Глава седьмая
…И ПСИХИАТР
«Прости, Жора… Ничего плохого ты мне не сделал, а я поступил с тобой как последняя сволочь…»
Эту фразу Турецкий произнес вслух. Без всякого пафоса, поскольку каждый обязательно хотя бы самую малость «наигрывает», выражаясь актерским языком, когда пробует искренно каяться. И ничего не чувствуя, кроме пустоты и сожаления.
Но какова реакция!…
Турецкий только что, больше по привычке, просмотрел вечернюю криминальную программу по телевидению. Точнее, она была уже ночная, что указывало на поразительную оперативность информационных служб телевидения. Видеоматериал был совсем свежий.
Каких– то полчаса или немного больше назад на Болотниковской улице, а это черт-те где, едва ли не в Чертанове, был сбит машиной и скончался на месте от полученных увечий некто Семенов Георгий Фролович, судя по найденной в его кармане визитке, старший официант ресторана «Дядя Гиляй».
Машину, убившую человека, никто не видел. Труп обнаружила у обочины тротуара возвращавшаяся после прогулки с собакой какая-то гражданка пожилого возраста. Она же и сообщила об этом милиционеру, дежурившему возле закрытого уже на ночь Москворецкого рынка.
Несколько отстраненно слушая репортаж с места события невесть какими путями занесенного туда корреспондента и машинально отмечая лишь названия, Турецкий вспомнил, что именно этот рынок фигурировал в одном из недавних дел, связанных с наркомафией (См. роман Ф. Незнанского «Героиновая пропасть» М., 2002)… Ну да, младший из братьев Багировых был негласным хозяином этого рынка. Завершив расследование и передав дело в суд, Александр Борисович, озабоченный другими проблемами, не интересовался судьбой обвиняемых. Но, кажется, Славка обмолвился, что адвокаты братьев Багировых обжаловали в кассационном порядке приговор суда. Так что ничего еще не кончилось…
И вот тут, услышав название ресторана «Дядя Гиляй», Турецкий вмиг насторожился. А когда прозвучало имя убитого – Георгий, Жора, иначе говоря, – почувствовал, как что-то сдавило сердце. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, о ком речь.
Он прибавил звук. Ну конечно, ранения, несовместимые с жизнью… Впрочем, оставались и некоторые неясности. В частности, старший прибывшей на место опергруппы промямлил что-то вроде того, что могли просто сбить, а могли и выбросить уже мертвое тело, короче, судмедэкспертиза покажет. Опять же и найден труп далеко от перехода у светофора. Возможно, перебегал улицу в неположенном месте, а тут темно, время ночное, водитель мог не успеть среагировать, а затем удрал от греха подальше. Сколько таких происшествий!
Все правильно, очередной висяк… А в свидетели случившегося Александр Борисович не годился. Где они, факты? А на домыслы даже «важняка» ни один порядочный опер обращать внимание просто не станет. Так что ты уж прости, Жора… Георгий Фролович…
Никаким самобичеванием или самоуничижением Турецкий, естественно, заниматься не собирался, к чему самообман? Просто горько было и неприятно, что прокололся он, как сопляк, как школьник, а кто-то, будто все тот же школьник, стирающий резинкой-ластиком лишний карандашный след на бумаге, так же спокойно вычеркнул из жизни, возможно, вполне приличного человека. Или не очень приличного. Все ведь они – бандиты, шлюхи – связаны между собой. И кто теперь следующий? Нонна? Было бы жаль, может, она не такая уж и стерва…
Но поражала быстрота реакции. Стоило заикнуться, как тут жe убрали опасное звено в цепочке. Показали тебе наглядно, что не прав ты, Турецкий, пугая их своей возможностью размотать цепь. Они ни угроз, ни шуток вообще не воспринимают. Из этого и следует исходить…
После разговора с Иван Иванычем Александр Борисович немедленно перезвонил Маре. На сей раз та оказалась дома. И краткая беседа у них получилась чрезвычайно странной.
