Из глубокого рейда по землям Пруссии вернулась конная русская разведка. «В краю все спокойно», – доложили Фермору.

И пошли двумя колоннами: одна, правая, – из Мемеля, другая, левая, из тихой Жмуди. Вел левую колонну – прямо на Тильзит! – генерал Петр Румянцев, а Фермор ему палки в колеса вставлял, ибо завидовал юной славе.

Трещали лютейшие морозы, снег был искрист и хрупок, солнце светило вовсю. Черные вороны не спеша срывались с дерев и, распластав крылья, недвижимо и мертво уплывали в лесную жуть. Кошёвка генерала плыла на полозьях как воздушный корабль, почти неслышно, только всхрапывали кони. Снега лежали высоко, по сугробам катили пушки, ставленные на лафеты-санки. Конница шла на рысях, вся в изморози, вся в паре, вся в нетерпении.

Редко-редко попадется корчма. Тишина, безлюдье. И вот она, Пруссия! Впереди армии пошел гулять манифест к населению: «Не мешать… Не противиться… Не пужаться!» Войска были приструнены заранее, еще в канун похода. Апраксин армию разложил, но теперь солдатам внушили твердо: никого из пруссаков пальцем не тронуть… упаси бог взять что-либо из дома прусского!

Кошёвка Румянцева плыла и плыла…

– Стой! – Шумно вздохнули лошади, стало тихо; генерал выглянул наружу. – Кто-то едет… тащится. Надобно бы поспрашивать!

Навстречь эшелону ехал обоз с товарами из Кенигсберга на Ковно. Румянцев подошел, хрустя снегом, к стеганому возку, где сидели купцы, греясь водкой. Рванул на себя дверцу. Увидев русского генерала, никто из купцов не удивился (время военное).

– Что в Кенигсберге, господа? – спросил Румянцев.

Ему ответствовали, что в Кенигсберге и в Пиллау гарнизоны боя не хотят и уходят; жена фон Левальда, застрявшего с войсками в Померании, сбирается ехать к мужу.

– К мужу сбирается ехать или от нас убегает? – уточнил Румянцев, и ему сказали, что, верней всего, убегает. – Благодарю вас, – захлопнул он дверцу. – Пропустите негоциантов!..

Петр Александрович ночевал в селении Тавроги, когда из Тильзита прибыла депутация мещан. Городской секретарь просил у Румянцева протекции и защиты от обид.

– Обид не учиним, – отвечал Румянцев. – Протекцию же посулю не от себя, а от имени всей матушки-России…

С ходу, не раздумывая, Румянцев взял Тильзит, велел варить щи с убоинкой, строить баню с паром, разбить лазарет, лекарям велел ног и рук солдатам раненым не отрезать.

– Я вам головы поотрезаю, – сказал. – Лечить надо!

А сам сел за стол и написал рапорт в Конференцию о взятии Тильзита: «…нашел оной город от войск прусских совсем испражнен и отверстым к приятию войск ея императорского величества…»

Русские войска и сами не заметили, как оказались уже в самой середке Пруссии. Пока все было спокойно. Солдаты объяснялись с пруссаками на пальцах. Местные помещики-юнкеры с удивительной благожелательностью приглашали офицеров на свои фольварки, где было тепло и уютно. Первая скрипка прозвучала где-то в глуши прусской, как робкий призыв к любви. И был, наверное, первый смельчак, который подошел к дочери хозяина фольварка и вывел ее, цветущую от смущения, на жеманный и ходульный котильон!

22 января 1758 года русская армия вступила в столицу Пруссии – Кенигсберг (город, кстати, тогда был дурной и бестолково раскидан по островам и поймам Прегеля). Члены магистрата, сам бургомистр, камералии и президент трибунала, при шпагах и в мундирах, торжественно вышли навстречу. Под гулкие возгласы литавр русские полки входили в город с распущенными знаменами – с тяжелой парчи осыпался снег. Неистово гремели барабаны. Фермор въехал в Кенигсберг следом за войсками. Ему вручили ключи от столицы и ключи от крепости Пиллау, ограждавшей Кенигсберг со стороны моря.

