военнопленного, после того как американский корабль «Конституция» захватил английскую «Яву». — Но где же капитан Палмер? Он уцелел после гибели «Норфолка»?

— Он получил множество травм, но не утонул. Мы потеряли совсем немного человек по сравнению с тем количеством, которое могло бы погибнуть. Правда, остались почти нагишом, лишь у меня сохранился приличный сюртук. Вот почему к вам направили меня. Не мог же капитан Палмер явиться на борт английского военного корабля в рваной сорочке и без головного убора. Разумеется, он передает свои наилучшие пожелания. Он имел удовольствие встретиться с вами в Бостоне вместе с капитаном Лоренсом и надеется, что вы со своими офицерами отобедаете у него на острове в три часа.

— Вы говорили о мире, мистер Бучер?

— О да, и он расскажет о нем гораздо подробнее, чем я. Впервые мы узнали о нем от британского китобоя. Можете представить наш жалкий вид, когда нам пришлось отпустить этот великолепный приз. Затем это известие подтвердил капитан судна из Нантакета. Но скажите, сэр, правда ли, что вы намерены вскрывать череп доктору Мэтьюрину?

— При падении он получил очень опасную травму, и наш капеллан, который разбирается в медицине, полагает, что эта операция может спасти его.

— Если речь идет о трепанации черепа, то я к вашим услугам. Я провел десятки, нет, сотни таких операций, и у меня не погиб ни один пациент. Исключение составляют несколько больных, страдавших запущенными формами кахексии, когда пришлось провести операцию, чтобы угодить родственникам. Я провел трепанацию миссис Бучер, которая страдала постоянными головными болями, после чего она ни разу не пожаловалась на мигрень. Я искренне верю в благополучный исход операции. Я спас многих людей, находившихся на краю могилы, среди них были те, кто имел депрессивные травмы черепа. Вы позволите мне взглянуть на больного?

— Великолепный инструмент, ничего не скажешь, — произнес, обращаясь к отцу Мартину, Бучер, вертя в руках трефин Стивена. — В нем столько неизвестных мне новшеств. Думаю, это французское изделие? Помню, что наш друг, — продолжал он, кивнув в сторону Мэтьюрина, — говорил, что он учился во Франции. Не угодно ли понюшку, сэр?

— Благодарю, но я этим не балуюсь.

— Ну а я к нюхательному табаку привык, — отвечал Бучер. — Великолепный инструмент. Но я не удивляюсь, что вы не решились использовать его. Я и сам не рискнул бы оперировать даже при таком умеренном волнении, как сейчас, не говоря уже о том, какое вы описывали. Надо сейчас же отвезти его на берег, нельзя допустить, чтобы такое давление продолжалось еще одну ночь, иначе я не отвечаю за последствия.

— А не опасно его беспокоить?

— Конечно, нет. Надо завернуть его в одеяла, привязать к двум доскам эластичными бинтами, для ног, конечно, сделать упор и с помощью талей опустить его вертикально. Никакого вреда ему причинено не будет. А если капитан Обри пришлет своего плотника, чтобы тот сколотил небольшую избушку чуть покрепче наших палаток, то пациент будет чувствовать себя не хуже, чем в любом морском госпитале.

— Мистер Моуэт, — произнес Джек Обри, — я отправляюсь на берег с доктором. Когда прилив достигнет максимальной величины, будет слишком темно, чтобы войти в канал, поэтому встаньте на два якоря, увеличив длину якорь-цепи до двадцати саженей. По всей вероятности, я вернусь, когда все наладится, но если я не вернусь, завтра утром вы подойдете к берегу. Не забудьте про якоря, Моуэт.

Стивен, лицо которого было защищено от солнца, походил на мертвеца, когда его стали опускать в шлюпку — на этот раз это был баркас, более просторный, чем катер. Он низко осел в воду, потому что в него спустили еще плотника с помощниками, партию рабочих, погрузили строительную древесину, а также провиант, который, по мнению капитана, пригодится потерпевшим кораблекрушение.

