27

Станкевич сидел как на иголках: Белов в эти минуты встречался с Президентом, чтобы обсудить и новую кандидатуру вице-премьера. От этого разговора зависело очень многое. К удивлению Станкевича, Людочка Апухтина, которая по-прежнему снабжала его всей информацией из «Белого дома», в числе кандидатур на пост вице-премьера назвала и фамилию Санина. Белов с ним разговаривал по телефону дважды по двадцать минут. О чем они говорили, Людочка не знала. Окончательно же этот вопрос будет решен на встрече с Президентом. Она уже началась, и Геннадий Генрихович нервничал: кого на этот раз выберут на эту должность. Слишком уж много надежд возлагал он на нового распорядителя всей экономикой государства.

Странно, что Апухтина ничего не сказала о Кречетове. Видимо, ее предложит сам Президент. Суханов с ним снова разговаривал, и беседа, как передал народный лидер, была благожелательная. Мнение о Кречетове у Президента самое прекрасное, и его кандидатура обязательно будет рассматриваться. Станкевичу конечно же все равно, кто будет: Санин или Кречетов. Оба послушные. Кречетов даже удобнее, потому что его имя со Станкевичем никак не связывают. Всегда с Сухановым. А последнего Кречетов открыто презирает, и тот общается с ним по указке Геннадия Генриховича. Санина же считают его ставленником и любые действия Виталика будут невольно соотносить с ним. Это плохо.

Но откуда и как выскочила кандидатура Санина? Белов же хорошо понимает, кто стоит за ОНОКСбанком. Может быть, этим жестом он дает понять, что настала пора заключать перемирие? Это стоит хорошенько обдумать. А как иначе трактовать приглашение Санина? Не заставит же он его пойти против Станкевича? Санин не согласится… Не согласится ли? А если этот гаденыш согласится?.. Стоп. Всю карьеру Санину сделал он. Он вывел ОНОКСбанк в тройку крупнейших. Неужели Белов полагает, что это заслуга Санина? А как он еще может думать? Наверное, так и думает: талантливый банкир, молодой, перспективный, с нуля вывел банк в число первых в России, но находится под дурным влиянием. Вполне возможно и такое мнение. Забавно, забавно…

Вчера он принимал Людочку. Встречу с женой отодвинул еще на три дня, хотя вдова рвется и негодует, что он не спешит ее принять. У баб вообще нет памяти. Еще полмесяца назад Элла его и знать не хотела, а теперь не понимает, почему он оттягивает их встречу. Как будто он что-то ей должен.

Людочка принарядилась и весьма волновалась. Но все прошло хорошо. Он угощал ее осетриной, икрой и шампанским. Она выпила пару бокалов, порозовела, щечки зарумянились, глазки заблестели. У Людочки под стать фамилии русское, слегка овальное красивое лицо с полными розовыми губками и алыми пятнами на щечках. Расположена к полноте, хотя замужем она не была, не рожала, и ей нет еще тридцати. Девушка на выданье. Но весьма деловая, несмотря на кустодиевскую внешность, располагающую на первый взгляд к любовным усладам.

Людочка, и до развода дышавшая в сторону Станкевича весьма неровно, после ухода Эллы резко активизировалась, сама стала звонить, сообщать различные новости, и Геннадий Генрихович как бы попал в зависимость от нее. Он понимал, что ни деньги, ни дорогие подарки, ни угощения ее не интересуют. Она сама достаточно зарабатывала, ей хватало и на наряды, и на развлечения, квартиру ей купили родители, люди тоже небедные, и Станкевич ей был нужен как мужчина. Если уж не как муж, то как постоянный любовник. Она давно этого хотела и теперь желала получить свое. Так считал Геннадий Генрихович, и, приглашая ее, он с этим как бы примирился. Ибо оттягивать дальше встречу было невозможно, а терять Людочку Апухтину он не мог: слишком важную роль она играла во всех его интригах, играла сознательно и добровольно, добывая такую информацию, которую и ловкий шпион, работая на ее месте, не всегда сумел бы получить.

