УТРО ПРИНОСИТ УДАЧУ

За окнами долго не отступала темнота. Турецкий был расслаблен физически, зато голова его с удвоенной силой переваривала информацию, почерпнутую из записок Красновского. Дополнительную пищу, сама о том поначалу не подозревая, дала Лиза.

Где— то в седьмом часу утра она поинтересовалась планами Турецкого на ближайший день. Он был уверен, что она слышала его разговор с Грязновым, и несколько удивился. Сказал, что должен сделать как минимум два визита, после чего подумать о возвращении домой.

— А разве все так срочно? — наивно спросила она. — Разве нельзя отложить отъезд хотя бы на сутки?

— А что дадут эти лишние сутки следствию? — Турецкий был очень логичен. До такой степени, что аж сам себе противен.

— Можно подумать, ты только об этом и думаешь! — презрительно фыркнула Лиза.

— А как же иначе! Что главное для мужчины?

— В самом деле? — Лизавета округлила глаза и призывно потянулась к нему. — А я думала…

— Ты правильно думаешь, — успокоил ее Турецкий. — По-своему, чисто по-женски. И это достойно уважения.

— Тебе было действительно интересно?

— Как тебе сказать… Кое-что проясняется. Во всяком случае, когда я дочитаю, могут открыться те причины, по которым убили Красновского. Потому что в дневнике Вадима сведений об этом нет. Кроме намеков, понимаешь?

— А если сделать так? — подумав, сказала Лизавета. — Ты остаешься еще на сутки, занимаешься своими делами, я — своими, а вечером мы закатываем пир, после чего я тебе рассказываю о том, чего ты еще не знаешь. А может быть, если будешь себя хорошо вести, познакомлю с одним свидетелем. Или, правильнее, свидетельницей. Как?

— Предложение, по поводу которого у меня сразу же возникает несколько вопросов. И первый…

— Погоди, — остановила она его. — Еще успеешь. Я же не все сказала. Ты Вадимов дневник прочитал внимательно?

— Ну а как же! Ты же мне сама начало дала. Чего спрашивать…

— Вот именно, начало. А не конец.

— Разве он тоже у тебя? Но почему?…

— Да потому что не хотела. Там есть вещи, которые касаются только меня, это понятно?

— А про конец его поиска там есть?

— Ну есть… немного. А потом… Да нет, я просто не желаю, чтобы обо мне кто-то читал такое…

— Подожди, — остановил ее Александр. Они сидели на кухне и пили кофе. Вообще-то дома он так рано обычно не вставал, но у Лизы был свой распорядок дня. — Значит, ты мне не все отдала?

— Естественно! А какая разница, если ты и этого-то не осилил.

— Ну да, я, конечно, не делом занимался.

— Как раз напротив. Читать ты мог бы и в рабочей обстановке. Но я не о том. Вадим тогда оставил у меня несколько отрывков из своего дневника поездки, а также папашины мемуары. Не забыл предупредить, что это мне лучше не читать: мол, малые знания — малые и проблемы. Я и не собиралась, если честно. Нет, проглядела так, с пятого на десятое, начальные странички, пролистала Игоря Владимировича, нашла там кое-что любопытное для себя, но не больше. Просто убедилась в сотый, наверное, раз, что мир тесен до безумия… А когда пришла эта весть… Ну, после своего звонка я залезла в его записи, чтобы… душой как-то почувствовать его… И вот тут прочла такое, что… Нет, это сугубо личное, и я никому это открывать не намерена. Но там, конечно, не все про меня. Поэтому я подумала, что какая-то часть тебе может понадобиться. Это о том, как он в ФБР ходил и как с ним… ну, в общем, ничего пересказывать я не собираюсь. Тебе надо, ты и читай. Но есть еще одна деталь, абсолютно никому, кроме меня, не известная. Дело в том, что Ира Косенкова, о которой ты наверняка уже прочитал у папаши и еще не успел у сынка, моя знакомая.

— Ну ты даешь! — ничего более точного для выражения собственного изумления Турецкий не нашел.

— Именно поэтому, — с задумчивой улыбкой подтвердила она. — Ну так что вы скажете, сэр, по поводу предложения одной дамы продлить минуты ее счастья?

