Уже пахло порохом над Кунерсдорфом, когда Лаудон спросил Салтыкова:

– О чем думает сейчас генерал-аншеф?

– Думать поздно. Сейчас кровью станем расплачиваться за все, что не продумали ранее, на покое…

Они поднялись на пригорок, им подали зрительные трубы.

– Любопытно, чем откроет сегодня Фридрих сражение?

– Как всегда, – зевнул Салтыков, – «косой атакой».

– Почему вы так решили, генерал?

– Это не я так решил, это Фридрих так решает… Я свою жену однажды спрашивал: «Чего ты в одном и том же платье шляешься, коли другие в гардеробе, ненадеваны, пылятся?» А она мне ответила: «Прости, батюшка, стара стала, глупа стала…»

Лаудон вряд ли понял его, и Салтыков пояснил далее:

– Фридрих… он тоже, как старуха скупая: одно платьишко надел, так и носит его, не снимая… Пооборвался уже господин!

Но Фридрих сегодня не спешил открывать битву. Весь прусский генералитет во главе с королем был в седлах. Стояли гуртом на вершине холма, позванивая сбруей и оружием. Фигура короля в черном сюртуке резко выделялась среди пестрых мундиров. Головы генералов, густо напудренные, были обнажены; один король в шляпе. Сюда, в ставку Фридриха, сейчас приводили переметчиков, лазутчиков и пленных. Король, перегибаясь через луку седла, лично задавал им каверзные вопросы… Потом он повернулся к генералам:

– Господа, я выяснил неприятную новость: нам не придется нападать на русских с тыла. Салтыков свой тыл успел укрепить. Из двух флангов противника мы избираем слабейший – левый… Но прошу еще подождать – я не все уяснил для себя…

Сейчас короля смущали сбивчивые сведения о глубоком ретраншементе, связующем русские фланги. Салтыков – через этот ретраншемент – мог перебрасывать свои войска с фланга на фланг. Фридрих же позволить себе такой роскоши никак не мог.

Около девяти часов утра король сказал, морщась:

– Ладно. Начинать можно только одним способом – начать!

Прусская артиллерия взяла под обстрел высоту Мюльберг, занятую войсками князя Александра Михайловича Голицына. Прошло в гуле пальбы еще два томительных часа… Король вел себя как-то странно: он словно не мог решиться на атаку. Лишь ближе к полдню рука Фридриха резко взметнулась кверху.

– Честь и слава! – заверещал он пронзительно. – Даже земной шар не покоится на плечах Атласа столь прочно, как стоит королевство Пруссии на плечах своей бессмертной армии…

И закончил деловитым распоряжением:

– Через виноградники можно пустить инфантерию. Направление атаки – на Мюльберг. Исхождение региментов от Бишофсзее и от Треттина… Прошу, господа, начинать немедля и решительно!

Сражение разгоралось. Сначала, как всегда, Фридриху было неинтересно. Он велел намазать кусок хлеба маслом и подать ему в седло. С аппетитом жуя, король сказал:

– Интересно, когда уже кипит кровь… Вот, когда мои ребята добегут до Мюльберга, тогда хоть деньги плати за такое зрелище!

Излюбленной «косой атакой» (как всегда, как всегда!) король обрушился на левое крыло русской армии, и Салтыков приставил трубу к мутному стариковскому глазу.

– Сейчас король, – точно определил он, – милостию божией, кажись, отберет у нас Мюльберг, сбросит князя с горушки вниз.

В рукопашной резне князь Голицын был тяжко ранен, и его буквально выдернули из рук прусских гренадер – Фридриху даже принесли в ставку ботфорт с ноги князя.

– Что вы мне тычете в нос старым вонючим сапогом? – обозлился Фридрих. – Иль вы добыли русский штандарт?

Мужество защитников Мюльберга было сокрушено натиском пруссаков. Голицын в спешке боя, истекая кровью, перестроил два полка поперек позиции. Они встали здесь насмерть. Но прусская картечь выкосила их. Потсдамские гренадеры штыками уже добивали канониров.