Поэтому, немного выпив и закусив, перед десертом он решил показать Людмиле, как перестроил второй дачный этаж, она была здесь последний раз три года назад. Он повел ее в свой кабинет, устроенный со вкусом на старый манер с коврами и старинными ружьями, длинными трубками на деревянной подставке, французской шпалерой во всю стену из жизни Наполеона Бонапарта и Жозефины Богарне, старинными миниатюрами начала девятнадцатого века и большим резным письменным столом, покрытым зеленым сукном, с чернильным прибором, каким мог пользоваться Пушкин, перьями, каковыми писали в ту эпоху, костяным ножом для разрезания книжных страниц и статуэтками Александра I, любимца Станкевича — в стиле его эпохи был обставлен кабинет.

Людочке он понравился, а запах душистого табака даже восхитил ее. Вдоль стен от пола до потолка были расположены книжные полки, заставленные теми же старинными книгами, но Геннадий Генрихович вовсе не выбирал их специально для декора, это были его книги, из его семейной библиотеки, их собирал еще его отец, а Геннадий отобрал для кабинета те, которые издавались в девятнадцатом веке.

Рядом с кабинетом находилась и спальня, декорированная той же мебелью в стиле ампир, что преобладал в начале прошлого века: широкая кровать с ажурным пологом, стулья, скамеечки, зеркало со столиком для дамских безделиц — пока он был пуст, и гостья это отметила. Хозяин предложил Людочке прилечь на пуховую перину, представить себя на мгновение барышней того времени, только что получившей письмо о заветном свидании и теперь мечтающей о том, как это свидание произойдет. Гостья легла, раскинула руки, закрыла глаза, Геннадий прилег рядом, наклонился и поцеловал ее. Людочка только и ждала этого мгновения, обвила его шею и не отпускала, пока они не познали друг друга, точно боялась, что он ускользнет, сбежит навсегда.

Станкевич и здесь не подкачал, постарался изобразить и пылкость, и страсть, благо особо напрягаться для этого было не нужно: Людмила могла увлечь любого кавалера нежной пышностью своего тела. Именно пышностью, а не телесным излишеством да бело-розовым оттенком девичьей кожи, твердостью сосков и неподдельной самоотдачей.

После этой близости и той сладкой неги, которую испытал Геннадий Генрихович, он вдруг всерьез задумался: а не жениться ли ему? Он и не ожидал, что именно с Людочкой он почувствует себя снова настоящим мужчиной, ибо ее робость, потаенная девичья стыдливость и кустодиевская пышность точно пробудили его от долгого сна. После Эллы и того нервного стресса, который принес ему развод, Станкевич был близок с женщиной всего один раз — это была старая сокурсница по университету. Она развелась с мужем, позвонила ему и заявилась уже слегка подшофе. Ей тоже требовалась нервная встряска, и она буквально затащила его в кровать. Но праздника не получилось. У обоих осталось горькое разочарование, и сокурсница, не попрощавшись, утром исчезла. Геннадий Генрихович с большим оптимизмом смотрел на Вику Корецкую, надеясь, что, скорее всего, она со своей энергией и сексапильностью, отсутствием комплексов вдохнет в него угасшее мужское начало. Но обстоятельства помешали в прошлый раз их сближению, и вот Людочка совсем внезапно пробудила в нем мужчину, так элегантно вписавшись и в старинный кабинет, и в спальню, точно все для этого и создавалось.

Хозяин предложил гостье спуститься вниз, полакомиться фруктами, намекнув, что они могут еще вернуться сюда, если захотят, и Людмила снова вспыхнула, на ее щечках заалел румянец. Ей понравилась эта экскурсия.

Они вернулись в гостиную на первом этаже. Кузьма произвел уже перемену стола, на нем красовалась ваза с фруктами, сладости, печенье, заваренный горячий чай, французский коньяк и неизменное мартини, которое Станкевич пил в любое время дня.

— Ты не изменяешь своему вкусу, — улыбнулась Людочка, взглянув на мартини и согласившись выпить полстакана со льдом.

Ее щеки еще розовели от неугасшего возбуждения, глаза сохраняли блеск, и «все оттого, — подумал Станкевич, — что обычная планируемая и ею и мною постельная интрижка превратилась в изысканный спектакль. Я его задумал и поставил, отчего мы оба получили удовольствие, а не горький осадок, как с сокурсницей, и привкус этого удовольствия сохранится надолго».

