За ним пришли ночью. Последовал приказ: «С вещами на выход?» Сердце словно сжалось от непонятного предчувствия — еще не понимая, хорошо будет или плохо. И какие тут вещи! Надел брюки и пиджак да сунул ноги в туфли. Вот и при параде.

—   Выходи! — И пошла знакомая песня.

Привели в «отстойник», так называлось узкое помещение, весьма отдаленно напоминающее аэрофлотский «накопитель». Было холодно, и Никольский скоро почувствовал, что его стало знобить. Охранник, или контролер, черт знает, как их надо называть, всех этих не то конвойных, не то конвои ров, время от времени поглядывающих из-за решетки на подследственного, сжалился и, открыв дверь, швырнул ему совсем старый, но вроде чистый, бывший когда-то черным, а теперь уже серый зековский бушлат. Никольский накинул его на плечи и почувствовал, что озноб проходит.

Наконец охрана открыла дверь и Никольский увидел автомобиль с крытым металлическим кузовом. Повинуясь приказу, пошел к нему, но от сильного толчка в спину буквально влетел внутрь и едва не грохнулся об стенку. Сжались непроизвольно кулаки, но решетчатая дверь уже с лязгом захлопнулась, и машина резко тронулась с места.

Везли долго. Никольский ничего не мог понять: если в суд, то почему среди ночи. А если нет, тогда куда же? Наконец машина, по звуку понял Никольский, въехала в какое-то тесное помещение с гулким эхом.

Его вывели из машины, и под конвоем он вошел в кирпичное здание, в небольшую комнату, где сидели четыре женщины в военной форме с погонами сержантов и старшин, а также буквами «ВВ».

У Никольского тут же отобрали все, что ему выдали по описи при отправке из Лефортова. И та же процедура пошла в обратном порядке. Все снова переписали и дали расписаться. Потом приступили к медицинскому осмотру. И эта длительная унизительная процедура уже настолько убила в Никольском все нормальное, естественное, мужское, что он отрешенно, словно кукла, выполнял команды, даже и не стыдливо, а чисто механически прикрываясь ладонями, наклонялся, раздвигал ноги...

Дальнейшее прошло как во сне. Он уже ничего не помнил и ни на что не реагировал. Очевидно, поняв его ужасающее состояние, одна из женщин — кудрявая и с веснушками по всему лицу, — спросила: курит ли он? Он слабо кивнул. А курево есть? Он так же безразлично качнул головой из стороны в сторону. Тогда она открыла ящик стола, достала пачку сигарет «Прима» и коробок спичек, подвинула ему по столу, бери, мол. И вот уже эта простая человеческая забота, да какая там забота — обычное участие так тронуло Никольского, что он едва не разрыдался вслух. А женщина только глубоко вздохнула и отвернулась.

Новое испытание кончилось под утро. Ему выдали нечто свернутое в небольшой рулон — не то короткий матрасик, не то длинную плоскую подушку, алюминиевую чашку и ложку-черпачок, которой он научился пользоваться в Лефортове. Еще у него спросили в канцелярии, где проходило его новое «оформление», имеются ли у него какие-то претензии, на что он попросил лист бумаги, ручку и написал на имя начальника тюрьмы просьбу разрешить ему свидание с адвокатом и родными. А также на те небольшие деньги, которые у него изъяты при аресте, позволить приобрести зубную щетку и порошок.

В камере, куда привели Никольского, все еще спали. Это было огромное помещение, рассчитанное, видимо, человек на тридцать, но набито в нем, как оказалось, было около сотни арестованных. Вонь стояла невыносимая — какая-то жуткая смесь запаха хлорки, застарелого табачного дыма и перепревшей одежды. Контролер, который завел его в камеру, небрежным толчком сапога подвинул укрытого с головой человека, скорчившегося на крайних нижних нарах, и показал, где должен отныне обретаться Никольский. Разбуженный недовольно заворчал, высунул из-под старого пальто лохматую голову и хрипло приказал новичку:

—   Твое место под парашей!

Поговори мне! — оборвал его контролер и толкнул Никольского в плечо, показывая, что спор исчерпан.

