На этом месте дневник самым прозаическим и драматическим – для Турецкого – образом заканчивался. Он тщательно оглядел тетрадь со всех сторон, но не смог с уверенностью определить: заканчивался или обрывался.

Во всяком случае, у Вовика Молчанова больше ничего не было, это уж точно. Хотя переплет когда-то общей, но со временем изрядно похудевшей тетради расклеился и листки вполне могли повылетать.

Да что теперь гадать на кофейной гуще, когда есть только то, что есть. То ли наивные, то ли мудрые рассуждения то ли девочки-подростка, то ли барышни, да еще пару стишков в придачу.

А все-таки странная была фразочка, подумал Турецкий, вспоминая свои впечатления, так сказать выдранные из контекста. Собственно, и весь дневник, мягко говоря, необычный, но одно предложение из недавно прочтенного куска отчего-то снова застряло у него в подкорке. Но на сей раз не стихи, а краткое примечание после них: «Опускай в стихах ненужные строчки не опускай – легче не будет». Зачем опускать строчки, если, если... стоп! Свои стихи они и есть свои стихи, они, как бы это сказать, они универсальны для самого автора, они, наверное, подходят, годятся ему в любой ситуации. Турецкий сам никогда к бумаге с подобными целями не прикасался, но отчего-то был уверен, что это именно так. В своих стихах опускать строчки ни к чему.

А значит – что?

А значит, стихи все-таки чужие, и хорошо бы узнать, чьи же именно, хотя бы так, для очистки совести. Вряд ли, конечно, это может быть чем-то существенным, но все же. Этим стоит заняться. После некоторого раздумья Турецкий отксерокопировал все стихи, попадавшиеся в дневнике, потом потянулся к телефону и после кратких переговоров отправился на Волхонку, в Институт русского языка Российской Академии наук.

На Волхонке, в доме 18/2, умирали от жары точно так же, как и в любых других учеждениях.

Турецкого приняла заведующая сектором доктор наук Вера Александровна Маренина, ученая дама лет пятидесяти. После дежурного разговора о погоде, который свелся к обсуждению наиболее эффективных типов кондиционеров и вентиляторов, Маренина не стала наводить тень на плетень:

– Я тут вряд ли что смогу сказать, но у нас есть специалист, который вам поможет. Побеседуйте с Кривым.

– Простите? – удивился Турецкий.

– Кривой, Виталий Серафимович, мой аспирант, чрезвычайно перспективный ученый. Он сейчас в библиотеке, через два кабинета от меня. Делает перевод Андрея Вознесенского на санскрит.

– А зачем он нужен на санскрите-то?! – спросил пораженный Турецкий.

– Это тема его диссертации, – пожала плечами Маренина и процитировала: – «Возможности санскрита в переводах современной поэзии».

Кривого Турецкий действительно нашел в библиотеке. Вихрастый и очкастый молодой человек лет двадцати восьми восседал за столом, слева обложенным русскоязычными изданиями Вознесенского, справа – разнообразными словарями и справочниками. Лицо у Кривого было нервное и озадаченное, глаза – темные и задумчивые. Турецкий подумал, что именно так, пожалуй, и должен выглядеть перспективный ученый муж, пребывающий в состоянии научного поиска.

Приблизившись вплотную, Турецкий увидел, что озадаченность Кривого относится всецело к гигантскому кроссворду из тех, которыми торгуют на железнодорожных станциях, – таким монстром можно было убить совершенно неограниченное количество часов.

Турецкий уже без малейшего пиетета представился и сослался на Маренину. Кривой поднял голову и сказал жалобным голосом:

– Я сейчас с ума сойду. Может, хоть вы поможете, это же скорее по вашей части. «Револьвер системы „магнум“, пять букв. Учитывая, что Бриттен и Баратынский у меня подошли, то первая буква – „р“.

Вот, значит, какие филологические задачки тут решают. Но какой это револьвер, Турецкий понятия не имел. Неловко, однако, было вот так сразу сдаваться.

– Телефон здесь есть? – спросил он.

У «ботаника» вытянулась физиономия.

– Это что, такая марка?! Но в кроссворде может быть только одно слово...

Турецкий, стараясь не раздражаться, повторил вопрос.

– А! – Кривой хлопнул себя по лбу и стал разгребать справочники на столе. Телефон оказался погребен под ними.