— Что говорят о Кромине? — налив и себе мартини, спросил Геннадий Генрихович.

— Да ничего, — улыбнулась Людочка. — У нас его не знали, поэтому и сожалений нет. Говорят, что мужик перенервничал, слишком уж он хотел стать вице-премьером, вот и остался с носом. Белов не хочет твоего Кречетова и будет упираться, — добавила она. — Но все в конечном счете решает Президент, а что у него в мыслях, то нам неведомо. Там еще выплыла одна кандидатура — нынешний министр финансов, но он вряд ли пройдет. Слишком стар, а сейчас тенденция брать молодых. И твой Санин — фигура тут самая предпочтительная.

— Вот уж не ожидал, — усмехнулся Станкевич. — Он звезд с неба не хватал…

— А твой Санин чем-то понравился Шелишу, — сообщила Людмила. — У них была встреча, длившаяся сорок пять минут, Олег Дмитриевич вышел его даже проводить в приемную, долго жал руку и вообще был доволен разговором.

— Вот как? — удивился Хозяин.

— Санин тебе не рассказывал об этой встрече?

— Рассказывал, но как-то вскользь. Мол, говорили о том о сем, не собирается ли он принять пост, если предложат, так, о всякой чепухе, по его словам…

— А мне показалось, что речь шла о чем-то более серьезном. — Людмила закурила. — И было такое ощущение, что они обо всем договорились. О неких совместных действиях. Так мне показалось.

— Любопытно…

— Во всяком случае, когда я приносила им чай, Шелиш требовал его согласия, и тот, поупрямившись, согласился. Я вошла, они прервали разговор и возобновили его, когда я ушла. Санин знал, что я связана с тобой?

— Знал, когда ты раньше работала со мной, но я с ним о своих симпатиях никогда не говорю, — со значением проговорил Станкевич, и Людочка снова порозовела.

— Меня тут в прокуратуру вызывали в связи с Шелишем, следователь, я забыла его фамилию…

— Турецкий?

— Да Турецкий…

— И что? — с нарочито безразличным видом спросил Станкевич.

— Да все выпытывал, сколько он работал, как себя чувствовал, про этот криз, когда он поругался с советником Президента, у него давление подскочило. У меня каждый день подскакивает, я только никому не говорю. О тебе спрашивал.

— Что обо мне? — встревожился Геннадий Генрихович.

— Да ерунду всякую. Про вашу дружбу, бывал ли ты у него, заходил, звонил…

— А ты?

— Я сказала, что не заходил, не звонил, напомнила о жене, которую увел Шелиш. Он говорит: «Да-да, конечно».

Людочка замолчала, взяла персик, стала есть.

— Что-то еще спрашивал? — поинтересовался Станкевич.

— Я уже не помню, он часа два расспрашивал. Про распорядок дня, когда приходил, когда уходил, были ли враги…

— А ты что? — уцепился Шелиш.

— Я ответила: конечно, были! Его пол-Думы ненавидело, все патриоты сожрать были готовы, и с администрацией Президента он все время цапался. Если б не Белов, который его постоянно прикрывал, то его давно бы убрали. Этот следователь все какого-то убийцу ищет. Я ему сказала: да если б меня так травили, я бы давно рехнулась, а не только от инсульта умерла. Ты знаешь, я поражаюсь: банкиров, бизнесменов, спортсменов в упор в подъездах и в машинах расстреливают, они как будто не замечают, а тут мужик от инсульта умер, они всех на ноги подняли! Он же не только меня, а его помощников, референтов, замов, шофера — всех замучил. Нинку, его бывшую жену, она мне звонила, два раза на допрос вызывал. Эта уже разревелась, бедная. Там у нее брат ляпнул, когда они разводились, что он его прикончит. Он из этих, из патриотов. Так и брата, и ее притащили, очную ставку между ними устроили, она перепугалась, а брат кричит: «Жалею, что не я его придушил, гада!» Можешь себе представить эту сцену. Надеюсь, ума у них хватит его не посадить…

— А что, таких дураков тоже хватает, — задумавшись, отозвался Станкевич.

