Фридрих Незнанский
Убийственные мемуары

"…Приказ есть приказ, он не обсуждается, и вот в июле 1976 года «боингом» чартерного рейса бельгийской авиакомпании я прилетел из Йоханнесбурга в Антверпен. Кто знает, возможно, я был тогда в ЮАР единственным русским. А впрочем, тогда, по легенде, я был канадским горным геологом и в этом своем качестве возглавлял в Йоханнесбурге маленькую фирму, занимавшуюся геологоразведкой и шахтным проектированием.

Фирма с трудом сводила концы с концами и, когда зимой 1975 года я сменил на посту директора (а точнее, временного зиц-председателя, хотя, с другой стороны, какие еще бывают зиц-председатели?), шестидесятипятилетнего, окончательно уставшего от Африки инженера Биркенгофа, находилась практически на грани банкротства. В мою задачу входило поставить ее на ноги. Возникает резонный вопрос: почему же тогда Антверпен, Бельгия — фирма-то ведь в Африке, в Йоханнесбурге? Фирма, конечно, была в Йоханнесбурге. Но с тех пор как в 1888 году за баснословную сумму, в пять миллионов фунтов стерлингов, был выкуплен алмазный рудник в Кимберли и на свет появилась компания «Де Бирс консолидейтед майнс», именно она заправляет всем и вся в алмазоносном бассейне реки Оранжевой. И получить заказ на геологическую разведку или, скажем, проект реконструкции (читай — модернизации) алмазного рудника даже маленькой, захиревшей фирме можно было, только заручившись поддержкой влиятельного человека из «Де Бирс». Вот я и отправился в Антверпен, где и поныне расположена штаб-квартира всемирно известной компании. Я рассчитывал встретиться с Ойнером ван Хойтеном — человеком, которому буквально в сентябре того же, 1976 года предстояло возглавить йоханнесбургский филиал «Де Бирс». Ван Хойтену было тогда сорок четыре года. Законопослушный, глубоко верующий, не слишком интересующийся политикой — таков портрет этого стопроцентного буржуа. Также стоит добавить: разумеется, идеальный семьянин и любящий отец, он безумно любил жену Маргарет, а единственную дочь Хелену (ей тогда было двадцать два) просто боготворил. Ван Хойтен не так уж быстро, но довольно уверенно поднимался по карьерной лестнице. Не шагал по головам, не пользовался недозволенными методами, не злоупотреблял служебным положением, в общем и целом — был идеальным менеджером солидной компании. И все-таки я надеялся, что сумею подобрать к нему ключик.

26 июля ван Хойтен в своем роскошном особняке устроил большой и пышный прием — решил отметить свое новое назначение. Гостей было около трехсот человек, и мне не без труда удалось попасть в их число. К счастью, я был знаком с торговым атташе юаровского посольства в Бельгии Йоханом Крюгером, который также оказался в числе приглашенных, и ненавязчиво попросил его представить меня ван Хойтену. С бокалами шампанского мы вышли на не занятый гостями балкон, немного поговорили о пустяках, после чего Крюгер оставил нас наедине, и я, не особо напирая, между делом пожаловался ван Хойтену на трудности, которые испытывает мой бизнес в Южной Африке. Ван Хойтен, как радушный хозяин, вежливо выслушивал мои сетования, но эти проблемы были явно ему неблизки. И пожалуй, разговор так и остался бы пустой болтовней, если бы в тот момент, когда я, видя, что только жесткие рамки приличия не позволяют хозяину сменить мое общество на общение с более интересным собеседником, подыскивал очередную фразу-жалобу, не появился дворецкий ван Хойтена с телефонной трубкой в руках.

— Ваша дочь, сэр, — склонившись в подобострастном поклоне, сообщил дворецкий, и ван Хойтен, извинившись передо мной, ответил на звонок.

Я из элементарных правил приличия отступил на десять шагов, но уходить не торопился. Мне нужно было все-таки добиться от ван Хойтена обещания посодействовать, хотя бы намека на обещание. И этого в тот момент было бы достаточно: ван Хойтен свои обещания выполнял всегда, а я твердо знал, что он именно тот человек, который в силах мне помочь. Я делал вид, что полностью поглощен изучением пузырьков в своем бокале, но лицо ван Хойтена исказила такая гримаса, что это невозможно было не заметить. Обычный, нормальный человек на таком расстоянии, разумеется, не смог бы уловить чужого разговора, но ко мне это не относилось. Его дочь что-то явно кричала в трубку. Слов, к сожалению, разобрать я не мог, но по обрывкам звуков смог предположить, что она чем-то расстроена. Ван Хойтен, видимо, не понимал, о чем она говорит, потому что попросил ее повторить все еще раз. Он слушал, и лицо его все больше и больше вытягивалось. Теперь он был не столько удивлен, сколько напуган. Он, видимо, утратил контроль над собой, потому что переспросил довольно внятно:

— Трупы?! Наркотики?!

И тут же спохватился, вымучил на лице улыбку, но она вышла настолько жалкой, что никого не способна была обмануть. Его дочь попала в какие-то серьезные неприятности. И, как видно, совершенно неожиданные неприятности. Короче, ван Хойтен был просто в шоке.

— Обязательно приеду, обязательно! — сказал он и отключился. — Извините, я вынужден вас оставить, — сказал он мне и, сделав шаг, покачнулся, схватившись за сердце.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросил я, поддерживая его под локоть.

