Глава 56. АУТИЗМ

Первым делом Турецкий прокачал по всем каналам ФСБ счет крупнейшего швейцарского банка, о котором нервно сообщил Сосновский. Понадобился, конечно, звонок Меркулова на самый верх, но результат не замедлил сказаться – Турецкий сидел в святая святых службы безопасности – в вычислительном центре. К этому времени МИД России связался с правительством Швейцарии, которое в свою очередь обратилось с просьбой к этому банку рассекретить счет ввиду преступлений, совершенных владельцем этого счета.

И тут Турецкого ждал самый большой сюрприз за весь последний месяц.

Во– первых, счет оказался астрономическим -вовсе не какой-то там миллион долларов, на которые хватало воображения адвокату, а ровно тридцать три миллиона с мелочью. Убийца и рецидивист Чирков оказался в числе самых богатых людей страны. Но это был еще не сюрприз. Это так, подарочек. Сюрприз был в том – Турецкий даже не поверил собственным глазам, а когда поверил, решил, что попросту сходит с ума, что совсем подвинулся в своих последних заботах, – так вот сюрприз был в том, что деньги на этот счет поступили не откуда-нибудь из России. Деньги поступили из… Ирана.

Какое– то время Турецкий сидел, тупо глядя в листок распечатки, с трудом собирая воедино разбежавшиеся тараканами мысли.

Так не бывает, так не бывает, так не бывает – стучало в голове однообразно. Не бывает, и все тут. Это в Турецком говорил нормальный трезвый чувствительный к лжи следователь.

Но это было так! Параллели пересеклись! Лобачевский и рядом не стоял! Чирков имел отношение, нет, чуть-чуть осторожнее, мог иметь отношение к новогорской катастрофе. Тот самый Чирков, которого они тут в прокуратуре раскручивали на банального рэкетира, имел, нет, мягче, мог иметь отношение к гибели четырех сотен… Нет, тысячи людей!

Круги перед глазами превратились в концентрические. И вдруг пропали. И все сразу стало на свои места.

Ванночки, книга, как, бишь, она там называлась, «Птицы и звери», и «ворон»!

И этого Чирка-ворона они упустили.

«И теперь он уже где-нибудь за границей», – вяло подумал Турецкий. Но тут же и остановился. Почему-то как раз в эту естественную истину не верилось.

В голове Турецкого снова замелькали черно-белые детдомовские и юношеские фотографии, спрятанные в чирковском доме. Словно какая-то тень мелькала за неискушенной еще фигурой мальчика Вити. "Друг? Непонятный, не узнанный никем друг убийцы и рецидивиста, поминаемый Чирковым в отчаянных истериках. Друг, на которого, по-видимому, преступник возлагал особенные светлые надежды, что совершенно непостижимо в зверином мире криминала, где существовал один нерушимый закон: кто сильнее, тот и прав. Можно, конечно, подумать, что Чирков – талантливый актер и выдумал странный персонаж. Но кругленькие суммы, дремлющие в банке, вовсе не похожи на эфемерный идеал.

«Я выпустил ворона»… А если это предупреждение шефу? Возможно, Чирков придумал идею – использовать птиц-убийц – и не желал отказываться от своей доли. Он грозит разоблачением. Но как же силен этот друг, коли не побоялся, спасая свою шкуру, организовать дерзкий побег".

…В Генеральной прокуратуре царили смятение и переполох. По растерянному лицу своих помощников Турецкий понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Едва Александр сбросил пальто, намокшее от весеннего дождя, ему сообщили, что Сосновский предпринял попытку самоубийства. Лошадиной дозой снотворного – тривиальным способом всех суицидов – адвокат решил свести счеты с жизнью, но какой-то маленькой капельки не хватило, и теперь он находится в реанимации, а на дачу к Сосновскому выехала оперативно-следственная группа.

