ДНЕВНИК ВАДИМА КОКОРИНА
«…И вот поэтому вспомнил также и рассказ о его развеселой поездке в «Париж и область», как было напечатано в командировочном удостоверении, выданном Валере Главным управлением московской торговли…
Он убеждал, хоть никто не верил, что та командировка возникла случайно. С любопытной преамбулой. Встретил однажды в ЦДЛ приятеля, который был в очень хорошо поддатом состоянии, так что даже лыка местами не вязал. Тот повис на шее: давай еще по сотке. Куда уж! Пристал. Дернули у буфетчицы Вали — с традиционным апельсиновым соком. Закурили. Потом взяли повтор и устроились в уголке, под витражом. Говорили, естественно, о бабах. О чем еще можно говорить двоим мужикам в хорошем состоянии? Вот и говорили. И тут Валерин приятель, про которого было известно только то, что он крутится в "пятерке"…»
…Этого Александру Борисовичу объяснять не нужно было. Речь шла о Центральном Доме литераторов, который некоторые доперестроечные посетители называли еще Домом культуры писателей и весело гужевались в Дубовом и прочих залах до полуночи. В начале девяностых писатели ходить туда перестали и появилась публика с толстыми кошельками. А «пятерка» — это Пятое управление КГБ, которое занималось исключительно интеллигенцией, которая есть, по выражению классика марксизма-ленинизма, не мозг нации, а говно, и аж до самого восемьдесят девятого года боролось поэтому с идеологическими диверсиями. Кстати, как показывает история, именно из писателей получались очень толковые стукачи. И кем был Валерин приятель, объяснять не надо.
«…После второй или третьей порции водка-сок приятель вдруг оборвал свои знойные речи и сообщил почти трезвым голосом: «А у меня сейчас этих баб до едрени фени! Хочешь, покажу?» Отчего не согласиться? «А в Париж на декаду хочешь с ними смотаться?» Ну это и по-трезвому-то из ряда вон! «Кончай травить!» А в ответ: «Я серьезно!» — и взгляд нормальный и без балды.
Валера и сам на шутки мастер. Так, чтоб погасить пустую тему, сказал, что у него и загранпаспорта-то нету. На что последовал немедленный ответ, что организовать его как два пальца… И через комиссию старых райкомовских пердунов проведут без возражений, было бы согласие. А чего не соглашаться? Ты меня разыгрываешь, а я — тебя. По рукам? Вдарили. Валера и не думал, чем должен будет потом заплатить за свое согласие.
Паспорт был готов через три дня — фантастика! А старперы, то есть комиссия райкома партии, фильтрующая выезжающих за границу в служебные командировки и на отдых и состоящая исключительно из «старых большевиков» — ветеранов партии, не удостоила ни единым вопросом, просто посмотрели внимательно и председатель махнул склеротической ладошкой: вали отсюда. Паспорт тоже вручали не в Союзе писателей, где сидел свой собственный заслуженный чекист, а почему-то в управлении торговли, которое находилось за спиной здания ЦК комсомола, в Большом Комсомольском переулке. Хитрый жук, нач. отдела кадров, взял у Валеры советский паспорт и выдал заграничный с категорическим указанием по возвращении сразу же, не теряя ни минуты, прибыть сюда для обратного обмена. И еще добавил одну многозначительную фразу, смысла которой Валера не понял: «Вы там сами прекрасно знаете, что нужно делать…»
А идея состояла в том, что Валере поручалась небольшая группа ответственных работников торговли столицы, которым выпала честь, в связи с победой в годовом соцсоревновании, получить поощрение горкома партии и Минторга за ударную работу в виде десятидневной туристической поездки во Францию — в Париж и еще пару других городов. Валера был представлен этой группе в качестве ответственного помощника руководителя делегации и переводчика, поскольку владел литературным французским в совершенстве. И помимо всего прочего был членом парткома секции переводчиков в московском отделении Союза писателей.
Группа действительно была что надо! Трое мужчин старше среднего возраста, деловитых и степенных, и дюжина баб — одна другой краше и настырней.
Приятель перед отлетом спросил: «Понравились? Тогда не теряйся, за границей этот кайф ощущается особенно остро, как в последний раз. Главное, чтоб они сами из-за тебя не передрались. А когда вернетесь, у меня к тебе будет одна личная просьба. Не бойся, без подвоха. Хочу поближе сойтись с одним твоим знакомым. Вы с ним приятели. А ты меня с ним как-нибудь сведи. Не возражаешь?» И возражать вроде не было причины, и соглашаться как-то не клево… Имелась все-таки какая-то подоплека. Но ведь ничего недостойного или противозаконного приятель и не предлагал — просто познакомить. Да и о стукачестве вопрос вообще не стоял. Зато — Париж!