Он спросил, не случилось ли с нею чего-нибудь? Почему телефон не отвечал практически целый день? Она молчала, словно придумывала ответ, а затем, как бы решившись, довольно резко ответила, что ее личные дела не должны отныне его интересовать. Она просит его временно не звонить ей. «Это сколько же – временно?» – удивился он. А она, снова поразмышляв, сказала, что, пожалуй, пусть позвонит, если будет охота, в ближайшее воскресенье.
Так, понял он, и ее взяли в оборот. Наступление по всем фронтам? Почему только в воскресенье? Да потому, что оно следует за субботой, когда должен решиться главный вопрос его жизни. Вероятно, теперь и она об этом знает. Иначе по какой бы причине тот козел стал интересоваться, почему он не звонит Марии Дмитриевне? Обложили, мерзавцы! Но ты и сам хорош, Турецкий! Вот и еще погиб человек – по твоей вине, не надо искать себе оправданий. А сколько их было – таких вот – в твоей жизни, ты не задавался слишком «простеньким» вопросом?…
В прокуратуру он попал совсем молодым человеком, после университетского юрфака. Без всякого негативного жизненного опыта – в самую гущу далеко не сладкой жизни. Друзья-наставники появились неплохие, может быть, это и спасло, и научило, и быстро прибавило опыта. Того самого, который заставил глядеть на жизнь трезвыми глазами, окончательно убрав при этом остатки романтических настроений и возвышенных чувств. Ну как же, следователь! Человеческие судьбы в твоих руках! Правда и справедливость! Торжество идеи и так далее.
Все оказалось гораздо сложнее, но и, как ни странно, временами много проще.
Он увидел, что далеко не все люди хотят жить и живут, естественно, так, как жил он. И некоторые его знакомые.
Сколько раз он наблюдал алкоголиков, которых принудительно лечили бесчисленное количество раз, но так ничего и не добились, поскольку для них пить – было равнозначно слову «дышать».
А сколько было наркоманов, особенно в последние полтора десятка лет, которые откровенно жили в собственном мире, не подчиненном ни одному из нормальных законов обычной жизни! И здоровые люди, по сравнению с некоторыми из этих «медленных самоубийц», представлялись иной раз до тошноты противными, зацикленными и несчастными. Вот ведь какие парадоксы…
И тогда какая разница, сколько лет прожил ты на земле? Сколько истратил из отмеренного Богом времени? Семьдесят пять или, к примеру, сорок пять, как ты сам, Александр Борисович? Если кто-то семь с половиной своих десятков лет беспрестанно вкалывал на тупой и бездушной работе, то даже простой арифметический подсчет часов «вдохновенной жизни» укажет, что тунеядец, умерший от водки или героина в тридцать лет, провел для себя самого жизнь более содержательную, яркую и насыщенную событиями. Вот ведь какая получается логика!
Кстати о логике. После каждого «нелогичного» преступления Турецкий невольно задумывался над этим вопросом. И… не находил для себя вразумительного объяснения.
Вот три года назад. Паренек, молодой еще, но пьющий. Очень хотел выпить ночью. Залез в магазин на окраине подмосковных Мытищ, убил оказавшегося там сторожа-студента, такого же, как и он, парня, убил глупо и тупо, бутылкой по голове, было много крови. Но кровь не смутила его. Он сел тут же, рядом с убитым. Достал с полки закуску, выпил, потом добавил еще и в конце концов напился так, что просто заснул…
Где логика? Почему не бежал сразу же, получив в руки заветную бутылку? Ведь предполагал, что оставаться, даже если хотел задержаться всего на минуту, опасно? Нет, остался. Там его и нашли. Утром. Пьяного, что называется, вycмeрть. Дали пятнадцать лет.
Турецкий знал, что большинство сидящих сегодня в России за убийства «по бытовухе» такие же, в общем-то, раззявы и идиоты, как тот паренек.
Почему, почему?… Ответ найти сложно. Много раз отступал он мысленно перед разными убийцами.
