Утром, когда ночные страхи и ожидания прошли, а пугливое солнышко нет-нет да и казало то один, то другой глаз из-за завесы дождевых облаков, Арсеньич неким внутренним командирским чутьем понял, что точку перешли. И тогда, забрав своих хлопцев и ни перед кем не отчитываясь, он отправился в офис.

Там, сменив охрану банка и тщательно снова проинструктировав остающихся ребят, вместе с освободившимися от дежурства на своем специально оборудованном «рафике» отправился, наконец, в Малаховку.

Бессонная ночь сказалась-таки, он, сидя рядом с водителем, клевал носом. Но спать не давали патрули, которые трижды, не то четырежды останавливали микроавтобус и тщательно выясняли: кто, куда и зачем, чуть ли не на просвет изучали охранные лицензии, дававшие право ношения личного оружия. Оно и понятно — положение-то чрезвычайное все-таки. И хотя одни его ввели, а другие отменили, оно фактически существовало.

Дома встретили тишина и полный порядок. И если бы не радио и телевидение, наверняка никто бы не догадался, что в сорока верстах к западу одна власть собралась на другую танки двинуть.

Помывшись и приведя себя в порядок, Арсеньич поднялся к Никольскому в кабинет, чтобы сделать, наконец, подробный доклад о прошедшей ночи.

Но прежде чем он открыл рот, понял, что его поразило, едва он зашел в дом: их бесстрастная и сухая, как пенек, Татьяна будто в одночасье пустила зеленые побеги — так вся сияла и светилась истинно по-весеннему.

Арсеньич помотал головой, словно прогонял непонятный сон, и вопросительно взглянул на Никольского, сидевшего на любимом своем месте, на полукруглом диванчике с сигаретой между пальцами.

Он молча пригласил Арсеньича присесть рядом, а тот так же молча принялся готовить себе порцию «Бифитера».

Татьяна в шелковом темном брючном костюме, кстати идущем ей и делающем ее моложе, между тем переходила от одной книжной полки к другой, читала надписи на книжных корешках, выдвигая отдельные и перелистывая их.

—   А где? — спросил между делом Арсеньич.

—   На корте. Наш Санечка избрал такой способ извинения за похищение сабинянки. Учит мячи подавать. Я смотрел, — засмеялся Никольский, — весьма способная девушка. Кошмар, если в маму пойдет.

—   А чем вам мама не нравится? — как-то безразлично поинтересовалась Татьяна и ловко повернулась к ним на высоких каблучках.

—   Знаешь, Жень, — Арсеньич смешно почесал себе нос и решительно «махнул» стакан своей смеси, — я лучше попозже зайду, а? Смотрю, понимаешь, на двух серьезных бизнесменов, вокруг судьбы мира решаются, а что я вижу?

—   Ну и что? — кокетливо спросила Татьяна.

—   Кого... — поправил Никольский.

—   Вот именно, — согласился Арсеньич. — Вижу двух одуревших от свалившегося на них счастья людей, и на фиг я им нужен со всеми своими и мировыми проблемами.

Они переглянулись и дружно расхохотались.

Никольский подумал: «А ведь это впервые в нашем доме — такой безоглядный смех...» Он даже растерялся немного, потому что теперь окончательно понял, что жизнь пошла по другому пути. Еще неизвестно, как там дальше все сложится, но несомненно одно: прежнего, привычного больше не будет.

Не Бог весть какая мысль, а настроение чуть- чуть подпортилось. И, словно уловив это его состояние, Татьяна тут же предложила:

—   Вот что, друзья, у вас дела, а я давайте-ка пока займусь обедом.

Ну какие ж у нас без тебя могут быть дела? — излишне активно заторопился Никольский. — Присядь. Теперь это наши общие заботы... Арсеньич, если, конечно, ты не возражаешь, давай, а потом уже перейдем к обеду.

Рассказ его выслушали, не перебивая. Особенно интересовала атмосфера в Доме Советов, встреча с Локтевым и, конечно, случайный контакт с бывшим спецназовцем. Арсеньич, помня уговор, не стал раскрывать своего тезку. А Никольский, зная Арсеньича, и не настаивал. Только Татьяна сжала ладонями щеки и виски, и в глазах ее Арсеньич увидел одновременно растерянность и страх. А увидев, не стал дальше сгущать краски и нагнетать обстановку.