Левое крыло русской армии было смято…

Фридриху доложили об успехе: 15 русских батальонов и 42 орудия армии Салтыкова более не существовали.

– Прекрасно! – заметил король. – Сейчас я устранил то, что мне мешало. А мешал численный перевес противника. Теперь же этого перевеса не существует. Что ж, «шах» мы сделали, пора приготовить русским «мат»…

Салтыков не послал князю Голицыну поддержки:

– Резервы прибережем. Фридрих – хитер, и воевать еще не начал: он только пыль нам в глаза пущает… Бой весь впереди, судари! Солдаты Голицына погибли, но долг исполнили. С высот горных, уже нездешних, они сейчас на нас взирают. Память им вечная и поклон низкий ото всей России!

Над ним засвистали пули, он взял прутик – обмахивался:

– Во, шмели проклятые… кыш-кыш, негодные!

К двум часам дня все укрепления Мюльберга были в руках короля. Но пока пруссаки лезли в гору, неся страшные потери от войск Голицына, Румянцев в шесть линий (в целых шесть!) собрал своих героев на высоте Шпицберга. Сейчас все отступавшие русские копились на Шпицберге, словно в Ноевом ковчеге при потопе.

Издалека Фридрих пристально рассматривал эту высоту.

– Что-то она перестала мне нравиться, – поморщился король, протянув свою трубу Зейдлицу. – Посмотри и ты…

Но пока все складывалось в его пользу. Были порой моменты, когда ему хотелось кататься по траве от восторга: «Какое счастье! Как везет!» И он даже сказал несколько раз:

– Чудо… я же вам говорил, что будет чудо!

К трем часам дня Фридрих завладел половиною поля битвы, и тут к нему на запаренной лошади прискакал курьер. Этот гонец примчался на берега Одера с дальних берегов Рейна.

– Его высочество принц Генрих одержал великую победу над французской армией при Миндене! – доложил курьер.

– Великолепно, – загордился король. – Скачи обратно, сынок. Поспеши обрадовать его высочество, брата моего, что мы одержали победу здесь – под Кунерсдорфом!..

Наступал острый момент, когда инфантерия была уже на издыхании. Ее пора оставить в покое. Она уже расчистила поле битвы. Теперь, на смену пехоте, пришла пора бросить кавалерию и довершить разгром пушками.

– Я не ошибусь, если скажу, что русские сейчас побегут. А потому сразу начнем отсекать их от дорог к спасению… Быстро разрушьте все мосты на Франкфурт!

Критический период боя наступил. Салтыков опустился на землю, никого не стыдясь. Коленопреклоненный, он стал молиться. О чем он там беседовал с богом – это осталось тайной Салтыкова, но, отмолясь, он живо воспрянул с земли.

– Побили, но не убили! – сказал отчетливо. – Новизны тут никакой нет: король прусский не продает побед дешево…

В ухо аншефа, оглохшего от грохота боя, кричал Лаудон:

– Они сбросили в озеро мосты… Смотрите, уже занимают Кургунд, от леса скоро пойдет Зейдлиц… Неба уже не видать от пыли! Франкфурт от нас отрезан…

– Ничему не удивляюсь, – отвечал Салтыков. – Король прусский уже начал воевать, но мы-то сиворылые, еще не начинали…

Казалось бы, уже все решено: Фридрих близок к виктории.

Но тут в ставку короля стали собираться генералы. И все, как один, с пасмурными лицами. Взирали искоса.

– Ваше величество, – объявили они, – битву надо заканчивать. Войска уже в изнурении. Если сражение затянуть хотя бы на час, весь наш первый успех полетит к черту.

– Перестаньте болтать вздор! – наорал на них король. – В уме ли вы, когда все идет так чудесно!.. Мне не нужна половинка арбуза – я хочу съесть арбуз целиком. Что мне с того, что я поколотил русских, если политическое состояние Пруссии требует от нас добиться полного разгрома России!

