Семен Семенович Моисеев допрашивал чудом оставшегося в живых шофера сухановского «мерседеса». Тот лежал перебинтованный, словно кукла, с растянутыми загипсованными ногами и с капельницей, конец которой был прикреплен пластырем к сгибу локтя. Взрывом были убиты Суханов, находившийся на заднем сиденье автомобиля, и его телохранитель. Водителя же выбросило из машины, и он отделался серьезными переломами и травмой черепа.

Его немедленно госпитализировали, а Моисеев, весь день провозившийся на месте взрыва, выясняя, кто и что видел, копаясь в останках «мерседеса», освободился только к вечеру и, позвонив в больницу и узнав, что шофер пришел в себя, поехал к нему.

Водитель был, конечно, очень слаб, и Моисеев, выпросив в буквальном смысле слова несколько минут, чтобы задать хотя бы один вопрос, в сопровождении врача вошел в палату к раненому.

Еле слышным голосом водитель поведал, что был с машиной на стоянке, это напротив дома. Семен Семенович видел ее — большая площадка, с трех сторон обсаженная колючими кустами желтой акации. Рядом с сухановской машиной стоял какой-то «Москвич», старой еще модели, и возле него возился, по всей вероятности, хозяин. Он еще подошел к «мерседесу» и спросил у водителя, нет ли огонька. На что шофер протянул ему спичечный коробок, и тот взял аккуратно, двумя пальцами, измазанными машинным маслом, прикурил и вернул с благодарностью.

Телохранитель обычно во время обеда хозяина дежурил на лестничной клетке. Уходил вместе с Сухановым, с ним же и возвращался.

Взрыв произошел в тот момент, когда «мерседес» выезжал со стоянки. К счастью, народу никакого рядом не было и никто, кроме сидящих в машине, не пострадал. На этом, возможно, и строился расчет. По предварительным данным, бомба представляла собой безоболочковое взрывное устройство, равное по мощности двумстам граммам тротила, и приводилось в действие с помощью прочной рыболовной лески японского производства, привязанной к основанию куста, к которому машина стояла практически вплотную.

Больше ничего конкретного водитель добавить не мог, и врач прекратил свидание.

Поиски чумазого владельца старого «Москвича» ни к чему не привели. Никто его не видел, не запомнили и машину. На эту стоянку, рассказали соседи — владельцы личного автотранспорта, вообще-то чужие не заезжают. Стоянка находится в глубине двора, между домами, и пользуются ею, как правило, только свои. Что за «Москвич», откуда, чем тут занимался? Одни сплошные вопросы... То ли это был отвлекающий маневр и кто-то другой, пока чумазый отвлекал шофера, успел укрепить сзади, под днищем, взрывное устройство, то ли это сделал и выехал после взрыва сам водитель «Москвича».

Пока сбежался народ, пока милиция приехала и вызвали «скорую помощь», время прошло, мало ли что можно успеть сделать под шумок!

Семен Семенович опросил кого только мог. Поднялся в квартиру Суханова и там, понимая состояние его домашних, сумел только выяснить один главный на сегодня вопрос: Суханов случайно заехал домой или делал это регулярно? Сказали, регулярно. Обедал он всегда в одно время и старался это делать дома — от двух до трех пополудни.

Значит, и тут та же ситуация — это понимали и Меркулов, и Турецкий, и Залесский, и сам Моисеев. Все к одному сходилось: жертвы точно вычисляли.

Костя сидел, обхватив ладонью подбородок и глядя поверх спущенных на самый кончик носа очков на всех присутствующих разом. Пальцы словно тонули в его седеющей, аккуратно подстриженной бородке.

—   Да-а, товарищи юристы... — протянул он свое привычное. — Сколько ж дел, интересно мне знать, мы будем еще объединять между собой в одном производстве? А кто это у нас намекал, — он уперся взглядом в Турецкого, — что заказные убийства мы можем щелкать как орехи?..

—   Я этого никогда не говорил, — возразил Саша.

—   Попробовал бы, — хмыкнул Меркулов. — Однако кое-что мы все-таки имеем. Одного стрелка имеем. Это раз. Покойничка-заказчика, или что-то в этом роде. Это уже два. Ну, не вижу оптимистического продолжения. Федю Замятина еще имеем в срочном розыске. Теперь еще чумазого водителя «Москвича». Которого видел, как выясняется, лишь один пострадавший, да и тот в силу тяжелого состояния не может пока ничем помочь. Есть еще запутанное дело Никольского.