А вот там не обошлось-таки без неприятностей. Хотя и не с Валерой. Во время экскурсии в какой-то суперторговый суперцентр одна из тертых российских барышень от прилавка вдруг, стоя посреди гигантского торгового зала, зарыдала в голос и ударилась в настоящую истерику. Припадок, обморок. Примчавшиеся врачи объяснили, что у нее, неподготовленной к встрече с западным миром с его реалиями, произошел вполне естественный нервный срыв. Вот такой диагноз. К сожалению, подобное случается, и чаще всего с советскими туристами. А чем лечить? Увы, способ оказался единственным: утром Валера вместе с руководителем делегации и сотрудником нашего посольства посадили все еще слабо рыдающую девицу в самолет «Аэрофлота» и попросили стюардессу приглядеть за ней, если что. Ей, правда, вкололи успокоительное, но кто знает, чем все это кончится. В Шереметьеве девушку встретили и сразу отвезли в больницу. Для поправки здоровья. Валера ее больше не видел. Однажды при случайной встрече спросил одного из «туристов», тот пожал плечами: потерял из виду.
Никаких конкретных замечаний Валера по возвращении не получил. Паспорт ему заменили в день прилета, приятель был по-прежнему любезен, правда, больше подобных поездок не предлагал. А может, причиной было то, что Валера, по его словам, ухитрился-таки «оторваться» с одной из особо отчаянных туристок и этот факт стал достоянием тех, кому это не удалось? Кому теперь интересно?…
Это все я вспомнил почему-то, глядя на холмистую голубую облачную равнину за стеклом иллюминатора и размышляя над тем, какой гигантский скачок совершило наше совковое сознание за полтора десятка лет. Я и сам уже побывал за границей, если таковой можно назвать Болгарию и Чехословакию. Ну получше, чем у нас, но, как заявила та бандерша, «Не ах!». Я не видел парижских и американских супермаркетов, но в обморок, полагаю, не хлопнусь при случае. Нас уже приучили, что есть другая жизнь, показали ее по телевизору, расписали в газетах и журналах. Мы даже дома отчасти попробовали ее на вкус. Мы — это ЕН, это — В, С, Р, Т и многие остальные мои знакомые, которые давно не удивляются при виде чужого изобилия. Это теперь американцам впору изумляться размаху отдельных «новых русских». А вот интересно, что думал об этом ИК, улетая из Пл. в Штаты, причем навсегда? Или ему тоже было в высшей степени на все наплевать? И как он мог отказаться от самого себя? Наверное, этот последний вопрос будет долго меня мучить…»
Турецкий понял, что речь наконец зашла об отце Вадима — Игоре Красновском, переправленном в Америку прямо из Пермлага. Впрочем, в конце семидесятых лагерей, как таковых, уже не было. Появились колонии. Это, скорее, свойство постаревшей памяти — ГУЛАГ, КАРЛАГ, Коми, Пермь, Мордовия… И несть им числа! А тунеядцев из Норильска, когда развернулась особо громкая борьба с ними — по всей стране отправляли, к примеру, на юг Красноярского края, поскольку на Севере содержать колонии было нерентабельно.
«И все— таки Штаты меня поразили… Другой мир, другие люди, другие лица и улыбки. Иные краски. И к ним приходится медленно привыкать, а то глазам тяжело. Всего слишком. И я — теряюсь. Это я-то! А ведь не смотреть прилетел, не на экскурсию по местам боевой и трудовой славы родного папаши! Не знаю, чего ожидать помимо приветливых улыбок, от которых тоже почему-то устаешь. Мы-то ведь не умеем так улыбаться! Поневоле чувствуешь ущербность. Злишься на себя, а злость скверный советчик. И еще: я не нахожу ничего общего между собой и теми, кого вчера встретил на Брайтоне. То ли они так ловко адаптировались, то ли, наоборот, «адаптировали под себя» Америку, но я не заметил ни у кого из них даже намека на какой-либо комплекс.
И еще я заметил: здесь не любят навязчивости. В России я б из собеседника душу вынул, а здесь подобные мои действия могут вступить в противоречие с законом.
Но все, кого я пока видел, это не те русские, которые мне нужны. Мне нужна подлинная эмиграция, люди идеи, духа, а не шмаги…»
Турецкий не сразу сообразил, о чем речь. Что за шмаги? Ба, да это ж у Островского в «Без вины виноватых» есть такой провинциальный хамовитый артист Шмага, от которого необходимо прятать столовое серебро и чье подлинное место — в буфете. Правильно, Шмага!
Бывая в Штатах, Александр Борисович и сам не раз встречал подобных чрезмерно бойких соотечественников, по которым американский обыватель охотно судит вообще о русских. Либо другая крайность: так называемая русская мафия, перед наглостью и бесцеремонностью которой бледнеют иной раз и выходцы из Сицилии. Но все это, конечно, шушера, пена.
И еще одно собственное наблюдение. Все-таки в Америке предпочтительнее иметь дело с американцами, а не с соотечественниками. Настоящих, так сказать, старого разлива, умных россиян осталось, к сожалению, не так уж и много, а последняя волна, за малым исключением, сплошь, как заметил Вадим, провинциальное хамье. Тут он прав…
«…Институт производит чрезвычайно странное впечатление…
…Мне представили М. Все мимоходом, имитация безумной занятости. Избегает встреч. Но мне уже известно, что, если Рюрик пожелает, мое положение в корне изменится: все без исключения кинутся оказывать помощь. А он не желает. Объяснения столь странному факту не нахожу. И это тем более непонятно, что при первой нашей, можно сказать, случайной встрече, Рюрик высказался об отце с глубочайшим пиететом…
…Два СС — ханурики. Оба хитрят изо всех сил, а хитрость их на рожах написана. Им очень надо знать, что известно мне, а я должен узнать известное им. То, что они знают даже больше, чем им полагается, несомненно.