Генералы стояли на своем.

– Есть положения, король, – говорили они, – когда надо ограничить себя лишь половиной успеха, и тогда это будет победой. Если же сейчас достигать второй половины успеха, тогда победа обернется для нас поражением…

Фридрих, сложив пальцы в щепотку, подбежал к ним (маленький король) и снизу вверх заглянул в лица своим бесстрашным, непобедимым генералам…

– И это… вы? – спросил он жалобно. – От кого я слышу эти слова? Или слава прусских вождей – это миф? Да поймите же наконец: мой успех разложил русскую армию. Я уже ослабил их душевно. Они – как тряпки сейчас. Их ничего не стоит добить, как щенят. Или вы не видели, как они бежали?

Раздался голос Зейдлица:

– Они бежали, это верно. Но с Мюльберга гуртом перебрались на Шпицберг… Мы победим сегодня, если прекратим сражение сейчас же…

Фридрих не мог поверить своим ушам:

– И ты, Брут?! – вскричал он.

– Нет, король, я не Брут, а твой Зейдлиц… И ты знаешь сам, что я готов жизнь отдать за тебя! Прислушайся же к моим словам.

Фридрих сразу успокоился – перестал играть.

– Тогда будем честны до конца, – сказал он. – Битва при Цорндорфе была лишь наполовину нашей победой. Битвою сегодня при Кунерсдорфе я желаю торжественно закрыть неудачный Цорндорф… Мне это нужно. Наконец, я ваш король, и я имею право делать то, что я хочу.

И тут он заметил Веделя, которого раньше сильно любил, а теперь сильно ненавидел. Ведель скромно стоял в стороне.

– А вот и Ведель! – засмеялся Фридрих. – Иди сюда, мой горемычный Ведель… Ты слышал, что здесь говорят? Можно подумать, что мы торгуемся на базаре. А ведь нам сейчас для полной победы немного и надо: взять высоту Шпицберг, и тогда мы выиграли не только сражение, но и всю кампанию этого года!

Ведель вдруг исступленно выкрикнул – со слезами:

– Никого не слушайтесь, король… Только – вперед!

Фридрих обнял его, воодушевляясь:

– Ведель, за такой ответ я прощаю тебе даже Пальциг. Верь: я снова полюбил тебя… Итак, господа, все ясно. Нам осталось одно усилие, один лишь рывок на Шпицберг! Я заклинаю вас… я умоляю вас… я приказываю вам: идите прямо на Шпицберг!

И он воскликнул трижды, выкидывая вперед руку:

– На Шпицберг! На Шпицберг! На Шпицберг!

– Вот он мне и попался, каналья, – сказал Салтыков. – Ах, глупец! Ну, разве же так это делают? Ведь он застрянет своей конницей на узких дефиле… Отныне начинаем разгром короля!

Подсознательно почуяв близость вражьей атаки, аншеф стал сыпать распоряжениями. От его шатра поскакали в огонь и в дым ординарцы. В ход тронулись резервы. Ретраншемент укрывал перемещение войск от огня. С горы Юденберг, спускаясь с высоты по зеленой, еще не пробитой траве, скученно сошли в низину два свежих русских полка. Фронт был перестроен… Аншеф выждал (старики терпеливы), когда на Мюльберге соберется немцев побольше, и велел открыть по высоте ураганный огонь:

– Тратьте ядра без скупости… Копить сейчас не надо!

Горящими яблоками поплыли в небе мортирные бомбы. Фридрих такого еще не видывал, хотя повоевал немало: русские швыряли снаряды с огнем через головы своих войск. Но, быстро сообразив, король бросил свои батальоны на высоту Шпицберга…

Над гвалтом голосов, над пушечным громом, на самом пике этого проклятого Шпицберга, вдруг выросла неповторимая, вся во вдохновении боя фигура Петра Румянцева… Глаза вытаращены, мундир на генерале рван, а в руке – обломок шпаги.