«Все улицы, окны и кровли домов усеяны были бесчисленным множеством народа. Стечение оного было превеликое, ибо все жадничали видеть наши войски; а как присовокуплялся к тому и звон колоколов во всем городе и играние на всех башнях и колокольнях в трубы и в литавры, продолжавшееся во все время шествия, то всё сие придавало оному еще более пышности и великолепия…»

Музыка, пушечная пальба и взлетающие к небу фейерверки – эта праздничная суета длилась всю ночь. И до утра топали войска, располагаясь на постой, полыхали костры на перекрестках – для обогрева публики, крутились в седлах крикливые калмыки в остроконечных шапках, звеня колчанами.

Наутро все церкви Пруссии гремели от благодарственных молебнов россиян. Одноглавый прусский орел сшибался с крыш и зданий; крепили теперь повсюду орла российского, орла двуглавого. В книжной лавке университета шла бойкая торговля: продавались русские книги, манифесты и портреты Елизаветы Петровны (гравированные, конечно). С сомнением – впервые в жизни! – пруссаки попробовали чаю, завезенного русскими; русские же офицеры сразу стали учить бюргеров, как надо варить крепкий пунш.

Вообще русские повели себя удивительно. Объявлена была свобода веры, свобода торговли, свобода печати. Сохранили весь прежний чиновный аппарат, но – естественно – лишили Фридриха налогов с прусских земель. Были не тронуты архивы и регистратура. Почта в Пруссии продолжала работать без перебоя, только письма теперь принимались в пакетах незаклеенных (очевидно, для перлюстрации).

Частных библиотек русские не касались, а публичной тут же составили точную опись. Студенты продолжали учиться, профессуре русские оказывали особые знаки внимания и почтения. И немцы всё смелее сходились с победителями, уже не гнушаясь проситься на русскую службу. Никаких контрибуций не взималось! Никаких повинностей не вводилось! И это понятно: России ведь было совсем невыгодно беднить население Пруссии, которая отныне входила в состав империи на правах новой для нее губернии.

Покорив мужчин, русские дружно взялись за женщин, и началась любовная «оккупация» Пруссии, не имевшая равной себе в истории. Никогда так горячо не пылали щеки милых Гретхен! Кенигсберг, говоривший при Фридрихе языком грубых реляций, вдруг заговорил о любви, о свиданиях и розах Гименея… Крылатый божок любви порхал в том году над острыми крышами Кенигсберга!

Немецкий историк Архенгольц (страстный поклонник Фридриха) писал об этом необыкновенном времени:

«Никогда еще самостоятельное царство не было завоевано так легко, как Пруссия. Но и никогда победители, в упоении своего успеха, не вели себя столь скромно, как русские».

24 января (в день рождения короля прусского) все население Пруссии дало присягу на верность новой отчизне – России! После чиновников подходили к пастору ученые университета, положил на Библию плоскую, иссушенную руку и великий Иммануил Кант; в жизни этого германского философа, в жизни поразительно скучной и неинтересной, этот факт – самый исключительный и яркий!..

А к берегам Пруссии тянулись от Мемеля русские корабли и галеры, груженные золотистым русским хлебом.

Читатель прочел все это – и наверняка не поверил мне. Слишком идиллическая картина нарисована автором.

Пруссия – этот оплот оголтелого юнкерства, этот кипящий котел, из которого кайзеры и фюреры черпали идеи и кадры для своих изуверств, – как же могла эта Пруссия так спокойно и почти равнодушно отдать себя в лоно России!

История зачастую состоит из парадоксов. Но эти парадоксы вполне объяснимы, если мы, читатель, накинув мундир армии Елизаветы, въедем с тобою в Кенигсберг и посмотрим на Пруссию как бы изнутри ее царства – глазами самих пруссаков…

Когда затхлое полунищее курфюршество Бранденбург захватило под свою власть сытую и обильную область Пруссии, Кенигсберг тогда отвечал Берлину восстанием! Это первый факт.

Война, которую затеял Фридрих, свирепо выгребала из Пруссии пушечное мясо, мясо натуральное, хлеб и лошадей для кавалерии. Налоги росли, их выколачивали из юнкера, а юнкер брал палку и колотил своих крестьян. Русские же, придя в Пруссию, ничего не брали, сами помогали Пруссии! Вот вам второй факт.