— Я мог бы обсудить с тобой это предложение, — солидно заметил Александр Борисович, — и, возможно, нам удалось бы достигнуть определенного э-э… консенсуса. Но в этом случае я должен немедленно оставить все иные дела и полностью углубиться в изучение имеющихся материалов. Для этого мне потребуется в обязательном порядке отыскать и навестить мамашу героя. И возможно, если ты не врешь мне самым наглым образом, желая растянуть собственное удовольствие, найти возможность встретиться с твоей подругой. Вот при этих условиях…

— Все-таки мужики негодяи. В самой своей основе. Им, понимаешь…

— Можешь не продолжать! Все мужики, естественно, эгоисты. Им бы, как говорится, девушку охмурить, и — ходу!

— Ну ты-то не гордись, не задирай нос. И запомни раз и навсегда: это не твоя, а моя победа. Я так решила. Так захотела, понятно? И не морщь, пожалуйста, лоб! Я тебя у твоей семьи отнимать не собираюсь. И не обижаюсь совсем, когда ты шепчешь мне на ухо имя «Ирка». И свои недостатки я тоже знаю, а потому тоже не шибко стараюсь задирать нос.

— Монолог, конечно, сильный, но зачем ты тратишь столько эмоций? Я тоже помню, что никаких обещаний вроде не возникало. И ты совершенно зря ищешь какую-то вину. Ну, произошло, тебе хорошо, а мне может, еще лучше. Ты красивая щедрая женщина, и таких на белом свете мало. Тело у тебя отличное.

— Это я знаю. Мне один знакомый художник говорил, что с меня Леонардо свою мадонну рисовал.

— Если только портрет… А все остальное — это не для него, а для Рубенса, так я понимаю. Ты ведь ходишь в Эрмитаж?

— Ходила. Некогда теперь. А он все уговаривал, чтоб я разделась. Хотел меня совсем голой рисовать.

— Обнаженной! Искусствовед ты мой исключительный! Голые в бане бывают, запомни.

— В том-то и дело, как я его поняла, ему была нужна не обнаженная натура, а именно голая, чуешь разницу?

— Ну и?

— Естественно, отказала. Он вообще-то тяготел к абстракционизму. Представляешь, как бы он меня изобразил?! Да меня тогда немедленно с работы уволили бы!

— Я чувствую, что наш разговор к чему-то подбирается, но вот к чему конкретно, никак понять не могу. Не подскажешь?

— Отчего же? Я скажу тебе правду… Я тогда очень сильно переживала.

— Когда?

— Ну, прочитав записи Вадима. Он сперва описал со всякими фантазиями, что будет делать, когда приедет ко мне, а потом… Ну как положено, к примеру, у химиков? Сперва описывают эксперимент, доказывают его возможность теоретически, а затем переходят к практике. Тот же случай. Но уж больно поганый. Может, у меня именно от этого и рана оказалась неглубокой?

— Любопытно. Но о его характере говорит немало. Химия, моя дорогая, это все-таки неживая природа. А экспериментировать с человеком… ну скажем так, святого, конечно, маловато. Да плюс, как ты походя заметила, желание прославиться, а в конце пуля в лоб. Неприятно такое говорить, но, похоже, она была заслуженной.

— Ты меня жалеешь или вправду так считаешь?

— А ты мне эти страницы не давай. Сожги их, выбрось, забудь. Кстати, — улыбнулся он, — почти уверен, что ничего нового о тебе они мне не расскажут. А вот я, полагаю, мог бы! Так что, остановимся на этом варианте?

— Спасибо. — Лиза опустила глаза. — Я тебе теперь, конечно, отдам все. А ты поступай, как диктует твоя совесть. Хочешь — читай, не хочешь… Но я бы не хотела, чтобы эти записи фигурировали в следственном деле. Чужие глаза…

— Ты — умница. Какие у тебя самой на сегодня планы?

— Надо провести редколлегию по мартовскому номеру. Но это будет не очень долго. Если, конечно, у наших обиженных писателей не возникнет желания обменяться слезными жалобами.

— Ты и писателей печатаешь?

— Это литературно-критический журнал. Тираж крохотный. Едва выживаем. Писательская община в Германии главным образом помогает. Наши, уехавшие туда и имеющие средства. А!.. Но когда тебе надо будет уйти, возьмешь мои запасные ключи… Или… — она с улыбкой взглянула на него, — у тебя свои методы?

