10. Помнить и жить
Полковник Васин был безмятежен. Он ничего не помнил.
Он чувствовал, что в самой глубине его души скрыто что-то — неуловимое, темное, словно ил на дне озера; но этот ил никак не мог подняться на поверхность. Да Васин и не хотел, чтобы это нечто пугающее, прячущееся где-то там, в глубинах подсознания, за пределами его памяти, вдруг обрушилось на него всей своей очевидностью.
Васина содержали в отдельной палате.
Долгое время он приходил в себя, после того как его избили. Видимо, в драке он получил тот сокрушительный удар, который и тронул его сознание, так рассуждал он. А он помнил, что с кем-то дрался, вот только с кем… От драки у него осталось свидетельство на лице — синяк, который уже почти прошел, оставив под глазом лишь едва заметную полукруглую синеватую полоску.
Васин не помнил, что он оказывал сопротивление, — не в прибалтийском коттедже, а тогда, когда его заталкивали в машину. Его ударили в глаз, потом оглушили рукоятью пистолета по макушке.
Васин был уверен, что в драке у него и отказала память. «Что ж, бывает всякое. Для некоторых жить без мучительных воспоминаний гораздо лучше», — думал полковник, шаркая рваными кожаными тапками сорок пятого размера по трехметровой своей палате. Он доходил до стены с полукруглым окном, расположенным высоко, почти под потолком, поворачивал обратно, к дверям, обитым железными листами, потом опять к стене…
Но вот за какие конкретные действия… Может быть, в драке кого-то убил? За что оказался здесь он, Самсон Куликов, бывший тяжелоатлет, спортсмен? Конечно, за драку, но подробности драки!.. Хотелось бы знать подробности, а они отсутствовали.
Обед и ужин Васину приносили в камеру другие больные, они же уносили парашу. Но иногда завтрак доставлял санитар — совершенно отвратная и дегенеративная рожа.
Этот санитар, как видно, большой любитель юмора, рассказывал Васину-Куликову, что тот оказался здесь за то, что повесил на люстру свою тещу и поджигал ей пятки спичками. Теща долго страдала, но потом люстра не выдержала; теща осталась жива, хоть и с почерневшими пятками, сбежала из квартиры от своего мучителя и настучала в милицию на зятька, у которого поехала крыша.
Поначалу Васин даже поверил и страшно испугался, но потом, поразмыслив, — нет, не вспомнил, а интуитивно догадался, что это обыкновенная для здешних мест дикая и злая шутка над беспамятным больным.
Васина почти не выпускали во двор, на прогулку. Он был на свежем воздухе всего несколько раз, да и то когда во дворе под вечер никого уже не оставалось. Так что за все время содержания здесь Васин ни словом ни с кем из больных не перемолвился.
Однако в последнее время к нему гораздо чаще стал заглядывать розовощекий врач, постоянно сухо и натянуто улыбавшийся. К этому врачу Васина водили на процедуры.
Врач, Федор Устимович, подолгу беседовал с ним, выспрашивая о том, чего Куликов не знал и не помнил, и уходил вполне довольный, советуя Самсону Куликову не огорчаться и не отчаиваться.
Васин попросил врача, чтобы ему принесли гантели и гири — он хотел заниматься по утрам зарядкой. Ведь он, Самсон Куликов, тяжелоатлет, а сейчас его мышцы так ослабли — даже просто не верится, что он когда-то поднимал больше ста тридцати килограммов… Сейчас бывший атлет и двухпудовую гирю одной рукой больше двух раз не поднимет, не говоря уже о штанге.
Кузьмин пообещал, что будут спортивные снаряды, но попозже, сейчас он распорядится, чтобы принесли гантели и разыскали гири. Федор Устимович даже похвалил Самсона, что тот не забывает о своей спортивной форме.
После сильного потепления вдруг ударил мороз. На оконной решетке появился белый пушистый иней.
Самсон Куликов проснулся ранним утром от страшного холода в камере. Он поднялся с кровати, нащупал ногой ледяные тапочки, недовольно поежился. Во рту было противно, так как зубную пасту ему не выдавали, и он пользовался зубным порошком, смешанным с питьевой содой. Он подошел к окну, соскреб ногтем немножко инея и положил себе на язык. Во рту появилось приятное ощущение чистоты и свежести.
Куликову подумалось, что, если бы у него была в порядке память, он наверняка вспомнил бы, как в детстве лепил снежки и пробовал на вкус сосульки.