— Нет, бывает, конечно, но Нинке он помогал, я сама ей каждый месяц от него деньги передавала, она была рада, зла не держала…

— И сколько он ей отступных платил?

— Семьсот тысяч. Не такая уж маленькая сумма. Хотя детей у них не было, мог бы не платить. И без того квартиру ей оставил.

Они еще поболтали немного о всяких пустяках, но сообщение о бурном ходе следствия оставило в душе Геннадия Генриховича неприятный осадок. Людмила это тотчас поняла и засобиралась домой, не став вспоминать о повторении экскурсии наверх. Хотя он и пытался ее удержать, даже предлагал остаться до утра, обещая вечером шашлыки и маленький фейерверк, но гостья сослалась на обещание быть сегодня у родителей, там тоже маленький семейный праздник.

Прощаясь, он сказал, что хотел бы в следующий раз ее видеть подольше.

— Будет такое неодолимое желание, звоните, Геннадий Генрихович, — улыбаясь, столь же вежливо ответила гостья. — Завтра, как все прояснится, я вам позвоню.

На прощание он поцеловал ее в щеку, и она снова вспыхнула. Он отправил ее на своей машине, сказав шоферу сначала заехать к ней домой, там подождать ее, а потом отвезти к родителям.

«А почему бы не жениться? — снова подумал Станкевич, вспоминая вчерашний раут. — Во всяком случае, в ее преданности мне сомневаться негоже, в ее симпатиях также. А то, что нет столь бешеной страсти, какая была к Элле, так это, может быть, и лучше. Жена есть жена, как говорили в старину, и этим все было сказано. У Кузьмы хорошее чутье, он редко ошибается в таких вещах, а при виде Людочки он млеет, как пчела у цветка. В мои годы выбрать хорошую жену не так-то просто. А она долго ждать не станет. Упорхнет, и буду локти кусать».

Воспоминания немного отвлекли Станкевича. Он посмотрел на часы: половина пятого. До шести Белов обязательно вернется, на шесть у него назначена встреча. К пяти должен подъехать Санин. Во-первых, он сам просил о встрече, а в связи с открывшимися обстоятельствами она стала необходима и Станкевичу. Теперь ему важно знать, о чем все же его доверенное лицо секретничало с Шелишем. И не от Виталика ли Олег был столь хорошо осведомлен о связях Станкевича с «мировым кланом». Санин в курсе всех его манипуляций. На что же Санин тогда согласился? А соглашаться с Шелишем по любому вопросу означало действовать во вред Станкевичу. Виталик уже давно завидует его деньгам, а такая зависть опасна. Она легко подтолкнет его на путь предательства…

Геннадий Генрихович так встревожился, раздумывая о встрече Санина и Шелиша, что поднялся и налил себе полстакана коньяку. Махнул его залпом, даже не почувствовав вкуса и запаха, чего никогда с ним не случалось. В принципе Санин на этой встрече повел себя правильно, да, нужно было соглашаться, он только забыл одну, но весьма важную вещь: нужно было обо всем рассказать ему, Хозяину, на которого он работает. В России люди еще никак не могут привыкнуть к мысли, что есть рабы и есть хозяева и последние могут делать с рабами все, что угодно. Эта идиотская красная империя кроме разора экономического оставила и разор духовный: глупое убеждение, что все люди равны между собой. Вот и Виталик так думает. И всерьез числит себя со Станкевичем в приятелях. А раз они в приятелях, раз наравне, значит, Станкевич должен делиться. Пусть не в равной пропорции, но делиться с каждой сделки. Наверняка Санин размышляет именно так. А если Гена не делится, то надо его наказать!..

Станкевич тяжело вздохнул и налил себе еще коньяку.

«Неужели он всерьез задумал пойти против меня? — усмехнулся Геннадий Генрихович. — Вот идиот! Ведь кроме денег и баб у этого придурка больше нет никаких пристрастий! Куда же он рвется?!»