Большие специалисты по части выпить и посплетничать. Хотя должен заметить, что все их сплетни имеют какой-то ущербный, местечковый характер. Жалкий, может быть. Или — усталый? Отчего?…
…Появилась еще одна загадочная личность, с которой якобы дружил отец, некто Брутков. К сожалению, никто ничего определенного рассказать о нем не хочет. Или не знает. Известно же пока очень немного: был этот Николай Иванович талантливым экономистом, большим другом и последователем нобелевского лауреата Вас. Вас. Леонтьева, и вокруг него в свое время образовался какой-то узкий круг единомышленников, вошедших в противоречие с руководством института «Российское общество». А чем все это закончилось, кажется, толком никто и не знает. В общем, и на американской ниве существуют те же самые противоречия, неприятия и скандалы, что и на родной, российской. Лишнее тому подтверждение этот самый кружок: или его «распали», или он сам распался, но только никто уже и не помнит, чего они там все хотели…
И судьба этого Бруткова очень странная. Это же надо, чтоб в такой цивилизованной стране, как Соединенные Штаты, человека в лесу, в полутора милях от собственного бунгало, задрала рысь! Ну у нас еще куда ни шло, Сибирь-то не мереная. А тут — в каких-то трех часах езды от Нью-Йорка!
…Кажется, наконец удостоился! Завтра буду иметь честь лицезреть самого Рюрика Алексеевича в его рабочей обстановке. Я получил его личное приглашение посетить возглавляемый им институт с правом взять эксклюзивное интервью, касающееся всех аспектов деятельности этого чрезвычайно любопытного частного заведения, действующего на средства от спонсорских взносов. Исключительно! Может быть, «пан директор» объяснит мне — совку, что это за спонсоры такие, чего хотят и за что денежки на институтский банковский счет переводят. Я много слышал да и теперь вот все больше убеждаюсь, что людей, подобных старым российским меценатам, в Америке отродясь не водилось. Потому что если уж он платит, то совершенно точно должен знать, ради чего. Что конкретно он с этого имеет. И никакого альтруизма.
Этак вот Лескова, да прочих наших знатоков российского быта, вроде того же дяди Гиляя, начитаешься и начинаешь вдруг понимать, откуда берутся такие странные меценаты на Руси. Они ж перед Богом грехи свои замаливают, причем делают это искренно и не только храмы строят или там завещают картинные галереи городу, а содействуют просвещению и прогрессу, хотя как раз мироеду-то зачем прогресс? Американец же, как мне тут успел рассказать один из стариков эмигрантов чуть ли не первой еще волны, по духу своему прагматик, а поэтому, прежде чем сделать благотворительный взнос, до цента просчитает, какую будет иметь от того пользу, прибыль. По той же налоговой части. А тут целый институт содержится! На частные пожертвования.
Ах, кабы не мое воспитание! Глядишь, и поверил бы, что институт, занятый изучением российских проблем и прогнозированием дальнейшего политического и экономического развития нашего государства создан не на средства, скажем, ЦРУ. Вот это мне особенно важно будет выяснить у Рюрика Михайлова, ибо тогда все эти разговоры вокруг да около обретут конкретику и целевую направленность…
…А ведь я, можно сказать, в воду смотрел!
Оказывается, это типичное совковое убеждение, что в каждом американском мероприятии, касающемся любых зарубежных проблем, обязательно должна присутствовать рука ЦРУ. Особенно если речь идет о прошлом Советском Союзе или нынешней Российской Федерации в ее новом эсэнгэшном окружении. Стереотип, мол, у нас таков. Уверен, что не может быть якобы в Штатах иначе. Ну а в качестве наиболее расхожего аргумента, доказывающего разность наших мировоззрений, — ослепительная американская улыбка с одной стороны, и вечно озабоченные и хмурые физиономии российских обывателей — с другой. То есть гостеприимство против отчужденности и враждебности. Поэтому, мол, мы и не в состоянии понять, что все нам желают только добра и процветания. Сами виноваты.
Должен отметить, что улыбаться Михайлов научился чисто по-американски. Улыбка приклеена к лицу вне зависимости от того, что в настоящий момент изрекает «пан директор». Почему я его окрестил именно этим именем? А в его внешности есть что-то восточное, сладковатое, а глаза — кинжальчики. Даже когда от них разбегаются сеточки-морщинки, указующие на благодушное настроение хозяина. Нет, после почти часового разговора с Михайловым о прошлом и перспективах данного общественного учреждения, — именно это он всячески и неоднократно подчеркивал, начисто отметая таким образом любые возможные интересы к нему со стороны госслужб типа Госдепартамента или того же ЦРУ, — я даже в какой-то степени проникся. В том смысле, что если и лукавишь, — куда без этого! — то ведь для пользы дела: голодных сотрудников надо кормить, какие-то идеи худо-бедно разрабатываются, строятся определенные прогнозы различных вариантов развития российской экономики, аспиранты из Плехановки, Академии управления приезжали, есть возможность привлекать для чтения лекций крупнейших американских экономистов, политологов, социологов и так далее. Того же Леонтьева. То есть польза имеется вполне определенная. Опять же устанавливаются рабочие связи с некоторыми российскими фондами и научными заведениями. Другими словами, если в деле и имеются какие-то минусы, то плюсов гораздо больше. И они — весомые.
