ПОБЕГ
Лиза стояла перед большим трюмо в спальне и придирчивым взглядом рассматривала себя, как в музеях впервые попавшие туда посетители разглядывают картины.
Это платье она выудила со дна платяного шкафа. И надевала она его лишь однажды, на какую-то студенческую вечеринку, когда визгом моды были всякого рода мини. Оно сейчас сидело туго, переливаясь радугой и открывая бедра ну просто до неприличия. Даже темные резинки узорчатых чулок видны, а если чуть нагнуться, то и белая кожа. Но ноги на высоких каблуках смотрелись просто замечательно. У Ирки, конечно, они очень даже впечатляющие, однако, окинув себя взглядом, повернувшись туда-сюда, Лиза осталась и собой довольна. И приступила к прическе. Собрала волосы на макушке, скрепила их старинным гребнем, открыв шею — не лебединую конечно, но вполне.
Она была уже почти готова для демонстрации, когда услышала телефонный звонок. Крикнула через дверь:
— Не бери трубку! Меня нет дома!
— Это не тебя! — ответил Турецкий. — Ну ты скоро?
— Два-три завершающих штриха!
Она провела помадой по губам, облизнулась, приняла одну позу, потом другую — воинственно выставив ногу и изогнув тугую талию. Грудь напряглась, обретя нужную форму.
— Да-а-а… — услыхала она за спиной протяжный выдох.
Вздрогнула, резко обернулась и увидела расширенные в изумлении глаза Александра.
Он протянул к ней руки:
— Быть того не может!
Лиза вмиг собралась и снова приняла ту самую опасную, вызывающую позу, от которой так выигрывало все тело.
Лучше бы не принимала! Лучше бы чего попроще…
Она вдруг почувствовала, что взлетает, переворачивается в воздухе и резко планирует прямо в подушки, разбросанные по ее широкой тахте. И все это произошло так быстро и так неожиданно, что у нее на миг даже отключилось сознание. А когда она наконец смогла сообразить, что с ней происходит, было поздно думать о соблюдении каких-то там приличий, ибо все в ней вопило от наслаждения и взрывалось. И она зажала ладонями собственные уши, чтобы не слышать своего же протяжного, жалобного крика…
Потом она поняла, что с ней произошло что-то небывалое. Подобного не случалось никогда. И она задумалась. Лежа навзничь в одних чулках и туфлях. Платье, которое очень понравилось Турецкому, валялось скомканное на полу. Да разве до него теперь было! Лиза прислушивалась к своим ощущениям и молча молила Бога, чтобы не ошиблась.
Александр вошел в спальню одетый, непонятно собранный. Наклонился над Лизой, поцеловал и сказал:
— Не соблазняй больше, а то я натворю массу непоправимых ошибок.
— Что произошло? — вмиг насторожилась она, почему-то вспомнив телефонный звонок.
— Мой поезд в час с чем-то. Через пятнадцать минут сюда подъедет Гоголев. Оденься, я вас познакомлю.
Она почувствовала, как у нее в буквальном смысле остановилось сердце. То есть вообще перестало биться. И эта тишина показалась ей ужасной.
— Я тебе все объясню, а ты поймешь, что другого выхода пока нет. — И приложил палец к ее губам. Присел рядом. — Видишь ли, сейчас я никому из них не нужен. Потому что только псих может посреди ночи удрать от такой женщины, как ты. Ирина уже сто раз им это наверняка подтвердила. А завтра они опять кинутся меня «пасти». Но завтра меня встретят вместе с материалами, которые сейчас подвезет Виктор, уже на Ленинградском вокзале в Москве. Он недавно звонил, сказал, что будет… — Турецкий взглянул на часы, — уже через десять минут.
Пока он говорил, Лиза почему-то успокоилась. Подумала, что все должно в этой жизни обязательно кончаться. А днем или часом раньше или позже, не играет решительно никакой роли. Грустно, но что возразишь?…
— Выйди, я оденусь.
И он покорно встал и вышел из спальни. От такой его покорности ей хотелось плакать. Но даже этого она сейчас не могла себе позволить, потому что приедет лучший сыщик Петербурга и она должна соответствовать.
— Я могу проводить тебя на вокзал? — спросила вдогонку.
— Думаю, лучше этого не делать. Боюсь, тебе станет еще тяжелее.
— Смотрите-ка, он, оказывается, обо мне заботится!
— А вот это мне в тебе безумно нравится! — Он сунул голову в дверь и подмигнул. — Думаешь, мне самому не хочется сбросить с себя все условности, начиная с одежды? Еще как! Одевайся.
Он уже, оказывается, все убрал в гостиной, перенес грязную посуду на кухню, сунул обратно в духовку остатки баранины, ополоснул рюмки. Знал все заранее. Ну конечно, это она, дура набитая, ни о чем не догадывалась и планировала завтрашний день! Есть от чего зареветь белугой!..
Он же и пошел открывать дверь, когда позвонили.