Чтобы приветствовать их, капитан Палмер, ковыляя, вышел на левый берег речки, встав недалеко от палаток. Он попытался по возможности привести себя в порядок, но он от природы был очень волосат, так что густая борода с проседью наряду с рваной одеждой и босыми ногами придавали ему вид бродяги. Он был весь покрыт синяками и ссадинами, которые получил во время кораблекрушения. Тело капитана было облеплено самодельными пластырями и обмотано повязками, закрывавшими самые глубокие раны от ударов об острые кораллы.

Из-за волосатости и множества пластырей трудно было разглядеть выражение лица американца, но слова его звучали учтиво:

— Надеюсь, сэр, что, после того как все будет налажено, вы придете, чтобы выпить с нами. Насколько я могу судить, джентльмен на носилках — это ваш врач, которого будет оперировать мистер Бучер.

— Совершенно верно. Мистер Бучер оказался настолько любезен, что предложил свои услуги. Но если вы позволите, сэр, то сначала я прослежу, чтобы, пока светло, соорудили какое-то укрытие. Прошу вас, не беспокойтесь, — обратился он к Палмеру, увидев, что тот намерен провожать его. — По пути сюда я заметил лужайку, которая вполне подойдет для строительства.

— С нетерпением буду ждать вашего визита после того, как вы устроитесь и отдадите нужные приказания, — с учтивым поклоном произнес американец.

Этот поклон был, пожалуй, единственным знаком признания обеих сторон. Небольшая группа людей позади Палмера, очевидно оставшиеся у него офицеры, не произнесла ни единого слова, в то время как уцелевшая часть команды «Норфолка», численностью от восьми до девяти десятков, стояла на некотором расстоянии от них на правом берегу реки, а моряки с «Сюрприза» — на левом. Обе стороны неприязненно смотрели друг на друга, словно два враждующих стада крупного рогатого скота. Джек Обри удивился. В этой бессмысленной, никому не нужной войне никто, за исключением штатских, по-настоящему не испытывал враждебных чувств к противнику. Поэтому он ожидал, что нижние чины будут более доброжелательны друг к другу. Впрочем, ему было некогда долго предаваться таким размышлениям: оказалось, что найти сухое, открытое, светлое и хорошо проветриваемое место для строительства укрытия совсем не так просто, как он предполагал. Земля была усеяна сучьями деревьев, подчас огромных размеров, одни деревья были вырваны с корнем, другие опасно наклонились. Лишь в сумерках, после тяжелой, напряженной работы, удалось поставить крышу и положить пациента на прочный, изготовленный из только что срубленного сандалового дерева стол.

— Полагаю, отсутствие естественного освещения не доставит вам трудностей, мистер Бучер, — произнес Джек Обри.

— Ни в коем случае, — отозвался американец. — Я настолько привык оперировать в нижних помещениях, что предпочитаю работать при свете фонаря. Отец Мартин, будьте любезны, повесьте один возле стропил, а другой я поставлю вот здесь. Полагаю, что в таком случае свет от них будет перекрещиваться. Капитан Обри, если вы сядете на бочку возле дверей, то будете хорошо видеть, что происходит. Долго ждать вам не придется: как только я наточу скальпель, то сразу же сделаю первый надрез.

— Нет, — возразил капитан «Сюрприза». — Я навещу капитана Палмера, а затем мне надо будет вернуться на корабль. Попрошу вас сообщить, когда закончите операцию. Колман будет ждать снаружи, он и принесет мне известие.

— Разумеется, — отозвался Бучер. — Что касается возвращения на корабль нынче вечером, то даже не думайте об этом, сэр. Приливное течение мчится по каналу с бешеной силой. Выгрести против него невозможно, к тому же ветер будет встречным.

— Пойдемте, Блекни, — обратился Джек Обри к гардемарину, сопровождавшему его. Закрыв дверь, он торопливо пошагал прочь, чтобы не видеть, как Стивену вывернут скальп и положат его ему на лицо, а трефин врежется в живую кость.

В конце поляны они увидели яркий костер и моряков с «Сюрприза», ужинавших под прикрытием баркаса.

— Сходите перекусите, — обратился он к спутнику. — Скажите, что все идет как надо. Пусть Бонден после ужина принесет провизию, которую я приготовил для американцев.

