Турецкий. 9 апреля. 05.35
Скоро совсем свихнусь!
Турецкий проснулся в холодном поту. Всю ночь его мучил многосерийный кошмар, главными героями которого были Замятин и Лидочка. Они чудесным образом объединились против «важняка», пытаясь всеми мыслимыми способами сжить его со свету. В последнем эпизоде Турецкий горел в шестовской даче, а Лидочка, Замятин, Грязнов, Хмуренко, мужик с грузинской внешностью, Арбузов и еще какие-то темные личности наступали со всех сторон, не давая ему возможности выскочить. Как в «Ночи живых мертвецов», с той только разницей, что лица у них были не полуразложившиеся, а нормальные. Круг все сужался и сужался. Увидев на своей лодыжке татуировку в виде синего скорпиона, он понял, что пришла смерть, и проснулся.
На часах было 5.35, но пытаться заснуть снова Турецкий не стал. Поднялся осторожно, стараясь не разбудить супругу, пошлепал на кухню варить кофе. В квартире было нестерпимо жарко — такое впечатление, что за последние дни отопительного сезона коммунальники решили на радостях сжечь все, что наэкономили за зиму. Или Сосновский старается: отпустил населению газ на халяву, стремится повысить свой рейтинг. Турецкий открыл настежь окно, закурил, прихлебывая любимый «Чибо».
Голова гудела как с перепоя. Он наполнил себе ванну и погрузился в слегка прохладную воду, запасшись свежей и не очень прессой — газет не читал уже дня три. И, как выяснилось, не зря. Акулы пера без устали препарировали скандал с генпрокурором. Мнения, разумеется, высказывались самые разные, но Замятин, похоже, линию поведения выбрал абсолютно верную — защитников у него было намного больше чем обвинителей.
«Подсуден ли генеральный?!» — жирно-черным заголовком на первой полосе спрашивал сам себя известный адвокат и сам же себе авторитетно отвечал: нет, граждане, даже не надейтесь.
«…Ведь в 21-й статье Конституции России говорится о том, что достоинство личности охраняется государством, и ничто не может быть основанием для умаления достоинства. А генеральный прокурор — такой же гражданин, как и другие. И его тоже защищает Конституция и государство… А 24-я статья Конституции гласит, что сбор, хранение и распространение информации о частной жизни лица без его согласия не допускается… А 51-я статья закона о СМИ запрещает журналистам распространять информацию, порочащую граждан, в частности в связи с их профессиональной деятельностью… А в цивилизованном мире любые документы, добытые неконституционным путем, не могут быть предметом публичного обсуждения…»
Может, в цивилизованном обществе и не могут, а у нас — очень даже. Турецкий отшвырнул подмокшую газету и взялся за другую, — и там Замятина не забыли.
«Кому же тогда верить???»
«Генпрокурора „сдали“ свои — люди, которым он неограниченно доверял… Авторитетные эксперты единодушны: съемка велась скрытой камерой, замаскированной в элементах отделки помещения. Съемку проводили профессионалы».
«Жене Замятина будет над чем посмеяться!»
«…Близкая подруга семьи Замятиных Инара Филиппова заявила нашему корреспонденту:
— Я знаю Володю сорок лет. Это просто не он! Это не может быть он, хотя, надо признать, внешне этот мужчина чем-то на него похож. И не надо жалеть его жену. Посмотрев пленку, она наверняка просто расхохоталась».
Повезло ему с женой, однако. Интересно, если бы Ирке такое показать, она бы тоже ухохатывалась?
На закуску Турецкий оставил «Московский комсомолец», и тот, как всегда, не подвел, оказался на высоте, в авангарде передовой революционной мысли:
«Похожие на генпрокура, отзовитесь!»
«„Московский комсомолец“ объявляет конкурс двойников Замятина. Победители получат уникальную возможность поучаствовать в следственном эксперименте. Вас ждут красивые девушки, скрытая камера и бездна острых ощущений…»
Телефонный звонок разрушил такую реальную, словно живую иллюзию: голозадый генпрокурор занимает место в ряду своих голозадых двойников, а компетентная комиссия из супер-и топ-моделей решает, кто же из них был на пленке.
Кое-как завернувшись в полотенце, Турецкий поскакал к телефону, соображая, кто бы это мог быть, в шесть утра-то. Не иначе Славка развлекается.