—   Да, — как бы подвел наконец итог услышанному Никольский, — есть многое на свете, друг Гораций... Ну что ж, Танюша, не подумать ли нам об обеде? А мы сейчас тебя догоним. — И когда она вышла, добавил, плеснув себе в стакан немного виски: — У меня к тебе просьба. Если со мной что-нибудь случится, ты знаешь, что надо сделать. — Он указал глазами вслед ушедшей Татьяне. — Прости, Ваня, что я вынужден и это еще на тебя навесить. Больше ведь у меня нет никого на свете, ты знаешь.

—   У тебя что, настроение от моего рассказа испортилось? Ну это я еще могу понять. Сам никакой радости не испытываю от того, что происходит. Но давай смотреть на вещи просто: что от нас с тобой зависит, а что — нет. И соответствовать.

—   Извини, друг, ты, конечно, прав. Все просто и объяснимо. Но вот что нам делать дальше с Домом Советов, ума не приложу. Знать и — молчать?

Понимаешь ли, если подходить к вопросу серьезно, все, что они там организовали, — чепуха на постном масле. А этот мой дружок знаешь откуда? — Арсеньич оглянулся и сказал почти шепотом, прижав палец к губам: — Это «Альфа», Женя. Понял? Или надо объяснять еще что-нибудь? А против «Альфы» я и сам со всеми своими хлопцами не выйду и никому другому не посоветую. Просто к ним команда не поступила. Затор где-то случился. Или эти долбаные гекачеписты испугались сами себя и своих действий. Иначе бы я сейчас перед тобой уже не сидел, а на месте славных защитничков было бы одно кровавое месиво из дерьма и костей. Вот, Женя, что это такое. И не дай тебе Бог... Я все-таки профессионал, знаю. А эти наши толпой по этажам скачут, активность свою демонстрируют... Впрочем, если ты так решишь, мы можем вернуться и занять соответствующий подъезд. Только я уже нутром своим чую: кончилось все. Раз кореш ушел, возвращаться уже нет смысла. Ни им, ни нам. Может, кто еще разок-другой и пугнет, пальнет из чегонибудь, но это уже, поверь, так, круги на воде. И никому ни до кого дела нет — кто пришел, кто ушел...

—   Значит, ты полагаешь, все пошло на спад?

—   Я просто уверен, ну знаешь, нутром чую, объяснить только не могу, но развито это чувство у нас, военных, точку сегодня ночью перешли. В смысле — пережили.

—   Ну что ж, верю твоей интуиции... А если все-таки найдется провокатор? Наш исторический опыт говорит, что мы не можем без этого.

—   На это я тебе отвечу так. Во-первых, мой исторический опыт говорит мне, что «Альфа» дважды не приходит. А во-вторых, ты какого провокатора имеешь в виду? С чьей стороны?

—   Как это — с чьей? — изумился Никольский, но, взглянув на насупленного Арсеньича, неожиданно хмыкнул: — Да-да... Ну ты, Арсеньич, и вправду на три аршина под собой видишь...

А ты что, считаешь, войска пришли, постояли и ушли в свои лагеря, казармы, базы, да? И все вот так просто закончилось? А чего тогда, понимаешь, весь этот огород было городить? Нет, брат. Вот когда уже все закончится, обязательно кому-нибудь потребуется жирную такую точку поставить. Себя, так сказать, еще маленько над толпой ведь приподнять, иначе какая же это будет победа! Без крови-то?..

Арсеньич снова потянулся к джину, смешал себе в стакане и кинул лед. Никольский сосредоточенно курил, глядя в потолок. Оба молчали. Наконец Арсеньич не выдержал:

—   Ну чего ты мучаешься? — И словно обрадовался найденному решению: — Слушай, ты видал когда-нибудь, как кобели насмерть бьются? Нет? Тогда послушай, тебе это полезно... Ну, предположим, что силы у них равны, а потому и пасти порваны, и шерсть клочьями, и в кровище. Но — стоят, пока кто-нибудь не дрогнет. И вот тут происходит необъяснимое: кажется, по-нашему, по-человечьи, чего, ждешь, добивай! А у них — нет. Тот, кто оказывается сильней, ждет, когда слабый побежит, и вот тут догонит и хрен ему в зад! Ты думаешь, он какой-нибудь педик собачий? Никак нет, товарищ начальник. Это он так победу торжествует. Ты, значит, вроде как уже не кобель, а сука поганая, ну а я тебя теперь имею полное право... унизить. Понял, к чему это я?

—   Выходит так, — усмехнулся Никольский, — что в наше время приходится больше остерегаться не мести побежденных, а торжества победителей?

—   Верно, месть побитого не опасна, — кивнул лысеющей головой Арсеньич и выпил свой джин.

—   Значит, самое время заняться своими делами?

—   Как скажешь...

Я имею в виду — обед. А потом, если не возражаешь — поговорим с Наташкой...