И вот наконец Рюрик Алексеевич, скромно улыбаясь и чувствуя себя как бы не очень удобно от того, что вынужден снова поразить мое воображение, сообщил, что в общем-то и сама идея перестройки, преподнесенная советскому народу Горбачевым и его окружением, родилась и оформилась в стенах «Российского общества». А способствовали тому два фактора. Здесь, в Штатах, к началу восьмидесятых годов сосредоточились наиболее сильные и прогрессивные российские ученые-экономисты, чьи идеи не нашли на родине достойного воплощения. В самой же России восьмидесятые годы создали благодатную почву для взращивания совершенно новой поросли отечественных политиков и экономистов. Собственно, их совместными действиями и был подготовлен развал монстра, который назывался СССР. И таким образом, в руках молодых оказались основные политические и экономические рычаги, с помощью которых и был произведен практически бескровный демократический переворот в России. Но опять-таки первый шаг был сделан конечно же здесь, в стенах частного института.
На мой вопрос, кто конкретно мог бы быть назван в моих очерках в качестве наиболее ярких примеров, Рюрик, улыбнувшись, видно, самой обаятельной из своих улыбок, многозначительно ответил, что это те, против кого с жаром, достойным лучшего применения, сражаются сегодняшние коммунисты, все более завоевывающие, к сожалению, позиции в российском парламенте. Их еще иногда называют «гарвардскими мальчиками». Словом, честнейшие, интеллигентнейшие, умнейшие и по-русски беззащитные перед хамами интеллектуалы.
И еще один факт просто поразил меня. Что называется, из ряда вон! Оказывается, институт разрабатывал две полярно противоположные модели устройства государства российского. Одна из них, естественно, предполагала демократические устремления нации, и в качестве образцов рассматривались некоторые западные демократии. Вторая модель опиралась больше на национальные корни, в ней предусматривалось нечто среднее между авторитарным и демократическим режимами. То есть и царь, скажем, и парламент, и определенные гражданские свободы в сочетании с рыночным управлением экономики. Прообразом ее и стало современное российское общество — со всеми его издержками и робкими шажками к общемировой демократии.
Но самое любопытное заключалось в том, что ярыми сторонниками и собственно разработчиками модели «авторитарной демократии» были единомышленники трагически погибшего Бруткова. С ним, в частности, активно сотрудничал и мой отец, несмотря на то что его собственный опыт должен был бы кричать, вопить против любого авторитаризма. Но что поделаешь, такова вечная загадка истинно русской души!
А первой моделью демократии, назовем ее условно, западного образца занималась группа Михайлова. Были, конечно, и стычки идейного порядка, и присущие любому научному коллективу прочие неурядицы, тем более что и сам коллектив-то был невелик, однако во главу угла всей деятельности администрации института, которую возглавлял Михайлов, всегда ставилась единая задача, ради которой и существовал институт, — это уничтожение в России коммунистического антинародного режима и создание правового демократического государства с рыночной экономикой. И, как показало время, в этом направлении михайловский коллектив значительно преуспел. Разумеется, было бы глупо все достижения российской демократии приписывать себе, об этом не может быть и речи, но совершенно очевидно, что неустанными трудами честнейшей российской эмиграции наиболее конструктивные идеи частного института стали достоянием российской же общественности.
Этот эпитет постоянно звучал в речах Михайлова подобно заклинанию. Можно подумать, что иных мыслей, кроме как о далекой родине, у него не было, да и не могло быть. И я не думаю, что он был в данном случае неискренним. Просто, возможно, мы у себя довольно быстро отучились от высоких слов и понятий, устав от заклинаний коммунистических. У нас понятно, у нас — от изжоги, а им-то зачем так уверять публику в своей правоверности? Неужто боятся, что им не поверят? И прекратят финансирование? А что, не исключено…
Поначалу раздражало присутствие при возвышенной беседе двоих помощников Михайлова — все тех же вездесущих СС. Пора расшифровать. Так зовут в институте Станислава Скобеля и Сергея Сахно. Оба простодушные с виду мужики средних лет, но, похоже, полная противоположность удачливому Рюрику. Один, как был представлен, — по общим вопросам и связям с общественностью, а второй — нечто вроде особого отдела, роль которого в наших заведениях исполняли штатные или внештатные сотрудники КГБ. Или гестапо в рейхе. Вот и отношение к ним оставляет желать лучшего. Они неприятны, но не отвратительны, как большинство известных стукачей. Их терпят в институте, но стараются общаться с ними как можно реже. Впрочем, может, я несправедлив к ним. Ну про местечковые их шутки и анекдоты уже сказано, они бывают смешны, как всякое воспоминание о прошлом, преподнесенное, ко всему прочему, еще и с еврейским акцентом. Раз-другой, а после становится навязчивым и скучным.