Когда Турецкий примчался к деревянному дому, у ворот скопилось столько машин, что места для его автомобиля не нашлось. Пришлось припарковаться у соседней дачи, хозяин которой с тревогой высовывал нос из-за высокого забора, но не осмеливался выйти разобраться с нарушителями дачного спокойствия. Оказалось, что Сосновского не повезли сразу в больницу, а попытались вернуть к жизни прямо в кабинете, за столом которого и заснул мертвым сном самоубийца. В холле собралось все семейство адвоката, по большей части испуганное, не осознавшее, что происходит. Привыкнув существовать с мыслью о том, что обо всех и обо всем заботится всесильный, безотказный отец семейства, тихая жена застыла, словно парализованная. Невестки организовались в черную стайку с многочисленными отпрысками, которые испуганно хлопали пуговичками-глазенками, томясь от тишины и шепота взрослых. Сыновья как-то вообще расплылись между полок с книгами, словно подчеркивая, что мужское начало этой семьи окончательно умирает в соседней комнате.

Турецкому доложили, что около полудня, когда Александр с Питером устроились в «Бочке», Сосновский приехал на дачу, заперся в своем кабинете, просил, по словам жены, не мешать ему сосредоточиться. От последнего вздоха адвоката спас внепланово нагрянувший нахальный клиент, который убедил жену постучаться в кабинет на предмет разрешения ему аудиенции. Когда бедная женщина заглянула в замочную скважину, то сразу же поняла, что произошло страшное, – адвокат хрипел, раскинув руки по креслу, изо рта его рвалась белая пена. С помощью клиента удалось взломать двери, и теперь врачи боролись за жизнь самоубийцы.

Турецкому по-своему стало жаль Сосновского, старика, закрутившегося в циклоне семейных забот.

«Зачем он отравился? Не хотел позора тюрьмы в глазах своих детей и внуков? Боялся неволи? А может, боялся кого-то более всесильного? Кого-то, к чьему логову ему удалось подползти, учуяв след Чиркова? Спасал своих детенышей?»

Дверь кабинета распахнулась. Мужчина в белом халате, устало вытирая пот со лба, стаскивал с головы шапочку. В глубине проема видны были фигуры медсестер, по их заторможенному, безвоздушному состоянию Турецкий отчетливо определил: все кончено, персонал отключает аппаратуру и записывает последние показания для того, чтобы внести их в свидетельство о смерти. Появились серые люди с носилками, тело с кожаного дивана, на котором когда-то сидели просители – родственники революционеров, перекочевало на брезент с двумя ручками.

«К чему это земное благополучие, если конец у всех одинаков – убог и бесприютен?» Мимо Турецкого пронесли мертвое тело.

На столе, усеянном пустыми ампулами, лежал конверт, адресованный Турецкому. В нем содержалась записка: «Не верю вам, не верю никому… Все катится к черту – не только личная судьба, но и вся страна. Мне страшно за детей, за внуков, за их будущее. Этот акт – всего лишь трагическая необходимость…» Последние строчки, вероятно, писались в начале агонии. Строчки медленно сползали вниз, не в силах удержать прямолинейности. Потом буквы заменились непонятными каракулями и лишь в конце, по-видимому, страшным усилием воли самоубийца вывел едва понятое Турецким: «…находится в швейцарском банке „Кредит-Свисс“… все с МАИ…»

Они выехали почти одновременно – реанимационный автомобиль с трупом Сосновского и Турецкий, мчавшийся со скоростью сто двадцать километров в час в Генпрокуратуру. Ни один крик, всхлип не нарушил мертвенной тишины семейства адвоката. Смысл фразы о «Кредит-Свисс» был Александру ясен: Чирков имел счет именно в этом уважаемом швейцарском банке. Скорее всего, открывал он его не сам, а с помощью все того же друга. И наверное, человек, о котором рассказывал Сосновский, что-то знал о ниточках, тянущихся к этому мафиозному типу. Турецкий теперь явственно представил смятение адвоката. Когда Сосновский понял, что пути преступления ведут на самый верх, он ощутил себя между двух огней. С одной стороны, пресс закона – Турецкий, которому он обязан будет выдать человека Чирка; с другой – сам Чирок и его банда, которая не остановится ни перед чем, чтобы убрать адвоката.