Станкевич закурил сигару. Да, он с ним не делился, не собирался и цента давать ему из тех сорока миллионов, что провернул с подставной «Радугой». Во-первых, эти деньги заработал лично он. Своим умом и оперативностью, а во-вторых, Виталик и без того тихо приворовывает, думая, что Хозяин не знает. А Хозяин знает все. Все суммы до цента, которые красавчик умыкнул со счетов банка, потому что главбух — тайное доверенное лицо Геннадия Генриховича — составляет ему подробные отчеты по каждой операции, где есть хоть малая заинтересованность управляющего банком. На сегодняшний день Саниным украдено 5 миллионов 670 тысяч долларов. Немалые денежки. Так какого рожна ему еще надо? Понятно, что содержать двух любовниц, жену, дочь и жадного тестя-генерала радость не большая. Но Виталик сам выбрал эту ношу. Еще рано предъявлять гамбургский счет воришке, посмотрим, что между собой решат премьер с Президентом. В этой стране и такой придурок, как Санин, может занять пост первого вице-премьера.

Вошел Кузьма, сел за стол, налил себе чаю и пододвинул вазу с печеньем.

— Ну как наш розанчик?.. Умиротворен? — усмехнулся Кузьма, хватая пригоршню печенья, устраиваясь на диване и прихлебывая чай.

— Розанчик повел себя странно, — проговорил Станкевич. — Попробовал всего и уехал.

— Ну и правильно. — Кузьма сузил свои раскосые глаза. — Девушка всего попробовала, теперь надо оценить, что чего стоит и какую тактику выбрать. Розанчик уже не в том возрасте и положении, чтобы становиться чьей-то любовницей. Ей нужен муж, статус-кво. Вот она и хотела понять ваши, сир, намерения.

— Об этом разговора не было…

— А зачем разговор? Умной женщине и так все понятно: трепетность обращения, сила желания, страсть влечения или влечение страсти… — Он хитро улыбнулся. — Если мужчине хотелось еще, значит, не так все плохо. Если маэстро волновался, значит, не относится как к очередной шлюхе, ну и так далее, если беззаветно смотрел в глаза, то еще лучше. Это же азбука.

— Ты как гуру у нас, — насмешливо улыбнулся Станкевич. Но, несмотря на усмешку, Станкевич ценил незаурядный ум и проницательность своего охранника.

— Женитесь, Геннадий Генрихович, хорошую бабу, пардон, диву найти нынче трудно, — серьезно проговорил Кузьма. — Подумайте…

— Трудно, — помолчав, ответил Станкевич. — Трудно привыкать к чужим требованиям, капризам. Семейному этикету. Я понимаю, что Люда, может быть, единственная женщина, которая мне сегодня нужна, но что-то меня останавливает. Я даже не так страшусь Эллы, с этой все просто и все понятно, а тут как заново родиться.

— Вот уж не думал, что такой мужик, как ты, способен испытывать страх перед особой противоположного пола. — Кузьма загреб еще пригоршню печенья.

— Тут не страх… — Станкевич задумался. — Разве Подколесин испытывал страх перед Агафьей Тихоновной? Тут другое. Тут боязнь сломать в себе что-то очень важное…

Внизу засигналила машина. Кузьма, как кошка, подскочил к окну. Выглянул.

— Наш красавчик приехал…

Он нажал кнопку на пульте, расположенном в нише стены и скрытом портьерой. Ворота бесшумно открылись. «Вольво-640» въехала во двор.

— Заходи, к Гене-цвали, — скаламбурил Кузьма, помахав ему из окна. — Не любит меня твой банкир, не жалует, — проворчал он.

Санин заявился, держа в руках бутылку хорошего английского джина и «Швепс-тоник». Вытащил из кармана сотовый телефон, положил на стол.

— Лед есть? — деловито осведомился он и взглянул на Кузьму. Станкевич не произнес ни слова, не без иронической улыбки разглядывая приехавшего Санина, ухоженного, в дорогом костюме, ярком обезьяннем галстуке с золотой бриллиантовой булавкой и такими же, стоящими больше пятидесяти тысяч долларов запонками, часами «Роллекс», всем своим видом олицетворяющего современного преуспевающего банкира. Виталик даже не вписывался в весьма не бедную по интерьеру гостиную дачи, которая тотчас померкла и стала казаться мрачной и убогой. Весь его вид требовал мраморных колонн и пышных фонтанов, фейерверка роскоши и богатства.