Турецкий позвонил Грязнову:

– Слава? Узнай у кого-нибудь, как может называться револьвер системы «магнум», пять букв, первая – «р».

– А чего узнавать, – не раздумывая, заявил Грязнов. – «Ругер» это, и все дела. Калибр двенадцать и семь милимметров. Емкость барабана...

– Хватит-хватит, спасибо. – Турецкий положил трубку и сообщил результат «ботанику».

Слово подошло, все остальное тоже совпало, и «ботаник» немедленно ожил. И даже предложил чаю. Горячего.

– Нет уже, – сказал Турецкий, – лучше помогите мне вот с этим. – И он разложил перед Кривым отксеренные листки с виршами.

Аспирант углубился в ямбы и рифмы минут на пятнадцать. Хотя чтения там было от силы на три.

Наконец оторвался и с некоторым удивлением посмотрел на Турецкого поверх очков:

– Это ваши стихи?

– Нет.

– Слава богу, а то уж я подумал, что в Генпрокуратуре серьезные поэты завелись. А это, знаете ли, нарушило бы мое представление о мироустройстве. Итак, вы хотите знать мою точку зрения?

– Да.

– Сильные стихи. – Кривой пожевал нижнюю губу. – И это еще слабо сказано.

Турецкий почувствовал некоторое удовлетворение от того, что мнение специалиста совпало с его собственным. Впрочем, это было пользительно лишь для самолюбия, расследование же пока не продвигало ни на йоту.

– Что еще можно о них сказать?

– Я же не знаю, чего именно вы ждете, – пожал плечами Кривой. – Это как в любом кроссворде: сделайте определение своего вопроса корректным и конкретным, и тогда вы вправе рассчитывать на ответ.

А ведь точно, подумал Турецкий, эти гуманитарии иногда бьют прямо в яблочко, а то мы все тыкаем пальцем в небо, желая узнать о происшедшем все вообще, вместо того чтобы хоть что-то – в частности.

– Ну ладно. Эти стихи вам знакомы?

– Нет.

– Их написал один и тот же человек?

– Такое заявление было бы безответственным. – Кривой запустил в свои вихры растопыренную пятерню и поскреб затылок. – Нужно сделать лингвистический анализ и уж на основании его... Но, честно говоря, текста маловато, чтобы можно было дать абсолютно категорическое утверждение.

– А как вы сами думаете, Виталий Серафимович? Как читатель? – напирал Турецкий.

– Ну... – Кривой что-то машинально почеркал в своем кроссворде. – Есть небольшое ощущение органичности. Пожалуй, я склонен поверить, что писала одна рука.

– Ага, – Турецкий удовлетворенно потер руки. – А если сравнить стихи с прозаическим текстом, которого, кстати, довольно много, можно ли достоверно определить, что их писали разные лица, в случае, конечно, если так оно и есть?

– Вполне.

– И вы можете это сделать?

– Если обещаете и впредь консультировать по поводу оружия, – пошутил Кривой.

– И еще. А если набраться-таки наглости и предположить априори, что автор всех остальных стихов – один и тот же человек и, допустим, профессиональный литератор, может, даже тоже известный поэт, то нельзя ли каким-нибудь способом его вычислить? Может, существуют специальные компьютерные программы, позволяющие идентифицировать авторство текстов?

Аспирант неопределенно хмыкнул:

– Вы же не в Гарварде. И не в Оксфорде. К сожалению, пока что в Интернете, да и в других системах, общий процент набранных поэтических произведений крайне мал. Можно, конечно, проверить, но особенно не обольщайтесь. Если это не Пушкин (а это не Пушкин), не Лермонтов там, не Тютчев, не Бунин, не Набоков (а это тоже не они), не еще пару десятков самых крупных имен, то, скорей всего, в компьютерных сетях мы авторства не найдем.

– Что же делать?

– Проще показать тексты действительно эрудированным людям, – пожал плечами Кривой. – Это самый короткий путь, хотя ничего и не гарантирующий. Но есть и другие пути, попробовать установить можно, только это довольно трудоемкие операции и...

– Я пришлю официальный запрос из Генпрокуратуры, – сообразил Турецкий, – и мы можем оформить вам такой своеобразный подряд на работу – литературоведческую экспертизу. Назовем это выделением гранта имени Турецкого.

– А что, есть такой? – заинтересовался аспирант.