Он снова вымученно улыбнулся и попытался уверить меня, что все в порядке:

— Просто семейные неурядицы.

— Это ваш семейный стиль? С трупами и наркотиками? — небрежно уточнил я. — Извините, так уж получилось, что я услышал обрывок вашего разговора. Обещаю, что все услышанное забуду тут же, не сходя с места. Но все же… все же, может, позволите мне вам помочь?

— Я справлюсь… — Он беспомощно вертел в руках телефонную трубку, конечно же не зная на самом деле, что делать.

Дворецкий ушел сразу же, едва только сообщил о звонке, на балконе мы были одни. Не будь ван Хойтен так напуган, возможно, он сочинил бы для меня вполне правдоподобную историю о проблемах своей дочери, но в тот момент он явно был на это неспособен и в отчаянии, не помня себя, просто выпалил правду:

— Хелена, моя дочь, сейчас находится в какой-то запертой квартире! В соседней комнате три трупа и чемодан с героином! Она не знает, что делать, не может выбраться, боится звонить в полицию… Ее видели соседи, и она думает, что они уже вызвали полицию.

— Это наверняка какое-то недоразумение… — заметил я.

— Конечно, — обрадовался ван Хойтен. — Каро, шеф полиции Антверпена, как раз сейчас здесь, я немедленно попрошу его во всем разобраться! Конечно же, как я раньше не подумал?!

— А если это все-таки не недоразумение? — небрежно предположил я. — Или если прояснить его окажется не так просто? Или если ваша дочь окажется замешана в нем всерьез?

Ван Хойтен тут же снова сник:

— Я должен сам поехать и забрать ее…

— У вас гости. Они заметят ваше отсутствие. Давайте я это сделаю.

Он изумился:

— Вы?

— Почему бы и нет?

— А если вас тоже арестуют? Ради спасения чужой дочери вы согласны так рисковать?!

— У меня тоже есть дети, — вдохновенно сообщил я. Это было правдой, но только в единственном числе.

Ван Хойтен замер в нерешительности. Было заметно, что он очень хотел бы разделить со мной груз ответственности, но все те же пресловутые приличия не позволяли ему просить о помощи.

— Говорите, где это, и я еду, — прервал я его размышления и облегчил ситуацию.

Он назвал мне адрес рядом с парком Альберта, в двух шагах от гостиницы «Фирейн», в которой я остановился, но, когда я уже был в дверях, схватил меня за руку:

— Бесполезно! Даже если вы увезете ее, полицейские проследят телефонный звонок из той… квартиры мне — и все равно расследования не избежать.

— Я и это улажу, — пообещал я. — Как, вы сказали, зовут шефа местной полиции, Каро? Я позвоню ему сюда и сообщу о трупах и героине, но скажу, что звоню с той самой квартиры. Таким образом, вы и объясните ваш номер в списке звонков с того телефона. А ваша дочь, скажем, звонила из какого-нибудь кафе. Есть кафе, или бар, или дискотека, которые она посещает регулярно?

— Да, конечно-конечно…

— Идите к гостям и постарайтесь выглядеть веселым и естественным. Все будет хорошо, — подбодрил я его на прощание.

Дочь ван Хойтена, рыженькую толстушку Хелену, я увез в бар «Зеленая корова» буквально за минуту до приезда полиции. Отпечатки ее пальцев там, где они могли остаться, я, конечно, стер, но несколько фотографий миниатюрной скрытой фотокамерой на всякий случай сделал: Хелена на фоне трупов и рядом с чемоданом. Подкрепившись тремя порциями виски без льда и воды и уверившись в том, что я действительно друг ее отца, девушка рассказала, как попала в такую переделку. Разумеется, ни к наркотикам, ни к убийствам она не имела никакого отношения. Она вела самостоятельную жизнь, работала в музее народного искусства и этнографии. Примерно две недели назад к ней обратился некий американский коллекционер Алекс Маленс, родившийся и проведший детство в Бельгии и пожелавший передать их музею часть своей коллекции старинных марионеток. Хелена несколько раз с ним встречалась, он показывал ей каталог своей коллекции. Этим вечером они должны были окончательно обговорить условия и сроки передачи коллекции, которая как раз плыла в Антверпен морем из Штатов. Но вместо коллекционера Маленса по указанному им адресу девушка обнаружила базу наркоторговцев. В квартире оказалось три трупа и не менее трех килограммов героина. А дверь, оказавшаяся незапертой, когда она пришла, захлопнулась за ней и по какой-то роковой случайности изнутри не открывалась… Через два часа я отвез девушку домой, а следующим вечером отец посадил ее на круизный лайнер и отправил в многомесячное кругосветное путешествие.

Ван Хойтен организовал для меня и моей фирмы самые выгодные контракты. «Геологоразведка» на северных границах ЮАР и в Намибии очень помогла нашим ангольским друзьям. Заработанные нами немалые деньги не имели свойства прилипать к рукам моим и моих товарищей и практически полностью уходили в кассу АНК (Африканского национального конгресса), потому что каждый из нас, делавший свое дело, понимал, что все должно быть подчинено главной цели. Вопрос личного благосостояния стоит на последнем месте, а в идеале и вовсе возникать не должен. А если стараться исключительно для себя — это дорога в никуда, которая рано или поздно закончится тупиком, а может быть, и обрывом.