— Не спишь? — Это был Меркулов.
— А ты?
— Как раз собирался ложиться.
— Что, следуя примеру шефа, по девочкам бегал?
— Заседал, — вздохнул Меркулов. — Тебя сегодня вызовут на думскую комиссию по Замятину. В общем, я тебя прошу вести себя скромно, на скандалы не нарываться и от комментариев воздерживаться. Надувай щеки с умным видом и помалкивай.
— А если по делу спросят?
— А по делу — особенно.
Вызвали не одного Турецкого. Комиссия хотела поговорить с сотрудниками Генпрокуратуры на предмет выяснения профессиональных качеств господина Замятина. В кулуарах Думы гуляли как минимум человек шесть его коллег. Всех пригласили на девять утра, но уже полчаса мурыжили первого. Если так пойдет и дальше, торчать тут придется до конца рабочего дня.
С утра он заглянул в Генпрокуратуру, но поговорить с Ильиным и Позняком не получилось. Они всю ночь отсыпались после утомительного дня, заполненного допросами свидетелей.
Отпущенный наконец заседателями Бакланов, такой же «важняк», как и Турецкий, прислонясь спиной к стене и утирая обильно струящийся по лицу пот, порекомендовал коллегам:
— Запасайтесь красными фонарями, — и, видя, что не все его понимают, объяснил: — Был как-то у мужика жуткий понос. Что он, бедняга, только не делал: и всех врачей обошел, и знахарей с народными целителями, — не помогает, и все тут. И кто-то ему посоветовал, что, мол, есть некий дед Макар, лечит все что хочешь. Мужик приходит к нему, объясняет проблему, тот и говорит: «Снимай штаны и наклоняйся». А сам берет красный фонарь и начинает им размахивать перед задним местом мужика. Мужик не выдерживает и говорит: «А что, разве это поможет?» — «Поможет, еще как поможет. Это и поезда останавливает».
— А кого из «комиссаров» лечить?
— Да всех! Особенно Ильичева.
Следующего томили уже всего минут двадцать. Турецкого вызвали третьим.
Одиннадцать человек за длинным столом обратили на него мало внимания, занимаясь каждый своим делом. Не дожидаясь особого приглашения, Турецкий уселся в единственное свободное кресло напротив председателя — сонного «агрария» в больших очках.
— Турецкий Александр Борисович, — провозгласила секретарь комиссии, — старший следователь по особо важным делам.
— Вы знаете, чем занимается наша комиссия? — вопросила, оторвавшись от бумаг, суровая дама от «Женщин России». — Вы можете сейчас сделать заявление, рассказать нам о каких-либо фактах, которые прольют дополнительный свет на проблему. Мы вас внимательно слушаем.
Турецкий, как и просил Меркулов, надул щеки и промолчал.
— Давно работаете с Замятиным? — весело поинтересовался Ильичев и ответил до того, как Турецкий сдулся. — Давно. Скольких генеральных вы пережили? Многих? Многих. Признайтесь, возникали ли у вас сомнения в высоком профессионализме и глубокой порядочности Замятина до этого неумело инспирированного скандала? Не возникали. — С Ильичевым даже щеки надувать не нужно было, он на реакцию Турецкого вообще не смотрел. Хотя для кого он разыгрывал эту беседу с самим собой, тоже было не понятно. Члены комиссии, которые это уже, очевидно, дважды слышали и уже устали от этого, на третий раз просто абстрагировались, занялись своими бумагами, газетами, калькуляторами, хорошо хоть не бутербродами. — Расскажите нам, как вы представляете Замятина-человека? Открытый, честный, бескомпромиссный, надежный товарищ, да? Или подлый, беспринципный негодяй без всяких понятий о морали и нравственности, нет? А Замятина-прокурора? Прекрасный юрист, правовед, профессионал высочайшего класса, да? Или выскочка, карьерист, прожектер, нет? Как вы относитесь к событиям? Правильно, с возмущением.
Словесного поноса Ильичева, без горячей поддержки коллег, хватило на этот раз только на четыре минуты. Коллеги же, оказывается, его полностью поддерживали, только выражали свою любовь к Замятину не так бурно.
— Вы ведете расследование по инциденту с видеозаписью? — в той же манере справилась, заранее зная ответ, дама от «Яблока».
— И ничто пока не указывает на то, что на пленке снят именно Замятин, — авторитетно заявил мордатый мужик от ЛДПР.
