Мне было тринадцать. Был июнь, и в Москве было слякотно и зябко. Не успела я сдать последний экзамен, как мы уже сидели в самолете, под крылом которого действительно было зеленое море тайги. Мы летели в Иркутск: Мама, Отец, Дед и я. А еще Ожуг – большой и глупый до невозможности ньюфаундленд, которого перед полетом приходилось кормить снотворным, потому что иначе он бы выл и метался по багажному отделению, воображая себя брошенной или потерявшейся Каштанкой. Ожуг – это такая хитрая кличка. Впрочем, Мама говорит, не хитрая, а очень даже поэтичная, мне раньше не слишком нравилось, но я уже давно привыкла.

Мы с Ожугом – ровесники, ему тоже тринадцать, родители завели нас практически одновременно (слава богу, что назвали по-разному), и конечно же он от меня без ума, а мне он уже надоел, потому что старый, а так ничему в жизни и не научился. Но это, наверное, не важно, уже завтра мы будем в тайге, Ожуг уйдет общаться со своими родственниками, медведями, и я наконец от него отдохну.

Я смотрю в иллюминатор и ничего нового там не нахожу. Сколько себя помню, каждый июнь мы вот так летим на восток, а в конце августа – обратно на запад. Как перелетные птицы, как рыбы на нерест, как бабочки... Впервые родители потащили меня с собой, когда мне было всего пять месяцев, но этого я, конечно, не помню. А потом каждую осень друзья расписывали мне прелести отдыха у Черного моря, или у Азовского, или у Балтийского или романтику пионерлагерей, а я с завидным упорством твердила: «А на Байкале лучше!» – хотя была уверена, что хуже, и намного хуже, просто отвратительно.

Пока однажды в четвертом классе не заболела пневмонией как раз перед отлетом, и родители в первый и последний раз в жизни оставили меня на лето в Москве на попечение Бабушки. Пневмония, конечно, мгновенно закончилась, и мы с бабушкой отправились на Кавказ – загорать и реабилитировать здоровье. Оказалось, я была абсолютно права – на Байкале лучше.

Да, так вот, я смотрю в иллюминатор, потом мне надоедает, и я начинаю гипнотизировать Деда. Мама и Папа спят, а Дед читает «Вестник Академии наук». Я сверлю ему взглядом висок минуту, другую, третью. Он поправляет очки, поглаживает седую бородку, снова поправляет очки и, наконец, отрывается от очередной заумной статьи.

– Скучаешь? – Дед откладывает журнал. – Хочешь задачку?

– Хочу.

– Есть голова, нет головы, есть голова, нет головы... Что это? – Дед снова ныряет в журнал, теперь я буду думать.

Задача, конечно, не из легких. Это вам «не зимой и летом одним цветом» или «без окон, без дверей полна горница людей». Такой чепухой мы даже в детстве не баловались. Дед сказал, что народные загадки некорректные, потому что допускают множество решений и общепризнанные отгадки нужно просто запомнить как таблицу умножения. Поэтому загадки для меня Дед всегда придумывал сам. Сейчас я могу задать ему двадцать вопросов, на которые он ответит «да», «нет» или «не знаю», но вопросов должно быть не больше двадцати, поэтому я думаю. Думаю. Еще думаю.

– Оно живое? – наконец выдаю я первый вопрос.

– Да, – отвечает Дед, не отрываясь от чтения.

– Травоядное или плотоядное?

– Да. – Он усмехается, я пыталась его перехитрить, и мне это почти удалось, но я на всякий случай уточняю:

– Не растение?

– Нет.

– Всеядное?

– Да.

Я долго борюсь с искушением потратить еще один вопрос, и все же искушение побеждает:

– Это человек?

– Да, – говорит Дед и напоминает: – Осталось пятнадцать вопросов.

Знаю и потому не тороплюсь. Мы уже подлетаем. Папа довольно потягивается, он у меня любитель поспать, может делать это где угодно: в метро, в машине, тем более в самолете. Мама тоже просыпается, и Ожуг, наверное, тоже, иначе нам придется тащить его на руках, а он тяжелый, как слон.

...Потом мы едем на машине...

...Потом летим на вертолете...

...И наконец, нагруженные как верблюды, бредем пешком по берегу славного моря Байкал. Я тоже тащу поклажу наравне со всеми, и даже Ожуг навьючен палатками. С нами идет Лесник, он покажет нам дорогу, потому что каждое лето мы по плану Деда меняем стоянку, и лет через пятьдесят завершим круг, начатый Дедом тридцать лет назад. У меня на это лето тоже есть свой план, я собираюсь зарыть сокровища (какие, правда, пока не знаю) и начертить карту, а после карту запечатать в бутылку и забросить в озеро.