— Это ж не я, это крупный специалист трудился. Около трех минут. А опытный жулик с набором отмычек за пять справится. Ты подумай и поставь сигнализацию. Если, конечно, есть, за что бояться.

— Бояться я могу только за собственную жизнь. Но для этого совсем не надо запираться в квартире. Машины бегают, кирпичи на головы падают, налоговая инспекция за горло держит… много способов.

— Вернемся к баранам? А то что-то тебя на элегию потянуло.

— Ты хочешь есть? Разогреть пиццу?

— Нет уж, если я останусь, то придется соорудить что-нибудь повкуснее.

— Тебе не понравилась моя пицца?!

— Не твоя — магазинная. Я посмотрю, как сложится со временем, и попробую сам что-нибудь путное сочинить. Женщинам, предпочитающим холостяцкую жизнь, кухня, как правило, противопоказана. За исключением салатов, где они просто режут все, что есть в холодильнике, и заливают майонезом. Не так?

— Боже мой, какой нахал! — она с ужасом прижала ладони к щекам. — И я его…

— Да-да, ты — меня, не возражаю. Но расскажи мне про эту твою знакомую. Едой мы потом займемся…

Ирина Косенкова была соседкой семейства Пастушковых по лестничной площадке. Она была старше Лизы на пять лет, и, значит, сегодня ей было сорок три года. Столько же, сколько и Турецкому. Но в отличие от него она не заканчивала юрфаков, не гонялась за преступниками, а вела до поры до времени самый благопристойный образ жизни. Папа — Василий Петрович — был неприметным работником советской торговли. И эта неприметность позволяла ему за всю его торговую биографию ни разу не быть обвиненным в нарушении даже самого незначительного из великого множества положений и законов. Как это у него получалось — отдельный разговор. Если в том возникнет когда-нибудь нужда.

Мама — Этель Абрамовна — была, во-первых, красавица. А во-вторых, художница, предпочитающая абстрактную живопись всем иным видам и жанрам изобразительного искусства. Ее страсть не приносила никаких дивидендов, если таковыми не считать постоянные неприятности с властями. Началось все это еще при недоброй памяти Романове, который, как государь император, понимал решительно во всем. Как, впрочем, и другие его соратники по партийной верхушке, занимавшие самые высокие посты в государстве. Все знать обо всем — это была отличительная черта советского руководства. И очень плохо было тому, кто позволял себе в этом усомниться. Василий Петрович никогда не сомневался, чего совсем нельзя было сказать о его супруге. Этель же не только сомневалась, она еще и воевала! Она пыталась известными ей способами доказывать, что реализм, во всех его проявлениях, есть удел тупоголовых чиновников и не менее примитивной публики, не желающей дать себе труд поразмыслить над глубочайшими, космическими причинами, двигающими рукой художника-абстракциониста.

Одним, кстати говоря, таким посланцем из космоса, горячим единомышленником ураганной Этели был Гоша Черкезов — недоучившийся архитектор, худющий, с длинными руками-граблями и взволнованно воспаленными глазами, который и требовал от входившей в женскую стать Ирининой соседки полностью отдаться во власть его видения и фантазии. Леонардо да Винчи он уважал как ученого, мыслителя, но категорически отвергал его живописные опусы. У Гоши был свой путь в будущее, он его четко представлял, однако соседка — полненькая краснощекая девушка с чистым лбом и такими же мыслями — так и не решилась составить ему компанию на этой скользкой для нее дорожке…

Ирка, наблюдая за всем этим, хохотала. Она была достаточно трезвой девицей, занималась с учителями музыки и пения, немного рисовала, бегала в кружок в ледовый дворец, хорошо плавала, была прекрасно сложена и рано научилась понимать подоплеку многозначительных мужских взглядов, провожающих ее стройную и очень спортивную фигуру.

Где и чему она училась, Лиза не знала. Наверное, что-нибудь этакое, возвышенное. Не может такая девушка стремиться стать бухгалтером… Конечно, другие времена, свои нравы и цели! Но вращалась она, скорее всего, в достаточно высоких кругах. Случалось, приезжала за полночь на большой черной машине, каких во всем городе было наверняка не больше десятка. Отец сперва нервничал, потом смирился: главное — его никто не трогал. Мать же занималась исключительно собой и своим творчеством.

Похоже, что Ирина унаследовала от матери ее яркую красоту, а от отца — спокойную рассудительность, граничащую с несколько циничным равнодушием.