Они внимали речам шефа как откровениям мессии. Смотрели в рот и время от времени проявляли восхищение, глядя при этом на меня.
Это уже не ново. Было. Неожиданно вспомнилось, надо записать, а то потом забудется.
…Кажется, было это в восемьдесят восьмом. Я отправился на практику в газету Северо-Кавказского военного округа. Почему? А черт его знает! Наверно, кому-то в деканате журфака, если не самому Ясеню, приглянулись мои газетные рецензии на генеральские мемуары. Я-то писал, чтоб подзаработать, а в деканате, видимо, решили, что из меня получится военный журналист. Ну вот и…
Но речь, собственно, о другом. Не помню, какая причина занесла меня в одно богом забытое осетинское село, там родился один из героев Великой отечественной. Словом, интервью с потомками, антураж, а также что-нибудь поактуальнее на тему.
Старец нашелся, который помнил героя. Уважаемый человек. Но он за обильным вечерним столом больше молчал, кивая своей жидкой сединой, прикрытой старой шляпой. Говорил партийный секретарь — очень энергичный дядечка. Излагал возвышенно и с почтением к старцу. Фантастической была реакция двоих моих соседей, которые, как я понял, трудились тоже в райкоме. Буквально каждую фразу секретаря они комментировали по-осетински, а затем поворачивались ко мне и, помогая друг другу, переводили. При этом очень старательно восхищались мудростью и прозорливостью своего шефа. А в конце, когда было выпито уже озеро араки, съеден огромный чан вареного мяса и копна всяческой зелени, включая морковную и свекольную ботву, они мягко намекнули мне, что было бы, вероятно, очень справедливо, если бы я, как корреспондент уважаемой газеты, сообщил своему высокому начальству о том, что есть вот такой человек — умница и большой политик, которому, на мой просвещенный взгляд, давно тесно в маленьком районе. Перспектива теряется постепенно! Да, народ, конечно, маленький, но очень гордый! Это мне повторяли все и без конца. И я искренне соглашался, что место такому секретарю, конечно, только в Москве. И лучше — прямо в Кремле. Чем вызвал волну уважения к себе…
Оба СС сильно напомнили мне тех горцев, горячо принимавших участие в судьбе своего начальства. До подозрительности активно!
Могу отметить совершенно искренно, Михайлов мне в тот раз понравился. Организованным умом, легкой самоиронией, ненаигранным интересом к своему делу. Я ж все-таки считаю себя профессионалом, есть вещи, в которых нашему брату журналисту ошибиться трудно. Ну а недавняя заносчивость, затяжка со временем, которого у меня и без того мало, — эту сторону вопроса я отнес за счет его занятости. Да и потом, чем обязан этакий зубр от международной политики и экономики, как Рюрик Михайлов, молодому, в общем, человеку из России, все достоинство которого заключается лишь в том, что он сын обычного диссидента и политэмигранта? Да ничем. И к этому я тоже отнесся спокойно.
Все сказанное Рюриком было мной старательно записано на магнитофон.
Обещал мне Рюрик, для удобства дальнейшей работы над материалами, посвященными институту, дать еще и пространное резюме, где будут перечислены основные направления деятельности «Российского общества», отдельные разработки, модели, прогнозы, краткие справки на участников и многое другое, что обычно составляет основу любого материала. Ну а эмоции, ситуации, обобщения — это уж предоставлено мне самому. Могу я, естественно, обращаться и за консультацией, за отдельными уточнениями, за иной необходимой помощью непосредственно к директору института, то есть к Рюрику. Вообще он не любит терять время на общение с прессой, но, поскольку у меня особый случай, для меня уже сделано исключение.
Расстались мы душа, что называется, в душу. Выпили на прощание неразбавленного виски — по-русски, как с удовольствием тут же отметили помощники. А вот они своей навязчивой жизнерадостностью вносили какой-то еще неуловимый диссонанс. Ладно, будущее покажет…
…Несмотря на явный успех с Михайловым, я ощущаю вокруг себя как бы пустоту, причем ловко организованную. Мол, что дали тебе, тем и довольствуйся. Как зона молчания. Кого ни спрошу — по большей части отмалчиваются или ссылаются на незнание. Давно было!
Суть этой странной атмосферы мне объяснил Савелий Прохорович Заславский, с которым я познакомился еще в дни его пребывания в Москве на международном экологическом симпозиуме. Это он, собственно, и дал мне первоначальный импульс для поездки в Штаты с целью поиска документов об отце. Он же, кстати, предложил мне тогда свое гостеприимство здесь, чем я и воспользовался. К сожалению, Заславский далек от институтских проблем, ибо сама фамилия Михайлова вызывает у него, по его словам, несварение желудка. Терпеть не может его, другими словами. Но, как человек болезненно тактичный, не обмолвился ни разу об их негативных отношениях, предоставляя право выбора мне. И вот теперь, когда я буквально заставил высказать его мнение по поводу Михайлова, он нехотя объяснил мне, что старался никогда не иметь личных отношений с людьми, связанными со спецслужбами. И больше ничего.
