Глава 20
В отчем доме

Крепыш вышел на опушку и увидел за узкой речкой всю деревню на взгорье. Сердце сделало два лишних удара. Остановилось, потом заработало медленнее, с перебоями. Он вспомнил, как пятилетним мальчишкой вот так же шел из леса с отцом. У отца был полный короб с грибами, а он последние рассыпал из корзинки в кустах, когда они спасались от разъяренного лося. С тех пор Крепыш не уважал лосей. Если бы не тугой кустарник, который отец разглядел на маленькой лесной полянке, рогач закатал бы обоих. А сквозь кустарник он не мог пробиться и рыл землю копытами, поглядывая на спрятавшихся людей кровавым глазом. Кто-то из людской породы, видимо, поранил его, и злобный зверь сводил счеты со всем человечеством.

В тот же день возле другой, соседней деревни лось закатал насмерть пьяного мужика, и отец был убежден, что это был тот самый, их «знакомый».

Крепыш перешел речку по шаткому мостику, поглядел на плавающих рыбок, стайками разлетавшихся от любого ветерка или упавшего листика.

Поросший ракитником берег бросал тень на заводи, где раньше, по слухам, водились сомы. Но теперь, кроме двух небольших щурят и полутора десятка окуней, Крепыш ничего не поймал за всю неделю.

Правда, он и рыбачить стал недавно. До этого отсыпался. После бегства из Москвы он понял, что самое безопасное для него место на земле – это родной дом. В деревне, откуда он сбежал девятилетним пацаном, его уже никто не помнил. К матери, которую не видел пятнадцать лет, явился под видом дачника.

Старую Макаровну он заметил во дворе первым и успел слегка приготовиться к встрече. Он чуть было не разнюнился. Но память о Горбоносом и его ищейках завернула его нервы обратно в комок и заледенила душу. Надо было спасать свою жизнь, и раскисшее нутро для этого не годилось.

– Слышь, бабаня! – обратился он к матери, застывшей в дверях с ополосками для кур. – Ты комнатку не сдашь на месячишко? Отпуск у меня. А тут, говорят, и грибы и речка. А значит, рыба...

– Речка вон! – мотнула головой старуха. – Да только рыба вышла вся. Травят ее, кому не лень.

– Так что насчет комнаты?

– А ты у других хозяев поспрашивай, – был ответ. – У них дома покрепче и площади поболе.

– А мне нравится твой домишко, – бодро сказал Крепыш. – Он крайний, к лесу поближе. До девок я не охоч, беспокоить не буду. Тысячу рублей даю в залог.

– Это как это?

– А так. Не понравлюсь – выгонишь. А тысяча рублей у тебя останется.

– Почему же ты до девок не охоч?

– Устал я... Мне бы отоспаться.

– Как звать?

Крепыш помедлил.

– Сеня! Семеном кличут...

– А меня Галина Макаровна.

Крепыш чуть было не сказал «Знаю!» и, робея, взошел на крыльцо. Дом помнился просторным и светлым. Весь он пропах свежим хлебом, который мать пекла по утрам. Теперь же показалось темно и мрачно. Запах пыли, старого отсыревшего тряпья и прокисших щей рубанул в ноздри. На черном простенке, отделявшем большую «залу» с русской печкой посередке от маленького закутка, были налеплены фотографии соседей, родственников, молодой матери, которая показалась ему носастой и некрасивой. Папашу узнал – сухонькое обезьянье лицо с вылупленными злыми глазами. Себя, мальца, под забором справляющего нужду. Кто-то снял из озорства.

– Хозяин-то где?

Мать показала ему на закут, который отец соорудил еще при нем.

– Помер хозяин, – ответила мать. Буднично так сказала, словно и не переживала вовсе.

– Давно?

– Да, милок...

– А чего помер? Небось еще не старый был? – продолжал свои расспросы Крепыш.

– Кабы вина пил поменьше, может, и прожил бы дольше, – последовал ответ. – Ему бы не пить совсем, а он пил как заводной. Дня без бутылки прожить не мог. К тому же он угодил под машину. Потом долго болел. Аккурат в тот год, когда сын убег.

