Он улетал одиннадцатичасовым рейсом в Мюнхен. Грязнов отвез его в аэропорт Шереметьево-2 на служебной «Волге» с мигалкой на крыше. Машина с водителем остались на стоянке, а Турецкий с Грязновым с ходу направили свои стопы в ресторан.

Садясь за стол, Вячеслав в который уже раз спросил:

— Ты уверен, что не будешь там выглядеть казанской сиротой?

— Уверен. Почти, — сознался наконец Александр.

— Ну, то-то, — даже обрадовался Грязнов, — а то все — мы сами… с усами. А карман поди пустой!

— Не пустой, Славка, далеко не пустой, но… я ж девкам своим отвалил от щедрот полторы штуки. Ирке с Нинкой, — пояснил он, чтоб у друга вдруг не возникли какие-нибудь подозрения. — У меня в Штатах собственного банковского счета, конечно, нет, но если появится острая нужда, всегда найдется у кого перехватить, а им-то кто из турок поможет?

— Ну, возьми… много не предлагаю, но пятьсот баксов — запросто. Чтоб не выглядеть совсем-то уж нищим.

— Уговорил, — сказал Турецкий и, забрав деньги, сунул их в бумажник. — По соточке?

— Я плачу, — быстро сказал Грязнов.

— А вот фигушки, я сам теперь при деньгах! — возразил Турецкий, похлопывая себя по карману с бумажником, в котором, кроме Славкиных пятисот, лежала еще тысяча долларов, но это было все, чем мог вообще располагать Александр Борисович. Неизвестно же, где жить придется и сколько времени? А машина напрокат, не ходить же пешком? А перелеты из Вашингтона в Бостон или в Нью-Йорк и обратно? А то, другое? Да ведь и голодным ходить не будешь! А банкет, наконец, после завершения дела? Никак нельзя без банкета. В том, что дело завершится удачно, он был просто уверен, иначе и лететь за тысячи верст не стоило…

— Это понятно, но какие у тебя дела в Нью-Йорке? Ты действительно хочешь найти того… соавтора?

— Именно, Славка. У меня есть ощущение, что у этого человека может иметься ключ к Липскому, понимаешь? Разгадка многих секретов. У людей, которые дружат, сотрудничают, а потом вдруг расстаются по каким-то причинам, всегда есть много чего сказать друг о друге. Я эту девушку, Оксану, подробно расспросил про «соавтора», она знает немногое, и то со слов Левки, как она его называет. И вся информация, представь себе, резко отрицательная. Так же не бывает на свете.

— Наоборот, именно так и бывает, когда ты сам обгадил человека со всех сторон и побаиваешься его ответной мести. А к Максу ты обращался?

— Тоже практически ничего. Был такой, довольно известный в конце семидесятых годов адвокат, пробовал защищать всяких правдолюбцев, ни хрена у него из этого не вышло, вот и покинул страну. Практически все.

— Но только из-за этого лететь в Нью-Йорк? Не знаю… Но — смотри… По-моему, с Липским тебе уже и так все бесконечно понятно. Мы ж его дело с тобой смотрели, жулик, выдающий себя за диссидента.

— Кажется, Славка, это только кажется… По-моему, тут немного сложнее. Но ничего, разберемся! Где наша не пропадала?.. А этого, своего знакомца из службы безопасности, ты возьми за жабры, много они себе позволяют!

— Уж за это ты не беспокойся! — пообещал Грязнов.

Традиционный коньячок был выпит, объявили начало регистрации, и Турецкий, подхватив две сумки — одну с необходимыми вещами и документами, а другую с московскими подарками друзьям, отправился из ресторана к стойке регистрации. Вячеслав же ожидать вылета не стал и умчался на службу.

Уже усевшись в десятом ряду эконом-класса в «Боинге-737» (чай, не барин, чтоб зря деньги транжирить), Александр Борисович огляделся, но, не обнаружив поблизости ничего интересного — в смысле приятных собеседниц, слегка откинул спинку сиденья, пристегнулся и закрыл глаза.

В голове слегка шумело от выпитого коньяка, на душе было свободно, как бывает, когда сбросишь с собственных плеч давно осточертевшую, тяжкую ношу и думаешь: до чего ж легко дышится! Вот всегда бы так… ан нет.