Дверь затворилась. Никольский присел на край нар, держа под мышкой бушлат и матрасик. Сосед выбрался из-под своего пальто и стал пристально рассматривать Никольского. Потом спросил:

—   Откуда тебя?

—   Из Лефортова, — буркнул Никольский, не имея сейчас никакого желания вступать в беседу.

Как странно, думал он, еще недавно за человеческое общение, да просто за живую речь, готов был, кажется, отдать все что угодно, а сейчас, попав в это ужасное скопище сонных тел, окутанных вонючим туманом, который в буквальном смысле можно было осязать пальцами, с непонятной ностальгией вспомнил свою одиночную камеру.

—   А статья какая? — продолжал допытываться сосед.

Никольский еще не знал, что таков неписаный порядок, и он должен отвечать, если не хочет на свою голову больших неприятностей. Но он не знал и лишь обреченно махнул рукой.

—   Как хочешь, — с непонятной многозначительной угрозой прохрипел сосед, однако подвинулся и отвернулся от Никольского.

А Евгений Николаевич разостлал на узком краю свой жидкий матрасик-подушку, прилег, натянул на голову бушлат и тут же провалился в глубокий сон.

Проснулся он от боли, лежа на цементном полу лицом вниз. Вероятно, во сне он выставил колени и кто-то, проходя в тесноте между нарами, так «нечаянно задел» его, что он свалился на пол. В камере стоял хохот, разноголосый шум, было жарко, даже душно, и еще эта вонь, от которой в горле застрял острый ком.

Никольский поднялся, огляделся и, наконец, с трудом пришел в себя. Соседа, похоже, не было. Или Никольский просто не смог узнать его в этом многоликом, малоопрятном человеческом месиве. Он скатал ватник, снял пиджак и пошел к раковине, чтобы умыться. К параше уже выстроилась очередь, и это новое унижение опять полоснуло Никольского по сердцу: он понял, что и ему вот сейчас придется, подобно остальным, оправляться при всеобщем обозрении.

Вернувшись к своему месту, не обнаружил пиджака. Огляделся. Оказывается, его рассматривали двое сидящих на нарах довольно крепких молодца и комментировали вслух свою неожиданную находку.

Никольский подошел к ним, вежливо извинился и взял свой пиджак.

—   А этот еще откуда? — послышался сбоку сиплый голос. — Что-то мне эта личность незнакома!

Никольский повернулся, чтобы идти на свое место, но его остановила за плечо чья-то крепкая рука. И она же потянула к себе пиджак. Пришлось обернуться. Какой-то молодой человек с откровенным недоумением уставился на него.

—   Ты кто такой? — спросил скороговоркой. — Тебя кто сюда звал? Или ты закона не знаешь? Кося, — молодой обернулся к напарнику, — он, оказывается, закона не знает. Научи его. А я подскажу, если чего забудешь.

Еще один крепыш лениво поднялся и медленно шагнул к Никольскому. Но Евгений Николаевич тоже ведь не зря жил на свете и кое-что необходимое мужчине в экстремальных ситуациях усвоил из постоянных уроков Арсеньича. И потому, когда крепкий кулак молодого вдруг обрушился ему в лицо, успел уйти в сторону, а сам молодец рухнул, нарвавшись на такой же силы встречный хук. Другое не рассчитал Никольский — здесь он был не в честном бою, один на один, а одиноким волком против стаи. На него одновременно, словно по чьей-то команде, бросилось с десяток человек, и с этой дикой сворой справиться он, конечно, не мог. Он сумел отшвырнуть одного-другого, но его задавили, прижали лицом к полу и стали обрабатывать ногами, целясь в основном по печени. Шум свалки и крики достигли ушей надзирателя.

Он степенно вошел в камеру и гаркнул:

—   А ну прекратить, сейчас в карцер отправлю!

Потом подошел к лежащему на полу Никольскому, приподнял его за шиворот.

—   А, новенький! Что с ним?

—Дак ведь, гражданин начальник, закона не знал человек, полез на верхние-то нары, а там и так трое сидят, а он давай права качать, ну и упал сверху-то, носом ушибся, ничего, гражданин начальник, поживет с нами, поумнеет, куда денется, верно, гражданин начальник?

