В последние дни Матвей Иванович Кожухов много думал о дочери. Стоило ему вечером лечь в постель и закрыть глаза, как перед глазами тут же вставала Дашка. Он начинал вспоминать… Вот они в зоопарке. Дашка стоит перед клеткой шимпанзе, показывает пальцем на обезьяну и заливисто хохочет, видя, как та пытается передразнить ее неловкие детские движения. А вот она на карусели. В вытаращенных глазенках восторг мешается с испугом. Совсем как у Пушкина: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…» А вот она в слезах. Получила в школе двойку по природоведению за то, что не сдала дневник наблюдений за погодой. Где же дневник? Нету! Обменяла на альбом марок про космос.

Матвей Иванович лежал в постели с закрытыми глазами и улыбался своим воспоминаниям.

Он бы с удовольствием позвонил дочери, но он боялся, что она бросит трубку, а то еще и грубость какую-нибудь скажет. Нет, такое общение было не для расшатанных нервов Матвея Ивановича.

Но в конце концов он больше не смог бороться с собой. И позвонил. Один гудок… Второй… Третий… Далекая Англия, откликнись!

— Hello! — раздался в трубке звонкий, чистый голос дочери.

Матвей Иванович с трудом перевел дыхание и заговорил:

— Даша… Здравствуй, это папа!

На том конце провода повисла пауза.

— Зачем ты позвонил?

— Дочка, я соскучился. Мне захотелось услышать твой голос. — Дочь молчала. — Послушай, — вновь заговорил Матвей Иванович, — ну почему мы все время ссоримся? Мы ведь оба неплохие люди. Вернее, я неплохой, а ты — ты просто замечательная! Мы так любили друг друга… Вспомни! Что изменилось? Какая кошка пробежала между нами? Почему ты так отдалилась от меня?

— Ты это серьезно?

— Конечно!

— Если ты забыл, я тебе напомню — ты убил маму.

Матвей Иванович замер с открытым ртом. Он стоял абсолютно неподвижно, словно оцепенев, стоял до тех пор, пока не заметил у себя на локте тонкую серебристую ниточку слюны, вытекшую у него изо рта. Он вздрогнул и вытер рукав ладонью.

— Ты не должна так говорить, слышишь? В том, что Лариса… что твоя мать погибла, виноват только случай. Такое случается в жизни. Дочка, ты должна это понять.

— Вот как? Случайность? Простая случайность? — Дочка коротко и натянуто рассмеялась. — Прости, «папочка», но я так не думаю. Ты довел ее до этого. И ты прекрасно это знаешь. Если тебе больше нечего мне сказать, я кладу трубку. Прощай.

— Подожди! Подожди, Даша! Я не все сказал… Я сожалею… Правда. Ну, прости меня… Я так виноват перед вами обеими. — Неожиданно Матвей Иванович почувствовал, как к его горлу подкатил ком, в глазах защемило, и не прошло и секунды, как по щекам его потекли горячие, жгучие слезы. — Маме было трудно со мной, — тихим, подрагивающим голосом заговорил Кожухов. — Я жил, как законченный эгоист. Я не замечал никого вокруг. Но теперь… — он всхлипнул, — все будет иначе. Только ты должна простить меня, слышишь? Ты должна дать мне еще один шанс.

В трубке было тихо. Когда дочь заговорила, голос ее уже не был таким вызывающе грубым, в нем появились мягкие и даже теплые (как хотелось верить Кожухову) нотки.

— Хорошо… папа. Хорошо, что ты понял это.

Папа! Она сказала «папа»! Сердце Матвея Ивановича наполнилось такой благодарностью и нежностью, что он не смог устоять на ногах и тяжело опустился в кресло, схватившись рукою за грудь.

— Как ты поживаешь? — спросила дочь. — Как твой бизнес?

— Хорошо. Я возглавил новую корпорацию. Передо мной… то есть перед нами открываются новые перспективы. Будь ты здесь, ты бы порадовалась за меня.

— Я рада, — сказала дочь. — Надеюсь, что на этот раз ты не обманываешь себя и поступаешь по совести.

Ты знаешь, папа, мама за глаза называла тебя хвастливым, эгоистичным ребенком. Я долго не понимала почему и поняла только пару лет назад, когда стала взрослой. Тоща я поняла и то, как тяжело маме живется с тобой. Она никогда не высказывала тебе своих претензий, и ты думал, что все идет как надо. Но на самом деле…

Дочь замолчала. В трубке слышалось ее хриплое, прерывистое дыхание.

— Я все понимаю, Даша, — негромко произнес Матвей Иванович. — Я и правда был эгоистичной сволочью. Но теперь, когда я понял это, я уже не могу ничего исправить. Маму уже не вернешь.

— Да… Маму не вернешь. Но ты можешь вернуть себя. И… меня. Если бы ты только плюнул на свои амбиции, если бы ты только перестал юлить, хитрить, изворачиваться, зарабатывать себе репутацию на чужом горе и шагать по чужим головам… Если бы ты только перестал лгать… Лгать себе и мне…

Жестокие слова дочери болью отозвались в сердце Матвея Ивановича.

— Тогда бы ты вернулась? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Да, папа. Тогда бы я вернулась. Прости… Я не могу больше говорить… Я перезвоню тебе… Сама… Когда буду готова… Прощай.

Она положила трубку. А Матвей Иванович долго еще сидел в кресле с прижатым к уху телефоном. Веки его опухли от слез, глаза покраснели, небритое лицо осунулось и посерело.

«Если бы ты только плюнул на свои амбиции, если бы ты только перестал юлить, хитрить, изворачиваться, зарабатывать себе репутацию на чужом горе и шагать по чужим головам… Если бы ты только перестал лгать… Лгать себе и мне…» Эти слова вертелись в его голове весь вечер. Ночью Матвей Иванович часто просыпался и долго не мог уснуть, глядя в черный квадрат окна и вспоминая слова дочери, а когда засыпал, начинал стонать и скрипеть зубами во сне, как человек, которому снятся кошмары. Так продолжалось до самого утра.

А утром Матвей Иванович принял решение.