Джек Обри продолжал неторопливо идти, прислушиваясь к шуму волн у дальнего рифа и время от времени посматривая на луну, еще недавно находившуюся в последней четверти. Ни звуки, ни зрелище были ему не по душе. Не по душе ему была и атмосфера на острове. По-прежнему погруженный в раздумья, он перешел через ручей.

— Стой! Кто идет? — крикнул часовой.

— Друг! — отвечал Джек Обри.

— Если друг, то проходи, — отозвался страж.

— Это вы, сэр? — произнес Палмер, приглашая британца в палатку, освещенную снятым с корабля топовым фонарем с фитилем, убавленным до предела. — У вас озабоченный вид. Надеюсь, все в порядке?

— Я тоже на это надеюсь, — отвечал Джек Обри. — Сейчас идет операция. Как только она закончится, мне сообщат.

— Уверен, все пройдет гладко. У Бучера еще ни разу не было провала. Он самый толковый врач у нас на флоте.

— Счастлив слышать это, — сказал английский капитан. — Надеюсь, операция продлится недолго. — До него донеслись приближающиеся шаги.

— Вы разбираетесь в приливно-отливных явлениях, отец Мартин? — спросил хирург, который пробовал остроту скальпеля, сбривая волосы у себя на предплечье.

— Ничуть, — признался капеллан.

— А это увлекательное занятие, — заявил Бучер. — В здешних местах они особенные: и не полусуточные, и не вполне суточные. К западу от острова находится огромный риф. Полагаю, именно он запирает течение и вызывает аномалию. Но, как бы то ни было, по этой или ряду иных причин во время сизигийного прилива вроде сегодняшнего вода будет мчаться с огромной скоростью, причем он будет продолжаться часов девять, если не больше. Он достигнет высшей точки только утром, и ваш капитан, можно сказать, застрянет здесь на ночь, ха-ха! Табачку понюхать не желаете?

— Благодарю вас, сэр, — отвечал отец Мартин. — Этим не увлекаюсь.

— Хорошо, что у меня водонепроницаемая табакерка, — произнес хирург, поворачивая голову Стивена и разглядывая ее, поджав губы. — А я всегда укрепляю свои силы перед операцией. Некоторые господа курят сигару. Я же предпочитаю нюхать табак. — Он открыл табакерку и достал оттуда такую большую щепотку, что часть табака просыпалась ему на грудь рубашки, а еще больше на пациента. То и другое он стряхнул платком, и тут Стивен едва слышно чихнул. Затем он с трудом сделал глубокий вдох, чихнул, как подобает доброму христианину, что-то пробормотал про колпиц, поднес ладонь к глазам, чтобы защитить их от света, и своим резким, скрипучим голосом, правда очень тихо, проговорил:

— Иисус, Мария и Иосиф.

— Держите его, — воскликнул Бучер, — иначе он поднимется. — И, обращаясь к Падину, находившемуся за дверью, добавил: — Эй ты, сходи принеси веревку.

— Мэтьюрин, — произнес американец, склонившись над Стивеном. — Вы пришли в себя! Как я счастлив. Я молился, чтобы это произошло. Вы сильно ушиблись, но теперь поправились.

— Погасите этот несносный свет! — вскричал больной.

— Лежите не шевелясь, сэр, и успокойтесь, — продолжал Бучер. — Мы должны уменьшить давление на ваш мозг. Немного неудобств, немного терпения, и скоро все будет кончено… — Но говорил он без особой уверенности, и когда Стивен сел, крикнув Падину, чтобы тот не стоял как истукан, а из любви к Господу принес ему кружку доброй пресной воды, американец положил свой скальпель и спокойно сказал: — Больше у меня никогда не появится возможность опробовать новейший французский трефин.

Помолчав некоторое время, капитан Палмер спросил:

— И как же ваш корабль преодолел этот шторм, сэр?

— В целом довольно благополучно, благодарю, не считая того, что мы потеряли несколько деталей рангоута и сломали бизань-мачту. Но основной удар шторм нанес, по-моему, где-то севернее. Нас захватил лишь его южный край, хвостовая часть.

