Виктория! О ней известили столицу России трубящие почтальоны; сто один раз (ни больше, ни меньше) громыхнули пушки на петропавловских фасах. «Гросс-Егерсдорф» уже вписался в летопись русской военной славы.

Но прошло несколько дней после победы, и 8 сентября 1757 года случилось в Петербурге событие, которое всколыхнуло весь дипломатический мир Европы. Это событие, на первый взгляд совсем незначительное, имело громадные последствия на ход всей военной кампании.

День этот совпал с религиозным праздником рождества богородицы, и в Царское Село съехалось немало крестьян, чтобы погулять на досуге у распахнутых кабаков царских. Елизавета, в отменном настроении, заодно с некоей бабой Ивановной, исполнявшей при ней должность «министра странных дел», пешком отправилась в церковь. День был пригожий, теплый. Еще издалека слышны были песни и музыка. На выходе из дворца Елизавете приглянулся чем-то старый солдат лейб-кампании, который ружьем исправно ей артикул выкинул.

– Ишь ты! – сказала Елизавета. – Каков молодец у меня!

– Под стать тебе, матушка, – отвечал старый беззубый вояка.

– Так и быть: вот тебе рубелек – на память.

– Не могу взять, коли на часах стою.

Елизавета нагнулась – положила монету на землю:

– Ну, так возьмешь, когда сменят тебя с караула. Да смотри не загуляй шибко. А то – быть тебе в киях у меня…

– Постой, матушка! – крикнул солдат в спину императрицы.

– Чего тебе? – обернулась она.

– Правду ли бают, будто ты престол племяшу своему, Петру Федрычу, отказать хоть?

– Ружье у тебя в руках, – ответила Елизавета. – Вот и пали нещадно в каждого, кто такое болтать станет…

Уже, наверное, около часа длилась в церкви обедня, когда на паперть вышла из храма женщина. По виду – барыня (и не бедная). Хватаясь за перила, соскользнула с крыльца и рухнула на траву. Сбежался народ. Барыня лежала, раскинув руки в крапиву, и торчал изо рта распухший, прикушенный язык. Вокруг нее толковали пьяненькие мужики:

– За немцем бы послать… Лекаря!

– Може, хмельная?

– Эх, друг Елисеич, ляпнул ты… В церквах не пьют!

– Одначе, гляжу я, баба-то ишо не старая.

– Верно: подправить малость и – пошагает!

– От грудей, стал быть. Ее груди давят.

Тут выбежала на крыльцо Ивановна («министр странных дел»).

– Свят, свят, свят! – заплескала руками. – Да это ж государыня наша, матушка… Охти, горе! Горе-то како!

Из трактиров густо повалил народ – своими глазами посмотреть, какова на Руси есть самодержица. Одна старуха крестьянка из соседней деревни Тярлево молча стянула плат со своей головы и целомудренно закрыла им лицо императрицы. Тут же, на глазах мужиков, лекарь Фуассадье пустил кровь Елизавете, но она не очнулась. Скоро появились ширмы с какой-то местной дачи – ширмами оградили императрицу от любопытных взоров. Достали где-то кушетку и положили на нее обеспамятевшую женщину.

Наконец в народе послышались возгласы:

– Несут, несут…

– Кого несут?

– Да немца, слышь ты, главного сюды тащут!

Высоко над головами людей качалось кресло с обезноженным греком Кондоиди – единственным, кому доверялась Елизавета, но который зато никому другому из врачей не доверял Елизаветы.

– Протц, протц! – кричал Кондоиди, колотя всех подряд палкой справа налево, слева направо. – Протц, стволоци!

Но сколько ни тер Елизавету мазями, сколько ни давал нюхать эликсиры жизни – императрица глаз не открыла. Она была в состоянии близком к смерти. Тогда кликнули мужиков подюжее (и потрезвее) да баб понаряднее. Мужики потащили царицу во дворец, вместе с кушеткой, а рядом бабы несли в руках ширмы.