Чтобы разогреться, Самсон Куликов отжался несколько раз от шершавой поверхности стены. Посмотрел на свои руки — они были в неприятной, липкой жидкости. Он посмотрел на стену — она была мокрой, словно вспотевшей.
Поплевав на ладони, Куликов подошел к лежавшим в углу гантелям, и гантели показались ему чрезвычайно легкими. Поиграв ими, он не ощутил никакой мышечной радости. Он упер левую руку в пояс, взял обе гантели в правую и стал сжимать и разжимать руку так быстро, как только мог, чувствуя, как приятное тепло от самого запястья, согревая предплечье и грудь, стремится к начавшему бешено колотиться сердцу. Он стоял широко расставив ноги, словно собирался колоть дрова. Ни дать ни взять — настоящий мужик где-нибудь возле поленницы на крестьянском дворе.
То же самое он проделал с левой рукой, затем начал прыгать с гантелями. Однако скоро устал.
Но мысль о том, что он все-таки тяжелоатлет, заставила перейти от гантелей к двухпудовым гирям.
В углу камеры, возле железной кровати, ввинченной ножками в пол, стояли эти покрытые черной краской, во многих местах облетевшей, гири самого начальника охраны психзоны Зарецкого. По требованию Кузьмина Зарецкий отдал гири в одиночную камеру привилегированному психу Куликову. Гири были старинные, пузатые, с тонкими ручками. На одном боку двухпудовок виднелась надпись «32 кг», а на другой — «КТЗ».
«Здорово же я сдал в этом санатории, — думал вспотевший Васин, — если какие-то двухпудовки с трудом тягаю. Санитар говорил, я когда-то „Жигули“ поднимал и целую карусель с детьми на плечах крутил…»
Оставив двухпудовки, на трясущихся ногах Куликов вернулся к гантелям. Ему не нравились однообразные движения, и он решил поиграть гантелями как с цирковыми булавами, подбрасывая их в воздух и ловя другой рукой.
Перебрасывая гантель из правой руки в левую, он наклонился вперед, чтобы не потерять равновесие, и гантель сверху сильно ударила его по затылку. Из глаз полетели искры.
Куликов-Васин упал, уткнувшись носом в каменный пол.
В голове замелькали цветные картинки, словно кадры сразу из нескольких разножанровых фильмов.
То он с автоматом бежит по весеннему маковому полю, бежит и в кого-то стреляет. То дарит цветы хорошенькой женщине с репортерским магнитофоном на плече и микрофоном, засунутым в кокетливый боковой кармашек синей кофты. То убегает от взрывов в горной местности, покрытой причудливым серо-зеленым кустарником…
Очнулся Васин от боли. Теряя сознание, он не успел отвернуть лицо от приближающегося пола.
— Мать честная, башка-то как болит… — процедил сквозь зубы Васин, ощупывая сильно распухший нос. — Ну и влип ты, полковник… Полковник?.. — сам себя тихо переспросил Куликов-Васин.
«Влип ты, полковник Васин», — услужливо повторила память.
Васин схватился одной рукой за затылок, другой за нос и так стал расхаживать по камере, бормоча:
— Еп… да как это?.. Подожди, не понял… Ох, еп… Васин, полковник Васин?! Ох, да еп!!..
Перед глазами, словно живые, всплывали картинки из прошлого. Его прошлого! Васин старался не дышать, чтобы, не дай Бог, не упустить, а, наоборот, подольше задержать фантастическую для него реальность, реальность его недавнего прошлого.
В одно мгновение всей той относительной безмятежности, в которой находился полковник последнее время, как не бывало.
Он виновен в убийстве Тани Холод! Это он, полковник Васин, послал Юрия Королева с «дипломатом»! Королева, естественно, взяли люди Ваганова и подменили «дипломат»…
Ваганов сделал Королеву новые документы, по которым Юрий значился капитаном Советской Армии, служившим в ЗГВ. Но полковник Васин уговорил бывшего диссидента пойти против интересов генерала, недооценив всесильность разведки заместителя командующего.
Полковник Васин не знал, сколько простоял на одном месте, после того как случилось озарение. Он вдруг почувствовал, что одна его нога совершенно замерзла — с нее слетел тапочек, и теперь эта босая нога заходилась от холода на каменных плитах старинного монастырского пола. Как раз в этот момент он услышал, что в коридоре звенят ключами, значит, время завтракать.
Заключенный псих в серой робе, сутулый и с потухшим взглядом, войдя в камеру, вручил ему тарелку с кашей и кружку жидкого, едва теплого чая. Контролер стоял в дверях, позвякивая связкой ключей, и без всякого интереса поглядывал на Васина.
