ОМОН привык действовать быстро и решительно, не идя ни на какие компромиссы. Была бы поставлена четкая конечная цель и отдана соответствующая команда.

Исполнитель, вбивали им в головы, не должен нести никакой ответственности за приказы своего руководства — оно само берет на себя всю глубину такой ответственности, оно и определяет степень силовых действий. Естественно, что избивать стариков либо малолетних детей никто из омоновцев не решится, какие бы при этом ни отдавались указания. Так принято считать, хотя практика, особенно при проведении военных операций, давно уже указывает на обратное. Но это когда война. А в мирном городе, где просто в очередной раз разыгралась преступность и где необходимо поставить ей немедленный заслон, здесь никто и ни в кого стрелять, конечно, не собирался. Ну а силовые мероприятия... Что ж, на то они так и называются, чтобы кое-кто почувствовал всю их тяжесть и неотвратимость на своих плечах и в сотый раз подумал, прежде чем вызывать огонь на себя.

Цель была указана. Это дискотека, где в воющем угаре собираются подонки общества — бандиты и проститутки, которых надо взять всех подчистую, а затем пройтись по некоторым обозначенным адресам, где также произвести зачистку, и всех задержанных затем переправить в управление. Не в ИВС, нет, хватит уже, там за прошедшие сутки свое дело сделали, лишние разговоры ни по камерам, ни в городе тоже не нужны. А в здании управления с этим контингентом быстро разберутся, выведут на чистую воду, подскажут, как вести себя дальше, чтобы не навлекать на собственные головы еще более крупных неприятностей, и в итоге все равно перепишут, настращают да распустят по домам — в назидание всем остальным, которые пока не успели почувствовать на себе карающей длани защитников закона.

Клуб, в котором происходила дискотека, строили еще при советской власти — в качестве культурного очага при заводе, который предполагали превратить в крупнейший в области комбинат. Поэтому и проект выбрали, не мелочась. Но с комбинатом не вышло — сначала, говорят, мешало одно, потом другое, а завершила все перестройка. Но вот двухэтажное здание с фронтоном и четырьмя мощными колоннами перед входом, окруженное мелкими частными владениями, — осталось как напоминание о тех временах, когда люди верили еще в приход коммунизма.

Внутри располагался зрительный зал со сценой — для развития художественной самодеятельности — и множество подсобных помещений с обеих сторон, которые теперь превратились в бар, в уютный зал казино и комнаты для игровых автоматов. А в очищенном от ненужных кресел зрительном зале, собственно, и происходила дискотека. На сцене занимал свое место диджей с аппаратурой, иногда играли вживую приезжие музыканты. В ложах, расположенных по бокам, тискали друг дружку парни с девицами — но в пределах приличия. Самвел сам обходил и осматривал помещения и старался не допускать откровенной уж порнографии. Нарушителей немедленно выпихивали из танцевального зала рослые братаны, подвизавшиеся у Манасяна в охране. Так что с общей дисциплиной здесь соблюдался порядок.

Омоновцы в бронежилетах, с опущенными для пущего устрашения забралами шлемов, как и накануне сопровождаемые по пятам сотрудниками районной милиции в шапочках-масках, с грохотом ворвались в зал с трех сторон.

Поднялись крики, визги, вопли, молодые люди падали на пол. Омоновцы, раздавали удары дубинками направо и налево. Охранники Самвела, вбежавшие в помещение, еще ничего и сообразить не успели, как были вмиг опрокинуты на пол, а на их заломленных за спины руках защелкали наручники. Били всех, не разбирая, кто перед ними — парень или девушка, — шла зачистка...

Всякое сопротивление было сломлено еще в первые минуты, и теперь резвые сотрудники местной милиции, под прикрытием здоровенных омоновцев, выдергивали из тесно сжатой толпы перепуганных молодых людей и, применяя известные приемы транспортировки задержанных, утаскивали наружу, где и запихивали внутрь подошедших к самому входу грузовых «рафиков».

Кто не растерялся в момент налета и успел сбежать из клуба, тот спасся, но, похоже, таковых оказалось немного, остальным же была уготована весьма тяжкая участь. В микроавтобусах всех задержанных повезли через мост в управление. И там до отказа набили в «обезьянник» и пустые кабинеты, предусмотрительно приготовленные для этой цели.

Истерические крики и слезы продолжались.

Парней допрашивали в ускоренном режиме. В карманах у них немедленно «находили» пакетики с дурью, и никакие протесты при этом не принимались. Отказываешься давать признательные показания? Удар дубинки повергал отказника на колени. Второй удар укладывал на пол. Несколько ударов тяжелыми ботинками по почкам и печени — и следующий!

Ребята видели, что делают эти изверги в милицейской форме, скрывающие свои физиономии под шапочками-масками, с их товарищами, и готовы были сознаться в чем угодно, лишь бы избежать зверских побоев. И они сознавались, что наркотики действительно их собственные, что сами они — наркоманы со стажем, что не только сами колются, но и другим продают и даже что снабжает их этой дурью сам Манасян, хозяин клуба.