— И не будет указывать, — воскликнул отдышавшийся Ильичев, — поскольку всем здравомыслящим россиянам и так понятно, что жалкие режиссерские потуги клипмейкеров от коррупционеров не приведут ни к чему, кроме их же собственного разоблачения.
Закончил представление председатель:
— Хочется поблагодарить вас, Александр Борисович, за занятую вами принципиальную позицию и решимость отстаивать истину, не останавливаясь ни перед чем.
— Спасибо. — Это было единственное слово, произнесенное Турецким в ходе дачи показаний комиссии.
Интересно было бы взглянуть, как выглядит протокол.
Замятин. 1971
Остывающие угли чуть слышно потрескивали. Так уютно, спокойно-будто ничего особенного не случилось. Может, все обойдется? В который раз вспыхивала надежда.
Неужели теперь конец всему?! Учеба, карьера… Как же это?… Страшно, зябко — безмерно одиноко!
Что Сереге? Ему теперь все равно, — Замятин смотрел на тело, лежащее шагах в четырех от костра.
Было тихо.
Было жалко…
Кого? Нет, не Бармина, может, даже не себя! Жалко жизни, грядущей безнадежно, чего-то еще — чего же, елки зеленые?!
Сознание запуталось в мельтешении образов — может, хмель еще не выветрился, может, просто страшно.
Инара… Зачем я в нее втемяшился?! Неужто мало других, — ведь только позови… Ха!!! Даже звать не надо, — вон на курсе каждая вторая готова хоть… Дурак!!!
Инара во время драки забилась куда-то в темень. Ни единым звуком она не выказывала своего испуга и теперь.
Тихо. Зачем же так тихо?! Почему?… Тихо и глупо… Что делать? Ведь должен быть какой-то выход… Не верю!
Бежать? Куда?! Нет… Но ведь я же не хотел! Я не… Ведь не я его убил!!! Не только я…
— Вовка, ты как? — послышался голос Мурада.
Замятин со стоном поднялся. Все болело — Бармин здорово его отделал, к тому же наконец начали проявляться абстинентные симптомы — понятно, последствия таких запоев не в силах уничтожить никакой стресс.
— Слышь, Вовчик… Чего молчишь?
Владимир повернулся. Оласаев сидел на корточках, устремив взгляд под ноги.
— Зачем ты его? — глухо спросил Замятин.
Мурад тяжело поднял голову:
— Я? Вовчик, не я, — мы… Зачем мы его, а? Зачем ты его ударил?!
— Мурад, н-но… — Слова потерялись. Ухнул куда-то под ноги желудок, сбилось дыхание.
— Что, Вова? — Это уже звучало язвительно. — Боишься? Да, это дело нужное. Даже необходимое, я бы сказал…
— А ты что?! — Замятин был близок к истерике. — Ты не боишься?! Ты что, ты на меня валишь?! Да?! Ты же его добил!!!
— Остынь, — холодно сказал Мурад. — Ну я…
— Зачем? Зачем ты это сделал?!
Оласаев усмехнулся:
— Если б не сделал, тогда он бы тебя сделал, — устало поднялся. — А по правде — хрен его знает, — вздохнул, замолчал надолго. — Грустно как-то, Вовка… Давай-ка лучше покурим!
Замятин извлек из кармана рубахи мятую, скрученную пачку. Каким-то чудом сигареты уцелели — ни одна даже не надломилась.
— Как же быть? — спросил с надеждой.
— Не знаю, — снова усмехнулся Мурад. — Давай будем думать. Ты же у нас юрист…
Думать… Что тут думать? Кранты — и так понятно!
— Групповуха это зовется, если не ошибаюсь, — вздохнул. Так что нам теперь светит по полной программе… Так? Или не так?