Иначе говоря, это убедило меня в собственных первоначальных сомнениях по поводу, так сказать, чистоты идеи. И кроме того, поколебало в отношении к Рюрику.
По совету Заславского, который сообщил также, что расследованием гибели отца занималась почему-то не нью-йоркская полиция, а ФБР, но оно так и не привело ни к каким результатам, кроме предположения, что профессор Красновский стал жертвой бандитов, я решил обратиться в это Федеральное бюро. Ехать, кстати, никуда не надо было. Савелий Прохорович легко убедил меня, что мой английский не так уж и плох, а потому указал пальцем на телефонную трубку и, порывшись в справочнике городских телефонов, назвал номер, по которому нужно звонить.
Проинструктированный Заславским, о чем и в каком тоне следует вести разговор, я позвонил в нью-йоркское отделение ФБР, представился и осведомился, с кем бы мог побеседовать по интересующему меня вопросу. В ответ некий господин, назвавшийся мистером Бреннером, поинтересовался моими планами, временем, которым я располагаю, где я остановился, а затем любезно сообщил, что материалы дела, о котором идет речь, давно находятся в архиве. Но это означает лишь то, что мне придется немного подождать и меня известят. Я спросил, сколько надо ждать? Два-три дня, не более. А известят меня по телефону, номер которого я им назвал, хотя наверняка мог бы этого и не делать, они уже и сами знали…
…Новые персонажи: Александр Петрович и Мария Илларионовна Крокусы. Они прибалты. Очень вежливые, интеллигентные люди, живущие на пенсию, и, надо сказать, неплохо живущие. Сам — кибернетик, в свое время принимавший участие в разработке спецпроектов. Очевидно, что-то связанное с ядерной тематикой. Она — бывший инженер в Союзе, а здесь — вечная домохозяйка. Милейшие люди, как охарактеризовал мне их Заславский. Но главное — они довольно хорошо знали Красновкого. Крокус работал с ним короткое, правда, время, а в их доме Игорь Владимирович нередко бывал.
Все это меня лично очень устраивало. Настораживало другое: Заславский категорически отказался сопутствовать мне на встречу с ними. И причина не в том, что ехать надо было довольно далеко от Нью-Йорка — они живут в Бостоне. Их, как выяснилось, разделяют взгляды на жизнь. Ведь Крокус занимался атомным оружием, в то время как Заславский — исключительно экологией. Вот такая странность. С одной стороны, милейшие люди, а с другой — «идейные враги», это ж надо! По-моему, только старая российская интеллигенция еще способна на такое…
И тем не менее Савелий Прохорович посоветовал мне никак и нигде не афишировать свое знакомство и свою поездку в Бостон. Это может быть неприятно семейству Крокусов — такое вот объяснение. Сам же Заславский взял на себя труд немедленно проинформировать меня, когда поступит звонок из ФБР относительно моего отца.
…Дисней наверняка создавал своих мультяшных бабушек, глядя на Марию Илларионовну. Обаятельна и похожа до безумия. Маленькие круглые очочки, нос пуговкой, кудряшки-букли, и вся такая пышная и сдобная. Ну ничего российского. Впрочем, она родом из Литвы. А вот Александр Петрович — этакая русская оглобля, худой, узкоплечий, сутулый от возраста — ему восьмой десяток. У нее чувствуется акцент, а у него — поразительно чистый русский язык, от которого мы со своей журналистской сленговой солянкой как-то отвыкаем.
Гостеприимство исключительно русское. Заговорили о Заславском. Крокус-он: «Милейший, обаятельнейший человек!» Крокус-она: «Ах, Савелий Прохорович! Добрейший, умнейший…» Так в чем же дело? Принципиален до абсурда! Когда-то не сошлись во мнениях — и все! Словом, Иван Иванович и Иван Никифорович, незабвенные! Но без гоголевской подлости по отношению друг к другу, просто утеряны отношения. Как это мило!
При упоминании ФБР мистер Крокус помрачнел. Мадам тактично вышла на кухню. У них чудный маленький домик на окраине Бостона с видом на Массачусетский залив, да, в общем, на Атлантику. На весь мир. Четыре комнаты внизу, одна для гостя. Детей нет, одинокие старики. Наверно, поэтому они с такой бережной нежностью относятся к своему уюту, покою, старости, друг к другу…
История Игоря и Шурки, как звал отец Крокуса, а познакомились они еще в оттепельные шестидесятые, во время диспута физиков с лириками, проходившего в Центральном Доме работников искусств, что напротив Лубянки, началась, как видно из преамбулы, в Москве, а закончилась в Нью-Йорке. Крокусу повезло больше. Он занимался той наукой, у которой, по убеждению властей предержащих, не было будущего. Потому и его прощание с родиной не было растянуто этой властью на долгие месяцы, если не на годы. Как, например, у Красновского.