И сразу же поскакали из Петербурга курьеры, чтобы известить иноземные дворы о «падении» в Царском Селе, а карту Европы заволокло тяжелыми тучами политического ненастья… Ведь ни для кого не было секретом, что умри сейчас Елизавета – и политика России круто изменит свой курс; недаром великий князь не уставал целовать портрет Фридриха, бубня в открытую: «Буду счастлив быть поручиком прусской армии!» Недаром Елизавета велела лейб-кампанцу палить в каждого, кто помышляет о переходе престола в руки этого выродка…

Всадник пулей всегда пролетает короткое расстояние между Царским Селом и Ораниенбаумом. Но Екатерина узнала о припадке тетушки лишь на следующий день – из записки графа Понятовского. Таким образом, момент для переворота был упущен.

Елизавета Петровна несколько дней была между жизнью и смертью. Прикушенный язык не давал ей говорить, мычала, но пальцами показывала успокоительно: мол, не пугайтесь, выживу! А когда маркиз Лопиталь появился на пороге ее спальни, она уже могла улыбаться:

– Споткнулась я… грешница великая! Да не вовремя.

Лопиталь уже был извещен о причине болезни императрицы и зашептал ей на ухо:

– Каждая женщина нелегко переживает этот естественный кризис. Следует доверить себя опытному врачу. Пуассонье, жена которого служит кормилицией при герцогах Бургундских, как раз излечивает подобные недуги женской природы.

– Если вы, маркиз, – отвечала Елизавета, – желаете остаться любезным, так сначала выпишите мне в Петербург из французской комедии Лекена с Клероншей.

– Эти гениальные артисты принадлежат не мне, а… королю! Сначала, ваше величество, – здоровье, а уж потом – комедия.

– Верно, матушка, – раздался голос Ивана Шувалова. – Да и знаешь ли ты, каков Лекен есть?

– А что – разве плох?

– Горяч больно! И, коли в темперамент войдет, так со сцены в публику табуретки швыряет… Куды как лют на актерство! Лучше лечись, а у нас вскоре Федька Волков не хуже Лекена станется…

Никто не знал в Петербурге, что среди многих гонцов скакал сейчас по темным лесным дорогам еще один – самый таинственный и самый скорый. И в ставке Апраксина даже не заметили, когда, соскочив с лошади, он тихонько юркнул под навесы шатров.

Апраксин вскрыл привезенные письма и сразу узнал по почерку: от Бестужева-Рюмина и от великой княгини Екатерины.

– Удались! – велел он гонцу, целуя письма; придвинул свечу, огонек отсвечивал на томпаковой лысине. – Так, так, – сказал фельдмаршал, и в заплывшем глазу его задергался нервный живчик. – Воля божия: пойдем на зимние квартиры…

Левальд с остатками своей размолотой армии встал лагерем под Веллау, преграждая путь на Кенигсберг, но русские почему-то не шли; только волчьей побежкой, рысистым наметом скакали по холмам и лесам казачьи разъезды… А где же армия Апраксина?

Апраксин в интимном разговоре с Фермором решил уйти прочь. Фельдмаршал жил сейчас не войной, нужной для России, а делами внутренними, – Петербург с его интригами и «падение» царицы в Царском Селе занимали его более Левальда и Кенигсберга. На военном совете он уперся, как баран в новые ворота, в один пункт:

– Провианту нам осталось на одиннадцать дён. Ныне помышлять надобно не о баталиях, судари мои, а как бы спасти солдатиков от смерти неминучей, голодной! Левальду лутче, нежели моей высокой персоне: он в своей земле, а корму ему каждый даст… А что мы? Россия далече, у пруссака же не попросишь хлеба…

Не преследуя врага, потопчась на выбитых боями полянах, Апраксин развернул свою армию назад. Фельдмаршал колебался сейчас между решениями Конференции и страхом перед всесильными заговорщиками… Рядовые армии Апраксина уже во весь голос говорили на марше:

– Опять нас продали, братцы. Кудыть тащимся, мать в иху размать? Идтить надобно влево по солнышку, а мы правей волокемся… Домой, што ли? А тогда-сь на кой хрен учиняли генералы всю эту катавасию? Эвон раненые-то наши болтаются на телегах. Вишь, вишь, Кирюха? Развезло их, сердешных: совсем обомлели!

Время от времени, вдоль рядов отступающей армии, проезжал в лакированной упряжке цугом сам Апраксин, откидывал зеркальное стекло кареты и говорил солдатам:

– Детушки, бог-то велик… И не нам, не нам тягаться со всевышним. Иди безропотно, коли богу угодно!