Гром грянул среди ясного неба. В «Ленинградской правде» появилась разгромная статья по поводу выставки произведений современной живописи. Этель тщательно и долго готовилась к ней, собираясь экспонировать десяток полотен, которые должны были продемонстрировать миру восход ярчайшей звезды — даром что почти Этуаль! Но, во-первых, сволочи из отборочной комиссии зарубили лучшие, оставив только две работы, а во-вторых, что оказалось поистине смертельным ударом, в той статье было походя замечено, что два полотна художницы — это слово было оскорбительно взято в кавычки — представляют собой не более чем бред сумасшедшего.

Разгневанная Этель дала сногсшибательное интервью корреспонденту Би-би-си о том, кто и как командует в «колыбели» Революции вкусами одуревшего от голода быдла. В Ленинграде в ту пору как раз сложилась очередная напряженка с продовольствием.

Василия Петровича вызвали в Управление Комитета госбезопасности и предложили во избежание иных, более тяжелых последствий раскованных действий супруги выбор. Но Этель оказалась не так проста, как казалось гэбистам. Она уже сумела списаться со своими родственниками, давно, еще с шестидесятых годов, обосновавшимися в Соединенных Штатах, и сообщила властям о своем непреклонном решении выехать из Союза, где ее творчество и образ художественного мышления предаются остракизму.

Странно, но власти почему-то охотно пошли на такой вариант, убедив бунтарку, что исключительно для ее же пользы ей не стоит в дальнейшем поносить свою родину. Хочешь жить — живи там, но держи себя в рамках лояльности, большего от тебя и не требуется. К нелояльным же, известно, отношение иное.

Они выехали в Америку на ПМЖ, то есть на постоянное место жительства, в конце семьдесят девятого года. Ирине шел в ту пору двадцать четвертый год…

Нью— йоркский период жизни Иры Косенковой, благодаря мемуарам господина Красновского, был уже частично известен Турецкому. Он не забыл, что и Вадим упоминал эту фамилию, еще не ведая, откуда он ее знает. Теперь-то какая тут тайна? От Елизаветы наверняка и слышал. Не исключено, что просто промелькнуло в разговоре и запомнилось.

Какие же напрашивались выводы? Девушка в расцвете лет безудержно охмуряет сперва физика-эмигранта, потом его великого шефа. Ну и что? Не бывает, что ли, в жизни подобного? А для кого тогда предостережение: седина в бороду, а бес в ребро?

Но все это было в восьмидесятых годах, где-то в середине. С тех пор прошло почти полтора десятка лет. И Ирина снова в Питере. Почему? Америка не понравилась? А здесь что, лучше? Нечто из области фантастики…

Лиза перешла к печальным фактам биографии героини.

Василий Петрович, оказывается, был болен раком. Ему, с помощью родственников жены, сделали сложную операцию, но она не помогла. И старший из рода Косенковых покинул бренный мир, не дождавшись благополучия, на которое в глубине души очень рассчитывал. Оно пришло в самом конце восьмидесятых, когда картины Этель, выставленные в нью-йоркских галереях, получили вдруг неожиданное признание «пресыщенной публики», как писали в таких случаях советские газеты. Появились деньги — появилась и определенная независимость. Мать занималась по-прежнему исключительно собой и живописью, Ирина же была предоставлена сама себе. Неизвестно, какая кошка пробежала между женщинами, но кончилось тем, что Ирина Косенкова — она не собиралась менять отцовскую фамилию, — нашла возможность вернуться в Россию. Старое жилье получить обратно, конечно, не удалось, но она купила отличную квартиру в районе Черной речки. Зеленый район, исторические места, дуэльная поляна. Ирина сумела закончить в Штатах экономический колледж, а теперь работает в филиале Манхэттен-банка. По нынешним временам выглядит более чем прилично, богата, по-прежнему красива, замуж не собирается, хотя возраст уже заставляет задумываться. Но… она по духу американка. И никуда от этого не денешься. Эмансипе! Самостоятельная роскошная стерва. Нравится такая характеристика? А куда денешься от правды?…

Лизавета пообещала устроить деловую встречу Турецкого с Косенковой.

Но для этого он должен был хотя бы досмотреть до конца мемуарную историю и прочитать финальные страницы дневника Вадима, исключая, разумеется, те, которые, говоря языком гордого Кавказа, неприличны для настоящего мужчины!