Виктор Петрович показался Лизе довольно приятным человеком, хотя, видимо из-за своей профессии, немножко суховатым. Александр предложил выпить на дорожку по рюмке, он не отказался. Сели на кухне, отрезали по тонкому ломтику баранины, чокнулись.
— Вы не поедете его провожать? — спросил у Лизы.
— Он не разрешает, — сердито ответила она.
— Ну и правильно делает, — засмеялся Гоголев. — Потому что дальше начинается мужская работа. Но я по вашим глазам вижу, что он скоро снова приедет сюда. В служебную командировку.
— Но я не понимаю…
— А чего тут, Лиза, непонятного? Это же не отъезд, а самый элементарный побег. Я бы даже сказал, несколько унизительный для его мундира. Но иной раз приходится идти на вещи и похуже. Служба…
— Тогда вы меня успокоили, — серьезно сказала она.
Когда прощались, Гоголев протянул ей свою визитную карточку, а Турецкий объяснил:
— Это в экстренных случаях, поняла?
Лиза кивнула, наклонила к себе его голову, поцеловала и шепнула в самое ухо:
— Хочу от тебя ребенка.
Турецкий внимательно посмотрел на нее и шепнул в ответ:
— Дай тебе Бог…
Лиза закрыла дверь на все запоры, прислонилась к ней спиной и завыла-запричитала протяжно, зажимая рот руками, чтобы не беспокоить соседей. Ночью слышимость бывает просто поразительной…
***
Кому взбредет в голову ехать самым неудобным ночным поездом? Только тому, кто уверен, что ни один нормальный человек на подобное не решится.
Хмурый проводник забрал билет и деньги за постель, сказал, что Турецкий может занять любое место в купе, поскольку на весь вагон и десятка пассажиров не наберется. Александр закрыл дверь на защелку, забрался с сумкой на верхнюю полку, включил свет над головой, растянулся и стал думать. Было о чем.
Жалко, конечно, обижать Лизу, выстроившую целую пирамиду ближайших планов. Но Виктор, а это была его идея, подсказал правильно, что великая истина — береженого и Бог бережет — пригодна во все времена. И не надо дразнить судьбу. «Соседи» уже и так натерпелись от выходок Турецкого. Одна хохма с Силантьевым чего стоит! Не говоря уже обо всех «жучках-паучках». Не надо заострять.
Сам Гоголев хохотал до упаду, когда оперы сообщили ему о своей проделке. Конечно, начальник УФСБ генерал Григорьев завтра с утра вставит этому Силантьеву приличную клизму. Но ведь не сам же Павел Васильевич все это придумал — слежку, подслушку и прочее.
Небось из Москвы получил такое указание. И Турецкий подтвердил соображения Гоголева: конечно, все это работа гэбэшников. А основанием для этой уверенности послужило начало дневника Вадима Кокорина, повествующее о его вербовке неким Борисом Николаевичем, большим поклонником Достоевского, да и почти прозрачные намеки Ирины Косенковой, наверняка не игравшей, а действительно отключившей мини-магнитофон в сумочке. Иначе она и сама не была бы откровенной.
Но все, о чем расспрашивал ее Турецкий, касалось исключительно судьбы отца Вадима и, следовательно, к секретам службы прямого отношения не имело. Отчитываясь, Ирина могла не лукавить и практически ничего не утаивать от своих Борисов Николаевичей, и в этом был большой плюс для дальнейшего расследования. Турецкий, как они могли видеть, не собирался лезть в их епархию. Может, отстанут?
Нет, вряд ли. Они теперь знают, что документы Вадима находятся в Москве, и уже там предпримут новые попытки изъять их. Но неужели упоминание в цэрэушных разработках некоего Музыканта может являться бомбой такой силы? Или тут что-то другое?
Турецкий вспомнил и свои намеки на близкое знакомство с рядом ответственных лиц в Штатах — с Джеми Эванс, о Кэт Вильсон из полиции, с Питером Реддвеем, имени которого он, правда, не назвал, но пусть сами гадают: кто это у Турецкого приятель в ЦРУ? Все это прозвучало неплохо, хотя и напоминало обычное хвастовство павлина, старательно распускающего хвост перед желанной самкой. Ирина, конечно, доложит, и правильно сделает, и поймут это именно так, как и хотелось бы Турецкому. Интересно, а кто бы еще устоял перед такой женщиной?!
Это сейчас ей уже за сорок, но как держится! Выглядит как! А когда ей было к тридцати, наверняка среди мужиков был полнейший обвал. И Турецкий наконец только сейчас понял, что из-за такой женщины действительно могут столкнуться лбами уверенные в себе мужики. Лбами или рогами — дела, по сути, не меняет. Но Турецкий вдруг поразился другому: ведь это ж каким дьявольским нюхом надо обладать, чтобы таким вот образом, без всяких шпионских суперсложностей взять да и развалить секретнейший атомный проект. Воистину — ищите женщину!
Ну, в конце концов, развалили они там или нет — другой вопрос, научные открытия в наше время редко являются прерогативой кого-то одного, но тем не менее. Бывает гораздо выгоднее просто затормозить работы, а потом… а потом суп с котом — вспомнилась присказка дочери.