Никольский между тем медленно, чувствуя сильную боль под ребрами, поднялся с пола, огляделся, увидел свой пиджак на соседних нарах и забрал его.

—   Иди на место, — толкнул его в спину надзиратель. — Почему драка, отвечай?

—   Они ж все объяснили. — Никольский нашел в себе силы криво усмехнуться разбитыми губами.

—   Смотри мне, — пригрозил тюремщик, — будешь драки затевать, живо в карцер угодишь!

Никольский обмыл лицо, прижал к губам мокрый носовой платок и вернулся на нары. Сосед сидел, привалившись к стене спиной, и с явной насмешкой наблюдал за Никольским,

—   Да, — заметил он наконец, — все бы ты сделал правильно, если бы не полез в гущу. Ну ничего, не горюй, здесь всякий урок — впрок. С крещеньицем тебя, значит, Женя.

Никольский оторопел.

A-а... откуда вы меня знаете? — только и смог произнести, шепелявя быстро вспухающими губами. В это время из дальнего конца камеры крикнули:

—   Барон, отдай нам мужичка! Нам во как «петушок» нужен! Душа истосковалась! А, Барон?

Сосед только молча махнул рукой: заткнитесь, мол.

—   Понятно! — крикнули снова. — Себе приберег! Давай пользуйся, мы не жадные! Потом оставь, что не жалко! — И дружный лошадиный какой-то гогот.

—   Чего им от вас надо? — спросил Никольский.

Сосед засмеялся.

—   А это им не от меня, а от тебя надо. Истосковались мужички, вот их на липкое и потянуло. А тут ты со своими претензиями. Вот и повод есть: и похоть свою удовлетворить, и тебе твое место указать. Ох, озорники!

—   Это что же... — У Никольского потемнело в глазах. — Вы говорите, что они хотят меня?..

—   Вот именно, — просто подтвердил сосед, и эта простота окончательно добила Никольского.

Он слышал всякие рассказы, читал, конечно, но представить себя жертвой мужеложства! Видимо, оценив его состояние, сосед небрежно хлопнул Никольского по плечу:

—   Ничего, не боись, как говорится. Перебьются! Эй, Сипатый! — крикнул «озорникам». — Я этого мужичка в свою семью взял! Все слышали? — Там, вдали, похоже, недовольно загудели. — Ну вот, теперь порядок. — Сосед пятерней взлохматил свои буйные переросшие кудри и снова повернулся к Никольскому. — Ладно уж, не стану тебя томить. Давай по новой знакомиться. Черт его дери, никогда не угадаешь, где соседа встретишь... Так ты, Женя, не узнал меня?

—Никольский стал внимательно разглядывать парня. Что-то очень знакомое было в нем, но старое, давно, кажется, забытое. Может быть, видел. Но где, когда? Смотрел, вспоминал, а парень, мягко посмеиваясь, отчего лицо его становилось каким-то кротким, умиротворенным, ждал и не торопился с помощью.

—   Ну ладно, — не выдержал наконец, — с вами, товарищ академик, все понятно.

Академик! Вот оно! Так его звали в школе, дразнили, другими словами, если это слово подходило под обидную дразнилку.

Но кто ж его так звал? Да еще с очень похожей интонацией!

Вспомнил: Игорь Брагин! Но нет, не может быть, чтобы перед ним здесь, в тюремной камере, сидел Игорь, известный врач, хирург, эстет, умница... Но кто же тогда?

Парень, вероятно, понял, что Никольский очень близок к разгадке, но никогда не хватит у него сил перейти через одну невидимую границу — границу своего возраста.

—   Да Валька я. Или, если хочешь, Валентин Михайлович Брагин. Меньшой твоего школьного дружка братец. И чтоб окончательно поставить точку, добавлю: вор в законе и вечный позор бывшей родной семьи.

—   Валька... А что с тобой случилось? Почему?

—   Ну вот видишь, и ты туда же... А сам здесь чего делаешь? На курорт приехал, да? «Петухом» давно не был? — В Валькиных словах зазвучала неподдельная злость.