— Так, — обреченно подтвердил Замятин. — Могут повесить умышленное. Так что…
И снова тишина. На сей раз уже спокойная, ласковая даже. Если б только никогда она не кончалась…
Еще далеко до утра. Но оно придет. Оно придет! А потом…
Замятин знал, что такое следствие. Представлял он себе и то, с чем придется столкнуться в той, нет, теперь уже реально в этой жизни. Грядущее не предусматривало исполнения честолюбивых замыслов, не предусматривало оно даже просто сытой, спокойной жизни, пусть исполненной тупейшей рутины, но — свободной! В какой-то мере… Зато обещало оно унижения, бессонницу, постоянно растущую ненависть к себе же… Вездесущую жестокость, подлость, стерегущую под каждым камнем, которых не счесть на этом пути без цели и надежд. Все это представилось разом, внезапно и отчетливо — единым объемлющим образом, какой вряд ли способен возникнуть при ином стечении обстоятельств. И ведь что странно — этот образ не блистал новизной, — нет, это не было идеей, ни даже откровением. Это являлось знанием! Обычная, совсем несложная логика. Доступное всем и всякому, но всеми же отодвигаемое на задний план знание, тлеющее потихоньку на фоне привычной серости будней.
Чур, поминать… пока не коснется лично!
Замятин не был философом и никогда не задумывался об истоках, питающих болота человеческого общества. Не думал он об этом и теперь, оступившись и по горло увязнув в упомянутой трясине. Оно и понятно — в подобной ситуации человеку должно быть лишь эгоистом. И только в подобных напряженностью потрясения ситуациях человеку дано перерождаться духовно. В том смысле, которого всегда искали философы. Который извечно лелеяло искусство.
Бывают в жизни у каждого такие минуты, жестокие или счастливо мягкие… Когда идиоту способно родиться гением, подлецу — обрести благородство, старику — обернуться младенцем, печальному — возрадоваться, трусу — стать героем, безутешному — найти забвение, а любимым — вспомнить о вечности!
Либо… все совсем наоборот.
Владимир что-то такое почувствовал. Всего лишь на миг, может, и того меньше. Почувствовал… И тут же отбросил прочь, как отбрасывают летнюю паутину, случайно налетевшую на лицо, — с неприятием, в последующую секунду напрочь забывая о происшествии.
Человеку, не свыкшемуся с горем, не подобает испытывать такого рода эмоции, и уж тем более — сметь решаться на столь авантюрные перерождения.
Кто знает, о чем думал теперь Мурад. Вполне вероятно, с ним могло случиться нечто сходное с описанным выше. Творческого склада, обожающий всякие авантюры, он мог и сейчас выкинуть что-нибудь непредсказуемое. Замятин, несмотря на недалекость суждений, сумел додуматься до этого. Потому еще мог на что-то надеяться. Ибо собственные планы «спасения души» годились разве что на сюжет для детектива.
— Мальчики, что теперь будет? — несмелый, но, показалось Замятину, отнюдь не испуганный голос Инары.
— А как ты думаешь? — исподлобья посмотрел на нее Оласаев.
Инара смутилась. С любопытством взглянула туда, где лежало тело Бармина. Складывалось впечатление, будто для нее привычны подобные ситуации, во всяком случае, Замятин не ожидал такого спокойствия.
— Неужели нельзя ничего придумать?
— Ну придумывай! — крикнул Владимир.
— Зачем вы так?
— Как «так»?! — снова проснулась злоба. — А ты будто не понимаешь! На фига было вертеть хвостом? Или вам нравится стравливать нас, как собак?! Вы от этого просто млеете! Сучки вы все!!! Ведь, какую ни возьми, у каждой натура шлюхи!!!
— Володя… — Ее тон был мягок, но не взгляд.
— Что «Володя»?! — распалялся Замятин. — Еще не известно, кто виноват больше!!!
Теперь Инара смотрела презрительно. Но произнести что-либо пока не решалась.
— Если бы не ты… — с горечью бросил. Хотелось высказаться, вылить накопившуюся неудовлетворенность, но слова вдруг закончились.
— В чем-то он прав, — подал голос Оласаев, невесело хмыкнув.
— Вы с ума сошли?! Не я же его ножом ударила!
— Да, это Вовкина заслуга…
— Ну конечно! — В голосе откуда-то прорезались визгливые нотки. Замятин сам себе стал неприятен. На это, впрочем, некогда было обращать внимание. А из-за чего все началось?! Вам это ведомо? И потом… Мурад, ты же его добил!!! Ты! Зачем ты ввязался? Может, как-то и обошлось бы…
— Да перестань ты ныть! — обрезал его Оласаев. — Что ты предлагаешь? Давай в темпе, ночь скоро кончится!
— Ну… Ты скажи сначала, — согласен, что все-таки ты его убил?