Эту тонкую игру придумал, между прочим, подполковник Затырин. Узнав, чье это заведение, от майора Сенькина, Павел Петрович подумал, что армянину здесь, в городе, делать нечего, а казино со всеми его службами и доходами вполне может принадлежать и ему самому — не станет же Прапорщик оспаривать у начальника районного управления внутренних дел такое его право! А то пусть попробует...

В общем, в соответствии с «чистосердечными признаниями» задержанных вопрос с Самвелом утвердился окончательно. Но разговор с ним у подполковника произойдет не сейчас, а завтра, когда материалы оформятся и можно будет провести в казино жесткий шмон со всеми вытекающими последствиями.

Сопляки мальчишки, которые не выдерживали побоев и подписывали «показания», в здании не задерживались. Их строго предупреждали о возможных последствиях «разглашения», угрожали дальнейшими вызовами в милицию для дачи показаний, наконец, подтверждали все сказанное прощальной зуботычиной и выкидывали за порог. До дому они уже добирались сами, благодаря Бога за то, что так все еще закончилось. Потому что из соседних кабинетов доносились истерические крики девушек, которых то ли избивали, то ли насиловали милиционеры.

Впрочем, девушек тоже недолго задерживали. Ментам нравились сдвинутые столы, они балдели, когда добрых три десятка местных красоток, отобранных ими специально и раздетых теперь догола, исполняли самые изощренные их фантазии, рыдая навзрыд, но не смея сопротивляться. Девок набрали много, на всех хватало, даже и не по одному разу. Особенно развеселились, когда узнали, что одна из них невеста и что на дискотеке она была вместе со своим женихом. Ну тут уж фантазия совсем разыгралась, и попробовать невесту захотел чуть ли не каждый второй. Верно говорят, что гуртом и батьку легче бить — такая вот философия...

Поразительно, но беспощадно насилуемые этими жеребцами девицы умоляли своих мучителей пощадить хотя бы невесту. И ведь ее почти пощадили! Правда, трое особо ретивых стражей порядка не могли себе отказать в удовольствии, особенно старался сержант Малохоев, словно мстя за испытанные им недавно унижения, но всему приходит конец. Стащили девушку со стола, толкнули к кучке ее одежды, валяющейся на полу, посмеялись вволю, глядя, с каким трудом она одевается, и дали ей подзатыльник — вали отсюда и благодари, что жива осталась.

К концу ночи помещения, кроме «обезьянника» внизу, где осталось сидеть десятка полтора самых упертых, а также братков, которые верили, что пахан их не оставит, опустели. Листы с показаниями большой кипой принесли в кабинет к начальнику.

Подчиненные были еще возбуждены, и глаза у них блестели. Сам вдосталь оторвавшийся сегодня, подполковник хорошо понимал их состояние.

—  Рожи-то свои не открывали? — спросил на всякий случай.

—  Никак нет, — ответил за всех самый крупный из них — Степан Малохоев. Ссадины на лице его еще не зажили, и он словно гордился теперь ими, щерясь в улыбке и открывая два золотых зуба по краям рта, сверкавших на верхней челюсти словно клыки.

— Смотрите мне! — строго погрозил им пальцем Затырин. — Чтоб никаких жалоб не поступало! Всех предупредили?

—  А как же, даже расписки взяли, — подтвердил сержант. — Все как вы велели.

—  Ладно, свободны, отдыхайте. А с теми, что за решеткой, с утра разберемся.

Подполковник был уверен, что так и будет. А сам если и жалел теперь, так только о том, что не позвал сюда Люську — она бы именно сейчас очень помогла ему поставить на проведенной операции жирную точку. Ну нет так нет... Он все равно был удовлетворен.

... А вот майор Сенькин не испытывал в душе своей подобного удовлетворения. Он внимательно наблюдал за действиями омоновцев и видел, кого успели захватить в зале. Большинство оказалось как раз те, кто постоянно портил ему кровь. Но не все, далеко не все! Были и те, кого обошла карающая рука. И в условиях, когда повсеместно вершится как бы правосудие, оставлять безнаказанными некоторых лиц не следовало.

Прихватив с собой пару сотрудников из опорного пункта, он сам пошел по домам, чтобы довершить начатое дело.

Кто ж откажется открывать дверь милиции? Тем более ему, участковому уполномоченному, которого знает весь район! И открывали на требовательный стук. Ибо уже какими-то путями узнавали, что творится в клубе и как там свирепствует областной ОМОН. Но те — чужие, а этот все-таки свой.

Претензии майора не отличались разнообразием. Он заявлял в присутствии явившихся с ним милиционеров, тоже известных в округе, что дочь указанного гражданина замечена в занятиях проституцией. И никакие крики и мольбы перепуганной девушки не могли поколебать жесткой уверенности участкового. Тут же составлялся акт, выписывалась квитанция, по которой преступница должна будет завтра явиться в опорный пункт, чтобы заплатить положенный штраф и получить официальное предупреждение об уголовной ответственности за свои деяния.