На этот раз голос матери дрогнул.

«Значит, все же от того автомобиля, когда гнался за мной», – подумал Крепыш, а вслух сказал:

– Закут этот мне даешь?

Мать откинула замусоленный полог, висевший вместо двери, и поглядела обеспокоенно.

– Живи, коли подойдет. А деньги возьми обратно. Потом отдашь.

– Нет, мать! – воскликнул Крепыш, и его самого пробрало: «Ан догадается? Но называют же матерями даже незнакомых старух». А вслух сказал: – Уговор дороже денег. Оставь эту тысячу себе. А на еду я особо дам. Закуток мне нравится. Отдельное окно, три стенки, койка и стол под окном, как в железнодорожном вагоне.

– А хозяин одно время на железной дороге служил. Оттуда и приволок.

Галина Макаровна постелила новое белье на койку, вымыла пол в избе. И квартирант поселился. За долгие годы одиночества она отвыкла от близкого общения с людьми. И многое в квартиранте ей казалось непонятным. Был он немного странный. Больше молчал, редко расспрашивал и часто глядел, не мигая, словно чего-то ждал. И тогда у Галины Макаровны начинало колоть под сердцем, и она до первых петухов лежала, не сомкнув глаз, чего раньше с ней никогда не случалось. Иногда в некоторых чертах он напоминал ей исчезнувшего сына Алика. Но кто бы угадал в заматерелом мужике хилого тощего подростка? После бегства сына ей долго чудились его черты в незнакомых подростках, а затем и взрослых мужиках. Она уже не удивлялась этому.

Квартирант и вправду первые дни валялся в койке до полудня, никак не мог отоспаться. Но потом привычный сельский ритм взял свое. Он начал рано вставать. Выкосил лужок за околицей. Поправил покосившийся забор, залатал крышу, которая протекала третий год. Несколько раз задавал корм скотине, потом наладился за грибами, да так помногу приносил, что Галина Макаровна измаялась чистить.

И вдруг запил. Три дня влежку лежал, правда, не буянил, не ругался. Один раз Галина Макаровна вошла к нему в закуток поправить подушку, прикрыть одеялом. Пустая бутылка стояла на столике вместе с куском хлеба. Квартирант спал непробудным сном. И так уж поворотом головы и вихрастой макушкой он напомнил ей сына, что слезы полились сами, она присела на кровать и позвала тихим голосом:

– Алик... Алик...

Квартирант перевернулся на спину, закрыл глаза рукой и пробормотал хрипло:

– Сеня я... Семен...

Галина Макаровна думала, что парень совсем пропадет. Но он проспался, очухался и, зеленый от перепоя, наконец выполз на крыльцо. Долго сидел на приступочке, курил. Глядел, как сосед налаживает качели. Соседом был его давний приятель Валька Телятников. Крепыш его сразу узнал. И крыльцо знакомое, и дом, и участок. Сколько вместе бегали они, лазили, бедокурили. Ему даже казалось, что Валька мало изменился за пятнадцать лет. Но тот при встрече даже ухом не повел, из чего Крепыш заключил, что может неузнанным ходить свободно по всей деревне.

До пьянки он даже хотел признаться матери – настолько размяк, рассиропился. Но потом опамятовался и ожесточился. Чутье подсказывало ему, что надо рвать когти, двигаться дальше. Но теплые ступени отчего дома держали как магнитом. И за действиями Вальки Телятникова он глядел с любопытством, позабыв обо всем.

Телятников притащил два столба и вырыл ямы. Но ставить и вкапывать позвал Крепыша:

– Пособил бы! А? Сосед...

Крепыш пособил. Однако сперва поинтересовался:

– Чего делаешь?

– Качели хочу соорудить, – отозвался Телятников, прямо глядя на Крепыша и не признавая в нем давнего приятеля.

– Для кого?

– Сыну.

– Сколько ему?

– Уж три годика.

– Упадет с качелей.