А по обочинам дорог, где было посуше, шагали офицеры.

– Откель, – рассуждали они, – генералитет наш завзял басню сию, будто провианту не хватит? Кенигсберг – город богатющий, надо брать его штурмом и там зимовать в чаянии весны…

Эти разговоры поддерживали молодые генералы Петр Румянцев и Петр Панин:

– Наши магазины полны… в Гумбинене, в Инстербурге! Галеры флотские из Ревеля муку нам везут. Не подохли б!

А над леском, вблизи Веллау, качался черный штандарт генерал-губернатора Восточной Пруссии. В один из дней сюда подъехал на лошади русский офицер, и его встретили как друга. Это был личный адъютант Апраксина – фон Келлер. Узнав от свиты, что Левальд с трудом оправляется после невзгод и поражений, фон Келлер весело рассмеялся:

– Сейчас наш старик вскочит, как петушок при виде курочки!

Левальду он сообщил:

– Русские решили уйти. Вашему превосходительству предоставляется возможность покрыть свое благородное чело лаврами бессмертия… Прощайте! Я спешу обратно в лагерь к Апраксину – исполнить долг честного пруссака!

И умчался обратно, чтобы за ужином сидеть возле Апраксина, усиленно подливая вина болтливому фельдмаршалу. Пришло время Левальду воспрянуть… Восьмидесятидвухлетний старец велел подать корсет из стальных пластин, его растерли мазями, он вставил в рот железную челюсть, понюхал терпентину, густо нарумянил впалые щеки, его вынесли из палатки, как негнущуюся куклу, посадили на боевого коня.

В седле фон Левальд приосанился:

– Посылайте срочное донесение в Берлин: пусть король знает, что русские бегут, а моя армия их преследует!

И случилось невероятное: побежденные стали преследовать победителей. Апраксин усилил марш. Чтобы задержать Левальда, он приказал палить всё, что оставалось за его спиной. И заполыхали деревни; ночное зарево зловеще ширилось над лесами и болотами Восточной Пруссии… Русские шли в багровых отсветах, в дыму!

С далекой Украины, на помощь армии, хохлы в душных овчинах гнали таборы лошадей и оравы волов. Но обозы армии все равно тащились ужасно медленно, и Левальд стал буквально наступать Апраксину на пятки. Апраксин испугался… Левальд шел следом, тылы русской армии постоянно видели его нос. Иногда казакам-чугуевцам это надоедало: они разворачивались для атаки – и нос Левальда сразу прятался за лесом. Нет, сражения он не желал!

Но зато пруссаки занимали города, брошенные Апраксиным, жестоко грабили хвосты обозов, зверски добивали отставших больных и раненых в вагенбурге.

– Нашим генералам, – кричали солдаты, – с мухами воевать!.. Что деется? Кудыть разум их подевался?

Кончился лес, побежали унылые пожни, вдали выстроились шпицы Тильзита, и Апраксин, охая, выбрался из коляски.

– Уф, – сказал, – растрясло меня… Передых надобен!

В эти дни граф Эстергази в Петербурге вымолил аудиенцию у болящей Елизаветы Петровны.

– Ваше величество, – сообщил он, – через венского представителя при ставке Апраксина, барона Сент-Андре, имею, доподлинные известия о стыдном бегстве вашей армии.

Елизавета отвечала ему спокойно:

– Барон Сент-Андре ввел вас в неприятное заблуждение. О каком бегстве можно говорить, ежели армия наша победила? В делах воинских не смыслю я, слабая женщина, но с голоса Конференции моей уверяю вас, господин посол: Апраксин держит путь к магазинам на Немане, в Тильзите он оставит больных и раненых, дабы, укрепясь там и откормясь, повернуть прямо на Кенигсберг!

– Мне, – спросил Эстергази, – можно успокоить свой двор? Позволительно ли мне употребить в депеше именно ваши слова?

– Да, успокойте, – улыбнулась Елизавета…

Апраксин вступил в Тильзит – дурак дураком: приказал местной цитадели салютовать ему пушками как победителю – ради триумфа. Но сам триумфатор укрылся за форштадтами тремя полками, боясь набегов Левальда, и сразу же усадил Фермора за работу:

– Виллим Виллимович, ты уж постарайся… Левальд настырен стал, надобно из Тильзита ноги убирать, здесь не продержаться!