Что же касается последнего, то его непредсказуемое появление в Штатах, после встречи со старым товарищем, оказалось не только предсказуемым, а, более того, результатом победы определенных антикоммунистических сил. Но, главным образом, искусно подготовленного мирового общественного мнения. Ни для кого на Западе уже не представляла секрета прежняя «закрытая» деятельность того же академика Сахарова. А борьба этого мужественного человека практически в одиночку против гигантской государственной машины вообще не могла не вызывать восхищения. И ясно было, что все репрессии против ученого проистекали от боязни. Красновского же никто не боялся: не та фигура, резонанс не тот, и вообще… Поэтому и завалившийся советский полковник был дороже какого-то там физика, пилившего лес.
То, чего не могли или не хотели оценить советские органы, достаточно быстро и хорошо поняли ребята из Лэнгли. Платить надо за все — уж это досконально знала российская эмиграция. Но… выступления бывшего советского ученого, познавшего всю прелесть застенков КГБ, записанные на радио, почему-то особой погоды не сделали. Раз, другой — реакция идеологического противника весьма скупая. И тогда спасенного ученого было решено использовать по его прямому назначению.
Определенную роль в этом сыграл и Крокус, познакомивший Игоря с Романом Штейном, руководителем сверхсекретной, как выражались в ту пору, разработки ядерного оружия нового поколения в рамках проекта «Лонг-Айленд». Весьма пожилой физик, чьи работы в области управления термоядерными реакциями были удостоены Нобелевской премии, после нескольких бесед с Красновским, невольно напомнившим ему собственную молодость, детство, проведенное в Киеве с родителями, вовремя покинувшими Украину в свирепые двадцатые годы, расчувствовался и пригласил Игоря на работу в свой коллектив. Короткое, но весьма плодотворное время проработал в «Лонг-Айленде» и Крокус, чем, в общем, и обеспечил себе спокойную и безбедную старость.
Меня интересовал один вопрос: если работа в штейновской группе давала определенные дивиденды, а что отец был толковым ученым, это мне было тоже известно, то какого черта он связался с этим весьма сомнительным институтом «Российское общество»? Нет, я вовсе не настаиваю на бесполезности всего того, что проделало это самое «общество» под мудрым руководством Рюрика Михайлова. Тем более что он и сам очень высоко оценивает свою работу. Просто я еще со школы знаю, что коммунизм — это хорошо, а все, что против него, — плохо. И я не то чтобы уж очень впитал данную оценку, однако не могу не заметить, что навязчивое вдалбливание в мою голову любого — того или совсем противоположного — мнения почему-то вызывает реакцию отторжения. Неприятия, мягко говоря. И я готов отдать должное патриотической настойчивости Михайлова и его коллег изменить наше общество к лучшему, однако вынужден не без некоторого сомнения заметить, что модель, теоретически опробованная в его институте, на практике пока что никак не улучшила это самое общество. Поход к коммунизму был, конечно, тяжелым и безрезультатным, но и резкий скачок в другую сторону тоже ничего хорошего народу не принес. А вот тем «мальчикам», о которых с большим чувством упомянул Рюрик, им — да, принес, и немало. Так что тут еще думать и думать…
«Шурик» ответил, что у моего отца было слишком сильно развито так называемое чувство общественной ответственности. Поэтому он охотно совмещал работу по своему профилю с общественной деятельностью в частном институте. А там были очень интересные люди. Тот же Брутков, например. Ученик и коллега великого Леонтьева — это что-то да значит? Хуже другое: за Брутковым и Михайловым стояли не только группы единомышленников, но и определенные далеко не сходные взгляды на перспективы развития посткоммунистической России. При этом Михайлов выказывал, как правило, крайне радикальные взгляды.
Я мягко позволил себе усомниться, не ссылаясь при этом на свое интервью с Рюриком, но высказывая как бы некое расхожее мнение. «Шурик» возразил, ибо уж он-то, со слов, правда, моего отца, хорошо представлял себе, что происходило в институте, какая шла там ожесточенная подспудная война. И скорее всего, именно жертвами этой невидимой войны и пали сперва Брутков, а за ним и Красновский.
Это была новая версия. Но, к сожалению, большего, что проясняло бы для меня расстановку сил в «Российском обществе», друг моего отца не знал. Или просто не хотел меня посвящать в эти опасные проблемы? Так мне, во всяком случае, показалось. А что — показалось? Как говаривала еще моя мама: крестись, когда тебе кажется…
То ли мой достаточно обескураженный вид, то ли жалость к человеку, который пересек океан, чтобы найти следы отца, а остался у разбитого корыта, подействовали на Крокусов, но на следующий день, когда я объявил об отъезде, о том, что какие-то данные мне обещали сообщить в ФБР, мои «милейшие хозяева», как-то странно посовещавшись одними глазами, сказали, что кое-что я от них все-таки увезу. Но при этом они хотели бы рассчитывать на сохранение некой тайны нашей беседы. Там, у себя дома, я могу использовать эту информацию по своему разумению, но без всяких ссылок на конкретного адресата. А здесь желательно вообще не пользоваться ею, поскольку она связана, как им кажется, с государственными интересами. А такие вещи спецслужбы очень не любят.
Короче, я, кажется, узнал наконец: кто, что, откуда и почем. Но это большой отдельный разговор…
…После странной, загадочной смерти Бруткова полиция штата Нью-Йорк скоро прекратила расследование, списав трагедию на диких зверей, вероятнее всего медведя, изуродовавшего тело человека, по ошибке вторгшегося в его владения. Вторым претендентом на пост директора института, по общему мнению, был мой отец.