Валя, — ринулся смягчать ситуацию Никольский, — ты же меня неправильно понял. Я тебе все расскажу, и ты... не будешь иметь ко мне претензий, честное слово! Я же никого вообще не хотел обижать... А тем более — тебя. Ну прости, если обидел, — Никольский как-то обреченно пожал плечами, и Валентин Брагин, он же Барон, понял, что неожиданный знакомый говорил вполне искренне.

—   Да я не обижаюсь, — буркнул Брагин. — Ну ладно, давай начинай все по порядку. Тут, Женя, необходимо знать и уважать законы камеры, иначе часу не проживешь. Ну вот, к примеру, если хочешь на парашу, беги сейчас, пока свободно. Но как только жратву принесут, хоть в собственные штаны клади, к параше ни на шаг. Этикет тут такой, понимаешь? — И он так ловко показал это плавным движением рук, что Никольский, впервые, может быть, за все дни, проведенные в тюрьме, весело рассмеялся.

—   Ну а еще чего нельзя делать? Расскажи. Я ж в одиночке сидел больше двух недель, в Лефортове. Кто научит-то?

—   И-их, мать! — покачал головой Брагин. — Это за что ж тебе честь-то такая высокая выпала? Да это ж действительно — курорт. Книжки, поди, читать давали, да? Простыни чистые?

Никольский вздохнул и покачал головой.

—   И простыни были, и баня, и книжку одну дали, когда я им хай устроил. Но еще и жуткое, Валя, одиночество было, от которого ум за разум заходит. Не дай тебе Бог испытать... Тут хоть люди, обрадовался, когда вошел, а вон что вышло...

—   Люди, — согласился Брагин. —Убийцы, грабители, воры, хулиганы, и даже я — рэкетир. Ну не в том, обиходном смысле, сам понимаешь, который с бабки трешку выколачивает. Но тем не менее. Так что резвая здесь компания, а все — люди, вот тут ты прав, Женя... Ну рассказывай, какая статья.

Ты знаешь, — усмехнулся Никольский, — когда ты меня еще на рассвете спросил, я подумал мельком, что вот наконец появится возможность бедой поделиться, но спать так хотелось, что уснул, едва голову положил на подушку. Надо ж, как повезло! И ты — Валька! Ни в жизнь бы не узнал, честное слово. Как она нас всех меняет... А насчет статьи... Я ведь и сам путем не знаю. Следователь — какая-то сволочь, то одно говорит, то другое.

И стал Никольский со всеми подробностями, ничего не утаивая, рассказывать Брагину — человеку в тюремных делах опытному, поскольку вот эта отсидка уже третьей у него была, — все свои мытарства. Начиная с того времени, как из туполевской конторы ушел, в бизнес кинулся, дом построил. Про то рассказал, какие подножки ему компаньоны ставили, как он их обходил, делая ответные ходы, как, наконец, «Нару» организовал и в результате загремел на нары — в прямом смысле.

И ведь интересная выходила история. Никольский даже сам не ожидал, что сможет рассказывать с такой массой забытых уже подробностей. А Брагин внимательно слушал и с дотошностью опытнейшего адвоката задавал уточняющие вопросы, требуя более четкого и определенного ответа. Когда Никольский удивлялся, зачем ему это, своих забот, что ли, мало, Валька усмехался и подмигивал. Это не мне надо, говорил, а тебе самому. Чтоб в твоей собственной башке полная ясность ситуации была, эх ты, товарищ академик. И таким родным вдруг повеяло на Никольского. Как-то, помнится, рассказал об этом прозвище своем школьном Арсеньичу, и тот изредка, если бывал в очень благодушном настроении, тоже величал его академиком. Конечно, никаких академических званий Никольский не имел, хотя, останься он у туполевцев еще на годик-другой, спокойно бы выдвинули. Но...

Больше всего насторожило и обеспокоило Брагина то обстоятельство, что Никольскому до сих пор не предъявили обвинения, не разрешают встреч с адвокатом и родней.

О новой своей родне тоже рассказал Вальке Никольский. Это было подобно тому, как встречаются в ночном купе двое дальних пассажиров, делятся своими мыслями и биографиями без всякого стеснения, ибо понимают, завтра дороги их разбегутся и больше не пересекутся никогда. И вот это состояние встречи-прощания, оно нараспашку открывает душу, и если что-то прячет в себе, то на таком глубоком дне, куда и сам-то человек предпочитает не заглядывать.