Вот еще пример: лет пять назад бабка из города Луховицы убила своего деда. И не просто убила, а топором хладнокровно расчленила его и попрятала части тела – какую в подвал, какую во дворе зарыла. А бедра сварила и дала собаке. Бабке семьдесят пять лет. Выглядела она вполне бодро. Психиатрическая экспертиза не выявила у нее даже старческих изменений. На допросах держалась вызывающе и ни в чем не раскаялась. Оказывается, все последние годы дед ее сильно пил, а выпивая, колотил. Она долго терпела, потому что сдачи дать не могла. И вот не вытерпела однажды и отомстила. И испытывала к деду только ненависть. «Но зачем собаке давала?» – не понимал следователь, который вел это дело. «А чтоб знал, как со мной обращаться!» – спокойно отвечала бабка. «Да как же он будет знать, если уже того… Ну убили вы его, разве этого мало?» – «Мало ему еще, – настаивала бабка, – мало». Ни в чем не раскаялась. Ну и что сказать об этой бабке?
Или маньяки. Тоже непонятные люди. И Турецкому вспоминался его разговор с очень известным врачом из «Кащенки».
Он приехал тогда проконсультироваться с ним по итогам одной из психиатрических экспертиз, состоявшихся в институте имени Сербского.
Седой Станислав Густавович Зильбер – так звали этого врача – честно признался, что и сам не знает, как поступать с этими людьми.
– Формально, – стал рассказывать он Турецкому, – признать их больными нельзя. Это не шизофрения и не старческая деменция, то бишь приобретенное слабоумие. Их можно судить, их можно расстреливать, сажать на пятнадцать, на двадцать лет. Но вы же понимаете, что все равно они ненормальные?
– Понимаю, – признавался Турецкий.
– Вот вы… Такой пример… Простите, что перехожу на личности, но только так, примеряя все к себе, можно установить истину или хотя бы признаться в том, что она не поддается установке. Вот вы, Александр Борисович… Вам часто, как здоровому и полноценному мужчине, хотелось женщину. Правильно?
– Правильно, – усмехнулся Турецкий и подумал, что он и теперь бы не отказался. Появилась у него как раз одна пышечка, да такая сочная, что руки дрожали.
– Но вы же не будете стоять часами на вокзале, караулить, выглядывать, изучать свою жертву, смотреть, идти следом, насиловать, а потом убивать, чтобы свидетельницы не было. Правильно?
– Правильно.
– Нормальный среднестатистический человек постесняется подойти к незнакомой девушке в электричке и завести с нею рискованный разговор. А он не стесняется. Это я к тому, что говорят, мол, у этих людей сильные комплексы. Извините, какие комплексы, если практически все жертвы идут с этими маньяками в кусты добровольно?! Это тоже важно понять. Хотя к нашему разговору оно впрямую не относится. Но вот ситуация. Вам захотелось. Понимаете? Что вы делаете, когда вам очень захочется?
– Терплю, – хмыкнул Турецкий.
– Ну а если нет уже сил терпеть?
– Не знаю… – замялся Турецкий.
– Ну конечно, – улыбнулся старенький врач, – вам-то с вашими внешними данными вряд ли приходилось подолгу терпеть.
Турецкий тоже улыбнулся, кашлянул и опустил глаза.
– А почему? – продолжал Зильбер. – Потому что вы – нормальный человек, потому что куда-то идти, что-то искать на свою голову вам вовсе не хочется. Потому что вы трижды подумаете перед тем, как что-нибудь сделать. Правильно?
– В общем, да, – согласился Турецкий.
– А они идут! Понимаете вы? Идут, рискуют жизнью, и, заметьте, медицинская комиссия не признает их сумасшедшими, потому что наука строго убеждена только в силе научных, но не человеческих факторов. Ее интересует что? Ее интересуют анализы, химия. По всем анализам человек – здоровый. Его можно судить. Его можно отправлять в тюрьму. А общество вообще убеждено, что таких, как он, нужно расстреливать. Но мы-то, давайте разберемся честно, мы-то понимаем, что они ненормальны?
