Глава 19
СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ
— Черт! Застрял! — Баркова ожесточенно дергала ключ.
— Нина, спокойно, не нервничай! Давай потихоньку, — увещевала ее маленькая женщина в норковой шубке. — Может, вообще не тот сунула? Смотри, на связке еще один похожий. Попробуй его.
— Как попробовать, когда я этот вытащить не могу?! Сейчас непременно какой-нибудь придурок на лестницу выкатится…
— Не нервничай, ты, можно сказать, у себя дома.
— А теперь объясни это соседям, — буркнула Баркова и дернула ключ. Он выскочил наконец из скважины замка со «свернутой шеей». — Ну вот! Ключ согнула! Черт!! Теперь не попадем! Надо было Антона взять…
— Попробуй вот этим, Нина!
Баркова раздраженно вставила в скважину другой ключ, тот неожиданно легко повернулся, дверь отворилась, за наружной обнаружилась внутренняя дверь.
Баркова на всякий случай толкнула ее, дверь оказалась незапертой.
— Фу! Ну слава богу, вошли!
Женщины шагнули в прихожую.
— Где у них свет включается? — бормотала Баркова, шаря рукой по стене.
Наконец она нащупала выключатель, широкий длинный коридор озарился светом.
— Ну, птичка моя, посмотрим, что нам послала судьба, — произнесла Нина Павловна. — Раздевайся, смотри, какая прелесть, — она дотронулась до закрепленных на стене развесистых оленьих рогов, выполняющих, видимо, роль вешалки. — Интересно, чьи это рога: его или ее? — пошутила она. — Надюша, давай свою шубку, вот так.
Баркова повесила легкую норку подружки, скинула дубленку, бросила на обширное, накрытое пледом кресло возле, темного столика из мореного дуба.
— Ну, пойдем осматривать владения твои, — усмехнулась Надежда.
— Наши, любовь моя, наши, — поправила ее Нина Павловна и отворила первую дверь. — Это, видно, кабинет старика.
Две стены небольшой комнаты были сплошь под книжными полками, третью занимал обширный кожаный диван, впрочем весьма потертый. У окна стоял старинный письменный стол, затянутый зеленым сукном. На столе — компьютер одной из последних моделей.
— Боже, какая древность, — кивнула она на стол. — А комп вроде приличный. Я, правда, в них не разбираюсь, но на вид… Слышь, Надя?
— Ага… — Надежда подошла к книжным полкам.
Баркова попыталась выдвинуть ящики стола. Но все они были заперты.
— Черт, где же ключи? Я бы под лампой спрятала.
Она подняла настольную лампу, ключей не было.
— Придется потом устроить обыск. Я думаю, в столе должны ордена храниться и медали всякие. Его же награждали… Сейчас все это очень дорого стоит… Ты чего там?
Надежда разглядывала книги.
— Боже, какие здесь фолианты… Я не очень разбираюсь, но даже судя по переплетам…
— Сдадим букинисту, — откликнулась Баркова, открывая створки шкафчика, притулившегося сбоку к столу. — О, да здесь у старикана бар. Гляди-ка, небось запирался в кабинете от своей старушки и попивал втихомолку… Коньячок вполне приличный, ликеры… Выпить хочешь?
— Можно, — лениво откликнулась женщина.
Баркова плеснула коньяк в два бокала, протянула подруге:
— Ну-с, выпьем? За что? — Она заглянула в светло-серые, как всегда, непроницаемые глаза Надежды. — Странные все же у тебя глаза… Словно ледяные… И ведь не подумаешь, глядя в них, какой ты горячий чертенок! — Она наклонилась и поцеловала женщину в губы.
Поцелуй длился достаточно долго. Нина Павловна прижимала к себе хрупкое тело подруги все сильнее, пока Надежда не отстранилась:
— Ладно, Нинуль, пойдем дальше! Интересно же, что там дальше!
— Что ж, пойдем, командирша моя, — усмехнулась Баркова.
Следующая комната совмещала, видимо, функции супружеской спальни и, если можно так выразиться, будуара. Широкая кровать, две тумбочки по сторонам, на них две настольные лампы. Стены украшали картины в дорогих рамах. Огромный платяной шкаф едва не упирался резной верхушкой в потолок. Трехстворчатое трюмо отразило лица вошедших женщин в разных ракурсах. На его столешнице стояло множество шкатулок, коробочек, флакончиков. Пока Баркова разглядывала вещи, развешанные на плечиках в шкафу, Надежда открыла одну из шкатулок, наполненную нитками бус.