О Татьяне рассказал Брагину, и тот даже заметно позавидовал. И это было очень приятно Никольскому.

Незаметно прошел обед, а они все разговаривали. Вечернего чаю попили, настало время сна, а Никольский все не мог замолчать, словно торопился выговориться за две недели молчания.

Перед самым уже вечерним шмоном, то есть проверкой с обыском камеры, Никольский вдруг вспомнил свою утреннюю обиду и, как бы невзначай, спросил Брагина: что ж он, если сразу, как утверждает, узнал его, не вмешался и не защитил, когда напали уголовники? Валька усмехнулся и покрутил головой: нет, сказал, все-таки сколько интеллигента ни учи, он так неучем в тюремных законах и останется. Во-первых, когда он отправился справедливость устанавливать, Брагин на параше сидел. Тут не вскочишь и не побежишь, без порток-то. Во-вторых, так, как поступил Никольский, дела в камере не делаются. Здесь есть свои авторитеты, свои правила, свой суд. А он сам полез, как дурак, права качать, не зная и не умея, урок на драку вызвал. Вот и получил. До смерти его никто бы не забил, но для долгой памяти такие вещи полезны. И, кстати, когда Брагин увидел, что мужики перебирать в азарте стали, он же такой шум устроил, что сразу контролер прибежал. Тюрьма— это своя хорошо регламентированная жизнь. Вот, к примеру, нынешний начальник Орехов, он по образованию музыкант, а в Бутырке полтора десятка лет, даже больше. И он с большим уважением относится к ворам в законе, потому что понимает правильно: тюрьму на штыках не удержишь. А воры, зная, что тюрьма все равно будет жить по своим законам, всегда готовы помочь держать здесь порядок. И когда жрать было совсем нечего, сюда стали возить целыми партиями и тушенку, и сигареты, и чай, и сахар, причем многое с воли шло и от воров, как же своих-то не поддержать! Так начальник все это приказал принимать и — в камеры, а себе ни вот столечко! Зато уж и не было никогда в Бутырке беспредела, как во многих других изоляторах.

Много совершенно неожиданного для себя вынес Никольский из такой «ознакомительной» лекции Валентина Брагина.

Но конечно, самым страшным и позорным, и от этого никуда не уйти, оставалось то, что в камерах Бутырки содержалось вдвое и втрое больше народу, чем полагалось по всем далеко не милостивым к подследственным нормам. И сами камеры не ремонтировались, наверное, лет уже сто. Вот это и есть главный беспредел, а зеки — имеются тут и такие, что сидят по году и больше в ожидании суда, — свои закон чтут... И контролеры это тоже знают.

—   Так что завтра с утра, — завершил свой рассказ Валентин, — займемся передачей на волю некоторых сведений о тебе.

—   А что, разве можно отсюда послать весточку? — изумился Никольский.

—   Вот увидишь, — многозначительно подмигнул Брагин.

В эту ночь Никольский, может быть, впервые за все время, проведенное в заключении, спал спокойно. Брагин, как старшему по возрасту, великодушно уступил Никольскому место у стенки, а сам улегся с краю.

—   Я теперь у тебя тут действительно как за каменной стеной, — горько пошутил Никольский.

—   Спи давай, — откликнулся Валентин и добавил: — Запомни, все, что я тебе рассказывал, все, что ты уже видел и еще увидишь, ты никогда не видел и ничего не знаешь. Понял? Это тоже закон.

А утром Барон развернул свою деятельность.

—   У тебя еще остались сигареты? — спросил у Никольского. Вчера они много курили.

—   Есть, — Никольский протянул ему пачку с пятком сигарет.

—   Все не надо, дай две.

Забрав их. Барон ушел в дальний конец камеры, где сидел Сипатый. Он долго там о чем-то совещался, а когда возвратился, держал в руке небольшой клочок бумаги и совсем миниатюрный огрызок карандаша. Откуда-то достал острую белую пластинку металла и старательно и экономно заточил грифель.

—   Что это? — поинтересовался Никольский и взял посмотреть пластинку.