Он погиб от рук какой-то банды чернокожих подростков, промышлявших в ночных поездах метро. И произошло это событие как раз в тот день, когда большинством сотрудников и, так сказать, попечителей высказали пожелание видеть руководителем профессора Красновского, а не Михайлова, который занимал это кресло чуть ли не со дня основания института и, естественно, считал его своим личным детищем.
Вопрос: при чем тогда Брутков? А вот он и был как раз первым претендентом на кресло Михайлова.
Таким образом, следует вывод: Михайлову было выгодно убрать со своего пути двух крупнейших и уважаемых ученых, которых не устраивали его, михайловские, некоторым образом экстремистские воззрения. Все это варианты мягких и послушных диктатур типа чилийской, но желательно меньшей кровью. Вопрос «кому выгодно?» — прозрачен. А кому выгодно раздавить Советский Союз с его мощнейшим военным потенциалом? Кто вплотную занимался этими проблемами? Ответ столь же однозначен: ЦРУ. Нельзя было исключить и такую вероятность, что частично финансирование некоторых стратегических исследований института шло из кармана этой спецслужбы. Институт уже с шестидесятых годов принимал участие в межгосударственных обменных акциях — в США приезжали практиканты из Союза, а туда отправлялась американская молодежь. А молодежь — известно, понятие растяжимое: тут тебе и студенты, и вполне взрослые дяди. И «ху из ху», сам черт не разберется. Зато очень удобно для агентурных разработок.
Так вот, чета Крокусов не хотела бы вмешиваться в политику, грязней которой нет ничего на свете, и не желает выступать в качестве свидетелей с любой стороны, но сыну Игоря Владимировича можно доверить тайну гибели его отца, которую он не обратит им во вред и поклянется в этом. А состоит она в том, что Красновский после смерти друга провел собственное частное расследование и пришел к выводу, что это было самое элементарное политическое убийство. И у него имелись доказательства этого, но полиция отказалась их принять и… спустила дело на тормозах.
Михайлов же, почуявший опасность и окруживший себя эмигрантами с откровенно криминальным прошлым, решил окончательно разделаться со своими идейными противниками присущим всякому криминалу способом. Так появилась легенда о негритянской банде. Но дело-то ведь так и осталось нераскрытым, вот какая штука!
Ах, как было бы хорошо, если бы я обладал хотя бы одним конкретным фактом, доподлинным свидетельством, а не рассказанной шепотом страшной историей! Увы…
Последним же подарком в минуту отъезда был адрес Жени Кристича, самого близкого товарища Игоря в «Лонг-Айленде». И живет он в Джерси-Сити, то есть практически в Нью-Йорке. Уж если он ничего не знает, тогда кто же!..
Имею ли я право судить старых людей, проявляющих осторожность? Да никогда в жизни! И расстался я с Крокусами, исполненный самых нежных к ним чувств. Сентиментально, но искренно.
Ха! Истинно сказали французы: шерше ля фам! Ищите женщину! И она станет тем ключом, который откроет любую заколдованную дверь. Такая женщина есть! И зовут ее Ирина Косенкова. Меня как током ударило. Я абсолютно уверен, что слышал эту фамилию. Но где, когда, от кого и по какому поводу — убей, не могу вспомнить! Ничего, я вспомню.
Евгений Всеволодович рассказал мне такую захватывающую дух историю, что впору бросать все, мчаться сломя голову домой и немедленно садиться за письменный стол. Точнее, за клавиатуру на кухне. Что для меня гораздо выше по своему звучанию. На кухне творится то, без чего нет жизни: готовится пища. Я же готовлю на кухне пищу духовную. Без нее, кстати, тоже нет жизни. Вот как все переплелось…
Мной интересовались… Звонили из ФБР, просили перезвонить мистеру Бреннеру. Звонили от Михайлова — абонент представился Станиславом Скобелем, предложил связаться, поскольку появились некоторые интересующие меня сведения об отце, Заславский как-то скептически улыбается. Как человек тактичный, он ждет, когда я сам начну свой рассказ. Я же не уверен, что это надо делать. Ограничился общими фразами о том, что я получил от стариков скорее психологический портрет родителя, нежели фактуру о его научной и общественной деятельности. Кажется, СП удовлетворила моя информация.
По поводу звонков я решил так: конечно, с фэбээровцем связаться надо, хотя более того, что мне уже известно, он не расскажет. Скорее захочет узнать, что знаю я, поскольку в поезде из Бостона я заметил очень знакомое лицо — Сергея Сахно, одного из помощников Михайлова. Я даже вежливо поклонился ему, но он сделал вид, будто не узнал меня. Значит, что-слежка? Отлично! Лишь бы старикам не повредило. А в конце концов, кому какое дело, зачем я встречаюсь со знакомыми отца? Да я роман о нем пишу! Идите к черту!
К Рюрику тоже придется заглянуть. По той же, вероятно, причине. Чего это они все вокруг засуетились? А вообще, пора домой…»