—   Еще мы имеем, Костя, товарища Кузьмина Василия Петровича, бывшего помощника и начальника охраны Сучкова. Но никто не знает, где он обитает, а адресный стол выдал нам квартиру, где он никогда практически не бывал. Только прописан. Человек уволился, как я понимаю, крепко повздорив со своим шефом. Правильнее, как сообщил мне сам Сучков, он его выгнал, уволил без выходного пособия. А вот имеем ли мы основания для объявления его в розыск, я сомневаюсь. Ничего подозрительного с точки зрения закона он не сделал, а то, что делал, выполнялось по указанию его начальника. И все равно мне это не нравится.

Мне тоже многое не нравится, — заметил Меркулов и достал карманные часы. Щелкнул крышкой, и часы заиграли. — Так, сейчас восьмой час, а Романова молчит... Да курите уж, черт с вами, — разрешающе махнул он рукой. — И я с вами подымлю. За компанию. Может, хоть так чего-нибудь в голову придет...

—   Лучше б стопарик... — буркнул Семен Семенович.

—   Ну-ну, — осадил его миролюбиво Меркулов, — ты тут не у себя. Здесь, можно сказать, Кремль из окна видать... Вот переберемся домой, тогда навестим твою лабораторию. А у нас должна быть сплошная благочинность... Как это философ-то наш российский сказал? Иван Ильин — в газете недавно прочел: стоящий у власти стоит у смерти. Так вроде. Но по смыслу — точно. Прямо хоть эпиграфом бери к этим нашим делам...

Зазвонил телефон. Костя снял трубку и вдруг оживился. Сказал: ждем — и аккуратно положил трубку на место. Пояснил:

—   Шурочка звонила, сказала — есть новости. Едет. Отдыхайте пока, я позову

Ахмет не знал, что и в тюрьме бывают «наседки». Когда он после допроса вернулся в камеру, настроение у него было такое, что хуже, кажется, невозможно. Эта суровая и непробиваемая полковница нарисовала несколькими мазками впечатляющую картину его ближайшего будущего. Оно представлялось слишком зримо, чтобы можно было немножко отстраниться, подумать, прикинуть, ну хотя бы как в картежной игре, просчитать пару ходов вперед, не больше. Его охватило отчаянье, от которого, он понимал, будет только хуже, потому что, когда совсем плохо, мозги не варят. Надо заставить себя успокоиться, и уж как совсем невозможное — посоветоваться бы с кем... А с кем, с этим охранником, которого она называла контролером? Так он и поможет — волком глядит. Стоять! Вперед! — вот и все, что может.

Отчаянье давило и размалывало Ахмета тяжелым катком, и от него не было никакого спасения. Вот когда, понял он, легко и просто расстаться с жизнью...

Он метался по камере, стонал, выл, бил кулаками в кирпичные стены и не чувствовал никакой боли. Наконец устал и рухнул на холодный бетонный пол.

Ни есть, ни пить он не мог и, когда открылось дверное окошко и с той стороны он увидел алюминиевый чайник, заорал так, что контролер послал его длинно и забористо и захлопнул окно.

И вот уже перед самым отбоем, как говорили у него в части, в камеру не вошел, а скорее влетел от толчка в спину невзрачный, хиловатый мужичок. Он только обернулся на захлопнувшуюся дверь и погрозил ей костлявым кулачком. Потом негромко, но сочно выматерился и пошел устраиваться на нарах, разглаживая руками казенный матрас, напоминавший скорее плоскую короткую подушку. А завалившись, повернулся спиной к Ахмету и засопел, засвистел носом.

Ахмет, мечтавший о любом собеседнике, не знал теперь, что делать. Он вставал, ходил по камере, заглядывал, нагибаясь, в лицо спящего. А тот дрых, что называется, без задних ног, и плевать ему было с высокого потолка на то, что у соседа по камере кровавые уже круги перед глазами от напряжения мыслей качались. Полночи промаялся так Ахмет, а потом нервы не выдержали и отключили сознание. Он только успел положить голову на свой матрас, как почувствовал, что валится куда-то в пропасть, и это падение было таким долгим, что он устал ждать, когда, наконец, оно кончится.