– Согласен, – сказал Турецкий.
– Или если нормальны, то нормальны какой-то другой, непохожей на нашу с вами общепринятую и установленную нормальность. Так ведь?
– Так.
– Вот, например, гомосексуалисты нормальны?
– Не знаю.
– С точки зрения большинства – нет. Поэтому в Германии они сидели в концлагерях. Но с точки зрения их «нормальности» они вполне и вполне. Поймите, Александр Борисович, я не пытаюсь теперь оправдывать тех маньяков, о которых мы сейчас говорили. Я и сам, случись с моими близкими подобное горе, первым выйду на улицу и стану кричать, что таких, как они, нужно вешать и расстреливать. Но коль уж мы с вами стали холодно и спокойно размышлять об этом, препарировать проблему, то давайте так же спокойно и холодно, отстраненно, продолжим ее.
– Согласен, давайте, – сказал Турецкий.
– Значит, вопрос: кого мы судим? – спросил Станислав Густавович.
– Сумасшедших, – ответил Турецкий.
– Вы согласны со мной?
– Да.
– Кто такой сумасшедший? Это человек, у которого в голове совсем другой закон, не такой, как у вас. Вы согласны, Александр Борисович?
– Да.
– Может, так, а может, и нет, – продолжал Зильбер. – Мы судим, во всяком случае, людей, которые значительно сильнее нас в своих проявлениях. Понимаете? Это самое главное. И тут уже проблема почти философская. Это тоже важно понять. Вот послушайте – другой случай и другой вопрос. Вы женаты?
– Женат, – сказал Турецкий.
– И вопрос, только честно, – внимательно посмотрел на него врач, – вам случалось э-э?…
– Изменять, что ли?
– Да-да.
– Случалось, – признался Турецкий.
– Тогда еще уточним, – продолжал врач, – так легче найти истину. А бывало так, что вроде бы и не хотели, но оно как-то само собой получилось?
– То есть? – Турецкий, кажется, догадывался, о чем хотел сказать Зильбер.
– Уточняю, – сказал Зильбер. – Ну вот, например, первый случай, который нас, заметьте, не интересует. У вас или у меня, не важно, пускай все-таки у вас… Итак, у вас есть любовница. Предположим.
– Предположим, – повторил Турецкий.
– Сегодня вы на работе до шести и знаете, что вечером поедете с ней в ресторан, а после ресторана все будет так, как будет. Улавливаете?
– Вполне.
– Повторяю, этот случай – запрограммированный, обычный – нас не интересует. Тут только мелкий обман, вранье, разные оправдания перед женой и больше ничего. Никаких отклонений от нормы.
– Согласен, – сказал Турецкий.
– А кстати, как вам было бы приятнее провести с ней время: вот так заранее договорившись или, например, случайно встретив ее где-нибудь в городе?
– Конечно, неожиданность в таких делах куда приятнее!
– Правильно, – продолжал Зильбер, – всецело с вами согласен, Александр Борисович. Но мы говорили о первом случае, который нас мало интересует. Перейдем ко второму. Вы нежно любите свою жену, вы молитесь на нее, вы считаете ее самой красивой женщиной на свете. Такое тоже бывает, но, к сожалению или к счастью, не так часто. Так вот! Случайно вы едете в поезде ночью, возвращаетесь из командировки домой. Во время командировки вы вели себя как примерный семьянин, хотя искушений было конечно же очень много. Гостиница, молоденькие и очень даже красивые девушки-коллеги, которые так и напрашивались к вам в номер: то покурить, то просили нож, то открывалку. Симпатичная горничная строила вам глазки… Короче, вы все выдержали. Вы едете домой, к любимой жене с подарком и, главное, с полным осознанием того, что вы честны перед ней. Вам чуждо чувство вины. Это очень важно. Многие мужчины пропадают именно из-за этого, чисто мужского, поверьте мне, постоянного чувства собственной вины. Неважно перед кем и перед чем. Просто вины. Вы следите за моей мыслью?