—   Это классическая штучка, — улыбнулся Брагин,- давняя память, не раз выручала. Ложки знаешь почему у нас такие странные? А у них черенки отламывают и затачивают на камне, вот и получаются такие лезвия. Давай депешу сочинять.

Он аккуратно исписал кусочек бумаги печатными буковками, а в конце поставил номер телефона Арсеньича, по которому депеша из Бутырки и будет передана.

Он снова ушел к Сипатому, и один из парней полез к узкому окошку, забранному решеткой. Стекло было разбито, вероятно тоже лет сто назад. Парень там повозился и слез на свое место, а Брагин вернулся и потер ладони.

- Все, — сказал, — дело сделано. Теперь, если твой Арсеньич на месте, к вечеру получит от тебя известие. Значит, жди вызова к следователю.

- Так просто? — удивился Никольский.

- Совсем не просто. Но система, я ж тебе говорил, отработана, хохол передал на ниточке в камеру под нами, те — ниже, а там есть люди которые ждут и передадут на волю. Так и пойдет к адресату. Позвонят, прочитают, что мы написали.

Действительно просто, думал Никольский. Ибо здесь существует непонятное свое братство, если это можно так назвать. Поганое, кровавое, мстительное — и все-таки братство...

Про себя же Валентин рассказывал неохотно: наверное, у него не было этой безумной жажды выговориться. Или просто не хотел он обременять и так доведенного тюрьмой до ручки Никольского еще и своими проблемами. Единственное, о чем он рассказал, это о последнем своем проколе, из-за которого оказался тут.

Вообще-то он специализировался, если так можно говорить, на продаже оружия, имел прочные связи и с ижевскими, и с тульскими оружейниками. Мир воюет, никуда от этого не денешься. И, как известно, не рогатками. Большие партии оружия готовы немедленно купить и прибалты, и приднестровцы, и в кавказском регионе. А так как законных путей (приехал и приобрел, что тебе надо) не существует — масса препятствий, условий и прочего, — приходится организовывать незаконную поставку. И в этом заинтересованы все, в первую очередь сами оружейники. Вот Брагин и организовал своеобразный мост, по которому в одну сторону идет оружие, а обратно — валютные средства. У всех навар, и все довольны. Но бывают и срывы. Один крупный деятель взял партию автоматов для вывоза, куда, это его личное дело, а с валютой наколол. Потянул, раз попросил обождать, другой, поняли, что он просто им головы дурит. Пришлось идти за долгом. А он, не будь дурак, свою игру затеял, с контрразведчиками снюхался. Гости явились, а их всех, голубчиков, и повязали крутые ребятки. Промолчать не каждый сумеет, да и не захочет, если тебе умелец к яйцам паяльную лампу поднесет. Вот так и вышли они на Брагина. А теперь по статье за вымогательство, есть такая, сто сорок восьмая, три года светит. Как организатору, стало быть.

—   Ну ничего, — пообещал, глядя в пространство, Брагин, — игра еще не кончилась. А у Барона память крепкая. Да и в колонии горбатиться охоты особой не имею. А вернусь — разберемся.

Шли дни. Брагина вызывали на допросы, он уходил, возвращался, приносил с воли передачи, делился с Никольским. А о Никольском словно забыли.

—   Так бывает, — говорил Валентин, — когда эти суки хотят на тебе крест поставить и не знают как.

—   А может, мне голодовку объявить? — с надеждой спросил Никольский.

—   А что даст? Ну поголодаешь, через неделю-другую до них, может, дойдет. Увезут они тебя в психушку на освидетельствование. Они тебя пару месяцев продержат и психотропными всякими нашпигуют. Будешь и не мужик, и не теленок. А польза какая? Обратно же и привезут.

—   Ну так какой же выход?

Ждать и не психовать. Они уже и так против тебя все законы нарушили. И если твой адвокат, как ты говоришь, мужик с мозгами, он в этой ситуации вполне может тебя вынуть отсюда под подписку о невыезде. А это! — Он пренебрежительно махнул рукой. — Сотрясение воздуха. Ты, главное, не срывайся, нервы береги. Не исключено, что мы с тобой еще на воле рюмочку разопьем, в память так сказать...