– А я оградку сделаю, подсмотрел в детском саду.

– Каком саду?

– А за «Высоткой». Я там вахтером числюсь.

– Молодой, здоровый мужик! И сторожем? – попенял Крепыш. Ему вдруг стало обидно за давнего приятеля. – Вахтеры – это должность для стариков.

– А погляди вокруг! – окрысился вдруг Телятников. – Ты тут дачник. В городе у вас небось работы хватает. А здесь? Я трактористом был. Хоть заработки и упали, а все же кусок хлеба. Теперь председатель землю продал неизвестно кому. Вишь? Пустует. Себе набил карман, а нам шиш! Только детсадом и спасаюсь. Закроют его – не знаю, куда идти.

– Сад-то для кого? – изумился Крепыш. – По всей деревне детей раз-два и обчелся.

– А из Москвы привозят, – сказал назидательно Телятников. – Тут воздух целебный.

Стукнула калитка. Крепыш весь подобрался, готовый к прыжку. Прямо к нему шел старенький опер в милицейской форме. Он уже давно болтался в деревне и чаще всего без мундира, в цивильном. А на сей раз старенькая гимнастерка и галифе были на нем вместе с запыленными сапогами.

Телятников, ни о чем не подозревая, пожал руку старого мента. Протянул свою и Крепыш, но заметно было, как желваки заходили на скулах.

– Слушай, Акимыч! – приветствовал его Телятников. – У тебя участок до самого Ступина тянется? Правильно? А почему ты в нашей деревне ошиваешься? Уже который день!

Крепыш напрягся.

Акимыч сел на расколотый чурбак, достал пачку сигарет. Закурил и огляделся.

– Я у своего начальства отпуск просил, – мягко произнес он, как будто для него не было большей заботы, чем пускать дым в небо. – Меня не пустили. Так я решил сам себе отпуск устроить. Подальше от начальства. А то прошлый год гулял только зимой, и то неполный. И в позапрошлом. До понедельника доживу, а там придется возвращаться.

Акимыч докурил, побалагурил немного за рыбалку. И пошел дальше на кривых негнущихся ногах. Телятников опять принялся мастерить качели.

Они закончили, когда смеркалось. Мальчишка уже спал, и Крепыш не успел посмотреть, как он качается на качелях. Они даже не выпили с Валькой, потому что тот ушел дежурить в ночь. А Крепыш в добром настроении растянулся на койке в своем закутке и задремал.

Сквозь дрему услыхал, как стукнула наружная дверь и жаркий девичий голос зашептал матери:

– Квартирант твой дома?

– А чего тебе? – спросила Галина Макаровна.

– Дрова мне привезли. Может, помог бы? А то соседей нету.

Крепыш узнал голос Верки Найденовой, бойкой девицы, жившей в избе-развалюхе на другом конце деревни. Он помнил ее тощенькой малолеткой с испуганными глазами и никогда не думал, что из нее выйдет такая крепкая разухабистая деваха, которая в любом деле даст сто очков вперед любому мужику.

– А где ж они, соседи-то? – спросила жестко Галина Макаровна. – И с энтого боку, и с другого? Куда они подевались?

– Витька Мосалев в Ступине калымит уже вторую неделю. А Клавка, сама знаешь, на сносях. Я бы ему бутылку поставила, квартиранту твому.

Мысль про бутылку, видимо, не понравилась Галине Макаровне, и она, помолчав, заговорила угрожающе:

– Про бутылку забудь. Он едва очухался от запоя. Два дня влежку лежал.

– И этот пьет? Я думала, культурный дачник. Третьего дня видела: из лесу с грибами идет. Так чинно – и не подумаешь...

Крепыш лежал в темноте. Сквозь занавеску едва пробивался слабый вечерний свет. Он не мог видеть лица матери и угадать по ее выражению, о чем та думает. Однако молчание затягивалось.