— Сейчас лед принесу, — сказал Кузьма.

Санин выглядел именинником и не мог сдержать торжествующей улыбки.

— Что, Белов уже позвонил? — удивился Хозяин, потому что от Людочки звонка еще не было, а она, как обычно, узнает первой, ей докладывают референтки из Кремля, которых она с помощью Станкевича регулярно подкармливала всякими дорогими безделушками.

— Пока еще нет. — Виталик посмотрел на часы. — Но вот-вот должен.

— Считаешь, утвердят тебя?

— Не знаю, — уклончиво проговорил Санин.

— Я думаю, будет Кречетов. Мне Суханов сегодня позвонил, сказал, что Президент ему твердо пообещал, — сообщил Станкевич, больше всего желая досадить этому яркому павиану, в котором Хозяина раздражало все: и его безвкусица, и страсть к дорогим вещам, и непомерное честолюбие, и непроходимая тупость, неумение просчитывать любую ситуацию на десять ходов вперед. Виталик считал всегда на четыре, считая, что этого достаточно.

— Да? — сияние Виталика тотчас померкло.

— А ты уже губу раскатал?

— Что, нельзя помечтать? — обиженно отозвался Виталик.

«Чистый Бальзаминов, — усмехнулся про себя Станкевич. — И как раньше я всего этого не разглядел?»

— Я ведь запретил тебе даже думать о госслужбе, — холодно заметил Геннадий Генрихович. — В чем дело?!

— Это же не госслужба. Это власть.

«Вот придурок, — обозлился Хозяин. — С ним даже разговаривать нормально невозможно».

— Завтра же газеты растрезвонят о твоих любовницах, о замке в Подушкине и назовут тебя вором. На том вся твоя власть и закончится… Захотелось, чтобы прилюдно тебя выставили под зад коленом?

Виталик поморщился: он не любил грубых шуток Станкевича. Кузьма принес лед. Виталик налил себе джина, разбавил его тоником, бросил три больших кубика льда.

— Тебе налить? — спросил у Хозяина Санин.

— Мартини.

Виталик налил Генику мартини, бросил лед, принес ему стакан. Санина уже воротило от этого сытого, хамоватого Хозяина, который разговаривал с ним, как со своим рабом, презрительно и через губу. «Да кто он, черт возьми?! Какого дьявола я терплю его грубые выходки?!»

— О чем ты хотел поговорить? — спросил Геннадий Генрихович.

— Да так…

— Говори, не стесняйся. Ты же знаешь, что от Кузьмы у меня секретов нет.

— Это касается сделки с «Радугой».

— И что?! — недовольно протянул Станкевич и презрительно оттопырил верхнюю губу.

— Мои ребята проверили, вся эта «Радуга» обыкновенная подстава, — стараясь еще сдерживаться и не выходить из себя, начал разговор Виталик. — Нельзя было найти что-нибудь поприличнее? Если налоговая полиция разнюхает, могут быть серьезные неприятности. Раньше ты действовал более осторожно.

— А что может быть? — не понял Хозяин. — Ну допустим, разнюхают, обвинят в преднамеренном присвоении сорока миллионов. Мы, правление, снимем тебя с должности за эти махинации, ты же подписывал договор.

Виталик, потрясенный этим наглым, циничным заявлением, посмотрел на Станкевича, точно желая услышать опровержение, что Хозяин пошутил, и только. Но Геннадий Генрихович, врезав Санину по роже этой фразой, победно улыбнулся.

— Ты это серьезно?

— Вполне. За это ты и получаешь неплохую зарплату, да еще подворовываешь прилично.

Санин напрягся, выдержал паузу, допил джин. У него появилось такое ощущение, точно его с головы до ног облили помоями. И это после того, как он исправно семь лет пахал на Станкевича, рисковал собственной задницей, осуществляя сомнительные операции. Эта мафиозная сволочь решила, что он Фукс и его дело сидеть в тюрьме. Еще никогда в жизни Виталика так не унижали. Даже Кузьма опешил от такого хамского разговора и кривил рот, не понимая, что происходит.