– Стой крепко! – прорычал он. – Ежели кто с места двинется, того поймаю и башку оторву…

Пруссаки уже близко. Бегут. Рты их разъяты в вопле.

И начался прибой:

волна пруссаков докатилась до Шпицберга – скала!

отхлынула и снова пошла вперед – скала!

еще раз, покрываясь кровью, ударила – скала!

бросились на Шпицберг всей грудью – скала!

Тогда Фридрих, побледнев, крикнул:

– Коня!

Фронтальную атаку на Шпицберг повел сам король.

Салтыков подозвал к себе трех ординарцев.

– Дворяне, – сказал он им, – двух наверняка убьют, потому пошлю трех сразу. Один из вас доскакать должен до апшеронцев; явите им волю мою – не отступать…

Ни один из трех не доскакал до полка Апшеронского (все пали из седел, разбиты копытами, насмерть изувечены). Но славный полк Апшеронский не дрогнул. Трава была там высока, и вся она в крови, в крови, в крови. До пояса апшеронцы выкрасились в кровь («сидючи на коленях, отстреливались, покуда уже не осталось из них никого в живых…»).

В атаке безуспешной конь был убит под королем. Картечь сразила его адъютантов. Фридрих вернулся из атаки на солдатской кобыле. Вся одежда была иссечена пулями. Фридрих, почти осатанев, погнал свои войска еще раз. Второй раз. Третий!.. Обратно возвращались уже не люди, а какие-то кровавые ошметки – безглазые, безликие, многие тут же сошли с ума…

Шуваловские гаубицы сыпали, торжественно и гулко, вокруг себя смерть полными горстями («С Елизаветой – бог и храбрость генералов, Российска грудь – твои орудия, Шувалов!» – так писал тогда Ломоносов)…

И, как всегда в критические моменты, король позвал:

– Зейдлиц!

Но в ответ услышал – совсем неожиданное:

– Король, мои эскадроны не железные.

Фридрих разбил трубу о дерево, в ярости топал ногами, крича на Зейдлица, как на последнего лакея:

– Я все равно не слышу твоих слов, сейчас мне плевать на все слова, какие существуют на свете… Иди в атаку не рассуждая!

Зейдлицу уже подводили боевого коня. Порыв ветра раздул парусом его белую гусарскую накидку – как саван, как саван. Он вдел уже ногу в стремя, но продолжал огрызаться:

– Это безумие, король, бросать на ветер мои славные эскадроны!

– Безумен тот, кто осмеливается спорить со мною.

– От нас же кусков не останется, король.

– Какое мне дело до этого, – вперед!

– Повинуюсь, мой король…

Зейдлиц вскинул свое поджарое тело в мокрое от пота седло. Жестоко надрал уши лошади, разозлив ее перед атакой. Выдернул палаш из ножен, и при свете угарного дня блеснула сизая, как воронье крыло, страшная боевая сталь.

Секретарь короля де Катт был рядом, со своим альбомом. «Что-то надо сказать для истории… Но – что сказать?»

– Мы будем перебиты, – вот что сказал Зейдлиц.

И грозная лавина конницы (лучшей конницы мира), взлягивая землю, взметая клочья дерна и песок, рванулась вперед…

Салтыков, увидев, как быстро движется через поле блеск и ярость прусской кавалерии, сказал – почти довольный:

– Вот последний козырь короля… Король продулся в пух и прах! Завтра, видать, с торбой по дворам пойдет… любой милостыньке рад станется…

Наперерез прусской кавалерии – клин клином вышибать! – вымахала на рысях русская конница. В пыли и ржанье лошадей рассыпался тусклый пересверк палашей и сабель. Желтые облака сгоревшего пороха низко плыли над головами всадников. Хрипели и давили друг друга лошадьми звенящие амуницией эскадроны…

Весь покраснев от натужного крика, Салтыков повелел:

– Снимай резерв с Юденберга, гони их на Шпицберг, на Шпицберг… Повторяю: с Юденберга – на Шпицберг! Резерв!

