Пролог

Райское место Тайнинка. До революции, говорят, тут покупали или снимали дачи богачи — разные фабриканты и банкиры. Или знаменитости жили — писатели там, актеры. Помаленьку Сталин вытряхнул их из особняков, пристроек и веранд. Одних к стенке поставил, других в лагерь загнал. Так что перед самой войной публика в поселке полностью поменялась. Понаехали с семьями ладные дядьки из НКВД — в портупеях, при кобуре. А в некоторые дома заселили шишек из наркоматов. Теперь вот, после войны, после смерти Сталина, живет уже здесь публика разношерстная. И богатенькие, с положением, из разных министерств и ведомств, из цехов и артелей, но и нищета разная попадается.

Много красивых мест под Москвой. И в смысле природы, и построек. Но Тайнинка — самая лучшая. И самая желанная. По крайней мере, для него, Косого. А теперь придется с ней распрощаться...

Этой ночью Косой спал плохо. Ворочался, стонал, сны нехорошие снились. Он нашел временный приют на этой брошенной даче, отодрав от одного окна сосновые доски, которыми были заколочены все двери и окна. Дача эта была описана органами, а хозяин, главный редактор московской газеты, отправлен вслед за женой и сыном в лагерь, где недавно и умер. Некогда роскошная дача с парком и флигелем, упрятанными за высокой оградой из железных прутьев, пустовала третий год.

Он встал с матраса, распластанного на полу на чердаке. В галифе (подарок отца), майке и одних носках спустился по стремянке, приставленной к лазу на чердак, прошел на кухню, где у него с вечера припрятаны были три вареных картофелины, краюха хлеба и банка американской свиной тушонки.

За ночь погода совсем испортилась, стонали за окнами вековые сосны, воронье картаво выясняло свои отношения. В этом большом мертвом доме, вызывающем у него чувство тоски и безысходности, Косой жил уже целую неделю, вернее, ночевал здесь. Вообще-то его дом был на окраине Мытищ, в рабочем поселке, где дома старые, ветхие, вросшие в землю, недалеко от его дома маленькое местное кладбище, где похоронен отец, оттрубивший восемь лет по пятьдесят восьмой статье — ни за что, ни про что, в день победы 9 мая 1945 года в Берлине сказал однополчанину: «Глянь, немчура даже сегодня торгует сосисками». Вот после, его смерти и пошла жизнь Косого наперекосяк, он не жалел, что бросил школу, жаль было только расставаться с футбольной командой да с ребятами из младших классов, которых он тренировал. Тогда еще никто не прозывал его «Косым», это после встречи с Монголом на узкой дорожке остался у него рубец — стянулась кожа на виске, и веком наполовину прикрыло глаз. Он тогда не сплоховал, успел перехватить в локте жилистую руку Монгола с кастетом, удар хоть и был крепок, но не смертелен.

Провалялся он на малине у Монгола недели две, сам Монгол его выхаживал, к доктору не позволил пойти. Так и остался он в шайке Монгола, хотя по малолетству — ему тогда как раз стукнуло семнадцать — еще не допускали его до серьезных дел — возил с одним хмырем товар на барахолку, работа не пыльная. Но через полгода лафа кончилась, надо было осваивать Дело: дает, допустим, один артельщик пачку денег Монголу, и тут же наводка: «обломай руки-ноги такому-то, чтоб в наше дело свой нос не совал, вот адресок». Платил Монгол своим подручным не скупясь, и Косой сколотил за полтора года прилично, дельцы боялись его чуть ли не больше, чем самого Монгола. Попал однажды в облаву, загремел в лагерь на полгода — хорошо еще, срок небольшой, был он тогда несовершеннолетним. После лагеря Косой пристрастился играть в стос с подельниками, была сплошная невезуха, проиграл все и задолжал около трех тысяч. Деньги-то были не так большие, можно и перетерпеть; но Монгол предложил сыграть «на пятого», и Косой как дурак согласился. А пятым на хазу явился мент из местного отделения милиции, он у пахана был на связи, за что и получал от Монгола три сотни каждый понедельник. И никак нельзя было отступить от закона малины, не замочишь проигранного — сам под нож пойдешь. И решил Косой рвать когти, хотя Монгол не раз предупреждал, что убежать от него можно только на кладбище. Он испросил отсрочки у Монгола на один день и рванул...