Но главное, что я хотел сказать, вспоминая историю моей первой встречи с ван Хойтеном: если желаешь достичь ощутимых результатов, и не только в бизнесе, не стоит экономить на мелочах, не нужно суетиться, форсировать события и ждать немедленных дивидендов от каждой вложенной копейки. Если, конечно, действительно ждешь ощутимых результатов. Ведь и фирма в Йоханнесбурге, начиная от ее регистрации на территории Канады с последующим переездом в ЮАР, и мой визит в Антверпен, и попадание дочери ван Хойтена в квартиру с наркоторговцами, и последующее чудесное спасение от полицейского разбирательства — плод длительной и кропотливой работы многих людей. Каждый исполнил свою маленькую роль: и «американский коллекционер» Миша Фрайберг, и Андрей Иванов, не забывший вовремя «обрадовать» Каро, и те ребята, что избавили мир от троицы негодяев наркоторговцев, и те, кто безошибочно рассчитал слабые места ван Хойтена, и те, кто надежно страховал меня во время операции спасения Хелены. Имен многих работавших в рамках той операции я по понятным причинам назвать не могу, но все они честно и профессионально сделали свое дело…"

Небо было серое, как асфальт, погода намечалась мерзкая, настроение отвратительное, печень покалывала, и жизнь не удалась. С утра Турецкий выпил не три, как водится, а четыре чашки кофе, пытался себя взбодрить, и все безуспешно, а ведь ему надо было сегодня присутствовать на расширенной коллегии Генеральной прокуратуры, и не просто присутствовать, а возможно, даже выступать. Впрочем, это было одно название — расширенная коллегия. На самом деле коллегия была как коллегия: генеральный, его заместители и узкая группа следователей Управления по расследованию особо важных дел. Ни председателя Верховного суда не позвали, ни представителей ФСБ, ни ДИС, ни — из других карательных и фискальных органов. Расширенной же она стала по причине присутствия одного только человека — президента. Турецкий в числе еще нескольких избранных знал, что он приедет, — Меркулов предупредил. Турецкий не видел президента лично, было только общение по телефону в истории с пропажей собаки и вакциной черной оспы (См. роман Ф. Незнанского «Поражающий агент» (М., 2002).), и ему любопытно было, обозначит ли как-то первое лицо государства, что называется, на людях факт их знакомства. Все же забыть его он никак не мог.

Президент появился без двух минут десять, когда ждали-то уже, собственно, только его. В противном случае генеральный давно уже, не глядя поминутно на часы, начал бы совещание. Турецкий обратил внимание, как президент снял пальто и повесил его в воздухе за спиной. Рука верного помощника пальто молниеносно подхватила. С некоторых пор, между прочим, у них ввели новый регламент: генеральный распорядился, чтобы перед началом заседания играли новый старый гимн. Это было патриотично и модно. На этот раз, однако, вышел небольшой конфуз. После окончания гимна генеральный решил, что надо поаплодировать, и хлопнул было в ладоши, но оказалось, что президент уже протянул ему ладонь для рукопожатия. Тогда генеральный сбился с ритма и тоже протянул руку, но оказалось, что президент, решив подчиниться заведенному, как он решил, порядку, уже тоже захлопал, короче говоря, легкая неразбериха — отметил про себя Турецкий, да и не он один. Вид у президента был, как обычно, холодноватый, немногочисленные волосы тщательно расчесаны один к одному, глаза не улыбались, голубой костюм сидел без малейшей морщинки. Президент вежливо выслушал доклад Меркулова, несколько формальных к нему замечаний генерального и, наконец, решил вмешаться…

Но что такое коллегия, в самом деле? Турецкий специально накануне попросил Мишку Федоренко заглянуть в энциклопедический словарь и теперь протирал штаны с чувством долга, потому что обладал необходимыми знаниями. Коллегия — это:

группа лиц, образующих руководящий, совещательный или распорядительный орган (например, коллегия министерства, судейская коллегия);

добровольное объединение лиц одной профессии;

название высшего правительственного учреждения в России восемнадцатого века;

название некоторых учебных заведений в России восемнадцатого — начала двадцатого века.

Ну учебное заведение нам не подходит, решил Турецкий, хотя, конечно, жаль. Но не подходит так не подходит. Правительственное учреждение двухсотлетней давности — тоже проехали. Остается два варианта: руководящий орган или добровольное объединение. По факту коллегия Генпрокуратуры, конечно, руководящий орган, ну а по сути — добровольно-принудительное объединение…

Вмешался президент решительно и надолго. Все даже несколько оторопели: президент говорил около часа. Турецкий решил, что это больше похоже на доклад Федеральному собранию, чем на такое формальное событие, как заседание коллегии Генпрокуратуры. Президент обрушился на руководство Генпрокуратуры с убийственной, мягко говоря, критикой. Как говорят в таких случая в теленовостях, «он, в частности, сказал», что за прошлый год семь тысяч семьсот умышленных убийств остались нераскрытыми. И еще сто тысяч иных тяжких преступлений. Президент говорил по бумажке, но от этого не менее эмоционально. Иногда, если фраза была длинной и переходила со страницы на страницу, президент поднимал глаза и говорил: «Ни в коем случае нельзя сидеть сложа руки, шевелиться надо, шевелиться!» Президент твердо знал, что хотел сказать. Работники Генпрокуратуры слушали не шелохнувшись. Звук «э-э-э» между словами прозвучал всего однажды, когда глава государства переворачивал страницу.