– Стараюсь.
– Следите, я выхожу на очень важный и очень типичный психологический случай. Каждому было бы полезно задуматься над этим.
– Слежу, слежу, – успокоил его Турецкий.
– И вот вы уже собираетесь спать, вы представляете, как завтра утром она вас встретит, как обнимет. Она – ваша жена – самая красивая на свете! И вдруг на какой-то станции в купе заходит женщина… И не очень-то красивая, так себе. И не очень молодая. Никакого сравнения с вашей женой. Вы даже бросаете на нее что-то вроде презрительного взгляда. Она ставит свои тяжелые сумки, снимает пальто… Описываю так подробно, потому что это мой личный случай. Не из практики врача, а из практики человека.
– Понимаю, Станислав Густавович.
– Ну так вот! Она присела, начался какой-то обычный разговор. Я гляжу на нее, и даже внутренне она мне неприятна. Бывает же такое, что женщина, чужая, неприятна?
– Да-да.
– Я почему-то тут же вспоминаю свою жену, и у меня к этой, пардон, бабе образовывается даже что-то вроде откровенной неприязни. Но тут вмешивается случай. На следующей станции, когда наши попутчики уже ложатся спать, я выхожу покурить. Глоток свежего воздуха, звезды за окном в морозном небе, и что-то такое вдруг просыпается. Не знаю, как описать… Неожиданно я понимаю, что живу один только раз, что никогда больше не увижу проводника, который продал мне недавно три бутылки пива, что никогда больше не сойдусь и с этой женщиной. И тогда вдруг ощущаю к ней что-то вроде жалости. Она там, одна, в купе. Думаю: куда она едет, зачем? Явившаяся на богом забытой станции, она кажется теперь одинокой и даже отчасти загадочной. С ней хочется поговорить. Я возвращаюсь в купе. Она еще не легла. Попутчики давно храпят на верхних полках. Мы с ней пьем пиво, она в полутьме улыбается, и я вижу, у нее во рту целый ряд безобразных золотых зубов, но она не кажется мне такой уж противной, напротив, я испытываю к ней какую-то симпатию, как к человеку, не как к женщине, потому что все еще помню свою любимую жену. Слово за слово, мы выходим в тамбур, она тоже курит. Поезд возле какого-то моста резко тормозит, я ее случайно приобнимаю, а затем вдруг – все!… Ну вы понимаете?
– Да, понимаю, – сказал Турецкий.
– Я, врач, умный, образованный человек, в дорогом костюме, в тамбуре, ставлю эту женщину сами понимаете как и делаю с ней то… что делаю. Как это объяснить?
– Страсть, минутное затмение.
– Да, страсть, вы совершенно правы, Александр Борисович. Страсть, частный случай. Но я уже ничего не соображаю. Мне плевать на то, что кто-то может войти, например те же самые мои попутчики, одному из которых я уже успел дать свою визитную карточку. Мне плевать, что завтра на моем пиджаке могут оказаться ее соломенного цвета, крашенные перекисью волосы и жена это увидит. Мне плевать, что я могу подцепить от этой женщины дурную болезнь. Я не думаю, что она, так легко согласившаяся здесь, сейчас, точно так же соглашается и с другими, а значит, риск заболеть очень и очень велик. Я уже не врач, не аналитик, я – животное, вот в чем дело. Короче! О чем я? Все о том же. Через пятнадцать минут я эту женщину уже видеть не могу. Я ee ненавижу. Клянусь вам, я ее готов убить, чтоб только не помнить о ней. В этом кроется что-то важное. Опять же чувство вины, возросшее теперь до чувства самоуничижения, до чувства самоотречения. Понимаете, куда я клоню?
– Кажется, понимаю, – сказал Турецкий.
– И вот теперь сравните, – выдохнул запыхавшийся от страстного монолога Зильбер. – Сравните! Тот маньяк и я. Чем мы отличаемся?