— А мы оказались в самом центре, вернее на его переднем фронте, поскольку не успели заранее принять необходимые меры. Шторм обрушился на нас ночью. Можете представить, каково нам было, тем более что людей не хватало, так как многих мы отослали… — Палмеру не хотелось добавлять: «с призами», поэтому он повторил: «многих мы отослали», лишь изменив интонацию. Из его рассказа можно было понять, что шторм обрушился на «Норфолк» много раньше, чем на «Сюрприз». Произошло это гораздо севернее его счислимого места, в результате чего в четверг утром, когда американцы мчались вперед, подгоняемые гигантскими волнами, неся клочок паруса на обломке фок-мачты, к своему удивлению и ужасу справа по носу они увидели остров Старого Содбери.

— Этот остров, сэр? — Палмер кивнул.

— Так вы знали о его существовании?

— Знал, сэр. Иногда сюда заходят китобои. Он назван по имени Ройбена Содбери из Нантакета. Но обычно они его избегают из-за длинных и опасных отмелей в нескольких милях к западу от острова — эти отмели оказались от нас с подветренной стороны. Налететь на них означало лишиться всякой надежды на спасение, и мы взяли курс на остров Старого Содбери. Двое моих моряков, китобоев из Нью-Бедфорда, бывали здесь раньше и знали о проходе в рифах. — Американец покачал головой, затем стал продолжать: — Во всяком случае, мы потерпели кораблекрушение во время отлива, поэтому большинство из нас сумели перебраться с носовой части на островок, а оттуда, по рифу, на берег большого острова. Но спасти не успели ничего: ни шлюпок, ни продовольствия, ни одежды, почти никаких инструментов, ни табака…

— И нельзя было нырять, чтобы что-то достать?

— Нет, сэр. Нет. Здешние воды кишат акулами, серыми акулами, акулами Старого Содбери. Мой второй помощник и еще один мичман попытались проделать это во время отлива. От них не осталось ничего, что можно было бы похоронить, хотя акулы совсем небольшие.

Раздался окрик часового: «Стой! Кто идет?» Затем послышались хрип, звук ударов и громкий голос Бондена:

— Ты чего толкаешься, приятель? Не видишь, что он немой?

— Чего ж он не сказал? — слабым голосом ответил часовой. — Отпусти меня.

Ворвавшись в палатку, Падин коснулся лба окровавленными пальцами; он не мог произнести ничего членораздельного, но его сияющее лицо было красноречивее всяких слов. К тому же Бонден был готов помочь:

— Он хочет сказать, что никакой операции доктору не делали. Доктор сам поправился: вскочил, как в сказке, стал браниться, потребовал воды, потом кокосового молока, а теперь спит, никого к нему не пускают. И вот еще что. Припасы я принес, сэр. И скажу, сэр, что надвигается шторм.

— Спасибо, спасибо вам обоим: лучших известий принести вы не смогли бы. Скоро я к вам приду, Бонден. — Открывая сундучок, Джек Обри продолжал: — А вот здесь, сэр, кое-какая еда. Икры и шампанского, к сожалению, не нашлось, зато имеются копченая тюленина, свиное сало и дельфинья колбаса…

— Ром, портвейн и табак! — воскликнул Палмер. — Спаси вас Господь, капитан Обри! Я уж думал, что мне никогда не удастся их отведать. Позвольте мне добавить в кокосовое молоко капельку этого превосходного рома. А затем, если не возражаете, я позову своих офицеров — немногих из тех, кто у меня остался, и представлю их вам.

Джек улыбался, глядя, как Палмер откупоривает бутылку. Веселился, представляя себе бранящегося Стивена. Ром был разлит, коктейль приготовлен. Перестав улыбаться, британец начал:

— В вине, гроге и даже пиве есть благородные качества, которые отсутствуют в воде и кокосовом молоке. Поэтому, прежде чем выпить с вами, будет справедливо заявить, что вы должны считать себя военнопленным. Разумеется, я не стану доходить до крайностей. Не стану, к примеру, настаивать на том, чтобы вы сегодня же вечером вместе со мной отправились на корабль, или на каких-то иных строгостях. Обойдемся без ручных или ножных кандалов, — добавил он с улыбкой, хотя на «Конституции» на пленных британских моряков с «Явы» наручники надели. — И все же я считаю нужным прояснить причину принимаемых мною мер.

