Книга: Ящик Пандоры
Назад: 35
Дальше: 37

36

Я сознательно обхожу одну из жертв — гадалку Клару Бальцевич. Она выпадает из Преступления с прописной буквой «П», но я нутром ощущаю, что она все-таки жертва именно Преступления, более того — смерть Бальцевич может быть ключом к пониманию его в целом. Я оставляю ее в стороне — пока — и перехожу к собственной персоне.
Вся эта затея с посадкой Александра Турецкого в Бутырку в общем-то сейчас уже ясна: подполковник Красниковский, прослушав мое полусонное бормотание, решает, что я один представляю для него опасность. Он отсылает меня на свидание к Валерии, это, конечно, риск, потому что она-то и есть та самая фигура, от которой он скрывает истину. Но он вовсе не рассчитывал, что я откажусь «прокатиться» в шикарном «вольво», запись на пленку и отсылка в кооператив Ключанского были запасными вариантами.
Какую роль во всем этом деле играют Амелин и Чуркин, я не могу себе представить. Но ведь именно с Амелина и началась подставуха меня в качестве жертвы. Он взял образцы моей подписи после того, как я поинтересовался^ куда девалась из дела Татьяны Бардиной ее записная книжка. Но сейчас я совершенно уверен, что книжка была ни при чем. Что я такого сделал еще в тот день? Что я ему сказал? Что оставил у него? О чем спросил? Попросил?.. Попросил... Я попросил дать мне ереванский адрес Бабаянца — вот что! Амелин сообразил, что я не оставлю в покое наше начальство по поводу выяснения причин внезапного отпуска Бабаянца. Тогда-то и началось собирание компры» — сначала на всякий случай, если я буду слишком открывать рот, потом — уже совершенно по определенному случаю, по сговору с Красниковским.
Меня убрали.
Но при чем здесь Клара Бальцевич, гадалка и экстрасенс?
* * *
Идти или не идти на прием к Зимарину по делу Бабаянца, а точнее — по поводу обнаружения странной магнитофонной записи,— вот вопрос, которым мучался
Моисеев с того момента, как установил, что запись на найденном им обрывке пленки была частью записи, которую использовали для фабрикования беседы Турецкого с Бабаянцем. У него не было доказательств, что голос Бабаянца кто-то имитировал. Но он улавливал чутким ухом чужие нотки в голосе, чьи — он не мог сказать; имитатор говорил со слабым армянским акцентом, почти как Гена Бабаянц, но все-таки местами перебарщивал, излишне растягивая гласные. Но голос Турецкого принадлежал ему самому, да и собеседница называет его «Сашей». И все, что говорит Турецкий на «большой» пленке, вытекает из мирного обсуждения фильма. А потом о Зимарине — ну кто таким веселым, даже беззаботным голосом будет говорить о действительно готовящемся покушении на прокурора столицы?!
«Семен! Не делай глупостей, никогда не делись с начальством своими сомнениями. К начальству следует ходить только в двух случаях: ругаться и требовать»,— так бы сказал его бывший начальник, Константин Дмитриевич Меркулов. Но он далече, а в его кресле в следственной части сидит нынче иное лицо, вернее, большая задница, разжалованная с партийной работы и ничего не смыслящая в следствии.
Но Моисеев уже шагал в основное здание, в резиденцию прокурора Москвы, сохранявшую еще следы спальни любовницы купца Прохорова, бывшего владельца Трехгоркой мануфактуры, подарившего в 1915 году своей возлюбленной кокотке особняк, где сейчас располагается прокуратура.
Жестом весьма занятого руководителя Зимарин указал Моисееву на глубокое кожаное кресло. Но тот не захотел воспользоваться комфортабельным седалищем и стоял перед начальством, одной рукой опираясь на палку, другой обхватив магнитофонный агрегат. Сняв очки, Зимарин долго всматривался в морщинистое лицо Моисеева, словно пытался ухватить за ниточку и размотать клубок заговора, который плетет против него, столичного прокурора,— не может не плести! — каждый его подчиненный.