Папа с Лесником отправляются добывать ужин. У нас, конечно, море консервов, но первый ужин по поводу открытия сезона должен быть с дичью. Папа обещал добыть кабана и изжарить его на вертеле.

А пока они охотятся, мы с Мамой и Дедом обустраиваем походную лабораторию. Если кто еще не догадался, мы приехали сюда совсем даже не отдыхать. Мои родственники, за исключением, может быть, только Бабушки, вообще никогда не отдыхают, отпуск для них – это просто переезд из московской лаборатории в байкальскую.

Я занимаюсь мышками. Они такие доверчивые и бедные, однажды я даже выпустила их всех в лес, а Дед сказал, что в лесу они все равно погибли, а кроме того, они героические мыши, потому что жертвуют собой для здоровья людей. А я тогда сказала, что эти мыши – Герои Советского Союза. А лучше даже – дважды Герои.

Родители никогда меня не спрашивали, кем я хочу стать, они думают, что и так все ясно. В школе, правда, задают сочинения о будущей профессии, и я всегда пишу: буду химиком или биологом. Только как, интересно, у меня это получится? Хоть убейте, не могу заставить себя разрезать лягушку. А тем более мышь...

Кабана папа действительно убил, вернее, не кабана, а так, подсвинка, но зато прямо в глаз.

Мы разжигаем костер и водружаем, то есть насаживаем, свой ужин на вертел. Уже наступила ночь, от воды тянет холодом, Папа у костра поет про лыжи, которые у печки стоят. У него совершенно нет слуха, и потому он уговаривает Маму подпевать, вернее, это он будет ей подпевать – у Мамы-то слух есть. А Ожуг берется подвывать без приглашения. Мама ругается на Папу и говорит, что он только уродует песню, а Папа говорит, что у него душа ищет выхода, и затягивает «Из-за острова на стрежень...».

Кабан оказался совершенно невкусным и жестким, зато Ожуг обрадовался – ему досталась почти половина. Папа грозится, что завтра поймает гигантскую рыбину и уж из нее всенепременно приготовит новое слово в кулинарии. Мы идем спать, я сплю в палатке с Дедом и на ночь выдаю ему еще порцию вопросов:

– Дед, а головы человеческие?

– Какие головы? – Не сразу соображает он, о чем речь, и смеется, вспомнив о задаче. – Да.

– Ты не имел в виду какого-нибудь колумбийского президента или итальянского премьера, то есть это голова натуральная, не... фигуральная?

– Нет. Спи.

Я засыпаю под звон, издаваемый комарами, желающими отведать вкусного городского тела, еще не задубевшего под байкальским ветром, а когда просыпаюсь, Деда уже нет в палатке, хотя у меня как раз созрел очередной вопрос. Лесник уже ушел. Папа с Мамой в палатке-лаборатории оба в белых халатах.

Я хихикаю. Очень смешно смотреть: у Папы белый халат прямо на плавки, но привычка – великая вещь, он говорит, что без халата чувствует себя не ученым-химиком, а черт знает кем.

Бегу к воде умываться, вода холодная и вкусная. Чем мне особенно не понравилось на море – вода соленая. Дед уже готовит акваланги, сегодня у него первое погружение – двадцатиметровая отметка. Дед вылавливает планктон, а потом они всей семьей долго рассматривают что-то под микроскопом и страшно радуются. Мне тоже однажды показали, ничего радостного я там, если честно, не увидела. Но Дед не устает повторять, что эта микроживность спасет мир. А вовсе не красота, как утверждали всякие хоть и образованные, но наивные предки.

И еще на сегодня запланирован эксперимент века: водолаз по праву рождения – Ожуг должен стать профессионалом. Дед в Москве заказал для него шлем-скафандр и специальные держатели для кислородных баллонов. Все уверены, что теперь Ожуг сможет нырять на приличную глубину и не на минуту, а на час и больше. Только, по-моему, это все чепуха.

– Дед, он палач?

– Нет.

– А это разные головы?

– Нет. Пойдем завтракать.

Осталось одиннадцать вопросов, но мне кажется, что разгадка уже близка, и, поедая консервированную гречку со свининой, я больше размышляю о том, что, слава богу, не додумались еще консервировать манную кашу.