Еще по дороге в аэропорт он вдруг с ужасом обнаружил, что над трассой, взмывая перед радиатором их мчавшегося автомобиля, разлетались в стороны легкие белые пушинки. Это в Москве начинал цвести тополь. Вроде бы не время ему еще, обычно этот ужас начинался для Турецкого в середине июня, а почему же сейчас, так рано? Очевидно, слишком жаркий май, вон уже и сирень на обочинах пожухла. Короче, всему виной погодные заморочки…

Кроме того, сей факт означал, что из жизни Александра Борисовича вот-вот готов вылететь пусть и непродолжительный, но очень важный кусок биографии. Когда над Москвой появлялся этот проклятый пух, у него начинался длительный приступ аллергии.

Где-то он слышал или читал, что сам тополиный пух никакого отношения к резкому ухудшению состояния здоровья человека не имеет, но от этих знаний легче не становилось. Наоборот, первые «снежинки» вызывали у Турецкого в прямом смысле потоки нескончаемых соплей, как бы ни было неприятно и стыдно в этом признаваться. Слезились глаза, не помогали никакие таблетки, капли и мази, ибо других средств Александр Борисович не знал, он словно пропитывался запахами ментола, которые ненавидел, а вместе с ним и все остальное, что только пахло мятой, — от леденцов и пряников, мятных ликеров и настоек любой крепости до зубной пасты. От бесконечной смены истерзанных носовых платков начинали болеть нос, щеки, голова будто окуналась в нескончаемый кошмар, который прекращался лишь тогда, когда заканчивалась эта июньская вьюга.

И вот она, кажется, началась. Но теперь это уже ее личное дело, ибо Александр Борисович мог плевать на нее сверху, из салона самолета, уносящего его на Запад. Туда, где умные и находчивые жители, заботящиеся о своем самочувствии, не разрешают тополям «распускаться пышным цветом», а загодя обрезают ветки, превращая деревья в фантастических, почти абстрактных уродцев, словно сошедших с полотен каких-то там нс то супрематистов, не то конструктивистов начала прошлого века. Турецкий не лез в те области искусства, в которых не разбирался, он предпочитал в художественных вопросах доверять суждениям жены Ирины. А у нее подобные «марсианские чудовища» вызывали даже своеобразное эстетическое восхищение. Таковой, по ее мнению, и должна быть естественная реакция любого творчески мыслящего, высокоодаренного человека на дисгармонию окружающего его современного мира. Мудрено, конечно, но что-то путное в этом ее определении, кажется, есть…

За такими высокими размышлениями, совершенно не связанными с тем делом, из-за которого он теперь летел в Европу и дальше, в Америку, Александр Борисович вздремнул. И неохотно «продирал глаза» лишь дважды. В первый раз, когда мимо проезжала тележка с напитками, ведомая крепко сбитой и чем-то определенно напомнившей независимую девушку Оксану стюардессой, и Турецкий позволил себе не отказаться от двойной порции виски, а второй — когда сказали, что «кушать подано». Закусь пошла явно на пользу, и из памяти совсем уже изгладились воспоминания о тополиной вьюге над родными просторами, благо под крылом разворачивалась теперь территория Западной Европы.

С учетом разницы во времени самолет приземлялся в Мюнхене около полудня — когда летишь вслед за солнцем, время прямо на твоих глазах замедляет свой бег и движется почти неслышными шажками — изумительно приятное ощущение! Нигде больше такого не происходит. Правда, Славка говорит, что когда находишься на реке и замираешь с удочкой, глядя на чуть дрожащий поплавок, то именно в такие минуты время вообще останавливается. Недаром же авторитетные люди утверждают, будто Господь Бог часы, проведенные человеком на рыбалке, вообще у него не учитывает, ибо хорошо знает, что это такое. И многие, как показывает практика, верят… Ну да, ведь Иисус Христос, по свидетельству евангелиста Иоанна, однажды показал апостолам Андрею и Петру, как надо ловить рыбу, а ведь те, между прочим, оба были профессиональными рыбаками! О чем же после этого рассуждать?..

Вопрос: а при чем тут вообще рыбалка? Ответ на него покоился в сумке Турецкого, которая лежала в багажном отсеке над головой и, несмотря на все немыслимые упаковочные средства, напоминал-таки о себе высокочувствительному обонянию Александра Борисовича. Еще бы, такого гигантского, определенно икряного леща он и сам, пожалуй, не видел. Это уж Вячеслав расстарался. Прямо из донских плавней ему доставили. Вяленое чудо — вот как можно было двумя словами охарактеризовать это подношение истинному раблезианцу и утонченному гастроному Питеру Реддвею. Ну и еще кое-что — по мелочи. Традиционный толстенный шмат розового, с мясными прожилками, украинского сала, например. Штоф суперочищенного, настоянного на редких травах и запечатанного фабричным способом самогона-первача, который наконец-то научились выпускать понемногу пока, в качестве дорогих сувениров, находчивые потомки деревенских бабок-колдуний. Буханка настоящего ржаного черного хлеба, к которому в один из московских приездов так пристрастился Пит. Обожал он и русские, именно соленые, а не маринованные, огурцы, и бочкового засола «сопливые» северные грузди, и… Нет, перечислять невозможно, ибо последует бурное слюноотделение. А эту миссию Турецкий целиком и с удовольствием готов был немедленно переложить на могучие до сих пор плечи отставного генерала.