— У вас столько работы, а я беспокою, извините, Эдуард Антонович, но, как вы сами отметили, дело это важное... Важное дело, я имею в виду... и вы должны быть постоянно в курсе. В курсе. Постоянно, потому что дела эти... на наших Турецкого и Бабаянца... так сказать, как это лучше выразиться... инспирированы, то есть" фальсифицированы. Поэтому я и побеспокоил, извините,— почти закричал Моисеев, разъясняя шефу свою наглую выходку и ставя на стол магнитофон.
Зимарин не выразил удивления по поводу сумбурности речи старого криминалиста. Привык шеф к тому, что в его присутствии у иных подчиненных заплетается язык, будто после приема двух стаканов. Он только поморщился, когда старый криминалист запустил на полную громкость магнитофон.
— Вы видите, Эдуард Антонович, то есть, вернее, слышите... Эта запись как раз продолжение первой. Слышите, это голос Турецкого, вероятно, кто-то записал его свидание с этой дамой, что очень интересовалась иностранными кинобоевиками. Видите, то есть слышите,— тот же тон, та же интонация...
Но прокурор столицы повел себя странным образом: придвинув рывком магнитофон, он стал перематывать пленку то вперед, то назад и слушал то, что было записано на найденной в мусорной корзинке пленке — раз, другой, третий. И всякий раз, как из динамиков звучал женский голос, прокурор почему-то болезненно морщился. И всякий раз произносил, нет, скорее выдыхал, одну и ту же фразу: «не может быть!». И женский голос все повторял и повторял отчетливо: «...пожилой, Питер, звонит из телефонной будки возле кладбища машин Джеймсу, молодому, которого Берт Рейнолдс играет... Вот видишь, а говоришь — не помнишь. И о чем они говорили? ...пожилой, Питер, звонит из телефонной будки...»
Наконец, сделав знак остановить магнитофон, Зимарин спросил:
— Кто знает о том, что вы нашли этот... эту... с записью женского голоса, Семен Семенович?
За время совместной работы с Зимариным он убедился — просто так шеф вопросов не задает. Да и тон у прокурора был странный, совсем ему не свойственный, спокойно-удрученный.
— Никто, кроме нас с вами, Эдуард Антонович.
Холеное лицо прорезала гримаса. Улыбка не улыбка, боль не боль.
— Вам удалось идентифицировать женский голос?
— Нет. Для этого нужен Турецкий. А он мертв.
Хорошо. Оставьте эту запись в магнитофоне, а магнитофон пусть побудет у меня. Вы свободны.
* * *
Виктор Степанович Шахов видел прекрасный сон: его любила женщина, о которой он мечтал всю жизнь. Эта женщина была очень несчастна, и от этого он любил ее еще сильнее. Они плыли на белом теплоходе по реке вдоль удивительных стран, и он знал, что эти страны придумала, создала для него она. Он не выпускал ее из крепких рук, боялся, что она упадет в воду, а это была плохая примета, если кто-то во сне попадал в такую чистую, прозрачную воду. Значит, это только сон? Ведь такой приметы не может быть наяву. Он не хотел просыпаться. Проснуться значило возвратиться в свой опостылевший ему вдруг кабинет, где в приемной сидела грымза Маргарита, где бесконечно трещал телефон и надо было вести значительные, а в общем-то — ни к чему не ведущие разговоры, надо было решать судьбу огромной страны, которая все больше подкатывала к краю пропасти — к холоду и голоду. И в этом состоянии коллапса он, министр, отвечающий за экономику, ничего фактически сделать не может: власть в руках верхушки армии, оборонной промышленности, гебистов и политработников. А они ни за что не хотят расстаться со своими привилегиями, колхозами и атомным оружием. При всем при том надо вести унизительные беседы с иностранцами всех мастей, выпрашивая кредиты, выплачивать которые страна не в состоянии в ближайшие десять-двадцать лет.