Самое неприятное, что о таком камерном мероприятии, как заседание коллегии, оказались осведомлены журналисты. Впрочем, ничего удивительного, пресс-служба президента уведомила крупнейшие СМИ, что глава государства собирается сделать заявление прямо на ступеньках дома на Большой Дмитровке. Об этом Турецкому сообщил знакомый журналист из ИТАР-ТАСС, Андрей Игнатьев. Турецкий ни с кем не поделился этой информацией, потому что догадывался, какого рода заявление намерен сделать президент. Да и что тут можно было изменить? После недавних непопулярных, как показывал рейтинг, действий в Чечне, перестановок в правительстве и малоконструктивных поездок по Европе президенту нужен был красивый популистский шаг, и смена нынешнего генерального прокурора было именно то, что надо. А то, что президент сперва посетил заседание коллегии, после чего буквально на открытом воздухе задумал убрать генерального, добавляло в его облик дополнительной динамичности. Кто там знает, о чем говорил рейтинг, чего не хватало президенту, может, именно динамичности.

Так или иначе, но, закончив выступление, он встал, протянул руку назад, и из воздуха появилось пальто. Ни с кем персонально не прощаясь, но вдруг встретившись взглядом с Турецким, президент двинулся к выходу. Турецкому показалось, что, глядя ему в глаза, президент прищурился, или, может, это была улыбка? Никакого вывода сделать он не успел, потому что президент уже отбыл, генеральный его сопровождал до выхода из здания. Что было дальше, оцепеневший Турецкий видел, как и все остальные присутствующие, по монитору, показывавшему, что происходит у выхода из Генпрокуратуры, и одновременно — по телевизору, который предусмотрительно включил Меркулов, потому что тут же президент появился в прямом эфире РТР. Вот он стоит на крыльце — импровизированная пресс-конференция, к которой растерянный генеральный был явно не готов. В журналистской толпе мелькнула знакомая физиономия Игнатьева. Хана генеральному, подумал Турецкий, без особого, впрочем, сочувствия. Засиделся, в самом деле, его предшественники менялись с периодичностью не реже чем раз в год. Одно хорошо — выступать так и не пришлось.

А впрочем, Турецкому сейчас все это было до лампочки. Он мечтал об отпуске. С отпуском его динамили полгода. Турецкий предполагал нечто подобное, поэтому проситься начал еще в середине весны, но оказалось — все равно опоздал. Теперь, в середине октября, он уже не надеялся застать где-нибудь бархатный сезон, но ведь есть же на свете, в конце концов, Анталия, и если собраться с силами, в смысле со средствами… Сперва, правда, надо было закончить с убийством Крапивина, мэра подмосковного Озерска.

Крапивина взорвали месяц назад в служебной «Волге». Пока «Волга» стояла на перекрестке в ожидании зеленого света, мимо нее пробежал человек, бросивший через опущенное боковое стекло гранату прямо на колени мэру. Выскочить не смог ни сам мэр, ни его водитель, который вообще, наверно, не успел ничего понять. Свидетелей, которые могли бы составить словесный портрет бомбометателя, не нашлось.

Прямых улик по этому делу ни против кого не было. Впрочем, глава районной администрации Озерска господин Талеев и директор ЗАО «Зеленая улица» господин Онищенко уже давно взяты под стражу и не сегодня завтра, глядишь, и признаются, что присвоили 1,5 миллиона из 3,8 миллиона рублей, выделенных из областного бюджета для приобретения жилья медицинским работникам города Озерска, где уже несколько лет функционирует один из крупнейших в стране, укомплектованный ультрасовременной аппаратурой кардиологический центр. А если Талеев с Онищенко признаются, то тут прямой мотив к убийству Крапивина, который эту аферу раскопал и даже кое-какие документы в Генпрокуратуру отослать успел, о чем ни Талеев, ни Онищенко, к счастью, не догадываются. Они лишь знали, что Крапивин пронюхал о махинации, но договориться с ним не смогли. Там вообще любопытная цепочка получается. Двоюродным племянником Талеева является некий Виктор Заминайло, в недалеком советском прошлом вице-чемпион Европы по вольной борьбе, а ныне — вор в законе Мятый. Два года назад Мятый получил срок за хранение наркотиков, а полгода назад бежал из мордовской колонии и с тех пор находится в федеральном розыске. Конечно, у нас дяди за племянников не отвечают, но если факт тщательно скрываемой родственной связи подтвердится, то Талеева можно будет прижать уже основательней…