После того как завтрак доставили и дверь камеры была закрыта, Васин, взяв тарелку, лег на кровать, чтобы согреть озябшую ногу. Без всякого желания он стал запихивать в себя эту кашу из непонятного состава смешанных круп. Он постепенно приходил в себя от первого удара нахлынувших воспоминаний.
Васин глотал кашу, едва жуя, и чуть не подавился чем-то огромным, как ему показалось, и отвратительным, вдруг очутившимся у него во рту. Васин с омерзением подумал, что это мышь, и выплюнул на ложку. Он с удивлением разглядывал довольно большой кусок тряпки, скатанной в трубочку, и ему показалось, что все это неспроста.
Васин начал осторожно разворачивать тряпицу, и действительно, с внутренней стороны стали появляться буквы, написанные шариковой ручкой. Это была записка, предназначавшаяся ему. Развернув до конца, он прочел: «Будь осторожен, память губит, если произошли изменения — стучи в дверь. Друг».
Васин чуть не подпрыгнул на кровати, сбросив тарелку на пол. Значит, он здесь не один, значит, кто-то есть еще, кто, по крайней мере, знает о нем. «Стучи в дверь». Зачем? Сигнал для «друга», что он пришел в себя? Да, бесспорно так…
Васин, соскочив с кровати, несколько раз быстро прошелся босыми ногами по камере туда-сюда, как ходил уже долгие-долгие дни. Волнение нарастало, мысли наскакивали одна на другую: стучать нужно непременно сейчас, а под каким предлогом? Единственный вразумительный предлог: «Я хочу прогуляться, подышать воздухом». Может быть, сказаться больным? Предположим, у меня вдруг начинает развиваться, как она называется, эта зараза? Кажется, клаустрофобия — боязнь закрытого пространства. Пусть будет так…
И Васин алюминиевой тарелкой принялся стучать в оцинкованные металлические листы, которыми была обита деревянная дверь его камеры.
Через несколько секунд он услышал в коридоре приближающиеся шаги. Квадратное окошечко в двери открылось, и сквозь маленькие прутья решетки Васин увидел внимательный глаз, смотревший на него из коридора.
— В чем дело, больной? — услышал Васин вопрос.
— Да вот стучу, — не нашел ответить ничего иного полковник.
— Что надо?
— Почему все время держат взаперти, я хочу прогуляться! Я боюсь этих стен, они давят меня, мне нужен простор, сейчас же выпустите! — заколотил он опять кулаком в дверь.
— Я тебя понял, понял, — был Васину ответ. — Ты хорошо позавтракал? Съел все до конца? Ты слышишь, больной?
— Да, это ты написал?
— Будь осторожен. Постараюсь сделать так, чтоб мы встретились во дворе. Скажи, что хочешь разгребать снег. — И окошечко закрылось.
Полковник Васин ликовал. Только что он был в таком состоянии, что, если бы ему подвернулся под руку какой-нибудь острый предмет, он мог бы не раздумывая всадить его в свое сердце или вскрыть вены, до того мучительной была тяжесть воспоминаний. И вдруг появилась надежда. Он здесь не один, и ему хотят помочь!
Однако этот человек за дверью был прав: нужно уничтожить записку. И как ни было противно, Васину пришлось ее сжевать. В ведро с парашей бросать опасно, а умывальника в камере не было. Зарешеченное окно застеклено.
Кое-как Васин прожевал эту записку. И вскоре услышал, что дверь камеры открывается. На пороге появился контролер с миловидной медсестрой Ниной.
— Говорят, вы стучали? — спросила медсестра. — Что-нибудь нужно?
— Да. Я хочу на улицу, прямо сейчас! Я здесь страшно замерз, и потом, стены… Они мокрые, скользкие и липкие! Они на меня давят и не дают уснуть. Не надо мне никаких успокоительных, только прошу разрешить по нескольку часов гулять на улице, ведь это пойдет мне на пользу, верно? Я же не сумасшедший, дорогая медсестричка! У меня просто небольшие неполадки с памятью, ведь так? Почему же тогда меня не выпускают?
— Я скажу главврачу, вам непременно будет разрешено гулять, — ответила медсестра.
— И скажите, что мне нельзя без физических нагрузок, я ведь штангист, а без нагрузок мое сердце может просто не выдержать, вы наверное этого не знаете, а я прекрасно знаю. Как бы мне хотелось сейчас помахать лопатой или топором, с каким удовольствием сейчас пилил бы дрова, таскал…
— Да, вы настоящий Самсон, не зря вас родители так назвали, — мило улыбнулась медсестра и вместе с контролером удалилась из камеры.