Но послеполуденное солнце било прямо в глаза, и надо было просыпаться и приниматься за подготовку докладной записки президенту о состоянии экономики страны. А что докладывать, если все состояние можно было уложить в несколько слов: все очень плохо, ничего нигде нет, и он не знает, как сделать лучше. Но почему такое яркое солнце — в его спальне солнца не бывает никогда! Он открыл глаза, смятение наполнило его душу, и он все вспомнил: просто сон перемешался с явью, она здесь, его Ника, его богиня победы, его счастье и ее горе, сплетенные судьбой в один клубок,— все это было и есть, но будет ли?
Худенькая фигурка Ники, почти бестелесная, пошевелилась, и он испугался: сейчас она проснется тоже и прогонит его, это был только порыв на рассвете неведомого дня. Он взял ее руку — она больше не была холодной как лед,— и слова у него вырвались хрипом:
— Ника, я все равно буду любить тебя всю жизнь!
— Я знаю. Я тоже. Что бы ни случилось. Но будет все хорошо. Мой маленький будет с нами. Я знаю.
Господи, как он ждал этих слов! Как он страшился своих мыслей — когда ей вернут сына, то все станет на свои места, он снова будет ее работодателем и только. Он был готов к этому. Но судьба дарила ему один подарок за другим, и ему передалась уверенность Ники,— как она сказала? — «мой маленький будет с нами»... Он хотел взять ее на руки и отнести в свой дом, но она как будто прочитала его мысли:
Я должна быть дома, я приманка, ты понимаешь? Я приманка для тех, кто убил Аню и взял Кешу. Они могут позвонить, прийти, требовать какие-то бумаги, они угрожали... эта старуха угрожала. Ж еще я знаю — скоро найдут Кешу. Сегодня. Я буду ждать. Ты не уйдешь?
Нет! — крикнул Шахов. Ему необходимо было уйти, надо было писать докладную записку президенту страны, но ему и в голову не могло придти, что он даже ради такого важного дела может оставить Нику одну.
* * *
«Хорошо, что я сделал еще одну копию этих пленок,»,— удовлетворенный своей находчивостью, Семен Семенович снова сел за стол и принялся за изучение и сличение отпечатков пальцев на магнитофонной кассете, приобретенной далеко не мирным путем у Чуркина, с отпечатками, оставленными на пузырьке из-под клея. В коридоре рядом с его дверью послышался знакомый стук тонких каблуков, и только он успел прикрыть газетой атрибуты своего исследования, как в кабинет криминалистики буквально ворвалась секретарь следственной части Клава:
— Моисей Моисеич... ой, я совсем с ума свихнулась! Семен Семеныч, вы им не верьте, это все Амелин подстроил, я теперь точно знаю, и пусть меня увольняют, за эти-то деньги я всегда себе работу найду, вон моему деверю в кооператив требуются машинистки... Ну, я не об этом. Меня Саша Турецкий просил выяснить, кто звонил Эдуарду Антоновичу, так вот — никто ему не звонил, это Амелин придумал, что звонил...
— Клавдия Сергеевна, я не совсем понимаю...
— Семен Семенович, ведь это Амелин сказал Зимари-ну, что звонил Бабаянц о своем отпуске. Ну как это он мог звонить, если его уже убили? Вам поручили вести дело Бабаянца, я знаю, мне Чуркин сказал, но это все вранье, вот увидите. Амелин и с Сашей подстроил, я сама Саше сказала, что Амелин приходил к Зимарину. Амелин догадался, что Саша на него вышел, и устроил на него наезд. Он такая тихая крыса, я его не первый год знаю...
Дверь в кабинет тихонько отворилась, и Моисеев увидел красивую молодую женщину, пепельные волосы тяжелой волной легли на приподнятые по последней моде плечи белого жакета, и чем-то знакомым повеяло от синих глаз. Женщина приветливо, как старому знакомому, кивнула Моисееву, но ей явно был нужен совсем не он.