«У него не было выхода. Он решил уйти малой кровью, если, конечно, такое выражение применимо к смерти. – В число пороков Турецкого никогда не входила мстительность. – Обидно только, что Сосновский унес тайну, к которой, по-видимому, подошел вплотную. Правда, осталась одна нерасшифрованная аббревиатура – МАИ. Она не выглядит нелепой, если учесть, что новогорское преступление построено на авиакатастрофе. Но при чем здесь „все“? Кто „все“? Обидно быть на шаг от решения и сбиться».

Турецкий сидел под любимой модерновой настольной лампой в виде падающей Пизанской башни и, не отрываясь, словно захватывающий детектив, воспаленными от перенапряжения глазами читал толстые тома следственного дела Чиркова. Он вышел на след, зарядив оружие, осознавая, что ничто уже не заставит его свернуть с тропы войны. Запах крови разъярял его привычные к охоте рецепторы, Турецкий сейчас был опасен для врага, как никогда.

Все последние жертвы Чиркова – семья из пяти человек – были так или иначе связаны с Московским авиационным институтом. Но к этой семье у Чиркова были какие-то отдельные от авиации претензии. Да, но как-то странно. Чирков сам признался, что, не добившись своего, убил всех их. Почему? Не в том ли дело, что убитые знали друга, были связаны с ним? И Чирков забыл о своих делах. Он защищал святое.

Видно, Сосновский нарыл в куче с мусором рациональное зерно для следствия и за это Турецкий от души поблагодарил покойного. Значит, круг поисков друга суживался до масштабов одной отрасли, а это представлялось не таким уж незначительным ограничением. Обычно профессионалы какой-то специальности тусовались на одном пятачке, отличали своих «звезд», а в том, что чирковский друг – не последний человек в этом кругу, сомневаться не приходилось.

А ведь это точка, к которой можно неуклонно подбираться методом перебора, кропотливым изысканием, раскидывая лица, словно карты на ворожбу.

Среди жертв Чиркова числился лишь один оставшийся в живых – семилетний мальчик, на глазах которого убийца расстрелял всю семью. Какие чувства зашевелились в преступнике, когда он пощадил ребенка, неизвестно. Может всплыли воспоминания о неласковом детдомовском детстве? Может, Чирков посчитал мальчугана неопасным свидетелем? Так или иначе, но убийца не ошибся. Бедняга ребенок в результате пережитого стресса превратился в психически ненормального человека. Выбора не было, Турецкий решился использовать даже эту призрачную возможность поймать имя друга.

Следующее утро плыло раскисшей оттепелью – лужами, неубранными остатками бурого снега, начинающимся дождем. Турецкий катил в район Бутово, унылый и однообразный, с бетонными коробками и близкими свалками. Турецкий вспомнил, что название этого района у него навсегда ассоциировалось теперь со зловещим полигоном, который находился здесь поблизости и на котором во времена сталинских репрессий расстреляли около двадцати тысяч человек. Несколько лет назад Турецкий занимался расследованием этого преступления

Ненормальный мальчик, по имени Коля, проживал с бабушкой в стандартной двухкомнатной квартире. Жара и духота стояли в комнатах неимоверные, пахло какими-то пеленками, стирками, глажками – чем-то неуловимо больничным. Бабушка, крепенькая старушка с ясными голубыми глазами, суетилась и много говорила:

– Коленька трудный мальчик. Я так намучилась с ним. И ведь никто не помогает. Никому мы, несчастные, не нужны. Спасибо за фрукты. – Пакет, принесенный Турецким, исчез на кухне. – Не знаю, вы напрасно приехали. Вы просто себе не представляете, что такое аутизм. Коленька – аутист. Это когда никакой реакции на внешние раздражители. Когда на его глазах было совершено убийство, Коленька замолчал. Его и по милициям таскали, и следователи к нам приходили, а он молчит. Сначала я думала, он помолчит, помолчит, а потом отойдет, но он сидел, сидел целыми днями и смотрел в одну точку. Услышит выстрелы по телевизору – вздрагивает, испуганными такими глазами поглядит и снова – в уголок, на диванчик. А однажды прихожу – нет ребенка, перепугалась, а он, сердечный, забился в нишу и не выходит. Ну уж тогда я его повезла в психушку, а мне говорят, что ничего уже сделать нельзя. Поздно. Углубленная депрессия. С тех пор мы и живем. Нет, мы наблюдаемся в пятнадцатой больнице. Иногда ложимся туда, но толку – нет. Но я благодарю Бога, Коленька хоть тихий, безобидный, иногда даже поможет по дому. А убийцу так и не нашли. Выходит, что есть еще надежда? – изучив документы Турецкого, подвела итог бабушка.

– Есть.

– Охо-хо! Столько лет прошло, может, свершится Божий суд! Должно, должно, по справедливости, – старуха перекрестилась. – Я свечки каждый день ставлю, не за мщение, за то, чтобы в глаза посмотреть этой сволочи.

– Скажите, а Коля никогда, ни единым словом не упоминал что-нибудь из той истории? Ну хоть что-нибудь?…

– Да бросьте вы, посмотрите на него сами.

Бабушка провела Турецкого в соседнюю комнату. На окнах висели байковые одеяла, закупоривавшие жилище от всякого внешнего воздействия. Даже шум стройки старался укрыться за этой непроницаемой камерой. В углу горела лампадка, которая делала воздух в этой живой могиле совершенно невыносимым для здорового человека. В первый момент Турецкому показалось, что комната пуста, ни один вздох не нарушал крохотного мерцания лампадки, но внезапно что-то зашуршало, словно осторожная мышка захрустела кусочком хлеба. Глаза постепенно привыкали к полутьме и наконец различили качающегося в однотонном ритме молодого человека в очках. Он никак не отреагировал на пришедших. Турецкий недоуменно остановился на пороге, постепенно до него доходило, что семилетний мальчик за десять лет, минувших со дня убийства, превратился во взрослого юношу.

Александр присел на корточки перед молодым человеком, потому что сесть в другое место все равно оказалось невозможным – в комнате не было ни одного стула. Коля, не обращая внимания, продолжал мерно раскачиваться в кресле. Турецкий свистнул, какая-то едва заметная гримаса исказила неподвижное лицо юноши.

– Ты видишь меня, Коля? – Александр, подчиняясь атмосфере комнаты, говорил загробным голосом, – Дай руку!

Аутист не реагировал. Турецкий сам взял влажную, мягкую руку юноши в ладони и с силой сжал ее. Она так и осталась безвольно лежать, когда Турецкий разжал кулак.

– Я говорила. Он молчит и молчит. Бесполезно, все бесполезно. Какие экстрасенсы брались вылечить, бесполезно.

Тогда Турецкий соскочил и заметался по комнате. Одним резким движением он нажал выключатель, и все вымороченное пространство залилось светом, как детским плачем, обнажая уродство колченого стола, яблочных огрызков, ободранного линолеума. Коля встал, вероятно, на его языке это означало крайнее возмущение вмешательством в его мир. Потом он снова сел. Но Турецкий уже решил идти напролом. Он сунул молодому человеку под нос фотографии его родителей.

– Коля! Коля! Ты помнишь, кто это? Кто их убил? Кто?

Юноша вдруг поднял глаза, и фосфоресцентный блеск заиграл на стеклах очков, губы открылись, и он промычал:

– Ма-а-я… Ма-ань…

– Не надо, ничего не надо, – бабушка погасила электричество, – видите, он маму зовет.

Но Турецкий увидел в блеске глаз этого несчастного осмысленное воспоминание, точку яркого пламени, которая, как погасшая звезда, доносила из той жизни давно ушедший свет.

«Маня…» – этим светом, словно фонариком, Коля выдергивал из круга дичь, на которую шла охота. Круг сужался…