И еще к одному выводу пришел Турецкий. Игоря Красновского убрали — убили или просто подстроили убийство, как это часто делается, — не из-за атомного проекта. Практически он из «Лонг-Айленда» вышел. И возник новый конгломерат: Михайлов — Брутков — Красновский. Причем двое последних быстро оказались в мире ином. И уж к этому факту Ирина не могла иметь никакого отношения. Следовательно, и российская госбезопасность? А как же связи Михайлова с ЦРУ? О господи! Это ж надо столько яиц положить в одну корзину!..
Нет, совсем недаром, и не ради хвастовства вспомнил Турецкий имена своих американских знакомых. Видно, интуиция снова подсказывала, что, скорей всего, как это уже случалось не раз в его практике, концы с концами придется сводить где-нибудь в Нью-Йорке, в районе Бронкса, где расположен частный институт «Российское общество». Если к тому времени не сойдут со сцены вообще все действующие лица.
Придя к такому выводу, Турецкий решил отложить свои размышления на завтра, а пока, так как сон не шел — видно, не прошло еще напряжение длинного дня, которое он, если быть честным перед собой, парочку раз все-таки снял, и с отменным удовольствием, — так вот, пока не спалось, он решил вернуться к последним страничкам кокоринского дневника. Не к самым последним, где огорченный Америкой Вадим, проявлявший на протяжении всех своих записей определенную сдержанность и спокойную рассудительность начинающего писателя, вдруг словно превратился в какого-то похотливого павиана, живописующего именно те моменты, которые в любовных отношениях обычно отмечаются многоточиями. Турецкого интересовали последние американские записи, касавшиеся именно судеб Бруткова и Красновского. Правда, оставались еще не прочитанными мемуары папаши, самый их конец, где, как мельком заметил Турецкий, поминалась, и не раз, фамилия Бруткова. Но это чтение, как говорится, не для слабонервных. И уж во всяком случае, не в трясущемся вагоне. Это как те же английские переводы — сперва необходимо придать им соответствующую читаемую форму.
А что касается дневника Кокорина, то Александр Борисович еще днем, поставив баранину в духовку, торжественно удалился в комнату, закрыл за собой дверь и, естественно, первым делом сунул нос именно в те страницы, которые Лиза не без основания могла считать в некотором роде своим позором. Ну как же удержаться! Нет, будучи джентльменом до кончиков ногтей, Турецкий искренне предложил Лизе сжечь эти страницы, порвать, развеять по ветру. А она почему-то вдруг положилась на его совесть. Интересное дело! Откуда может быть столь сентиментальная совесть у старшего следователя, у «важняка»? Да еще в таких щепетильных вопросах! Вот он и приступил с каменно-неприступным выражением лица к чтению записей этого павиана, этого сукина сына…
То ли это была буйная эротическая фантазия, то ли некая программа будущих действий, Турецкий не хотел, да и не стал бы в этом разбираться, даже если бы и смог. Как сказал бы по такому поводу Денис Андреевич Грязнов — принципиальный знаток немецкого языка и единственный любимый племянник Вячеслава: «Дядя Саша — это все плюсквамперфект, то есть предпрошедшее время». Что сам Турецкий перевел бы так: с одной стороны, вроде и прошедшее, а с другой — еще слишком свежи впечатления.
Конечно, ничего подобного Лизе он говорить не стал бы, да и никакая ревность его не мучила, как не относил он себя и к людям с некоторыми генетическими пороками. Поэтому когда Лиза, полагая, что ее простодушная хитрость незаметна, как бы между прочим поинтересовалась, проглядел ли он последние странички дневника, Александр Борисович не стал обсуждать эту тему, а лишь небрежно заметил:
— Чушь собачья… Да и вообще, все это мы с тобой уже проходили.
И Лиза благодарно улыбнулась. Это Лиза — для которой собственная вскинутая в страсти нога еще полчаса назад казалась верхом неприличия! Есть же такие люди!..
Она хорошо сказала: «Это не твоя победа». Чем сразу поставила все точки. Может быть, поэтому Турецкий сейчас и не испытывал никаких угрызений совести. Он не искал для себя оправданий, потому что не считал содеянное проступком, наказуемым свыше. Как раз наоборот: сделай добро человеку — и тебе зачтется. И какое может быть зло там, где всем хорошо? Если разобраться, это отличная философия, в ней нет никакого цинизма, а исключительно человеколюбие и забота об одиноком ближнем. Одиноком! Вот в чем суть. Кто-то же должен заботиться об этих замечательных людях? Особенно — женщинах! Не все же передоверять государству! У него и своих забот хватает!..
— Стоп, — сказал себе Турецкий. — Я, кажется, никогда не был особо склонен ни к мазохизму, ни к самоуничижению. А угрызения совести — это всего лишь оборотная сторона удовольствия… И он, успокоенный, взялся за рукописные листы в клеточку.