— Простите, пожалуйста. Вы Клава? Можно с вами поговорить?
Клава нахмурилась было, но тут же схватила себя за щеки:
— Ой, я вас знаю...
Но синеглазая не дала договорить, потянула Клаву из кабинета и унесла с собой неясные воспоминания старого криминалиста, оставив его наедине с Клавиным открытием. Он заставил себя продолжать криминалистическое исследование, прибавив в качестве его объекта также ключи от кабинета, полученные утром от зампрокурора по кадрам Амелина, и пришел к результату, который ожидал получить и от которого голова зазвенела, как церковный колокол: отпечатки пальцев на бутылочке с клеем и ключах были несхожи между собой, но порознь идентичны отпечаткам, обнаруженным в разных местах на поверхности магнитофонной кассеты.
Ему захотелось смахнуть всё со стола в мусорную корзину, вот так — одним махом. И он уже приготовился это сделать, но остановился, достал записную книжку и набрал домашний номер телефона Меркулова. Занято. Он снова и снова крутил диск, но на телефоне Меркулова кто-то плотно «висел». Тогда Семен Семенович аккуратно поместил все предметы в пластиковые мешочки, сложил их в портфель и, оглядываясь зачем-то по сторонам, двинулся к выходу Он хотел было взять такси, но не тут-то было — таксисты или ехали в парк, или заламывали астрономическую цифру. Какой-то девице повезло: она живо подлетела к «леваку» и крикнула:
— К Трем вокзалам за десять рублей!
Семен Семенович узнал в ней ту самую, с пепельными волосами, что приходила к Клаве. Он решил повторить номер и стал на проезжую часть. Остановился раздолбанный «Москвич», и Моисеев выкрикнул- фальцетом:
— На Проспект Мира за.десятку!
— Ты что, ветеран, охреновел? Садись, за трояк подброшу.
* * *
«Дорогая кума! Снова замаячил на горизонте вашей жизни я, источник по кликухе «Пташка Божья», образование два класса, прирожденный композитор и музыкант, фильм (25 минут) о котором получил приз зрительских симпатий на всесоюзном конкурсе в Нижнем Тагиле и шел восемь раз по Центральному телевидению.
Скажите, дорогая кума, пожалуйста, вашему бухгалтеру, чтобы выдал мне премиальные за мой нелегкий каторжный, полный опасности, государственный труд на ниве правосудия, так как я взял след, как Джульбарс или Крючков какой, и нахожусь сейчас на подступах к выполнению вашего разового поручения. (Просьба — деньги выслать телеграфом и сегодня же, а не почтой, а то я до обеда не успею сгонять в одно место, а за все расходы родного совецкого правительства я рассчитаюсь полным рублем, то есть позвоню вам лично с хорошими известиями по вашему домашнему телефону)
Сначала о деле, которое является вторым по важности после дела спасения мальчика Иннокентия Славина,, четырех лет, и, возможно, имеющем интерес для вас, МУРа, а также деятелей культуры и искусства. Это мне нужно в первую очередь. Поэтому, если по-быстрому соберете аудиторию в тысячу человек из числа передовиков МВД и КГБ, то я один развлеку всех после утомительного рабочего дня в течение одного вечера: мне необходимо как можно быстрее заработать достаточно денег, чтобы дать семье человеческую жизнь. Оперой из жизни чекистов займусь потом, а на литературном поприще могу писать авторские киносценарии для игровых и документальных фильмов, исключительно о подвигах сотрудников КГБ, МУРа и ОМОНа, а также детективные рассказы, повести и романы не хуже .Агаты Кристи или Жоржа Сименона.
Попутно сообщаю, что я вник в рабочую структуру группы «Зорро», которой управляет разжалованный и погнанный со всех постов бывший начальник УБХСС Москвы Гришаев А. А. У него имеется картотека (прихватил с прежней работы) не только на всю московскую номенклатуру, денежных тузов и подпольных миллионеров, но и на крупную акулу из нашего воровского цеха.