Мурад вдруг расхохотался:
— Сволочная у тебя все же душонка, Вовчик…
Замятин не обратил на реплику внимания.
— Да, я его первым ударил. Но он потом еще жил… И вообще, наверняка рана не была опасной. А когда ты его ткнул, он сразу упал и потом даже не пошевелился…
— Он правильно рассуждает, Мурад, — внезапно поддержала Замятина Инара. — На тебе больше вины, и следствие наверняка решит так же.
— Ну хорошо, — согласился Оласаев. — А какая, собственно, разница, кто виноват больше. Ответ держать все равно будем вместе… Ты, конечно, не в счет, — кивнул Инаре.
— Разница есть, — вступил Замятин. — Ты же знаешь, что за преступление, совершенное группой, полагается больший срок, чем если бы то же самое натворил одиночка. Тем более группе с успехом можно вменить умышленное, если вообще не заранее спланированное… А одиночка… он вполне может надеяться на смягчающие обстоятельства…
— Короче, ты предлагаешь повесить его смерть на меня?
— Н-ну… — выдавил Замятин. — Мурад, ты же подумай…
— Ха! М-да, комсорг, ты далеко мог бы пойти!
— Мурад, но правда ведь… — снова подала голос Инара. — Вам надо решить, кто возьмет на себя все. Так будет наиболее разумно.
Оласаев вздохнул, чему-то ухмыльнулся. Закурил.
— Я могу сказать, что он первый начал, — снова сказала она. — Ударил Володю… Ну из-за меня, наверное… Допустим, у нас отношения с Володей, а Сергей напился, что-то ему взбрело в голову, ну и… Дальше — как на самом деле было… А?
Оласаев молчал. Замятин тоже не решался ничего сказать. Его вполне устраивал такой поворот событий. Если б только Мурад согласился… В противном случае…
Ну нет!
Замятин решил, что ни в коем случае не будет отвечать за все в одиночку. Эмоции противились логике. Собственной же логике! Бесспорно, одиночку могут и пожалеть, могут и… Нет, убийство — штука серьезная. Но все равно, один скорее снова выйдет на свободу, чем если за то же самое отвечать вдвоем. Нет! Все равно — нет! Это не для него! Во всяком случае, если уж падать, то вместе…
— А ты, Вовка, хотел бы выйти чистым, — полуспросил-полуутвердил Оласаев. — Как же, у тебя институт, общественная нагрузка… Ты у нас чистюля, активист!
— Я не смогу так, как предложил тебе. — Замятин почувствовал, что у него начала дергаться бровь. — Не могу, Мурад! — Помимо воли тон становился все более плаксивым.
— А я, значит, могу?! Мне это должно нравиться?!
— Нет, ну… Ты… Ты сильнее, наверное… И потом, ну правда же, ты его зарезал!!!
— Замолчи, — отмахнулся Оласаев. — Он бы тебя пристрелил. Может, и меня потом заодно… Да, Вовчик, будешь ты мне должен по самый гроб! Да и потом вряд ли расплатишься!
— Мурад, ты же понимаешь… — Замятин не знал, как себя вести. Внутри все горело. И, несмотря на пережитое, вдруг выскочила откуда-то из глубин его расшатанной психики гаденькая такая, склизкая радость. Наверное, пронесло!!!
— Про пистолет надо сказать, — вспомнил Мурад. — Это тоже лучше ты скажешь, — посмотрел на Инару. — Что еще?
— Надо бы поспешить, — несмело напомнил Владимир. — Труп остывает. Могут спросить, почему сразу не пришли… А так — больше будет на правду похоже.
Оласаев снова закурил. Теперь — видимо, расслабившись. Решение принято, ничего уж не изменишь и не придумаешь.
Замятин думал, что, если действительно пронесет, отныне станет вести наипримернейший образ жизни. Самый жесткий распорядок! Никаких пьянок! Только учеба, только карьера!!! Надо суметь стать настоящим человеком! Большим человеком! Большим людям плевать на такие ситуации… А Инара все-таки умница. Не ожидал, никак не ожидал! Радость звучала торжественным ритмом, — добился-таки!!! Да, такие женщины выбирают сильнейших!
— Ладно. — Тяжелый голос Оласаева разом срезал ликующую симфонию. Вздох. Щелчок — огонек сигареты дугой прорезал темень. Мурад тут же закурил следующую. — Пошли сдаваться, что ли…