— Закрой! — неожиданно зло рявкнула Баркова, обернувшись на подругу. — Не смей ничего без меня ворошить!
— Да я просто посмотрела! Чего ты рычишь, как овчарка? — окрысилась Надежда и, нарочито громко захлопнув крышку, отошла к окну.
— Так… Здесь барахло одно… Шелка бабкины пошива середины прошлого века. Дедовы костюмы, тоже в его годах… Ага! Смотри-ка, меха: лиса и две норочки. Кажется, вполне приличные. Нафталином воняют, но это не беда… А лиса-то роскошная, целая шкура, и выделана неплохо…
Она перекинула шкурку через локоть, рыжий мех заструился, заиграл в лучах солнца.
— Эту шкуру я себе беру! А тебе из норок берет сделаем. Как раз к шубе будет. Надя, ты что молчишь?
Надежда все так же стояла каменным изваянием у окна. Баркова бросила мех на кровать, подошла к подруге, обняла узкие плечики:
— Надюша, ну не сердись! Ты сама знаешь свой недостаток. Не удержишься, стащишь что-нибудь, и мне будет неприятно! Я не укоряю тебя, но мне эта твоя слабость очень не нравится! И потом, мы еще не вступили в права и, наконец, есть еще Елена. Я обязана все согласовать с ней. Возможно, она захочет что-то взять себе. У нас общий котел, ты же знаешь…
— Ну да, у вас семейный бизнес. А я так, сбоку припека…
— Ты… Ты — моя единственная, желанная, ты моя маленькая фея, — зашептала Нина Павловна, прижимая к себе ее плечики, зарываясь лицом в коротко стриженные каштановые волосы.
— Ну ладно, ладно, не надо! — отстранилась Надежда. — Я не фея, я женщина, которая тоже имеет свои желания и претензии. И права! И я не собираюсь давать использовать себя…
— Да разве я не стараюсь угодить? Кто тебе шубку подарил? И эта квартира — она для нас двоих!
— Где это написано? — устремила Надежда на подругу свои холодные глаза-льдинки.
— Боже мой! Пока нигде. Ты прекрасно знаешь: пока не прошло полгода со дня смерти, мы официально в права наследования не можем вступить. Какие же сейчас могут быть бумаги?
— Но потом будут?
— Будут, конечно, я же тебе обещала. Ну что ты раскапризничалась, как маленькая? Идем дальше, мы еще и половины не осмотрели.
Надежда поджала губки, но промолчала и направилась вслед за Барковой.
Они осмотрели гостиную, где царил беккеровский рояль. Лакированная поверхность была уставлена множеством фотографий в рамках. Женщины принялись рассматривать снимки.
— Смотри, старикан вместе с Хрущевым! Это должно дорого стоить, есть же любители…
— А вон, гляди, Брежнев ему вручает что-то…
— Да… И это можно будет загнать.
— Кому это надо?
— Как — кому? Представь, приезжает какой-нибудь сибирский валенок, устраивается здесь, распальцовывается… Все у него вроде есть, кроме биографии. А вот тебе и биография. И можно поставить в офисе и этак небрежно партнерам лапшу на уши вешать: «Вот это мой дед, ровесник Октября, лауре-ат, орденоносец»… Ну и все такое. Да чего далеко ходить… И у нас в клинике найдутся желающие прикупить этот архивчик как пить дать!
— Возможно, — рассмеялась наконец Надежда.
— Ну-с, что там еще? Президент Рейган, Чарли Чаплин, Юрий Гагарин не просматриваются?
— Увы! Больше ничего интересного нет, все больше семейная хроника. А смотри-ка, что это за фотография? — Надежда уцепилась взглядом за большую фотографию в хорошей рамке, висевшую на стене над роялем.
— Где? Это? Обычный групповой снимок. Семейный потрет в интерьере… Видимо, десятилетней давности, судя по тому, как выглядят старики.
— Интересно… Стрельцов говорил, что родственников не осталось?