Флот из Мемеля тянул бечевой по Неману баржи с продовольствием для армии (одной муки было более тысячи четвертей).

– Куды плывут? – хватался за голову Апраксин. – Топи их…

Прорубили днища, и барки с мукой нехотя ушли на дно Немана. Теперь армия и в самом деле была обречена на голод по глупой воле своего главнокомандующего… В эти дни Апраксин, собрав магистрат Тильзита, обратился к нему с речью:

– Почтенные пруссаки, поклянитесь мне, как перед сущим богом, что, когда Левальд придет под стены вашего города, вы прусские войска в Тильзит не пустите; пущай оно за форштадтом милостыньку себе собирают!

Магистрат горячо поклялся. Апраксин же, оставив Тильзит, бросил свою армию в бегство далее. Да столь поспешно, что даже свай от мостов сожженных не разрушили. По этим сваям пруссаки (с помощью того же магистрата) быстро настелили новые мосты.

Фермор явился к Апраксину сильно озабоченный.

– Искусство воинское, – сказал он, – науке коего отдал я немало лет жития своего, доподлинно указует, что ныне мы все погибли! Ежели в марше не поспешим, то к Мемелю нам уже не прорваться: Левальд пресечет пути отхода нашей армии, и мы окажемся в «мешке», в коем сиживал Август Саксонский в лагере под Пирной… Помните?

– Значит, – рассудил Апраксин, – мы должны поспешить в маршах. А дабы ретироваться нам стало свободнее, надобно безжалостно облегчить себя в обозах…

Эти два человека настойчиво стремились от победы полной к полному поражению своей армии (иначе никак нельзя определить их действия)… И вот началось! Ярко горели на опушках леса громадные искристые кучи порохов. На огородах закапывали свинец и ядра. Рыли глубокие могилы – туда навалом сыпали ружья, даже не смазанные. Никто ничего не понимал. Но армию – гнали, гнали, гнали… Назад – в печальную Ливонию, в леса Курляндии. На маршах заклепывали пушки, бросая их стволы в болота поглубже. Резали усталых лошадей. Жгли лафеты и госпитальные фуры. Шли очень скоро, наспех зарывая умерших. Кричали на телегах раненые – под дождями, в грязи канав, на прусских ухабах. 15 тысяч своих больных Апраксин безжалостно, как последний негодяй, бросил по дороге своего бегства. 80 пушек он оставил врагу…

Теперь, случись ему принять сражение с Левальдом, он бы его уже никогда не выиграл. Ибо армии (это надо признать) у него уже не стало. Апраксин развалил свою победоносную армию!

Случайно в плен попал прусский офицер из полка «черных гусар». В ставке Апраксина, увидев адъютанта фон Келлера, пленный стал хохотать так, что фельдмаршал сказал ему:

– Вот вздерну тебя на елке, чтобы ты не веселился тут!

«Черный гусар» сразу поник:

– Только не убивайте… я вам скажу: вон тот офицер, ваш адъютант фон Келлер, давний шпион моего короля.

– Как? – подкинуло Апраксина кверху. – Эй, Келлер, идите-ка сюда… Вы слышите, что о вас говорят?

Келлер взнуздал лошадь, подтянул подпругу, упираясь драным ботфортом в потные бока своей кобылы:

– Слышал, ваше превосходительство, я все слышал.

– И разве можно в это верить? – спросил Апраксин.

Келлер был уже в седле.

– А почему бы и не поверить? – ответил он. – Его величество, мой король, благодаря мне знает даже, на каком боку вы спите. Спасибо вам, мой фельдмаршал: при вашей особе я сделал себе великолепную карьеру… там, в Потсдаме!

И – ускакал, больно терзая кобылу острыми испанскими шпорами.

Прибыл в Петербург из армии молодой генерал Петр Иванович Панин и был принят Елизаветою сразу же. Стоял перед ней крепыш, русак в ботфортах, заляпанных еще прусской грязью, прямо с дороги, небритый и чумазый.

– Эй, люди! – похлопала Елизавета в ладоши. – Дайте сначала пофриштыкать моему генерал-майору!

– Не нужно, матушка… Дозволь слово едино молвить?

Панин приблизился, обдав императрицу запахом лука:

– Измена, матушка… Руби головы, не жалеючи!