Косой взрезал банку с тушонкой финским ножиком с наборной ручкой из плексиглаза и меди — настоящий кинжал, подарок Монгола, стал жадно, прямо с ножа, есть мясо. Сегодня ночью он решил уходить на юг, может удастся устроиться матросом на какое-нибудь судно, и тогда прощай Монгол. Пятьсот рублей он раздобыл, толкаясь в Москве у трех вокзалов, хотя профессию ширмача презирал, но другого выхода не было. Косой хлебом добрал душистое мягкое сало из банки и не успел сунуть кусок в рот, как услышал звук мотора — не издалека с дороги, а совсем рядом. Он кинулся к окну. На участок медленно въехал «виллис». Косой не успел ни растеряться, ни удивиться: как был — с ножом в руках и пустой банкой — сиганул на чердак, втащил туда стремянку, прополз к слуховому окну, что было почти на уровне пола. Через залепленное двухгодичной пылью стекло ничего не было видно. Он осторожно откинул крючок и приоткрыл раму. Если войдут в дом, он прыгнет из окна, до земли метра три, здесь ему каждая тропинка знакома.

Мотор замолк, из машины вылезли двое: тот, кто был за рулем, щуплый, в очках и солдатской ушанке, как-то странно семенил, постоянно оглядываясь на второго, крупного, в добротном кожаном пальто и таких же сапогах. Щуплый был совсем молодой, не больше двадцати пяти, солидному, пожалуй, было за сорок. «Чего они тут забыли?» — хотел было поразмышлять Косой, но в ту же секунду отпрянул от окна, потому что понял, отчего так нервничал очкарик: солидный шел за ним, держа наизготове пистолет.

Да опусти ты, Ваня, свой шпалер,— услышал он голос очкарика.

Я уже вас предупреждал, я вам не «Ваня», и выражайтесь нормальным языком, а не жаргоном. И я испытываю боль оттого, что я был вашим наставником, а,вы оказались вором и предателем.

А когда ты людей расстреливал, тоже боль испытывал? — не унимался очкарик.

Это были враги народа, такие же как вы™ Что вы остановились? Показывайте.

Но очкарик не трогался с места.

«Сейчас они увидят, что доски от окна оторваны»,— похолодел Косой. Но от чердачного окна не отполз — там внизу, в нескольких метрах от дома разыгрывалась какая-то страшная и загадочная драма. Двое из «виллиса» нее еще стояли метрах в двух от заколоченной двери. Скрыться Косому не было никакой возможности.

Я все-таки, Ваня, хотел бы иметь гарантии...

Гара-а-нтии?! Гара-а-нтии?! Вот моя гарантия — видел?! Высажу в тебя весь заряд, и вся гарантия!

Ну вот, Ваня, так-то лучше.— Косому то ли показалось, то ли и вправду очкарик тихонько засмеялся.— Ничего ты в меня не высадишь, пока я тебе места не покажу/ И после тоже ничего не сделаешь. Потому что оставил я в бараке кому надо записочку...

Шантажируешь?

Шантажирую. Но не блефую. Чемоданчик-то искомый Лаврентию Палычу принадлежал. А может, мы вовсе и не туда приехали? И дачка не та, и не в Тайнинке, ха-ха, тайничок?

Не Лаврентию Палычу, а органам госбезопасности. Лаврентий Палыч в могиле, а ведомство наше вечное.

Ах, какие мы патриоты? А о какой вечной пользе ты думал, когда пятнадцатилетнюю дочку своего друга — тоже чекиста, между прочим,— прямо с новогоднего вечера в Колонном зале доставил в спальню Лаврентия? Так она и сгинула с того времени, а папаша до сих пор её ищет...

Очкарик переступал с ноги на ногу, будто хотел по-маленькому, и все потирал ладонью нос, но глаз не сводил с пистолета, и голос у него дрожал и срывался, так что Косой многого не слышал, а уж понять и совсем ничего не мог, разве уловил, что речь шла о Лаврентии Палыче — неужто Берии?! Но щуплый собирался выиграть позицию, это до Косого дошло.

Ну, говори, какая гарантия,— сказал солидный уже не так занозисто.

А вот какая, а вот какая. Во-первых, срок мне скостить... нет, что я! Из лагеря освободить под чистую — раз...

Ну как до него сразу не дошло, что очкарик-то в тюремной телогрейке, номера везде поприлеплены! А в кожаном-то — чекист, бля, ^ериевец!

— ...а золотой чемоданчик поделим по справедливости, мне — двадцать пять процентов за услуги...