- Послушай, Валька, — вдруг оживился Никольский. — А эти лагерные... Ну начальники колоний, или как их там, они взятки берут?

- А кто их не берет? Это смотря по какому поводу.

- Ну... а он может за хорошие деньги освободить каким-то образом из-под стражи?

- Да кто ж ему это позволит! Жень, ты что, с луны свалился?

- Есть же другие варианты. Скажем, побег. Кто-то не заметил. Взыскание получил. А заодно хорошую сумму. Что ему важнее — сумма или страх перед наказанием?

- Ну во-первых, смотря какая сумма...

- А любая. Что на это скажешь?

- Жень, ты что, миллионер? Монте-Кристо?

- Ну, вашу мать... — Никольский даже глаза закатил oт возмущения. — Вы что все, других книжек в детстве не читали? При чем здесь Монте-Кристо? Объясни!

- A-а, значит, не я первый... Понятно, товарищ академик! Ты что, вправду богатый человек?

- Ну богатый, очень богатый, какая тебе разница, если мы оба на одних нарах сидим? Ты назови сумму.

- Жень, ты пойми меня, я сам человек не очень бедный, должен понимать. Но боюсь, что всех моих денег в данный момент не хватит.

- А сколько надо? Десять миллионов, тридцать?

- Чего, рублей?

- Да долларов, Господи!

Брагин задумался, потом посмотрел на Никольского с каким-то непонятным юмором.

Я думаю, Жень, там за глаза одного, — он показал палец, — вполне достаточно. Но ведь деньги — это еще не все.

- Знаю, — спокойно отмахнулся Никольский — Значит, так. Деньги, можешь считать, у тебя в кармане. По первому сигналу — по любому тобой названному адресу. Это первое. Дальше. Есть у меня в службе охраны несколько ребят, которые тебя со дна реки достанут. Я вашей технологии не знаю, у тебя в этом смысле голова свежая, думай сам и предлагай любой вариант. Если надо, вертолет купим на один раз. И потеряем потом. Словом, давай твердо договоримся. Я хочу выйти отсюда не только затем, чтобы этой параши не видеть, а чтобы те сволочи, что меня сюда заслали, в последнюю минуту жизни мечтали об этой самой параше как о спасении своей души. И я это теперь, кажется, твердо решил. А ты мне, если захочешь, — поможешь. Ну а не захочешь, Валька, я тебе и так по гроб жизни благодарен.

- Ладно тебе, — растроганно выслушав горячий монолог Никольского, смущенно сказал Брагин. И после долгого молчания спросил вдруг: — Жень, не подумай, что я тебе не верю. Я ж говорил, что и сам небедный человек. Но тебе же ни бабушка из Америки, ни дедушка с каких-нибудь Филиппин наследства не завещали. Как ты сумел?

 - Работал головой, Валя. Вертелся как черт на сковороде. Технологию продавал, мозги — это очень дорогой товар. Нефтью занимался, но это попутно. Много всякого. Компьютеры, акции.

- И намного ты вот так наработал? Прости, не хочешь отвечать — не надо, я понимаю и не обижусь. Просто хотелось знать, так сказать, в пределах чего...

Никольский посмотрел на Брагина с легкой улыбкой, пожевал губами, как бы прикидывая, и, хитро сощурив глаза, сказал: Вот если сейчас все разом ликвидирую, все, кроме дома, думаю, потяну на две трети.

 - Ты имеешь в виду арбуз? — спросил после паузы Брагин.

  - Да, — кивнул Никольский. — В долларах.

 - Это очень прилично, Жень, — сказал с уважением Брагин. Арбузом для удобства нынче стали называть миллиард. Такая сумма и должна была вызывать соответствующее уважение.

И вдруг Брагин захохотал как давно не смеялся. На него тут же обратили внимание, но он только отмахнулся, мол, ну вас всех. Сел, и долго еще вздрагивала его спина.

- Ты чего? — улыбнулся и Никольский, догадываясь о причине столь внезапной реакции.

- Да я о том же, что и ты, — охрипшим снова голосом сказал, отсмеявшись, Брагин. — Сидят два... над парашей... и рассуждают, как бы им повыгодней арбузом распорядиться... умора!