Галина Макаровна исподлобья глядела на Верку, которая от смущения до того заулыбалась, аж светилась вся. И наряд продуман, не абы как. Новая юбка, правда мятая, пролежавшая небось в сундуке не один год, была надета наспех и криво. Зато бедра, округлые, крепкие, рисовались вызывающе. Кофточка сверху не застегнута на одну пуговицу, чтобы виднелась ложбинка между грудей. Галина Макаровна точно знала, что никакие не дрова ей приспичили, а мужик нужен. Даже по деревенским понятиям Верка считалась лихой девахой, не было парня, считая заезжих, приезжих, который бы с ней не переспал. Она зазывала соседей и проезжих как бы на минутку и оставляла на вечер или на ночь, отчего ей дали в деревне кличку Верка-минутка. Из-за частых абортов и выкидышей уже беременеть перестала. Другая от этих перемен давно бы зачахла. А в этой сидел какой-то неуемный здоровый дух, в самом соку была девка, ничего ей не делалось.

Глядя на ее цветущий вид с извечным ревностным бабьим чувством, Галина Макаровна готовилась сделать ей от ворот поворот, плюнуть в ее распахнутые бесстыжие глаза. Но вдруг в ее душе что-то переменилось. Знанием более глубоким и мудрым, чем бабья ревность, она вдруг поняла, что Верка с ее женским умением и ловкостью может удержать квартиранта и не сбежит он из деревни, как грозился, после первого дождя. Похож он на давно потерянного сына или нет, а Галина Макаровна страшилась его отъезда. Только что она готова была метать громы и молнии, чтобы спровадить дерзкую деваху, и вдруг сделалась тиха, слаба и даже присела на скамью со словами:

– Выпей чаю, Верунчик! А я его покличу. Може, еще не спит.

На зов матери Крепыш вышел хмурясь, будто нехотя. Но следом за Веркой отправился в охотку. Перед ее покосившейся избенкой у дороги действительно лежали несколько бревен, которые Верка выменяла за бутылку водки у знакомого лесника.

За час, к ночи, Крепыш управился. Перетащил и перекатил бревна к Верке на участок. Она зазвала в дом, выставила бутылку самогонки, которую выменяла у старухи-соседки на видавший виды шерстяной платок. Пригласила к столу Крепыша, но у них все сладилось еще до бутылки. До первых петухов Крепыш все-таки отправился ночевать в свой дом, сколько его Верка ни упрашивала.

– Тебе отчет, что ли, держать перед Макаровной? – досадуя, шутила она.

Ее разгоряченное лицо со спутанными волосами нависло над ним, грудь касалась его груди, тугое горячее бедро прижалось к животу.

– Будто родной матери боишься?

– Боюсь, – серьезно отвечал Крепыш.

Покинул Веркину покосившуюся избенку, когда прямо в конце деревенской улицы край неба посветлел. Сады, отяжелевшие от росы, не могли пошевелить ни одним листом. Белая пыль на дороге слежалась пластами и почти не поднималась под сапогом. Воздух, напоенный травами, цветами и свежестью, казалось, с каждым шагом прибавлял сил. Дома необитаемо чернели окнами, не пропуская с улицы ни единого звука. Крепышу казалось, что он один двигался, как в заколдованной пустыне, и что не было лучшей минуты за всю его жизнь. А уже не одна пара глаз видела, как он вышел от Верки-минутки и топал к дому Макарихи. И уже ахали и охали завидущие старухи и бабы, удивляясь легкому норову и удачливости деревенской почтальонши.

Крепыш тем временем неслышно открыл калитку, толкнулся в свое окно и отворил створки. Ловко подтянувшись, взобрался на подоконник и проник в свою комнату.

Как убитый проспал до полудня. А выйдя в кухню и увидев готовый завтрак – картошку с мясом, салат из капусты на блюдце и банку соленых грибов – застыдился своего безделья и, глянув искоса на вошедшую мать, сказал нехотя:

– В сарае крыша прохудилась. Надобно починить.

Галина Макаровна вздохнула:

– Надо-то надо. А где рубероид взять? Не в Ступино же ехать.

– Я достану, – коротко ответил Крепыш.

Мать кротко потупилась.