Молодой организм все-таки взял свое, и когда Ахмет проснулся, то почувствовал, что вчерашние кошмары вроде отступили куда-то и можно было дышать, каток не так уже сильно давил на грудь и сознание.

Сосед сидел на нарах, по-восточному поджав ноги, и пальцем сосредоточенно копался в своих носках, представлявших одну сплошную дырку. Без всякого любопытства взглянул из-под лохматых бровей на Ахмета и просипел то ли прокуренным, то ли простуженным голосом:

—   Здоров...

—   Здравствуйте, — растирая тыльной стороной ладони глаза, отозвался Ахмет.

—   За что сидишь-то? — равнодушно поинтересовался мужичок.

—   Говорят, по сто второй.

—   Эва! — он осуждающе покачал головой. — А в другую перевести — никаких признаков?

—   А это как? — не понял Ахмет.

И мужичок в течение десятка минут, будто крупный знаток уголовного кодекса, объяснил Ахмету, что в законе имеется масса всяких «а, б, в», и если умышленное, но без отягчающих, то совсем «вышка» и необязательна, чем зародил в душе Ахмета слабенькую пока надежду. Если, к примеру, перевести в сто третью, так вообще от трех до десяти, а это, считай, подарок.

Оказалось, сам мужичок уже второй раз тут. Первый раз тоже, как и Ахмет, получил за убийство пятнадцать лет, а теперь лепят мошенничество. Это сто сорок седьмая. В общем, скоро понял Ахмет, повезло ему с соседом, этот способен толковый совет дать, как себя со следователем держать, что говорить, а от чего категорически отказываться.

После завтрака и небольшого шмона, учиненного в камере молчаливым контролером, они, наконец, могли поговорить откровенно. Ахмет пересказал соседу всю свою одиссею, упирая на то, что он влип по молодости, не хотел, но так получилось, что уже после встречи с Бароном обратного хода не было.

—   А это еще кто? — лениво поинтересовался мужичок.

—   Да так, был один хлюст, — попробовал вывернуться Ахмет, понимая, что в запале нечаянно проговорился. И стал объяснять, что вообще-то Барона этого и в глаза не видел, а все приказы отдавал Коля, парень с фиксой во рту, похожий на авторитета. И это он модернизировал автомат, оптику приделал, глушитель навинтил и сказал, что если Ахмет теперь откажется, то его попросту прирежут.

—   Это точно, это у нас так, — заверил мужичок. — Если кто взялся за мокрое, а после сделал ход назад — нипочем не спустят. А с другой стороны, ежели под угрозой для собственной жизни, то могут скостить и до восьми. А вот корыстные побуждения — это хуже, тут могут на всю катушку... Вообще-то лучше всего тридцать восьмая, пункт третий, — совершение преступления под влиянием угрозы или принуждения. И в ней же, — сообщил мужичок, — в пункте девятом, закон трактует, что чистосердечное признание или явка с повинной... Но у тебя, сокол, надо понимать, никакой явки не было, силком сюда привели... А вот ежали как чистосердечное, тут могут скостить, могут... Ты подумай, прежде чем в несознанку идти.

Вот теперь у Ахмета действительно появился материал для раздумий.

После обеда соседа вызвали на допрос, и вернулся он нескоро. А вернувшись, лег лицом вниз и обхватил худыми пальцами плешивый затылок. Как ни старался привлечь его внимание Ахмет, не отвечал, только зло посылал по-матерному.

Потом вдруг сел, скрестив ноги с голыми пальцами, торчащими из носков, и тоненько завыл. Ахмет даже испугался. А он все скулил, будто побитый пес, и из глаз его горошинами катились всамделишные слезы.

—   Баба, сучка, раскололась, — заявил он вдруг, вытирая локтем сопливый нос.

Оказывается, сумел он на «куклах», ну пачках денежных, где сверху и снизу настоящие деньги, а внутри аккуратно нарезанная бумага, сколотить небольшой капиталец. И спрятал его от обыска. Только баба его, жена законная, знала, где хранил. И вот на ж тебе, сестре родной проговорилась, а та возьми да стукни участковому, который драл эту сучку, курву проклятую, пришли и забрали! «У-у-у! — застонал мужичок. — Выйду, убью-у-у!..»