Эту неожиданную информацию Турецкий получил от Славы Грязнова и держал как козырного туза в рукаве. Мятый в Озерске никогда не жил, но через подставных лиц приобрел там солидную недвижимость, которая, по сведениям Грязнова же, составляла главную часть общаковой кассы ореховской бандитской группировки, к которой и принадлежал Мятый-Заминайло. Таким вот, значит, способом бандюки теперь стали хранить свои трудовые сбережения. Мятым-Заминайло и ореховской группировкой Вячеслав Иванович Грязнов занимался четыре последних года — то нащупывая новые ниточки, то хватая руками воздух. Он держал Турецкого в курсе событий, справедливо предполагая, что, как уже не раз бывало, координация гипотетических усилий МУРа и Генпрокуратуры может дать неожиданный результат. Турецкий не без удовольствия выслушивал долгими зимними вечерами байки о похождениях бравых муровских сыщиков, без устали бредущих по следу ореховских братков, но помочь до сей поры ничем не мог. И вот теперь, если бы удалось доказать непосредственную финансовую связь главы районной администрации Озерска Талеева со своим криминальным племянником, то дело могло принять совсем иной оборот, потому что были там и другие любопытные подробности…

Тем временем президент поднял руку: попросил внимания — и подошел к микрофону. Он успел сказать только три слова:

— Нам нужен порядок! — После этого замолчал, удивленный явным нарушением субординации и этикета: невидимый прежде помощник вдруг материализовался и отчаянно жестикулировал мобильным телефоном. Эти кадры потом обошли крупнейшие телекомпании мира. Президент подумал еще несколько секунд и отошел от микрофона, ровно настолько, чтобы помощник смог, не попадая больше в кадр, что-то ему передать. Потом президент снова подошел к микрофону. — К несчастью, — сказал, он немного пожевав губами, как он делал обычно, импровизируя в прямом эфире, — к несчастью, мне выпала сомнительная честь озвучить одно печальное событие. Сегодня утром в своей квартире был убит ветеран Департамента иностранной службы генерал-лейтенант Валентин Николаевич Ракитский. В этой связи хочу сказать, что, поскольку речь идет о представителе спецслужб и по правилам расследовать его должен следственный аппарат этой спецслужбы… — президент посмотрел на бледного генерального прокурора и поднял палец, — этим делом будет заниматься Генеральная прокуратура. Это все.

Генеральный прокурор сделал шаг назад, оперся о серый облицовочный гранит, но все равно медленно сполз на землю. Все телекамеры мигом забыли о президенте и снимали эту уникальную картину в разнообразных ракурсах. Но поскольку генеральный находился в «зоне жизненного пространства президента», к нему никто не посмел сунуться, а президент догадался повернуться далеко не сразу, то четверть минуты потерявший сознание пожилой человек лежал у него за спиной.

Позднее, когда генерального уже увезли в ЦКБ с сердечным приступом, когда схлынула вторая волна журналистов, когда всем сотрудникам прокуратуры по нескольку раз позвонили жены, когда пришлось отключить все телефоны, включая мобильные, Константин Дмитриевич Меркулов, возобновивший в отсутствие генерального заседание коллегии, объяснил подоплеку такого решения президента — почему расследование будет вести не ФСБ и не ДИС:

— Все очень просто. Разумеется, это нигде озвучено не будет, но… необходимо исключить возможность того, чтобы одна спецслужба покрывала другую.

— А такая возможность есть, что ли? — зло спросил Турецкий. — Иначе говоря, есть подозрение, что в гибели сотрудника Департамента иностранной службы виновато само упомянутое ведомство? Имеется уже такая версия?

— Александр Борисович, — сухо ответил Меркулов, — никто так не думает. И ни у кого не имеется такой версии — хотя бы потому, что вообще еще никакой версии не имеется. Но в подобной ситуации правила хорошего тона требуют перепоручить следствие другому ведомству. Президент поступил вполне разумно. И хочу обратить ваше внимание, сколь оперативно он принял это решение. Такой оперативности нам всем не хватает.

— И динамичности, — буркнул Турецкий.

— И динамичности, — согласился Меркулов. — Надеюсь, что в самое ближайшее время, господин Турецкий, вы сможете нам продемонстрировать подобное отношение к делу. Это расследование будете вести вы. Сформируете группу по своему усмотрению.

Турецкий даже привстал от неприятного изумления и только рот открыл. Ну, Костя, такую свинью подложить!

— А как же убийство Крапивина?! — спохватился он. — Я же связан по рукам и ногам! Там же хлебать не расхлебать!

— Останется при вас, Александр Борисович, — успокоил Меркулов.

— А как с правовой точки зрения? — подал голос кто-то из коллег-"важняков".

— Согласно закону, генеральный прокурор может принять к производству любое дело, изъяв его из следственных аппаратов ФСБ, МВД и так далее. Господа юристы, — подытожил Меркулов, — это все.

Турецкий был настолько обижен на приятеля, что, не вступая больше с Меркуловым ни в какие переговоры, тут же отправился на место преступления. Собственно, пока что он даже не знал — преступления ли. Может, происшествия? Убили Ракитского или это был несчастный случай, предстояло еще разобраться. Турецкий был настолько зол, что молча кивнул Мишке Федоренко — своему помощнику, экс-следователю районной Бабушкинской прокуратуры, которого он переманил к себе полгода назад после успешной стажировки в Генеральной, и все еще был этим фактом доволен. Мишка, толстый увалень, умудрялся перелопачивать такие объемы черновой работы, какие другим «важнякам» и не снились. Даже Грязнов давно уже обзавидовался. Мишка, мигом уловив настроение шефа, сам сел за руль. Ехать было всего ничего — в Плотников переулок. Там, в доме сталинской постройки, дислоцировалась скромная четырехкомнатная квартира Ракитского.