– Ну что? Много ли дров перетаскал вчера?

Крепыш виновато склонил голову.

– Досталось, – только и проговорил он.

– Ну и с Богом! – послышалось в ответ.

После завтрака Крепыш исчез. Галина Макаровна была благодарна ему уже за одно намерение починить крышу в сарае. Сама-то она давно ни на что не надеялась. А квартирант и вправду куда-то съездил, с кем-то договорился. И к вечеру Галина Макаровна заметила на сарае незнакомого мужика, с которым квартирант раскатывал по крыше рулон рубероида.

– Ты уже оставался бы тут жить, – расчувствовалась вечером Галина Макаровна. – За крышу мне с тобой теперь не расплатиться. Денег брать с тебя не буду.

Мельком глянув на нее, Крепыш отозвался не сразу:

– Посмотрим.

С наступлением темноты он опять отправился к Верке-минутке. И, глядя ему вслед, Галина Макаровна тихо порадовалась и подивилась заботе и внимательности квартиранта.

Большую часть заботы и внимания квартирант уделил и Верке Найденовой. Через несколько дней он раздобыл откуда-то машину кирпичей, нанял бригаду шабашников из соседней деревни. Те подняли опустившийся край Веркиной избы, выложили крепкий кирпичный фундамент по всему периметру, заменили подслеповатые окна новыми. И, главное, провел водопровод в избу Верки Найденовой. До этого, кроме трех крайних изб, водопровод имелся во всех домах. Крепыш пригнал трактор, прорыл траншею, на которую у Верки никогда не хватило бы денег. Нашлись трубы, объявился мастер, который врезался в общую сеть. И скоро Верка, не веря себе, полоскала белье в новой раковине.

Ошеломленная, в один из вечеров она прибежала к Галине Макаровне почаевничать. Квартирант куда-то отлучился, и они, каждая скрывая в душе свою тайну, принялись говорить обо всех новостях, не затрагивая самого важного и сокровенного, что случилось у них в жизни. Пересуды касались строительства новой дороги, которая обошла деревню, к великому сожалению всех ее жителей, а также засухи, которая вредно сказывалась на овощах и картошке. Но потом Верка, как-то тайно засветившись, сказала, что у нее задержка месячных уже на две недели. И теперь каждый день она просыпается со страхом, что это чудо пройдет. Потому что, в больницах говорили, для нее беременность невозможна.

– Чего же ты? Получается, с первого раза залетела? – недоверчиво спросила Галина Макаровна. – Так-то не бывает...

– Эка невидаль! – Верка отмахнулась с веселостью. – Чего тут мудреного? Зойка Поломошнова только потерлась возле Кольки Гульнова. Ничего он не сделал, а она забрюхатела. А твой-то квартирант – орел!

Галина Макаровна поджала губы, и непонятно было, одобряет ли она случившееся событие или осуждает Верку-минутку за легкомыслие.

– Правда, што ль, он водопровод тебе провел? – спросила она, хотя сама проходила и видела комья земли у разрытых траншей.

– Правда! – Верка наклонила голову, чтобы поближе видеть Макаровну. – И за все деньги платит! Деньги! Мужики по первому его слову бежать готовы. – Верка еще понизила голос: – А кто он? Кто у него в городе? Жена? Дети? Может, у него семеро по лавкам?

Галина Макаровна пожала плечами:

– А я почем знаю? Насчет «по лавкам» не похоже. Одинокий он...

– Вот и я так думаю! – вскинулась Верка. – По моему прикиду, также выходит. Никого у него нет.

Галина Макаровна опять испытующе глянула на нежданную гостью.

– Теперь что же? Замуж будешь проситься? – спросила она.

Верка вскинула темные густые ресницы к светлым тонким бровям:

– Если возьмет, пойду! Не возьмет – так пробуду... Только дитя я оставлю, чего бы ни стоило. Пусть одна, пусть нищая! Это же счастье! Доктора мне, вишь, твердо сказали: детей не будет. Не жди! А Бог услышал мои молитвы.