Сам генерал, как это в последние годы обычно и происходило, встречал гостя в проеме гофрированной трубы — перехода для прилетевших пассажиров. Он нимало не растерял своей внушительности, и по-прежнему вызывающе гулко, буквально трубный гласом, прозвучал его призыв:

— Алекс, ты меня видишь? Я здесь!!

И, как бывало всегда, от человека-горы с изумленным испугом отшатывались проходившие мимо пожилые дамы-туристки. А мужчины смотрели с нескрываемым интересом, будто видели оживший монумент.

— Алекс! — продолжал он радостно кричать, обнимая и теребя Турецкого за плечи, демонстрируя тем самым свою искреннюю приязнь к другу и бывшему коллеге. — Ты плохо себя чувствуешь? У тебя усталый вид! Ты, наверное, голодный? Это они тебя не кормили?! — Он устремил свой грозный взгляд в конец огромной трубы, откуда за «громкой встречей» с неподдельным восторгом наблюдали любопытные изящные, как сувенирные статуэтки, стюардессы.

— Нет, Пит, — смеясь, успокаивал его Турецкий, — и полет нормальный, и завтрак был вполне. Ты мне лучше вот что скажи: у вас тут тополя еще не расцвели? Не пылят, заразы?

— А какое это имеет?.. — удивился Реддвей. — Слушай, у тебя что, аллергия на них, так? Это еще что за новости?

— Есть немного, — ответил Александр, чувствуя, что надо поскорее сплюнуть, а то еще накличешь на свою голову.

«Вот оно, в чем дело! — понял он неожиданно. — Значит, уже задело краем, и если дальше будет такое же, можно сливать воду и даже не надеяться на скорое окончание расследования. Поэтому и в самолете так ко сну тянуло, и тяжесть в затылке — своего рода предвестие. Не от коньяка же болеть голове!»

— Тогда ты можешь быть совершенно спокоен! Я приказал, как это, по-вашему? Обкорнать! — вспомнил он нужное слово. — И теперь над всей округой — чистое небо! Никакого пуха! Ха, они меня уверяют, что «пылит» только женский тополь, а мужской — не «пылит». Я у них спрашиваю: «А вы знаете, кто из них кто?» — «Пока не очень твердо, — говорят, — нужны наблюдения!» Тогда я и приказал— всех под одну… гребенку, так?

— Правильно! Туда им и дорога!

Тут чуткий нос Реддвея сделал неуловимое движение, после чего его пристальный взгляд переместился с Турецкого на его большую черную сумку.

— Я не уверен, Алекс, но мой нюх мне подсказывает…

— Он тебе абсолютно правильно подсказывает, Пит, — засмеялся Турецкий. — Твой уникальный нюх тебя никогда не подводил. Поэтому давай поскорее заберем мой чемодан и — в машину.

— Я вношу существенную поправку, — строго сказал Питер, обнимая Александра за плечо и поворачивая его к выходу. — Твой чемодан есть кому взять, Давай сюда свой талон. А мы о тобой тем временем потратим немного времени на короткую перекуску… Я правильно сказал?

— Почти. На сленге обычно говорят: закусь… Закусь — перекусь. Но филологи тебя все равно не поймут, а на улице — другое дело.

— Пусть будет как ты хочешь. Потому что мне горько смотреть на человека, который лишен настоящей мужской пищи. Идем, — важно добавил он, легко подталкивая Александра в спину, — там уже все давно заказано, и тебя ждет твой любимый аусбайн с гороховой подливой, а также двойной гросс бир. А мне ты, надеюсь, разрешишь утолить мое естественное горячее любопытство и сунуть нос в твою сумку, так?

— Но… чемодан?

— Его возьмет и принесет ко мне в машину тот, кому это положено по штату.

Спорить было не о чем.

Ароматная большая свиная ножка вызвала бы голодные спазмы даже у объевшегося человека. «Бир» в огромной кружке был действительно «биром», а не даже самым дорогим в России пивом бутылочного розлива. Сердце радовалось! И «проклюнувшийся» было насморк сразу куда-то исчез, испарился. «Если так пойдет дальше, вполне возможно, пронесет», — с надеждой подумал Александр Борисович, принимаясь за вареную ножку и отдавая свою сумку в полное распоряжение Пита, глаза которого сверкали, подобно автомобильным фарам в ночи.