Турецкий, естественно, не знал логику рассуждений президента, собиравшегося снимать генерального прокурора, но поменявшего свое решение в считанные секунды. Он не знал, что творилось в голове у другого человека, но предположить, конечно, мог. Во-первых, надо было немедленно показать всем, что, не смотря ни на что, в Датском королевстве все спокойно. Во-вторых, вполне достаточно было скандала в одном ведомстве: внезапная смерть бывшего разведчика (хотя разведчики, как известно, бывшими не бывают) и так наделает шороху — мало не покажется.

Что касалось самого генерала Ракитского — Турецкий пару раз видел его и даже был с ним формально знаком. Однажды, полгода назад, их представили друг другу на каком-то приеме, на который Меркулов силой его (Турецкого) затащил, а пару месяцев спустя Турецкий еще раз столкнулся с Ракитским в Лужниках, на футбольном матче «Торпедо» — «Уралан». Ракитский кивнул первым, — значит, узнал — ну еще бы, профессиональная память — и направился, Турецкий специально проследил это, в VIP-ложу. А «Торпедо» бездарно проиграло, что, как водится, объяснили сменой поколений игроков.

Вообще же впечатления остались расплывчатые. Турецкий, тоже обладавший неплохой зрительной памятью, теперь с удивлением отметил, что запомнил лишь высокого, крепко сбитого седого мужчину с внешностью типичного дипломата, то есть, на самом деле, вообще без внешности. Такой легко затеряется в любой толпе, одень только его соответствующим образом.

Турецкий открыл простую картонную папку с тесемочками, на которой корявым Мишкиным почерком было написано «Ракитский». Это были формальные биографические сведения, которые Федоренко успел собрать. Потом их будет гораздо больше, образ покойного чекиста обрастет нужными и ненужными подробностями, которые позволят составить объемный портрет, но и отношение к нему уже станет более субъективным, на Турецкого вольно или невольно будут влиять источники информации, так что первоначальная скудость информации пока что даже и к лучшему. Итак.

Ракитский Валентин Николаевич, шестьдесят два года. Генерал-лейтенант в отставке, последнее звание получил, когда его отправляли на пенсию. Еще год назад — заместитель директора Департамента иностранной службы, то есть того самого что ни на есть засекреченного заведения, где обретаются и воспитываются шпионы. Родился в Москве, в семье горного инженера. Два высших образования — Горный же, кстати, институт и МГИМО. Многолетняя работа за рубежом. Уже десять лет, как разведен. С бывшей супругой отношений не поддерживал. Через полгода после развода Виктория Павловна Ракитская снова вышла замуж, и теперь она — Левченко, супруга крупного врача-невропатолога. Ракитская-Левченко моложе своего бывшего мужа на пятнадцать лет, живет в Санкт-Петербурге. Ракитский больше не женился, интересно, сказалось ли это как-то на его карьере. У Ракитского есть взрослая дочь, Ольга, двадцать девять лет, не замужем, детей нет, биолог-аспирант и преподаватель МГУ, сейчас она, несмотря на самый что ни на есть учебный сезон, — за границей, отдыхает с приятелем на Кипре. Увлечения самого Ракитского были самые разносторонние. Да и что одно можно выделить, в самом деле, у человека, который знал восемь языков?! Ну рыбная ловля (вся кладовка удочками и рыболовными снастями была забита). Антиквариат, живопись. Футбольный болельщик, кстати со стажем, за «Торпедо» болел, еще со стрельцовских времен. Домашних животных, птичек, рыбок и прочих гадов не держал. Особенно близких друзей не было. А может, и были, предстоит выяснить. Любовница? Неизвестно. Одно слово — шпион. Вернее, разведчик, поправил себя Турецкий, шпионы — это у них, у нас — разведчики. Работал в Африке, Бельгии, ГДР. Что еще? Правительственных наград — вагон и десять маленьких тележек, включая награды иностранных держав, что для дипломата его, в общем-то, небольшого ранга (выше второго секретаря посольства он никогда не поднимался) нехарактерно. Дважды Ракитский представлялся к званию Героя — Советского Союза и России. Оба раза не получил. Тот еще, короче, дипломат.

Притормозили немного заранее, возле котельной, потому что дальше негде было припарковаться. Возле подъезда дома, выходящего на старый Арбат, точнее — прямиком к памятнику Окуджаве, уже стояли несколько машин, в одной из них, «Ауди А6», сидели двое мужчин в штатском, которые при появлении «Волги» Турецкого выбрались наружу. Один — шатен, второй — лысоватый, но не полностью, а на макушке, на манер Зинедина Зидана. Шикарная машина, однако, подумал Турецкий, сотня моих зарплат, не меньше.

— Александр Борисович? — спросил рыжеватый и, не дожидаясь подтверждения, представился: — Подполковник Кузнецов, — кивок на лысоватого, — полковник Ватолин. — Ватолин молча поклонился. — Мы работали с Валентином Николаевичем до его отставки. Можете нами располагать.

Неплохо, подумал Турецкий, и искать субчиков не придется, на ловца и зверь бежит. Хотя кто тут зверь, а кто ловец — поди разберись. Кузнецов — нормальная фамилия для разведчика.

— Как вас зовут? — Турецкий протянул ладонь.

— Георгий Иванович, — сказал Ватолин приятным баритоном.