Где-то через час пришел тот же самый контролер, принес рваный, грязный бушлат и старую цигейковую шапку с белым вафельным полотенцем вместо шарфа.
— Одевайся, Самсон, будешь снег разгребать вместе со всеми…
Васин нахлобучил на голову шапку и через несколько минут был уже во дворе.
Он блаженно сощурился от яркого зимнего солнца, от белизны выпавшего за ночь снега. Во дворе уже работали человек пятнадцать психов: кто лопатами, кто метлами разгребали снег и на носилках, сопровождаемые контролерами и медсестрами, тащили его к металлическим воротам с протянутой поверху колючей проволокой, и там неподалеку, за воротами, этот снег вываливали.
Двое красили масляной краской дверь, ведущую на галерею второго этажа. Двое тащили маленькую елочку, которую ставили к Новому году во дворе, и сейчас она еще сверкала не до конца убранным «дождем» из серебряной фольги и самодельными бумажными игрушками, вырезанными из серебристых оберток от чая.
— Красота-то какая! — протянул Васин, потягиваясь. — Благодать!..
Контролер вручил ему небольшую деревянную лопату, и Васин вместе со всеми стал сгребать снег в небольшие кучи.
Работая, полковник Васин поглядывал по сторонам, но никто к нему не приближался. Два прапорщика-контролера стояли поодаль и курили, болтая меж собой. Васин с трудом разогнул спину, которая начинала уже побаливать, и услышал рядом недовольное ворчание. Один усердный больной подбирался лопатой к его ногам.
— Работай давай, — пришепетывая, говорил усердный больной, пытаясь лопатой ударить его по ногам.
Васин отошел в сторону, давая больному собрать снег. Он сначала подумал, что для этой встречи он и должен был оказаться сегодня на свежем воздухе, но, немного приглядевшись к усердному, раскрасневшемуся больному, он решил, что нет, это не тот голос, который он слышал за дверью своей камеры.
— А я что делаю? Тут снега уже почти не осталось…
— А в башке твоей что-нибудь осталось или нет? — услышал Васин тот же голос. Больной сгребал снег и говорил, не разгибая спины.
— Не понял… Чего тебе от меня надо?
— Да хотел узнать, ты продал ракеты аль-Рунишу или не удалось?
Васин на несколько секунд замер, потом оглянулся. Контролеры по-прежнему не обращали на больных особого внимания. Васин взялся за лопату и с усердием стал сгребать снег.
— А тебе какое дело? Какие еще ракеты? Если ты ненормальный, так и скажи…
— Тут все ненормальные, почти все. — Тот, что говорил, на секунду прервал работу и посмотрел в лицо Васина. — Если что-то вспомнил, держи язык за зубами, полковник Васин!
Васин молча кивнул и слушал, не перебивая, что ему говорил этот раскрасневшийся, в рваной телогрейке мужчина лет сорока с умными глазами и без всяких признаков какой-либо болезни.
— Ты можешь мне доверять, я следователь Мосгорпрокуратуры. Федя Полетаев, врач, тоже наш человек. Здесь еще есть Королев, но он уже при смерти. Вот так-то, полковник! Не удалась твоя афера…
Васин выпрямился, остолбенев от известия. Значит, Королев жив, он здесь, он при смерти?! Видимо, его избили?
— Давай работай, у нас времени в обрез. Слушай и запоминай, — говорил следователь Васину, который снова начал быстро работать лопатой. — Я попробую достать тебе и себе оружие, но не сегодня. Ты должен вести себя крайне осторожно, никто не должен знать, что ты что-то вспомнил. Требуй, чтобы тебя из одиночки перевели в общую палату. Если не удастся, требуй, чтобы днем ты работал вместе со всеми.
— Ясно, — тихо отвечал Васин. — Потребую.
— Ты шить умеешь?
— Шить? Может быть, еще вышивать? — усмехнулся Васин. — Нет, я столярничал когда-то на досуге. Я по дереву люблю…
— Ну вот и отлично, — многозначительно сказал Турецкий. — Так и заяви. Завтра наверняка уже гроб надо делать для Юрия Королева…
Васин перестал работать, лицо его исказила гримаса боли.
— Где он находится? Может его можно спасти? Я хочу его видеть!
— Говорят, что медицина бессильна. «Дипломат» для Татьяны Холод — твоих рук дело?
— Нет!..
— Тише, не ори. Я спрашиваю, это ты документы должен был передать?