Приказ был отдан вовремя, ибо пруссаки уже карабкались на Шпицберг. Гренадеры поддели на штыки русских канониров. Пушки они не могли укатить: пруссаки тут же свинцом их заклепывали.

– Ничего, ничего, – говорил аншеф. – Потом мы их снова расклепаем…

К пяти часам дня прусская кавалерия, разбегаясь за прудами, еле двигала ноги. Медные кирасы были рассечены палашами так, будто русские рубили их топорами. А сам Зейдлиц, плавая в крови от шрапнельных ран, лежал, словно верный пес, возле ног своего короля:

– Я знал, король, что мы будем перебиты.

«Ах, Зейдлиц, Зейдлиц… и ты не справился?» – Фридриху хотелось плакать. Он отъехал на коне в сторону, и русское ядро, прилетев издалека, ударило его лошадь прямо в грудь. Жаром и нехорошим духом теплой крови пахнуло в лицо. Король едва успел вырвать ногу из стремени – рухнувший конь чуть не размял его. Это была вторая лошадь, убитая под королем сегодня.

– Еще раз – на Шпицберг! – призывал Фридрих. – Мерзавцы, кому я сказал? На Шпицберг, на Шпицберг, на Шпицберг…

Капралы дубасили солдат палками:

– Вставай, скотина, король сюда смотрит… на Шпицберг…

Началась агония немецкой армии; войска короля судорожно дергало из стороны в сторону. Драгуны принца Вюртембергского («Хох, хох!») прорвались все-таки на Шпицберг. Они пробыли там минуту и сразу полетели вниз, где их быстро прикончили картечью. Король бросил в бой легкую гусарскую конницу Путкаммера – конец был тот же, а сам Путкаммер пропал в атаке безвестно. Фридрих оглянулся назад: там, за его спиной, стояли лейб-кирасиры – его личная охрана. Король не сказал им ни слова, он только вытянул руку, показывая – куда им скакать и где им умирать.

Эти лейб-кирасиры достались под саблю чугуевским казакам. Над полем Кунерсдорфа нависло – завывающее, как отпевание:

– Руби их в песи, круши в хузары!..

Казаки разбили гвардию Фридриха, командира утащили в плен за косу, а лейб-штандарт Потсдама затоптан был под копытами.

Шальная пуля попала в короля. Его спас от смерти золотой футляр готовальни, с которой он никогда не расставался.

Фридрих произнес фразу:

– О боги! Неужели для меня не найдется русского ядра?

Далее никаких исторических фраз за ним не сохранилось – по той простой причине, что канцелярия его разбежалась.

И тогда поднялся с барабана Салтыков:

– Пришло время штыка! Гони их теперь… гони, гони, гони!

Иногда удиравшие пытались увлечь за собой и короля Пруссии.

– Оставьте меня, – отбивался Фридрих. – Вы, подлецы, бегите и дальше… Но если все бегут, я должен погибнуть!

Король воткнул свою шпагу в землю, скрестил на груди руки. Он застыл как изваяние, выжидая смерти. А вокруг него, словно щепки в бурное половодье, с воем и топотом неслись его войска. Фридрих почти бессмысленно взирал на свой позор. И даже не заметил, что пуля сорвала с головы его шляпу.

Разбежались все – кто куда… Короля забыли – бросили!

Позже всех удирал от Кунерсдорфа на хромающей рыси гусарский отряд ротмистра Притвица. Кони мотали гривами, острый пот их был невыносим, по пикейным штанам Притвица стекала кровь.

На полном разбеге вдруг замер отряд:

– Там на холме кто-то стоит… Неужели король?

– Я ничего не вижу в этом дыму… я ослеп!

– Да вон там… видите? Перед ним торчит шпага…

Когда гусары подскакали к Фридриху, он даже не глянул на них. Король закостенел в своем отчаянии. Притвицу возиться с ним было некогда: с пиками наперевес за ними уже гнались казаки. Ротмистр схватил короля за пояс, гусары перекинули его в седло. Настегнули под ним лошадь:

– Король, очнитесь же наконец!