— Антон Николаевич, — отрекомендовался Кузнецов, — лучше просто Антон. Мы узнали о случившемся всего час назад — и вот места себе не находим. Мы, конечно, понимаем, Александр Борисович, что это ваше расследование и у вас все полномочия, но ведь вам непременно понадобится наша помощь, так что же время тянуть…

Ватолин кивнул в знак согласия.

Просто Антону было не больше тридцати пяти, а лысоватому Ватолину — под пятьдесят. Все вместе они уже поднимались в лифте на шестой этаж. Лучше держать их в поле зрения, подумал Турецкий, так оно безопаснее. Федоренко, разумеется, был рядом.

В квартире помимо трупа были три эксперта-криминалиста, участковый милиционер и грязновский оперативник, снимавший показания с участкового. Соседа, собственно, и обнаружившего труп, он уже отпустил. Турецкий поздоровался и жестом показал, чтобы все продолжали заниматься своими делами. После этого он взял Ватолина и Кузнецова за рукава пиджаков и отвел на кухню, по дороге шепнув Федоренко:

— Продержи их тут четверть часа, любые вопросы задавай, поправдоподобней только…

Миша сообразил, что начальство желает лично осмотреть тело и чтобы при этом дисовцы не присутствовали. Он живо поставил на плиту чайник со свистком, вытащил диктофон и повернулся к Ватолину как старшему по званию:

— А скажите мне, любезный Георгий Иванович, когда, при каких обстоятельствах вы в последний раз видели покойного Ракитского. Сколько продолжалась ваша встреча, о чем вы говорили, во что он был одет, присутствовал ли там кто-то еще, а также все остальное, что сочтете нужным сообщить.

Ватолин усмехнулся, уловку эту он, конечно, разгадал сразу, но не возражал. Он подошел к кухонному шкафчику и достал из него вместительную турку:

— Валентин Николаевич терпеть не мог растворимый кофе и меня к натуральному приучил.

Федоренко оценил этот шаг. Ватолин сразу, без колебаний показывал, что в доме этом он бывал не раз и с покойным состоял в отношениях неформальных. Кузнецов сидел на табуретке ровно, по-армейски, но в то же время и расслабленно, без нагрузки на позвоночник.

— Как, кстати, в ДИСе узнали о смерти Ракитского? — поинтересовался Миша, наблюдая за манипуляциями с туркой и молотым кофе.

— Позвонили из милиции, — объяснил Кузнецов. — Сосед, который вместе с сантехником труп обнаружил, знал, где Валентин Николаевич работал, и посоветовал туда сразу позвонить.

— Сантехник? — удивился Миша. — Как это — сантехник труп обнаружил?!

— Да вы не знаете, что ли, ничего еще? — удивился в свою очередь и Кузнецов. — Накануне вечером Ракитский вызвал сантехника, его залили соседи сверху.

Федоренко машинально поднял голову и сразу же увидел на высоком лепном потолке свежие потеки. Действительно залили.

— Сантехник пришел в десять утра, позвонил, никто не ответил, тут заметил, что дверь не заперта, ну дальше понятно. Он, как Ракитского увидел, перепугался — и сразу к соседям.

На кухню вошел хмурый Турецкий, взял Мишину чашку с кофе, выпил в три глотка.

— Значит, такая фигня, Михаил. Возьми у товарищей офицеров их координаты и проводи их к машине, ты мне нужен.

Кузнецов с Ватолиным без лишних возражений встали и пошли к выходу. Но Федоренко тут же шепнул Турецкому на ухо пару слов. Тот немедленно изобразил на своей физиономии подобие улыбки.

— Георгий Иванович, — придержал он Ватолина за рукав, — давайте все же не будем время терять и лишние телодвижения потом… Пока не приехала дочка Ракитского… Вы, видимо, не раз бывали в этой квартире, верно? Не могли бы вы сейчас пройти по ней с моим помощником и попытаться припомнить, чего здесь теперь не хватает?

Ватолин так же молча развернулся в обратном направлении, а Кузнецов без звука сел на первый попавшийся стул.

Ну и выучка, подумал Турецкий, железные ребята, нам бы таких.

Подозреваемым номер один пока что оставался сантехник Василюк. Подозреваемым номер два — сосед Ракитского по фамилии Андреев. Все это, конечно, было курам на смех, но только эти двое умудрились оставить в квартире Ракитского немыслимое количество отпечатков пальцев, иных (помимо самого Ракитского, разумеется) там не нашлось.

Валентин Николаевич Ракитский был обнаружен мертвым в собственной спальне между 10.05 и 10.12. Когда его нашли, он лежал поперек кровати, лицом вниз, в халате и носках, у него были немного влажные волосы, — наверно, недавно принимал душ. В затылке у него зияла приличная дыра от пистолетного выстрела, сделанного, скорей всего, с близкого расстояния. Пуля вышла через переднюю часть лица, мало что от него оставив, и застряла в стене, превратившись в бесформенный комочек свинца.

Едва глянув на него, Турецкий решил, что калибр не меньше девяти миллиметров. Выстрела никто в доме не слышал, незнакомых подозрительных и неподозрительных — входящих и выходящих из дома — тоже не видел. А впрочем, и некому особо: лавочки возле подъезда нет, бабульки там не сидят.