Золотой чемоданчик! Двое внизу начали торг, но Косой уже ничего не слышал. Золотой чемодан! Сколько ж это в нем будет кило? Десять? Десять кило чистого золота? Монгол за золотое колечко брал с артельщиков по пятьсот рублей и говорил, что это еще дешево! Косой силился посчитать, сколько же может стоить десять кило золота,— а .почему десять, может быть и двадцать? — получалось так много, что с трудом верилось. Пятьсот тысяч? Восемьсот? Да это же почти миллион!

Двое внизу видно договорились, потому что очкарик, вдруг стукнув кулаком по притулившейся к террасе собачьей конуре, отчетливо сказал:

— Здесь.

Он уверенно отогнул доску под террасой, достал лопату и подрыл вокруг бывшего собачьего жилья землю с пожухлой осенней травой, сильным движением поднял утяжеленную дождями будку, аккуратно поставил неподалеку и стал копать. Минут через десять у его ног вырос холмик земли и глины. Он скинул телогрейку, перебросил через перильца террасы, снова потер нос ладонью, быстро так — снизу вверх, и сказал, усмехнувшись:

Перекур, начальник.

Ты не куришь.

— Все равно перекур. Вши зажрали. Как вспотеешь, жрать начинают. Обмыться бы, колодец вон рядом.

Что-то настораживало в тоне щуплого, да он оказался вовсе даже не щуплым, под вязаной фуфайкой угадывалась хорошо развитая мускулатура. Солидный мужик отступил на шаг, поднял руку с пистолетом. Но сказал спокойно:

— Давай копай. Нам еще предстоит все по реестру проверить. А то не успеем засветло. Это тебе не ларек Сени Гершмава с медными брошками. Как никак двадцать восемь миллионов. Свои пятнадцать процентов получишь после инвентаризации...

Косому больше не было страшно, он тупо старался вникнуть в разговор, пот стекал по лбу и носу ручьями. Разве такое бывает — двадцать восемь миллионов? Чего — двадцать восемь миллионов? Может, вовсе не рублей, а медных брошек какого-то Гершмана?

Тоже не простая работа — отобрать товару на четыре миллиона,— продолжал кожаное пальто.

Точнее, Ваня, точнее. Четыре миллиона двести тысяч рублей.

Рублей! Двадцать восемь миллионов рублей! В одном чемодане! Да не рублей, чекист сказал — товар. Бриллианты, наверно, изумруды. А очкарик выторговал пятнадцать процентов. Четыре миллиона двести тысяч.

Почему-то стало тихо, слышно было только, как лопата нетяжело входит в землю. Даже вековые сосны перестали раскачиваться, да и воронье стихло. Косой приблизил голову к проему окна: очкарик теперь рыл яму, стоя в ней по пояс.

-— Ну вот, все,— наконец сказал оц,— подсоби, Ваня, выбраться.

Солидный переложил пистолет в левую руку, правую протянул очкарику. Очкарик выломился из ямы, молниеносным движением нанося удар лопатой по голове своему бывшему начальнику. Какое-то мгновение грузное тело держалось на весу, но через секунду ноги обмякли и оно рухнуло в яму, подминая под себя очкарика. Косой, забыв об опасности, высунул голову из окна и с ужасом увидел, как поднимается из ямы тело солидного мужика (это вырывался из ямы очкарик) и над левой его бровью расплывается кровавое месиво.

Косой отполз от окна, стал судорожно натягивать сапоги. Надо было драпать во что бы то ни стало. Согнувшись под низким покатым потолком чердака, натянул куртку. Снова подполз к окну: очкарик тащил тело на террасу. Потом .он побежал к машине, достал канистру. «Сейчас дом подожжет!» — мелькнула у Косого паническая мысль. И точно — очкарик деловито обошел с канистрой вокруг дачи, круто запахло бензином. Потом спрыгнул в яму, вытолкнул из нее залепленный землей большой чемодан и легко выпрыгнул обратно. "

Вот сейчас он чиркнет спичкой, возьмет двадцать восемь миллионов, сядет в «виллис», и поминай как звали! А ты, Косой, будешь гореть заживо. Но очкарик не спешил. Он засыпал яму землей, поставил на место собачью будку. Взялся за ручку чемодана, как бы прове-

ряя вес, подволок его по земле к «виллиср>. Снял с себя майку," огляделся и пошел'к колодцу — по тропинке рядом с домом. Косой весь напрягся, он не видел идущего, только слышал его неторопливые шаги. Вот еще пять-шесть шагов — и он пройдет под чердачным окном. Косой зажал в кулаке нож, стал на четвереньки. Еще два шага... шаг... и нечеловеческим усилием Косой выбросил натренированное тело вниз...