Жалко было Ахмету соседа, но что поделаешь, когда свое еще горше. Если его не послушаться и не раскаяться, не полностью конечно, тогда уж никто не поверит, что заставляли его, стращали, — то можно и «вышку», как он говорит, заработать...

Не знал Ахмет, что во время допроса доложила «наседка» «куму», как звали здесь, в Бутырке, заместителя начальника по режиму подполковника Заболотного, что рассказал татарин то-то и то-то и еще поминал какого-то Барона, а потом вроде испугался и стал отнекиваться, мол, не видал его, а на самом деле видал и знает, кто это. Еще про Колю с фиксой говорил, что это он приказы Барона выполняет. В общем, чего сумел, то и докладываю. Дал ему за это Заболотный пожрать от пуза и пачку папирос прибавил. А уж когда отпускал в камеру, не удержался и с коварной ухмылкой сообщил, что жена полностью раскололась. Вот же падла! Работай на них, как же, дождешься снисхождения!..

А Заболотный тут же все передал Геннадию Орехову. А тот снял трубку и — Романовой. Ищи, мол, подруга, Барона. Кто таков — это уже по твоей части. Если еще чем помочь, звони.

—   Ну, хлопцы, шо я вам скажу... — Александра Ивановна оглядела собравшихся. — Расколол-таки мне Генка этого вашего Ахмета. Не удержался татарин и назвал какого-то Барона. Можете теперь по своим каналам начинать погоню. Только учтите. Славку я вам на этот раз не отдам. Слушайте, что он мне сегодня, час назад, сообщил.

И Романова рассказала о злоключениях Грязнова, аварии на дороге, о том, как он передал областному прокурору капитана Хомякова, а сам умотал в Тольятти, пока у него еще одного свидетеля не убрали местные умельцы, подручные молчановские.

Снова глубоко задумались товарищи юристы... А Шурочка все-таки заводная баба! Где теперь подобных-то сыщешь! Молчала, молчала, да вдруг выдала:

—   Знаете, хлопцы, такое у меня настроение, шо хряпнула бы сейчас стаканище, да и забыла напрочь, какой поганью приходится с утра до поздней ночи заниматься! А, Константин? Чего ты все отмалчиваешься? Ну-ка открой свою тренькалку, погляди, времени-то сколько, а у нас еще ни в одном глазу! Семен, а ты чего нос повесил?

—   Лично я «за», — сказал Турецкий.

Меркулов обреченно пожал плечами, в том смысле что не может возражать большинству, если таковое сложится.

Залесского очень привлекала идея, но... тесть, будь он неладен. Так, с ним было ясно. Семен Семенович глубоко вздохнул и с тысячелетней покорной иудейской тоской заметил, что, если есть возможность заскочить к нему в кабинет криминалистики Мосгорпрокуратуры, он гарантирует половину литра чистого медицинского. Но — не больше.

—  Так Турецкий же! Александр! — снова заколготилась Шурочка. — А кто это хвастался, шо какую-то гарную рыбу с Байкала привез? Где рыба? Небось всю уже в расход пустил, про друзей и не вспомнил?

—  То есть как это так! — возмутился Саша и прикусил язык. Он вспомнил, что уже угощал Ирку расколоткой, но вот осталось ли там, лучше позвонить и узнать заранее, а то позора не оберешься.

Что он немедленно и сделал. Ирина сказала, что он может не беспокоиться, она ничего из его личных — вот же язва какая! женись на такой! — запасов не тронула. Он может приезжать и лопать хоть один, а хоть и в компании.

—  Мы едем, — сказал Саша и, чтобы не объясняться, быстро повесил трубку. — Нас уже ждут.

—  Константин, — всем корпусом важно обернулась к Меркулову Шурочка, —у тебя как, собственный транспорт или мне опять тебя домой доставлять?

—  Доставлять, — уныло почесал кончик носа Костя.

—  Тогда кончили треп — и вперед за мной к Семену в его алхимическую лабораторию,  скомандовала Романова и важно поплыла из кабинета первой.

За ней гуськом тронулись товарищи юристы.