Громовые вопли восторга, казалось, сотрясали просторное помещение ресторана. Это Питер изучал подарки. Вроде бы и ничего особо нового для себя он не открывал, но великан умел радоваться подаркам, точно ребенок. Он долго разворачивал леща, снимал один покров целлофана за другим, и, наконец, предстал действительно здоровенный лещ, которого за его размеры на Дону называют чебаком. Он восторженно и громко нюхал его, облизываясь при этом, потом не удержался и с хищным выражением на лице вырвал плавник-перо, стал жадно обсасывать, а свободной рукой показал официанту, чтоб тот ему немедленно принес тоже пива.

В общем, радость была неподдельная. Улучшилось настроение и у Турецкого, почувствовавшего, что его страхи относительно пресловутой надвигающейся аллергии, вероятно, оказались здесь безосновательными.

Потом они на знаменитом уже «фордовском» джипе Питера, история похищения которого в Германии прямо из-под носа хозяина, а затем его поиска и обнаружения в России, была у многих их общих знакомых, что называется, на слуху, отправились в Гармиш-Партенкирхен.

А ближе к вечеру, после небольшой экскурсии по обновленным помещениям «Файв левела», состоялся традиционный обед с преподавателями школы, на котором Александр Борисович был представлен директором новым своим вероятным коллегам. Видимо, Питер все еще не отказывался от мысли перетащить Турецкого снова к себе, чтобы, как во второй половине девяностых годов, снова вместе поработать над воспитанием молодой смены бортов с международным террором. А после они наконец удалились в кабинет Реддвея и там уселись, чтобы обсудить подробно и без всяких недомолвок ту нужду, что заставила помощника генерального прокурора России лететь в Соединенные Штаты и обращаться за помощью к старине Питу, сохранившему свои дружеские и деловые связи в американских спецслужбах.

По мере осмысления получаемой информации Питер все больше удивлялся тому, чем приходится заниматься его другу. Но, с другой стороны, он прекрасно понимал, что люди живут не в замкнутом пространстве, и сказанное и сделанное сегодня вполне может отозваться уже завтра самым неожиданным и совершенно непредвиденным образом.

Ну вот, к примеру, скоро начнется и дома, в Штатах, президентская гонка. И сколько кандидаты выльют друг на друга компромата, в какие потаенные углы залезут и сколько грязного белья друг у друга переворошат, одному Богу известно. Хотя и образцовая демократия, и отработанная система выдвижения и голосования, и выборщики, и всякое прочее…

Нет, сам Петер Реддвей, вопреки расхожему мнению мировой печати о том, что ЦРУ только и занимается шпионажем и подрывной деятельностью в других странах, главным мотивом своей деятельности всегда считал охрану интересов и безопасности собственного государства. Те, кто искренно помогали ему в этом, сомнений у него в их преданности делу демократии не вызывали — он имел в виду выходцев из других стран, в том числе диссидентов из Советского Союза, правозащитников, пострадавших от режима, и так далее. Но он же именно потому, что работал в ЦРУ, прекрасно понимал, что далеко не все из них были искренними борцами за свободу, ибо нередко у многих из них превалировали все-таки шкурные интересы. Такие ради денег беззастенчиво поливали жидким дерьмом свое собственное прошлое и страну, из которой бежали, предавали друзей и знакомых, заранее зная, что там, откуда им удалось убежать, тем придется весьма туго после их откровений, и, наконец, охотно «стучали» на своих соотечественников, оказавшихся также по эту сторону «железного занавеса». Случалось, предложение даже опережало, как говорится, спрос. Так за что ж их уважать? Понять — это можно, оценить по «заслугам» — тем более, но уважать? Чужой всегда таковым и останется, и он не войдет в ближний круг твоих друзей, как не войдет и в твой дом, в твою семью.

Алекс — это совсем иное дело. Они могли бы стать честными соперниками, даже непримиримыми врагами, но сейчас они понимали друг друга и делали одно общее дело, нужное не только им двоим, но и всему цивилизованному миру. Именно поэтому они и могли всегда откровенно беседовать друг с другом, без всяких там приседаний и экивоков, и, соответственно, рассчитывать на взаимную помощь, когда она требовалась.

Выслушав подробную преамбулу Турецкого и затем некоторый намеченный им план действий, Питер взял дальнейшую инициативу в свои руки.