— Почему — не осталось? Осталась внучка. Вон она на фото, дылда худосочная с косичками.
— Ну да. Она сидит между своими родителями. Потом идут старики, — Надежда тыкала пальцем в снимок, — потом дочь с мужем… или сын с женой… У них же двое детей было, так?
— Ну да. Вот это дочь академика со своим мужем. Между ними их дщерь — дылда с косичками, — теперь уже Баркова тыкала пальцем в снимок. — Они сидят слева от стариков. А справа — сын с женой. И обе семьи погибли в автокатастрофе. Осталась худосочная дылда, которая вряд ли побеспокоит нас раньше, чем года через три, а то и пять. Сколько там ей суд определит.
— Я в курсе.
— Да только зря беспокоиться будет, против завещания не попрешь.
— Да подожди, Нина, не тарахти! А кто это стоит за спиной старика Бобровникова?
— Где? — Баркова полезла за очками, нацепила их на нос, разглядывая высокого, широкоплечего молодого человека, как две капли воды похожего на академика Бобровникова. — Этот?
— Этот, — кивнула Надежда.
— А черт его знает, — после продолжительной паузы произнесла Баркова. — Может, ухажер дылды?
— Это семейное фото, девчонке здесь от силы лет десять. Какой ухажер? Ты посмотри, как он на старикана похож! Одно лицо!
— Ну… Не знаю. Может, внук. Значит, тоже погиб в аварии. Нет никого больше! Не морочь мне голову!
— Ладно, как скажешь, — пожала плечами Надежда.
Потом они устроились на большущей кухне, где казался абсолютно уместным солидный старинный буфет. В нем опять-таки был найден бар со множеством бутылок коллекционных вин, дорогих коньяков, ликеров. После некоторых споров они откупорили бутылочку кьянти, Нина Павловна, на правах, так сказать, мужчины, разлила вино в бокалы.
— Что ж, милая, есть повод выпить! Предлагаю выпить за нас в новом качестве — совладельцы весьма достойной недвижимости! И не возражай! Если ты чувствуешь себя неуверенно, я готова дать письменные гарантии. Типа брачного договора, — пошутила она.
— Не возражаю, — подняла Надежда выщипанную бровь.
Они чокнулись, Баркова, прихлебывая вино, задумчиво проговорила:
— Добра здесь, конечно, негусто… Мебель хоть и старинная, но небось жучком подъедена. Нужно будет специалиста вызвать, чтобы оценил, стоит ли реставрировать или так загнать… Картин много, но я в них не очень разбираюсь. Нужно будет пригласить оценщика. Главное достояние — сама квартира. Сто квадратов в центре города, в доме после капитального ремонта — это очень хорошие деньги! Заметь, сантехника в отличном состоянии, кухня бытовой техникой нашпигована… Позвоню Антону, пусть завтра подойдет с утра, ключ выправит, он, видно, от внутренней двери. И можно въезжать! Переночуем здесь, да, моя радость?
— Ну… Не знаю, Маркиза не любит, когда я дома не ночую.
— Что с ней сделается, с твоей Маркизой? Не помрет до утра, родственники приглядят. Не капризничай, я этого не люблю, ты же знаешь, — злобно взглянула на нее Баркова.
— Ладно, останемся, — тут же кивнула Надежда.
Она знала, что на Нину накатывали порой приступы необузданной злобы, даже ярости. И в таком состоянии она могла бог знает что устроить. Бывало, на теле Надежды оставались синяки. Правда, потом Нина горько раскаивалась, и на этом раскаянии можно было сыграть: потребовать дорогой подарок. Вот и норковая шуба досталась ей после бурной сцены ревности с мордобоем и битьем посуды… Париж, конечно, стоит мессы, но никогда нет уверенности, что очередной приступ ярости подруги не закончится для нее, Нади, слишком плачевно.
Собственно, они заранее договаривались, что переночуют здесь: у Надежды гостили родственники из Пскова, к Нине могла заявиться ночью Елена: квартира Барковой была практически напротив клиники, и во время суточных дежурств та часто приходила, чтобы поспать пару часов. И не то чтобы они скрывались от Елены и Стрельцова, но афишировать отношения тоже не хотелось: люди ханжи по сути своей, считала Баркова.