– Ну я бы не стал все-таки сравнивать. Я, кажется, понимаю, о чем вы, Станислав Густавович.
– Нет, Александр Борисович, сравнивать нужно, потому что в этом и есть цель моего рассказа. Так в чем же мы с этим маньяком, разрешите спросить, отличны? Ни в чем, в сущности!
– Да как же так? – удивился Турецкий.
– А вот так! И не спорьте со мной! Я – врач!
– Я и не спорю… – Турецкому нравились напор и молодая энергия этого отнюдь уже не молодого человека.
– Более того, – продолжал Зильбер, – если сравнивать нас с человеческой точки зрения, то он-то как раз более привлекателен.
– Он? – еще более удивился Турецкий.
– Да, конечно, конечно! – горячился Зильбер. – Неужели вы не понимаете?
– Нет…
– Если во всем этом есть вообще какая-то привлекательность, то он, безусловно, значительно привлекательнее меня.
– Но в чем?
– А в том, что он в своем порыве, в своем человеческом желании быть самим собой, гораздо сильнее меня. Мне для минутного сумасшествия нужно ночное купе, вся эта дорожная поэзия со звездами, стуком колес, случайным касанием, пивом, разговорами! Мне нужен случай! Вот в чем! Я не могу культивировать в себе страсть больше пятнадцати минут. А если бы она, та женщина, сама не встала тогда как надо, вы что думаете, я ее бы уговаривал?
– Нет.
– Правильно, нет! Не уговаривал! Но она встала. Она с ходу согласилась! Она оказалась лапочкой, черт ее подери! До сих пор она мне противна! Однако тогда все получилось – лучше некуда. Прекрасно и романтично!… Шучу, конечно. Никакой романтики. Все было грязно и противно, ночью, качаясь в поезде, в вонючем тамбуре… Но какой можно сделать вывод? Меня не судили за это преступление. Правильно? Правильно. А не судили почему? Потому что я ничего не нарушил. Потому что я, как человеческая особь, как животное человеческого облика, не сделал ничего такого, что нарушило бы чей-то там закон. А будь на моем месте другой, он поставил бы эту даму и без ее разрешения. Правильно?
– Да.
– Я думаю, что вы, Александр Борисович, так бы наверняка и поступили, – весело подмигнул Зильбер.
– Ну, вы мне льстите! – усмехнулся Турецкий.
– Нет-нет, вы решительный человек, это сразу видно.
– Ладно, пусть будет так, – согласился Турецкий.
– А третий, который бы не справился своими силами, достал бы нож! И это – тоже решение! Он пригрозил бы и все равно поставил. И этот третий, конечно, сильнее нас с вами.
– Ну, тут можно поспорить с вами, Станислав Густавович, – перебил Зильбера Турецкий.
– Спорьте не спорьте, а факт остается фактом! – продолжал врач. – Там, где спасовал бы я, там, где спасовали бы даже вы – вы же не стали бы ее насиловать, если б она начала звать на помощь?…
– Не стал бы, – кивнул Турецкий.
– Я, правда, с трудом представляю себе такую женщину, – снова пошутил старик, – но все же. А тот, третий, он бы и тут не сдался, он бы все равно добился своего. Вопрос к вам, Александр Борисович: какое право мы имеем судить его?
– Если у него – нож, то самое прямое.
– Да не в ноже дело! В том-то и суть. А в том, что его страсть значительно сильнее, чем и у вас, и у меня, и у всех! Мы судим его, как слабые сильного, хотя внешне он кажется слабым. Но почему, скажите, он не заперся в туалете и не занялся, скажем, онанизмом, выпустив таким образом из себя свое желание?
– Не знаю, – сказал Турецкий.