— Он, Королев, по моей просьбе… Его взяли люди Ваганова. «Дипломат», видимо, подменили.
— И без тебя теперь ясно, что подменили. Что было в документах? Компромат на Ваганова?
— Да, но не только. Там были копии договоров с аль-Рунишем о поставке ракет «Пика-2». И еще мне удалось раздобыть бумаги с подлинной подписью Ваганова: две неотправленные собственноручные записки генерала, они предназначались для бывшего министра обороны… Я изъял их у наших шифровальщиков…
— Содержание записок?
— Путч. Военный переворот.
— Ну, путч у нас уже случился.
— Нет, новый переворот. Во главе — руководители Западной группы войск. Но теперь все документальные свидетельства, добытые мной с таким трудом, все у него, — вздохнул Васин.
— Ничего. Мы пока живы, и это главное. Прорвемся. И твоего шефа прищучим. Если, конечно, не допустим ни одной ошибки…
— А откуда ты знаешь? Ну что я был там, в Афганистане?
— Читал. Признаюсь, у тебя некоторые литературные способности. Ты там много насочинял, в своих записках?
— Почти ничего. Изменил только некоторые имена и фамилии.
— Помню-помню. Ваганов под фамилией Вагина у тебя проходит, точно?
— Точно. Я передал рукопись Татьяне, она говорила, может, удастся опубликовать, — глубоко вздохнул Васин.
— И чем там дело кончилось, полковник? Я остановился на том месте, где ты встречаешься с этим Рунишем…
Васин, воткнув лопату в снег, распрямился.
— Вот тем и кончилось, что мы с тобой здесь! Ничем хорошим мои записки не закончились, — чуть ли не вскричал полковник.
— Тише! Работай давай. Здесь содержится один парень — продолжает заниматься твоими ракетами, которыми вы с Вагановым торговали. Он вроде как изобретатель, вернее, помощник изобретателя этих ракет. Как думаешь ты, военный, что он может еще с этими ракетами делать, усовершенствовать?
— Не уверен. Может, перепрограммировать? На другие цели… — понизив голос, прошептал Васин.
«Узнаю тебя, жизнь, принимаю! И приветствую звоном щита!» — раздался громкий звонкий голос.
Васин и следователь повернули головы и увидели, что во дворе, в форме военного медика, стоит Федор Полетаев и протягивает руки вверх, к солнцу, декламируя стихи.
— Это и есть наш парень, Федька Полетаев, это он помог нам обрести память, — шепнул Турецкий.
— Какая чудная погодка, ах, какой морозец! — громко кричал Полетаев.
К нему подошел Иван Кошкин и тоже стал восторгаться ярким, морозным солнцем. Полетаев совсем не хотел видеть Кошкина, но тот со двора уходить не собирался.
Кошкин ждал, поглядывая на раскрытые железные ворота.
Где-то через минуту послышался звук подъезжавшего военного грузовика.
Грузовик въехал во двор, Кошкин исчез за дверью, ведущей на галерею, которую по-прежнему лениво красили психи.
Из кабины машины выпрыгнул капитан медицины, поздоровался с Полетаевым, они обменялись ничего не значащими фразами: долго ли простоит такая благодать и не ожидается ли нового потепления. Поговорили о том, что зимы совсем не стало в последние годы, в январе — дожди в Смоленске, ну куда это годится… Видать, скоро конец света будет.
Этого капитана медицины Федя Полетаев почти не знал. Он видел его всего лишь несколько раз, когда капитан приезжал в Ильинское в числе сопровождения Ваганова.
Появился Ваня Кошкин, в руках он нес два тяжелых немецких контейнера, те, которые Полетаев видел у него в подвале.
Полетаев помрачнел, спросил, что за контейнеры, но Иван Кошкин ничего не объяснил.
Кошкин вручил контейнеры капитану, тот погрузил их в кабину машины, потом Кошкин вместе с капитаном запрыгнули в грузовик, и машина выехала за ворота, провожаемая взглядом Полетаева.
— Все, кончай работу! — послышался крик медсестры Нины. — Обедать! Всем обедать!
Контролеры стали подгонять работавших, говоря, чтобы бросали лопаты, закончат чистить двор после обеда.
Все потянулись в помещение столовой. К Васину подошел один из контролеров, который сказал, что прогулка закончена. Обедать Васин будет, как и обычно, в своей камере.
Полетаев решил не подходить к Турецкому, слишком много было контролерских глаз во дворе, да и из окна второго этажа во дворе мог их видеть Федор Устимович…