Наконец настал исторический момент: на голову Ожуга водрузили шлем, почти как у космонавта, проверили герметичность и Папа, сидя в резиновой лодке и призывно размахивая косточкой, предложил псу совершить погружение. Но хитрый Ожуг, проплыв метров десять, развернулся и выбрался на берег, лапами пытаясь стащить с себя мешавшую жить конструкцию. Тогда его погрузили в лодку и отвезли достаточно далеко от берега, а после выбросили в воду.

Мне его даже стало жалко. Что за дурацкая идея: собака не может быть счастливой, если не видела подводного мира. Автором этой идеи, как и многих подобных, разумеется, является Папа, который не оставил Ожуга в покое, а вырядился в утепленный водолазный костюм и притопил-таки несчастное животное. Но к величайшему неудовольствию Папы и бешеной радости собаки, шлем не удалось плотно пригнать по волосатой Ожуговой шее, и он мгновенно заполнился водой. А поскольку изобретать новые прокладки в походных условиях было практически невозможно, не стать Ожугу в этом году аквалангистом.

Пока мы успокаивали переволновавшегося пса и задабривали его копченой колбасой, к нашему лагерю причалила моторка, из которой вылез тип, похожий на итальянского мафиози: с жирными черными, чуть вьющимися волосами, тонкими усиками и мясистым носом. Был он безнадежно стар, то есть ему было за пятьдесят. Я его тогда видела в первый и последний раз, а родители поздоровались с ним как со старым, но неприятным знакомым. Мама сказала, что это СДД (Старый Друг Деда). Он был хромым и даже в моторке плавал с толстой суковатой палкой.

Дед ушел с ним далеко за лагерь, и, усевшись на большом камне, они о чем-то спорили. Дед все время качал головой, а его друг размахивал руками, как будто уговаривал.

Я бродила кругами, держась на расстоянии, но не теряя их из виду. У меня созрели новые вопросы. Вообще-то пора было начинать поиски хорошего места для тайника с сокровищами, но мне не хотелось начинать новое предприятие, не решив задачу. Я даже уже придумала, что положу в тайник, – книжку Стивенсона «Остров сокровищ». И нужно будет еще придумать какие-то приметы вроде скелетов-компасов.

Наконец они закончили и, похоже, договорились, по крайней мере, СДД улыбался и хлопал Деда по плечу. Я отошла подальше, чтобы они не подумали, что я подслушиваю. СДД сел в свою моторку и укатил, а Дед сказал Маме, что он обещал еще приехать.

– Дед, а остальное тело одно и то же? Это не клиника профессора Доуэля? – выдала я животрепещущий вопрос.

– Нет, – ответил Дед быстро, хотя думал он явно совершенно о другом.

– Это нормальный, здоровый человек?

– Нет.

Теперь я почти готова. Мама зовет меня погулять в лес, перед обедом – нагулять аппетит. Мы взбираемся по откосу и бредем среди сосен, в лесу жарко и пахнет медведями. Мне, по крайней мере, кажется, что это именно медведи так пахнут, наверное потому, что медведи любят мед, и пахнет скорее разогретым медом. Мама собирает цветы, я воюю с мухоморами. И тут мы слышим истошный вой Ожуга. Я испугалась, что на него напал какой-то зверь, но вой несется из лагеря, от самой воды. Мы наперегонки мчимся обратно и кубарем скатываемся с кручи. Папа с Ожугом бегают по берегу, Папа тоже что-то кричит и разбрасывает тапочки, вернее, сбрасывает их и бежит в воду.

Меня пробирает дрожь за него, вода холодная, а Папа никогда не увлекался моржеванием. Он тоже понял, что плыть холодно, и выскочил на берег. Мама, не понимая, что происходит, пытается это выяснить, и Папа говорит, что Дед долго не выныривает, а кислород в баллонах уже должен был закончиться. Резиновая лодка, с которой нырял Дед, болтается в ста метрах от берега, но Деда в ней нет.

Родители резво накачивают вторую лодку.

Папа, на ходу надевая водолазный костюм, гребет к лодке Деда, ныряет.

Мы с Ожугом волнуемся на берегу. Ожуг хоть и водолаз, но сегодняшние эксперименты с погружением, похоже, воспитали в нем водобоязнь. Он только виновато смотрит на меня, но к воде даже не подходит.

Папа выныривает и показывает нам обрывок дедовского страховочного троса. Он ныряет еще, а потом еще, пока не заканчивается воздух в баллонах.

Дед пропал... Нет ни его, ни баллонов, ничего.

А ведь у меня уже был готов ответ. Есть голова, нет головы и так далее – это хромой, вроде СДД, который идет себе и идет, а мы смотрим на него из-за забора или ограды, не важно, главное – непрозрачного препятствия, и его голова то выныривает, то прячется...»