– Я тоже не знаю, я, врач, посвятивший этому всю свою жизнь, написавший докторскую по аффектам и шизоаффективным психозам. Не могу! Честно скажу вам, Александр Борисович. Вот ко мне приходят люди консультироваться. Плачут жены. Один очень богатый и известный в Москве человек взял и спустил в один день все свое состояние. Почему? Нормальный он? Она плачет, уговаривает меня: помогите. Просит дать какую-то справку, просит вылечить его. А что я могу поделать? Она кричит мне: снимите с него сглаз, кто-то сглазил его! Говорю: идите к бабкам! Пусть они этот сглаз и снимают, потому что я ума не приложу, что и как делать. Честное слово, не знаю! Может, это действительно сглаз или порча. Мы про то в медицинском не проходили. Вот так, Александр Борисович.
– Получается, что все мы, сидящие в прокуратурах и судах, занимаемся бесполезным делом?
– Нет, я не говорил, что бесполезным, – возразил Зильбер.
– А как же тогда вас понимать?
– Понимайте, как хотите. Воля ваша! Но сам я понимать что-либо отказываюсь. Чем дольше я живу, чем больше меня ценят как врача, тем чаще я убеждаюсь, что ни черта не понимаю ни в медицине, ни в жизни, ни в человеке. Это просто случай Фауста. Вы помните Фауста, Александр Борисович? Все вокруг ценят и любят его как самого умного, как мудреца, а он пожимает плечами и говорит себе тихо: да нет же, я не мудрец, я знаю еще меньше, чем вы. Вот так-то. Загадка это, Александр Борисович! Не знаю, уж кто нас создал такими, но точно мы дети не человеков.
– А кого же тогда?
– Кого хотите, – сказал Зильбер. – Как вам больше нравится. Есть много забавных эвфемизмов.
– Но вы-то сами как бы сказали?
– Я? – Зильбер минуту подумал. – Я старый толстовец, люблю Руссо. Такими нас создала природа. Вот вам мой ответ. И каждый из нас – только частный случай. Поэтому судить нас можно исключительно по законам самой природы.
– Ну нет, Станислав Густавович! – запротестовал Турецкий. – Что такое эти ваши законы природы?
– А то!
– Нет, что? – допытывался Турецкий. – Кто тогда будет судить людей? Самый сильный?
– Пусть хотя бы и он.
– А слабые что же? Слабые должны погибнуть?
– А по-вашему, должны погибнуть сильные?
– Ну нет, я не согласен, – сказал Турецкий.
– Как хотите. Этот спор давний. К слову сказать, вы тоже судите по праву сильных.
– Кто – мы? – спросил Турецкий.
– Ну, например, Генеральная прокуратура.
– Да почему же?
– А потому!… Но ваше право сильных – это опять-таки право большинства перед меньшинством. Право отары овец судить льва.
– И кто же тогда лев? – улыбнулся Турецкий. – Тот ли старый очкарик, который трахнул девушку в кустах, а потом прирезал ее?
– Заметьте, трахнул-то не одну.
– А какая разница?
– Их было штук двадцать! А это уже целое стадо антилоп. Навел шороху на весь город. Напугал всех добропорядочных мамаш и папаш. Вот он и лев!
– Но это же смешно! – возмутился Турецкий.
– Да, смешно, – согласился Зильбер. – Но не забывайте, что мы с вами – люди. А человек – это уже порча по сравнению с природой. Вот поэтому вам тихий очкарик и сделал то, что хотел. Кстати, этот боксер, как его… Не подскажете?
– Какой?
– Ну американец… Из головы вылетело. Не важно. Не помню фамилии. Так вот он тоже трахнул какую-то девушку. Помните ту историю? Боксер-профессионал.
– Тайсон? – подсказал Турецкий.
– Вот-вот, Майкл Тайсон! И что же? Где были прокуратура и все судьи Америки? Ну да, парню дали несколько лет, потом выпустили под залог, потом разрешили выезд и выступления. Почему? Потому что Тайсон – огромная фирма. На нем зарабатывает миллионы куча людей, это – бизнес. Его выпустили, а вашего очкарика они же элементарно приговорили бы к электрическому стулу. Ну как? – торжествующе посмотрел Зильбер на Турецкого. – Съели?