Вы, дорогая кума, дали мне наводку дыбать специалиста по удавке с отсутствием присутствия алиби на первую половину дня четверга. Таковой мною отыскался в гришаевской картотеке. Как я туда проник — оставьте на моей совести. Это — Валерий Транин (кличка «Кочегар»), 44 лет, трижды чалившийся за убийства и бандитизм. Проверил, что в тот день, что убили в парке спортсменку знаменитую, его видали наши ребята на этой территории, брал водку по 50 рублей и хвастал, что теперь он при больших делах и деньгах, так как только сегодня выполнил «заказуху» за 50 тысяч деревянных рэ. Что же касается алиби, то пусть он сам его доказывает перед вашими образованными сотрудниками, я же не могу подвергать свою, полную незавершенки жизнь, угрозе быть прекращенной посредством его удавки, но адресок, то есть физическое местонахождение В. Транина надеюсь надыбать с минуты на минуту и позвоню лично вам и никому больше.
Остаюсь с разбитым сердцем, несмотря на наличие сожительницы, ваш тайный дружок и осведомитель Пташка Божья».
* * *
Пока я лежу, здесь, в больнице, совершенно уже здоровый — во всяком случае, по моему мнению,— моими товарищами там, за окнами этого здания, ведется настоящая работа по расследованию Преступления. Почему это я решил, что вооруженный полусломанной авто ручкой, школьной тетрадкой и контуженной головой я могу создать » единственно правдоподобную версию Преступления? Московский уголовный розыск, возглавляемый Шурой Романовой, прекрасненько обойдется без моих изысканий, к его услугам не только огромная армия профессионалов сыска, но и современная техника вплоть до компью терных установок. А я стараюсь найти, уютно устроившись на больничной постели, место Клары Бальцевич, отдавшей Богу свою незадачливую душу, в Преступлении с заглавной буквы. Кстати говоря, такие вот «маленькие винтики (выражение товарища Сталина, замечу в скобках) в мафиозном механизме оснащены этой самой современной компьютерной техникой не слабее МУРа. Что им стоит отдать сто-тысяч за персональный компьютер- с лазерным принтером? Зачем, спрашивается, нужен был компьютер Бальцевич — заносить в его па мять клиентов? Да, клиентов, но не только своих. У нее паслась московская мафия от кооперативщиков до гебешников... Стоп-стоп-стоп... Если мы устанавливаем, что Красниковский убил Бальцевич, то вполне естественно предположить, что он был ее клиентом. Сумочка Биляша — двадцать сантиметров шириной, двадцать пять высотой, толщина — семь сантиметров; в сумочке — составная часть пластиковой упаковки чуть меньших размеров. Я с компьютерами вообще-то не имел дела, но я знаю, как выглядят компьютерные дискеты и сколько на них можно уместить информации:..
Так вот. Биляш получил (украл?) у Сухова чертежи нового оружия в виде компьютерной записи на дискетах. На каждой дискете — от ста пятидесяти до двухсот обычных печатных страниц текста, в коробке — десять дискет, то есть от полутора-до двух тысяч страниц. Красниковский, убив Биляша, просит Клару Бальцевич сделать копию этой штуки и приносит ей коробку чистых дискет. Коробку вскрывает, и часть обертки прилипает к внутренней части сумки. Копированием дискет и занималась Клара, когда к ней заявился Грязнов. Заместителю начальника МУРа Красникове кому становится известно, куда направился Грязнов, он знает способности Грязнова по раскалыванию, и ему очень не хочется, чтобы Бальцевич раскололась, настолько не хочется, что единственным приемлемым для себя вариантом он по считал убийство.
Я могу считать свою задачу оконченной. Больше мне в больнице делать нечего. Я могу просто драпануть через окно — это всего его рой этаж. Но мне нужен старший лейтенант милиции Горелик с его милицейской машиной, поскольку я боюсь, что одному мне не дойти и до ближайшего угла.
Назад: 35
Дальше: 37