Поэтому Нина прихватила сумку с постельным бельем и прочими причиндалами.
Когда Баркова ушла принимать душ, Надежда кинулась в спальню, к шкатулкам. В одной из них она наткнулась на дивный гарнитур: золотое кольцо с сапфиром и тяжелые серьги, мерцающие тем же глубоким синим светом. Она стремительно сгребла украшения, сунула их в сумочку.
— Надя! Ну где же ты? Я тебя жду! — раздался из глубин квартиры требовательный голос Барковой.
Надежда направилась в ванную. Проходя мимо гостиной, снова увидела висевшую на стене семейную фотографию.
«Все-таки что это за парень?» — с непонятным беспокойством подумала женщина, разглядывая снимок.
— Граждане встречающие! Поезд номер четыре Москва — Санкт-Петербург прибыл на пятую платформу, левая сторона. Нумерация вагонов со стороны Москвы, — объявил через репродуктор женский голос.
Зазвучал «Гимн великому городу», состав замер, открылись двери вагона СВ, степенная проводница протерла поручни, шагнула в сторону, освобождая дорогу пассажирам.
— Спасибо за поездку, — улыбнулся ей высокий моложавый мужчина, выходя на перрон.
— На здоровьечко, — пропела проводница, провожая его взглядом.
Мужчина был вылитый иностранец, причем европейского разлива. У нее-то глаз наметанный. И костюм, и обувь, и добротная куртка, и манера поведения: сдержанно-доброжелательная, и то, как свободно он болтал по-английски с соседом по купе, — все это указывало на иностранное происхождение гражданина. Однако он так же свободно и без акцента говорил и по-русски. Акцента не было, но некий выговор в его речи присутствовал. Так говорят эмигранты, надолго лишенные возможности общения на родном языке среди его исконных носителей. Появляется в речи некая особенность — проводница, дама, намотавшая по железке не один миллион километров, причем именно в поездах высшего разряда, этот выговор знала хорошо. Она задумчиво смотрела вслед импозантному пассажиру, которого, похоже, никто не встречал. Но вот он затерялся в толпе, и женщина переключилась на пару японцев, забывших что-то в своем купе и вернувшихся назад.
Игорь Андреевич Бобровников шел по перрону, вслушиваясь в голос из репродуктора:
— Граждане! Обращайте внимание на оставленные без присмотра вещи и сообщайте о них дежурному по вокзалу! Во избежание краж не распивайте спиртные напитки с незнакомыми людьми. Будьте бдительны: железная дорога — место повышенной опасности.
«Будьте бдительны!..» Этот призыв военных времен приобрел в современной России новый смысл. Терроризм — эта беда свалилась и на его родину.
Вдоль перрона тянулась череда старушек с табличками на груди, предлагавших комнаты и квартиры. Дюжие мужики настойчиво рекомендовали воспользоваться такси. Малый бизнес, кажется, развивается… Он уже подходил к стеклянным дверям зала ожидания, когда за рукав куртки дернул невнятной внешности мужчина, спросивший на скверном английском, не «желает ли господин девочку. Есть совсем молоденькие: по тринадцать лет, — и, увидев расширившиеся глаза незнакомца, торопливо добавил: — Есть и мальчики».
— Я тебя сейчас сдам в милицию, вот там предложишь и девочек и мальчиков, — мрачно пообещал Бобровников.
— Так ты русский, что ли? Ну и вали отсюда, козел, — ничуть не испугался сутенер и растаял в толпе.
Настроение испортилось. Игорь Андреевич прошел сквозь зал, оглядывая множество кафе со стеклянными витринами, бюст Петра, сменивший Ильича; вслушиваясь в разговоры снующих мимо людей, хорошо и разнообразно одетых, веселых или озабоченных, но, надо признать, незаторможенных, несонных, небезликих — какими они представлялись постороннему взору раньше, во времена его молодости. «Вот вы идете густой толпой, все как один, на один покрой…» — вспомнились Игорю строки загубленного во времена сталинизма поэта. Теперь его соотечественники отчетливо разнятся по «покрою жизни» — это видно даже на первый, поверхностный взгляд. Но хорошо ли это? Трудно ответить…
Он вернулся в свой город, «знакомый до слез»… Но как будто попал в другой город, в другую страну. В сущности, так оно и было.