— Но, дорогой сэр, война закончена! — воскликнул Палмер.

— Слышу, — после непродолжительной паузы произнес Джек Обри не слишком доброжелательным тоном. — Но я не получил официального сообщения на сей счет, а ваши источники могут ошибаться. Как вам известно, военные действия продолжаются до тех пор, пока вышестоящее начальство не сообщает об их прекращении.

Палмер снова заговорил о британском китобойном судне «Вега» из Лондона, капитан которого лег в дрейф, чтобы показать купленную в Акапулько нью-йоркскую газету, где сообщалось о мирном договоре. Он также рассказал о судне из Нантакета, офицеры и команда которых говорила о мире как о решенном деле. Рассказывал он очень подробно и совершенно серьезно.

— Естественно, — продолжал он, — я не могу состязаться с двадцатью восемью тяжелыми орудиями, но надеюсь, что смогу вразумить офицера, который ими командует, если только он не увлечен кровопролитиями и разрушениями.

— Разумеется, — отозвался Джек Обри. — Но вы должны знать, что даже самые гуманные офицеры обязаны исполнять свой долг и что этот долг подчас может расходиться с их чувствами.

— Они также обязаны проявлять благоразумие, — возразил Палмер. — Все слышали о жестоких убийствах, происходивших в отдаленных концах мира спустя долгое время после окончания войны, — убийствах, о которых всякий порядочный человек должен сожалеть. Сколько кораблей напрасно потоплено и сожжено, сколько судов захватили лишь затем, чтобы вернуть их после бесконечных проволочек. Обри, неужели трудно понять, что если вы, злоупотребляя силой, отвезете нас в Европу в то самое время, когда эта злополучная, неудачная война с грехом пополам закончилась, то вашими действиями в Штатах будут возмущены так же, как и поступком капитана «Леопарда», когда он обстрелял «Чезапик»?

Это был умело нанесенный удар. Одно время Джек Обри командовал этим невезучим двухпалубником, вооруженным полусотней орудий, и он знал, что одному из его предшественников, Сейлсбери Хамфри, было приказано захватить нескольких дезертиров с королевского флота, укрывшихся на тридцатишестипушечном американском фрегате «Чезапик». Американский командир не разрешил провести обыск на его корабле, и тогда «Леопард» произвел три бортовых залпа, убив и ранив двадцать одного человека. Британскому капитану в конце концов удалось арестовать дезертиров, но этот инцидент едва не развязал войну и закрыл все американские порты для британских военных судов. Большинство офицеров, вовлеченных в инцидент, в том числе и адмирал, были списаны на берег.

— Допускаю, что капитан Хамфри действовал в соответствии с уставом, когда стрелял по «Чезапику», — продолжал Палмер. — Я этого не знаю, я не законник. Допускаю также, что вы будете действовать строго по уставу, если отвезете нас в Европу в качестве пленных. Но не думаю, что такая дешевая победа над безоружными, потерпевшими кораблекрушение людьми прославит ваш флот или доставит вам большое удовлетворение. Нет, сэр. Я надеюсь, что, пользуясь своими широкими полномочиями, вы доставите нас на остров Хуахива на Маркизах, расположенных меньше чем в ста милях отсюда, где у меня имеются друзья и где меня и моих людей сменят. Если вас это не устраивает, то, надеюсь, вы сможете оставить нас здесь и сообщить нашим друзьям, где они смогут нас найти. Я полагаю, что вы теперь возьмете курс на мыс Горн, а до Маркизских островов подать рукой. Мы сможем продержаться здесь месяц или два, хотя из-за урагана у нас сложно с продовольствием. Подумайте об этом, сэр, не торопитесь с решением. А тем временем давайте выпьем за здоровье доктора Мэтьюрина. — При этих словах яркая вспышка молнии осветила его озабоченное лицо.

— С большим удовольствием, — отозвался Джек Обри, осушив содержимое скорлупы кокосового ореха. Затем, вставая, добавил: — А теперь мне надо возвращаться на корабль.