— Мне что, сейчас написать заявление об уходе? — с вызовом спросил Санин.

— Пиши.

Виталик вытащил ручку, оглянулся в поисках бумаги.

— Кузьма, принеси ему бумагу, — нагло усмехнулся Хозяин.

Кузьма принес листок бумаги. Санин сел, написал заявление. Отдал Станкевичу. Тот прочитал.

— Сначала мы проведем ревизию, а уж потом я подпишу. Ты же знаешь, как это делается.

— Договорились, — кивнул Виталик.

Он плеснул себе еще полстакана джина, добавил тоника и льда. Выпил.

— Можешь забрать эту дрянь с собой. Мы ее не пьем.

Санин не обратил внимания на его хамские слова, сунул телефон в карман. Он неожиданно зазвонил. Санин вытащил его, нажал кнопку вызова.

— Я слушаю… Да это я… Понятно… — Последовала странная пауза, во время которой лицо Санина неожиданно посветлело. Он выпрямился, закивал. — Да-да, я понял… Конечно… Завтра буду… Договорились… — Виталик отключил телефон.

— Что? — спросил Станкевич.

— Ничего, — жестко ответил Виталик. — Я же у тебя больше не работаю!

И он решительно вышел из гостиной. Хозяин даже привстал с кресла.

— Догнать? — спросил Кузьма.

Замурлыкал телефон в комнате. Станкевич не ответил Кузьме, снял свою трубку. Звонила Людочка Апухтина.

— Премьер уговорил Президента назначить Санина. Но пока никакого официального решения нет, Белов только что позвонил Санину и попросил его прийти завтра в девять тридцать утра к нему на прием. Я так понимаю, все будет зависеть от этого разговора. Если он пройдет нормально, то в одиннадцать они едут к Президенту и последует официальное назначение. Президент очень хотел Кречетова, но Белов тут проявил неожиданную твердость и переломил ситуацию. Вот так. Ты рад?

— Да… — бесстрастно проговорил Станкевич. — Я хочу тебя видеть.

— Ты этого действительно хочешь?

— Да.

— Мне показалось вчера…

— Тебе показалось, — мягко оборвал он ее. — У меня просто разболелась голова, давление вдруг подскочило. В моем возрасте это бывает, — усмехнулся он.

— Почему ты мне не сказал?

— Ну знаешь…

— Хорошо. Но сегодня я не могу…

— Я понял…

— Нет, это совсем не то, что ты понял. У моей подружки, ну там, откуда я сейчас получила информацию, день рождения, я пообещала, что приду. Сам понимаешь, насколько это важно.

— Подарок за мой счет, поэтому не жмись и поступай соответственно фантазии. Могу сейчас подвезти деньги.

— У меня пока есть. Если ты хочешь, пойдем вместе.

— Я бы не хотел. Ты сама понимаешь. Была бы она из другого садика, я бы пошел.

— Я понимаю. Тогда до завтра.

— Договорились. Я тебя целую.

— Я тоже.

Станкевич положил трубку, посмотрел на Кузьму.

— Как видишь, один вопрос уже решился, — усмехнулся Хозяин.

— А второй уже уплыл, — сообщил Кузьма.

— Далеко не уплывет. Плавать еще не научился.

Кузьма сделал кислую мину.

— Чего ты на него наехал? — помолчав, спросил он. — Я бы даже сказал, что оскорбил, повозил рожей по батарее? Вы же, сир, всегда такой выдержанный, обходительный, умеющий погасить любой конфликт и вдруг — на тебе!

— Сам не знаю, — наливая себе мартини, ответил Станкевич. — Меня иногда бесит его самодовольная воровская рожа. Эта воинственная пошлость, безвкусица, тупость. Меня трясет от этого! А так я и наезжать на него не хотел, у меня, как говорится, и в планах ничего такого не было…

Зазвонил телефон. Геннадий Генрихович кивнул. Кузьма взял трубку.

— Слушаю… — Последовала пауза, лицо Кузьмы напряглось. — Понял… Я все понял! Сейчас буду!

Он положил трубку, взглянул на Хозяина.

— У нас, кажется, проблемы.