Фридрих не брался за поводья, и на скаку его мотало в седле, словно тряпичную куклу: вот-вот вылетит на землю.

Притвиц, обернувшись к отряду, гаркнул:

– С нами король, ребята, а потому – на шенкелях!

Фридрих вдруг вцепился в руку ротмистра:

– Притвиц, я погиб… Я погиб, Притвиц! Навсегда!

Выстрелом из пистолета (одним, зато удачным) Притвиц убил чугуевского офицера, и гусары оторвались от казачьей погони. И все время бегства король хватал ротмистра за руки, восклицая жалобно, как ребенок:

– Притвиц, пожалей меня… Притвиц, презирай меня… Притвиц, убей же меня! Притвиц, я не хочу больше жить…

За прудами, в тени развесистых буков, они спешились. Правили амуницию, подтягивали сбитые в скачке седла. Притвиц одним махом осушил фляжку с вином, размазал кровь на штанах, сказал королю:

– А сейчас побежим дальше. Баталия проиграна – ладно… А вот что нас ждет после поражения… это, я скажу вам, ваше королевское величество, будет уже настоящее дерьмо! По седлам, гусары! С нами король! Идем дальше – на шпорах, на шенкелях!

Салтыкову принесли шляпу Фридриха Великого. Старик расправил в пальцах ее мятые поля, хлопнул по колену, выбивая из шляпы перегар порохов и прах многих битв, многих побед короля…

– Хоть на стенку вешай! – сказал аншеф. – Это почище любых штандартов будет… Одначе, – присмотрелся он к суконцу, – так себе шляпка. Простенькая. Зато она укрывала уж больно горячую голову, которую мы и остудили сегодня под Кунерсдорфом.

Адъютант доложил командующему, что обед давно стынет.

– Ну, ладно, – огляделся Салтыков. – Баталю я дал. Кажись, и конец всему… Митенька, подсоби подняться. Ноги что-то не идут. Ослаб я… Не пивши, не евши, с утра раннего на ногах. Истоптался весь. Веди меня к столу…

За обедом старик поднял бокал с розовым вином, попросил собрание, чтобы не шумели, – сейчас он говорить станет:

– Судари мои, победили мы, и победу нашу поясню. Фридрих нас «косой атакой» удавить хотел. Весь наш левый фланг он охватил. Но… сколько же можно «косить»? Я его на этом и поймал. Фридрих угодил в петлю, которую для нас уготовил. Нельзя хорошее применять неустанно, ибо хорошее от повторений частых худым становится… Надо новые пути изыскивать!

– Ясно! – раздалось за столом. – Наливай… едем дальше!

– Стой ехать, – придержал собрание Салтыков. – Я главного еще не высказал… Фридрих имел шанс разбить нас сегодня!

– Как? Почему? Когда? – раздались выкрики.

– А разве вы не заметили? – прищурился Салтыков (и все увидели по этому прищуру, что старик-то хитер). – Ему бы, – сказал аншеф, – надо горячку со Шпицбергом не пороть. Бросил бы он свои войска на Юденберг, откуда я резервы-то свои отвел… вот тогда б он усадил нас крепко!

– Петр Семенович, – спросил его один генерал, – ежели ты ведал про это, так чего же рисковал столь легкомысленно!

– Легкомысленно, сударь, я не рисковал! – вспыхнул старик. – Это Фридрих рисковал легкомысленно, оттого и проиграл… Я же рисковал глубокомысленно!

Через несколько дней с возгласами: «Честь и слава, виват Россия!» – были брошены к ногам Елизаветы еще 28 знамен армии Фридриха…

А шляпу Фридриха и сейчас можно посмотреть. Она лежит на стенде – под стеклом, как реликвия Кунерсдорфа. Ее хранят в Музее Суворова в Ленинграде.