Продолжительный и гулкий раскат грома заглушил первые слова американца, но английский капитан все же расслышал:

— … надо было сообщить вам раньше… прилив будет продолжаться девять или десять часов, выгрести против течения в канале невозможно. Прошу вас, располагайтесь, — указал он на груду листьев, покрытых парусиной.

— Благодарю, но я схожу узнаю, как чувствует себя Мэтьюрин, — отвечал Джек.

Выйдя из-за деревьев, он принялся вглядываться туда, где за белой линией рифа должен был виднеться якорный огонь «Сюрприза». После того как его глаза привыкли к темноте, на западе, низко над горизонтом, он увидел его, похожего на заходящую звезду.

— Я уверен, что Моуэт держит ухо востро и не забудет про якорь-цепи, — произнес капитан.

Баркас вытащили на берег гораздо выше самой верхней отметки прилива и, перевернув его вверх дном, положили на обломки пальмовых стволов. Получился низкий, но вполне уютный дом. Его медная обшивка поблескивала при свете луны. Из-под планширя в подветренную сторону струился едкий дым дюжины трубок. На некотором расстоянии от баркаса взад и вперед прохаживался Бонден, дожидаясь командира.

— Ненастная погода, сэр, — заметил он.

— Это правда, — согласился Джек Обри, и оба принялись наблюдать за луной, время от времени выглядывавшей из-за носящихся по кругу туч, меж тем как внизу дул переменчивый несильный ветер.

— Похоже на то, что получится месиво, как и прежде. Вы, наверно, слышали про прилив, который продолжается девять часов?

— Слышал, сэр. Неприятную историю я узнал, когда шел сюда от палатки. Мне рассказал ее один англичанин. Он признался, что он с «Гермионы» и что в экипаже «Норфолка» есть еще десятка два таких, как он, не считая нескольких дезертиров. Сказал, что укажет их, если вы его не выдадите и обещаете наградить. Они страшно перепугались, увидев «Сюрприз». Сначала решили, что это русский корабль, и принялись кричать «ура», но, узнав, что это в действительности за корабль, перетрухали.

— Еще бы. И что вы сказали этому матросу с «Гермионы»?

— Сказал, что передам вам его слова, сэр.

Небеса, по которым с юго-востока мчалась огромная черная туча, озарились от края до края. Оба бросились в укрытие, но, прежде чем Джек Обри успел добежать, стена дождя обрушилась на него, промочив до нитки.

Сам не зная почему, он открыл и затворил за собою дверь молча. Вода текла с него ручьями, слышались шум ливня и раскаты грома. Отец Мартин, читавший книгу возле затемненного фонаря, прижал палец к губам и показал на Стивена, лежавшего, свернувшись калачиком, на боку. Доктор мирно спал, время от времени чему-то улыбаясь.

Проспал он до утра, хотя другой такой тревожной и бурной ночи Джек Обри еще не помнил. В час ночи поднялся ураганный ветер, из тех, что дико завывают в рангоуте и такелаже. Он набросился на уцелевшие деревья и кусты, а огромные волны прибоя, шедшие с юга, все множились, рождая низкий могучий гул, который все скорее ощущали, чем слышали в реве ветра и треске падающих деревьев.

— Что это было? — спросил отец Мартин после того, как налетел особенно свирепый порыв ветра и строение затряслось, словно от ударов молота.

— Кокосовые орехи, — отозвался капитан. — Слава богу, что Лэмб сделал такую прочную крышу: при подобном ветре их удары смертельны.

Стивен не слышал грохота кокосовых орехов, не видел первых, тусклых лучей рассвета, но с восходом солнца открыл один глаз, произнес: «Доброе утро, Джек!» — и снова его закрыл.

Джек осторожно выбрался из хижины и оказался среди изуродованного ветром ландшафта. По щиколотки в воде, он поспешил к берегу, где убедился, что баркас остался на месте. Встав на ствол упавшего дерева и опираясь о неповрежденную пальму, он достал карманную подзорную трубу и стал разглядывать белую от шапок пены, рваную поверхность океана. Джек обшарил горизонт во всех направлениях, наблюдал за каждой ложбиной, превращавшейся в водяную гору, смотрел тут и там, на севере и на юге, но «Сюрприза» нигде не было.