Фридрих всю жизнь утверждал: война – это дело короля, народа она не касается, сиди дома и трудись. Наверное, оттого-то, когда одноглавый орел был заменен двуглавым, никто из пруссаков даже не колыхнулся! Это третий факт.

Наконец, факт четвертый – самый решающий: вступление русских войск в Пруссию не было оккупацией, когда победитель стремится к быстрому обогащению за счет оккупированных, чтобы потом, все разрушив, покинуть завоеванную область. Совсем нет! Это было присоединение Пруссии (как древней земли славян) к славянскому же государству – России! Русские устраивались тут сразу прочно и деловито – на века, и пруссаки отлично понимали, что они не уйдут, они здесь останутся.

Таким образом, читатель, парадоксы истории, как бы ни были они изощренны, все-таки можно объяснить. Пруссаки доверили России себя и свое будущее (будущее детей и внуков своих) – по доброй воле, без принуждения!..

Скоро Елизавете Петровне принесли первую прусскую монету, отчеканенную в Кенигсберге, а на ней были такие слова:

– Вот, – сказала она, довольная. – Это Апраксин не мог ничего. А солдаты-то все могут: наша Пруссия! А весной быть посередь Европы и удивить ее!

Достойно примечания, что Елизавета была названа на монетах не «королевой», а именно «королем»… Это очень странно, и я думаю – не был ли тут заложен какой-либо политический хитрый умысел?

Эту же монету через своих лазутчиков получил в Бреславле и Фридрих. Первый приступ ярости уже кончился, король перестрадал, и теперь наступила слабость. В пальцах Фридриха крутилась монета новой, чуждой для него Пруссии с обликом императрицы Елизаветы.

– «Елизавета… король Пруссии»? – прочитал он. – Какая непревзойденная наглость! Меня знают в мире как курфюрста Бранденбургского и короля Прусского. Россия отняла у меня Пруссию, и теперь… Где вы, де Катт?

– Я здесь, ваше величество, – подоспел секретарь.

– Невежда! – отвечал ему король. – Ты посмотри сюда (он показал ему монету). Я уже не король, а значит – не «величество». Русские лишили меня королевства, оставив лишь в курфюрстах; отныне я только «светлость».

Он отшвырнул монету прочь, и она покатилась в угол, звеня и подпрыгивая.

– Какое злобное торжество! – произнес король. – Ах, как пируют в роскоши мои враги… Какой позор обрушен на меня! Пруссия, одно имя которой олицетворяет миру все мои владения с Берлином вместе, – Пруссия, которую я нежно любил, эта проклятая зажравшаяся Пруссия присягает России… Этого не снести!

Присел к столу и долго писал. Обернулся:

– Де Катт, вот эти письма спешно разослать по комендантам крепостей. Курьеры готовы?.. Тогда пусть скачут днем и ночью. Мне нужен фураж и хлеб, отчет по арсеналам и рекрутированию. Я снова начинаю игру – озлобленным и отдохнувшим… Что вы стоите, де Катт, такой рассеянный?

– Я думаю, король.

– Вот новость! Уж не собрались ли вы думать за меня? Не стоит труда, голубчик… Поверьте: я все уже продумал. И мне всего сорок шесть лет. Не знаю, сколько я проживу, но… Сколько бы я еще ни прожил, но в Пруссии ноги моей больше никогда не будет!

Король сдержал свое слово. Он прожил еще двадцать восемь лет, исколесил в поездках весь Бранденбург, но Восточная Пруссия короля никогда больше у себя не видела…

Де Катт вернулся в комнаты, отослав курьеров с письмами. Король стоял возле окна спиной к секретарю.

– Они поскакали, ваше величество, – произнес де Катт.

– Вот и отлично! – ответил король, не обернувшись. – Я уже разбил французов и австрийцев. Пришло время отколотить русских медведей. Они еще не ведают – как я умею бить!

Он повернулся к де Катту с просветленным лицом.

– В этой битве с русскими я буду ужасен, – сказал король.