В отдельных домах штраф платили сразу, майор не возражал и степенным, уверенным шагом шел к дому своей следующей жертвы — уж он-то знал, где предпочтут заплатить ему без разговоров, нежели подвергать себя и свое дитя несмываемому позору...

Да оно, с одной стороны, и можно было бы понять. Именно к егерю иной раз наезжают всякие важные господа из области, а то и из самой Москвы, что позволяет этому Воробью, будь он трижды неладен, смотреть на окружающих и тем более на власть свысока, не испытывая к последней должного уважения.

Его двадцатилетнюю дочь — рослую красавицу Нинку — хорошо знал Сенькин. Всем она нравилась майору, все он принимал бы в ней, кроме одного проклятого качества, — подобно своему папаше, смотрела она на Сенькина свысока, как на ничтожное насекомое. Либо на пустое место. Вот ее-то и собирался теперь основательно прижучить Федот Егорович. А что? Забрать ее с собой, задержать временно, ну а там, в опорном пункте, вполне можно и договориться. Ежели она будет не против. А как она может быть против, если в его власти в таком свете выставить ее на всеобщее обозрение, что любая на все согласится, лишь бы дурной славы избежать. Какие у него аргументы? Да все те же.

Осечка вышла. Когда Сенькин постучал в дверь и потребовал, чтобы ему срочно открыли, голос егеря из- за двери сердито спросил:

—  По какому делу?

—  Претензии имеются, Тихон. К твоей Нинке!

—  Слышь, Сенькин, а ты по какому праву законы нарушаешь? Я имею полное законное основание не открывать тебе дверь в ночное время. А если у тебя срочное дело, являйся утром, как положено, тогда и обсудим.

—  Ты мне немедленно откроешь, законник, понимаешь, твою мать! Не то прикажу двери взломать за неподчинение!

—  А ты ступай отсюда в клуб, Сенькин, где твои мерзавцы безобразят. Иди-иди, а то без тебя закончится! И тебе ничего не достанется! А дверь я тебе не открою. Ступай отсель!

—  Так! — грозно заявил майор. — Ломайте, ребята!

В дверь тяжело ударили, — видно, хотели вынести ее плечами.

—   Стойте! — закричал егерь. — Слушай меня, Сенькин. И вы тоже слушайте. Вот передо мной две двустволки. Двенадцатый и шестнадцатый калибр. И обе заряжены жаканами и картечью. Предупреждаю, тот, кто посмеет взломать дверь и войти незаконным образом в частное владение, немедленно получит заряд в брюхо. Их у меня четыре, а вас трое, я видел. И гляди мне, Сенькин, ты теперь не только погонами своими рискуешь, но и всей твоей холуйской жизнью.

За дверью стояла тишина — наверняка раздумывали. И егерь закончил свой монолог:

—   А вы, ребятки, не слушайте этого олуха, имейте собственные головы на плечах. Я так думаю, что вам еще придется хорошо ответить за те безобразия, которые нынче творятся в городе. Ну а теперь давайте пробуйте взломать, коли есть охота и жизнью не дорожите!

И егерь защелкал, взводя курки ружей. За дверью услышали. Потоптались и пошли по ступенькам вниз. Через прикрытое шторой окно он увидел, как трое ментов удалились в сторону калитки и ушли со двора, не закрыв ее за собой.

Нинка сдавленно рыдала в углу. Тихон Платонович положил действительно заряженные ружья на стол, подошел к ней, ласково погладил по волосам и пробормотал:

—  Да нешто ты могла подумать, будто я тебя выдам на позор этим извергам, доча?

И девушка зарыдала уже в голос. Егерь не стал разряжать ружья, пусть еще полежат наготове, мало ли что...

Он сидел рядом со взрослой уже дочерью, рыдающей словно ребенок, опустив голову, а перед глазами его разворачивалась та картина, о которой уже успела рассказать ему Нинка, размазывая слезы по лицу. Про то, как она ухитрилась сбежать, переползти через сцену за кулисы и выпрыгнула там из высокого окна на улицу, оставив свое пальто на вешалке, про то, как черные омоновцы били палками людей, как выволакивали их, словно преступников, на улицу, где бросали в автомобили. Еще Светку ей было очень жалко, подружку. Она с Мишкой, женихом своим, оказалась зажатой в той толпе, и их, наверное, тоже увезли...

Все вспомнил Тихон Платонович. Потом поднялся и, вытащив с полки тетрадь в клеточку, вырвал из середки двойной лист, прихватил авторучку и ушел на кухню, к настольной лампе. Там он уселся за стол, положил перед собой бумагу, надел очки, призадумался и стал выводить чуть подрагивающей от непривычного дела и напряжения рукой: «Дорогой и уважаемый Вячеслав Иванович! Пишет Вам, возможно, забытый Вами егерь Воробьев, у которого Вы с друзьями гостили на охоте и рыбалке в одна тысяча девятьсот девяносто девятом году, аккурат в это позднее осеннее время. А обращаюсь я к Вам как к последней моей надежде. Потому как у нас у всех тут сейчас такое состояние жизни, будто гора на головы обрушилась... »