Он, по его словам, уже успел проинформировать одну известную даму о том, что в ближайшие дни в Вашингтоне может оказаться с деловым, а также дружеским визитом их общий друг. Весть вызвала бурный прилив… Питер шевелил пальцами и губами, подыскивая точное русское слово, и, найдя, изрек:

— Восхищения, так?

— Вполне может быть, — скромно отозвался Александр, чем вызвал бурный восторг у Пита.

— Я, разумеется, поскольку ты самане давал мне такого права, ничего не говорил ей о твоих планах, но… интерес с ее стороны был таков, что я был немного вынужден… Словом, я сообщил ей, что твоей непосредственной целью может оказаться город Бостон, в котором тебе лично придется провести некое расследование, которое, конечно же, никогда не выйдет за рамки дозволенного американским законом. И немного Нью-Йорк, точнее, один человек. И это все, Алекс.

— Главное, — заметил Турецкий, — чтобы мои розыскные действия не вызвали неудовольствия у миссис Кэтрин.

— Я думаю, — громово захохотал Реддвей, — твоя великолепная миссис сама постарается не выказать своего неудовольствия! Либо я вообще ни черта не пони, маю в женщинах! Но если ты хочешь моего совета, я пожалуй, готов дать его тебе. Бесплатно, как вы любите говорить.

— Он касается взаимоотношений с женщиной, Пит? Тогда вряд ли он мне понадобится, хотя я глубоко ценю твой опыт.

— Ха! Что он знает о моем опыте?! — продолжал веселиться Реддвей. — Нет, я по другой теме. — Он снова стал серьезным. — Ты, помнится, когда-то мне говорил об одном умном человеке, твоем соотечественнике, с которым ты знаком и который не раз выручал тебя в непростых ситуациях. Кажется, он часто приезжает из Штатов сюда. Тот, что работает в Федеральном бюро расследований. Я не помню его фамилии.

«Все-то он помнит, — усмехнулся про себя Турецкий, — но, если не хочет называть вслух, значит, имеет на то свои соображения».

— Да, и что?

— Если тебе надо, мы могли бы узнать, есть ли он в настоящий момент в Германии. Тебе тогда неплохо было бы с ним встретиться и решить некоторые свои проблемы, потому что я подозреваю, что они гораздо ближе и понятнее ему, чем мне. Но если ты не считаешь для себя возможным?..

— Пит, старина, в таких вещах я всегда полагаюсь на тебя. Я тоже думаю, что это был бы идеальный вариант, но я не мог даже и намекнуть тебе о такой услуге.

— Алекс, я ценю твою… как? Щепетильность, да?

— Тебя не надо учить, ты прекрасно владеешь русским языком, — улыбнулся Турецкий.

— Это, кажется, называется подхалим?

— Подхалимаж, Пит. То есть процесс, в котором охотно участвует любой подхалим.

— Я запишу, — серьезно предупредил Реддвей. — Тогда, если ты устал, можешь отправляться отдыхать в свой номер, я скажу, тебя проводят. А завтра утром мы вернемся к твоей теме.

— А ты будешь работать? — с легкой иронией предположил Турецкий.

Он же прекрасно понимал, что Питер только и ждет того момента, когда он отправится отдыхать, чтобы в полной мере насладиться привезенными дарами, от которых у Пита прямо-таки раздувались ноздри… Это ж надо обладать таким гигантским терпением! Но не стоило продолжать невольную пытку, пусть он наконец откупорит дареный штоф, плотоядно нарежет сала, достанет из банки большой соленый гриб либо вытащит опутанный духмяным укропом огурец и раздерет могучими своими лапами восхитительного леща, обнаружив в нем потрясающую икру! Вот уж будет воистину пир, который и не снился великому Рабле, знававшему, однако, настоящий толк в утолении аппетита!

— Тогда я пошел? — с готовностью поднялся Александр Борисович.

— И ты правда не голоден, Алекс? А то мне было бы очень неудобно…

— Я благодаря твоим дружеским стараниям в полном порядке и, в свою очередь, обещаю тебе несколько новых открытий, которые ты непременно сделаешь для себя сегодня. Наслаждайся!

— Алекс! — крикнул вдогонку Питер. — Утром, как обычно!

Это значит — ранний подъем по сигналу, пробежка, спорткомплекс с тренажерами и обязательной 50-метровой плавательной дорожкой, причем десять раз из конца в конец, не меньше, и — плотный завтрак. Чтоб лучше «варила голова»! Это — из любимых изречений Питера Реддвея, давным-давно, еще на заре его знакомства с Александром Борисовичем, одним из первых внесенное им в его драгоценную записную книжку образных русских выражений, иначе говоря, идиом.