– Это частный случай… – забормотал Турецкий, уже окончательно побежденный напором и темпераментом ученого старца.
– Да никакой это не частный случай, – поморщился Зильбер. – Это – закон, поймите вы! Единственно верный и признаваемый во всем мире закон. Закон силы, закон природы, в которой, при внешней простоте, все устроено вовсе не так уж и просто.
– Ну нет, – сказал Турецкий, – нет…
Он не знал, что ответить Зильберу.
– Не убедил? – хитро посмотрев на Турецкого прищуренным глазом, проговорил Зильбер.
– Нет.
– Ладно, бог с вами. Только не думайте, что я сам живу по этим законам. Нет, наоборот, я как раз – старый непротивленец, и если есть на моей совести несколько мелких грешков, то не больше, чем у других добропорядочных граждан. А вы… вы, Александр Борисович, придет время, доживете до моих седин – вспомните. Но поймите главное: тот, кто вам скажет, что все просто, достоин того, чтоб ему плюнули в физиономию. И это – истинная правда. Можете даже сослаться на меня, доктора медицинских наук, профессора Зильбера Станислава Густавовича. Вашего покорного слуги.
К чему теперь вспомнились старик и, особенно подробно, беседа с ним? Какие ассоциации вернули в прошлое, не такое уж, впрочем, и далекое? Вряд ли с ходу ответил бы Александр Борисович. То, что бандиты, с которыми он разговаривал и коих представлял этот Иван Иваныч, живут по своим понятиям – так они для себя определяют и законы, – несомненно. И, возможно, полагают, если судить по Зильберу, что сильные – именно они. А остальные, как стадо слабых, судит их по другим понятиям, по своим собственным. И ты, Александр Борисович, в их глазах, так уж получается, олицетворяешь это стадо, все-таки очень опасное для них. Вот и хотят они избавиться от тебя – откупившись. Поскольку считают, что те три сотни тысяч баксов – достаточная компенсация для твоей «непримиримой» совести. И верно. Как ответил тот алкаш, которому продавщица винного отдела посоветовала купить вместо бутылки водки рубашку, зима же на дворе: «Не надо, Тома, здоровье дороже…»
Вот и они полагают, что твое здоровье, «важняк», тебе дороже. И не так уж и не правы. А здоровье твое – это деньги, «капуста», «хрусты», «зелень», которых у них много, а у тебя практически нет совсем. За малым исключением. Ты же взяток не берешь, тебе в этом смысле «за державу обидно». Так вот, чтоб без обиды, рыночная стоимость которой по нынешним временам определяется довольно точно, тебя и пригласил этот «мягкоголосый» Иван Иваныч, которому, в свою очередь, приказал новый Черный Абдулла: «Договорись с таможней!» Сперва – мягко. А потом? Есть много способов заставить человека сделать так, как хочешь именно ты. И понимающий это, подчиняясь инстинкту самосохранения, выбирает из двух зол меньшее. Верно: лучше быть одну минуточку трусом, чем всю жизнь покойником.
Интересно, а какой вывод сделал бы старик Зильбер из случая с Нонной? У них мог бы получиться любопытный диалог, который стоило бы так и назвать: шлюха и психиатр…
Все забудется в конце концов. Как однажды выпадет из памяти и случайный Георгий Фролович. Да вот и совесть – по понятиям – явление временное, малообъяснимое, и лучше б ее вообще не было. А если все-таки есть, ну пусть поболит, а потом пройдет. Как все в жизни. Кажется, это выражение Нонны, ее постоянный рефрен.
«Чудовищно: шлюха и психиатр! И оба – философы! Да, им было бы вдвоем интереснее, чем со мной. А мне, – сказал Турецкий, – с ними – нет…»
Пo его мнению, нечто, заложенное в него изначально, он еще не растерял на дороге жизни… Дурак, что ли? Нет, дуракам много проще! Разве что частный случай? В самом деле…