Но самое странное, что из квартиры, переполненной иконами и картинами, исчезла, по словам соседа Ракитского — профессора Андреева, картина работы неизвестного художника, постоянно висевшая в спальне. То же самое сказал и полковник Ватолин. В спальне имелся встроенный в стену сейф, но его содержимое оказалось нетронутым, во всяком случае, там лежали рисунки Василия Кандинского — по словам Ватолина, самая ценная часть коллекции Ракитского, а также тринадцать с половиной тысяч долларов и пистолет Макарова (кстати, те же девять миллиметров) с патроном, засланным в ствол. Но магазин у пистолета был неполный. Имел ли к дырке в голове своего хозяина этот ствол какое-то отношение, пока было неизвестно. Лежал же он там, как можно было догадаться, по очень понятной причине: если хозяина силой вынуждают открыть сейф, то с готовым к бою пистолетом, который при известной сноровке оттуда можно выхватить, у него появлялся шанс.

В сейфе был кодовый замок «дибл», который можно открыть только в определенный интервал времени, а если в него не попасть, то неминуемо срабатывает сигнализация. Справиться с ним обычными медвежатниковскими средствами, не производя при этом шума, вообще нереально, открыть можно, только зная время. И вся квартира Ракитского тоже стояла на сигнализации. Однако никаких сигналов на милицейский пульт не поступало. Это, правда, еще ни о чем не говорило: Федоренко позвонил на пульт и выяснил, что Ракитский включал сигнализацию крайне редко, два-три раза в месяц.

Изощренный замок во входной двери, тоже системы «дибл», так же как и сейф, следов взлома или отмычки на себе не имел. Возможно даже, что Ракитский сам пустил убийцу в квартиру. А возможно, и нет. Значит, либо у убийцы был свой ключ, либо Ракитский его знал и не удивился его приходу. Если это не сантехник и не сосед, предположил Турецкий, то он человек крайне осторожный и аккуратный. Никто из остальных опрошенных соседей не видел утром посторонних людей, заходивших в подъезд и тем более звонивших в квартиру Ракитского. Но с другой стороны, не было и свидетелей, которые могли бы утвердительно заявить, что они наблюдали за дверью в упомянутую квартиру хотя бы с половины десятого до десяти утра.

Дело со всех сторон представлялось мало того что абсолютно глухим, так еще и каким-то на редкость дурацким. На кой черт, спрашивается, надо было выносить какую-то говенную картинку из хаты, под завязку упакованной гораздо более ценными вещами?! Значит, там было что-то еще, про что не знали ни Ватолин, ни сосед Андреев, ни даже дочка убиенного хозяина. И оно исчезло.

Ольга Ракитская опоздала всего минуты на две, не больше, что красивым женщинам в вину не ставится, даже если это опоздание в Генеральную прокуратуру.

Турецкий быстро оценил вошедшую в его кабинет молодую женщину: очень эффектная, выше среднего роста, каштановые волосы до плеч, лицо покрывает ровный загар, глаза некрасные — не плакала, голос ровный. Дочь разведчика.

Из— за неплотно прикрытой двери дочь разведчика провожал потрясенным взглядом Миша Федоренко. Турецкий закрыл дверь и галантно усадил даму в свое кресло.

— Александр Борисович, а вы кто? — без обиняков спросила Ольга Ракитская. — В смысле звания там, должности?

— Государственный советник юстиции третьего класса, ну и старший следователь, разумеется, Управления по расследованию особо важных дел Генеральной прокуратуры.

— Папа круче был, — вздохнула Ракитская.

— Но у меня еще все впереди, — пообещал Турецкий. — Хорошо, Ольга Валентиновна, что вы прилетели сразу же, едва узнав о случившемся.

— Не надо отчества… Сразу прилетела? А как же иначе? — Ольга повела плечом, и Турецкому стало не по себе от этого чисто женского жеста. Это свидетель, сказал он себе, спокойно, просто свидетель.

— А, я понимаю, — говорила тем временем Ольга. — Вы о матери моей говорите, да? Что, она не приехала до сих пор?

Турецкий помотал головой.

— Ну а вы удивляетесь, конечно, да? Вроде уже сутки прошли и из Питера ходу всего ничего, да? Так не удивляйтесь. Если сразу не прилетела, теперь не скоро дождетесь.

— Не понял.

— Значит, у нее очередной рецидив.

— Все-таки лучше сами объясните, Оля, о чем вы сейчас говорите, — так мы время сэкономим.

— Просто она алкоголичка, — сообщила Ракитская о собственной матери без особого сочувствия. — Хорошо еще, что муженек — доктор, вот он и следит и, как только она с катушек слетает, тут же в клинику укладывает.

— И давно это?

— Да лет десять уже с перерывами. В которых она ведет очень насыщенную жизнь, каковая нам с вами, гражданин следователь, и не снилась!

Однако, подумал Турецкий.

— Началось все, когда отец из заграницы насовсем вернулся. Пока он там был, она, видимо, как-то держалась, а потом — все. Кроме того, она в последние годы его отсутствия роман со своим доктором закрутила, ну вот за него потом и замуж вышла, когда отец развод дал. Здесь можно курить?… Спасибо.

— Значит, все эти десять лет ваша мама прожила в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге. Простите, я уже много лет так говорю и никак не привыкну…

— Да… Странно. — Ракитская пристально посмотрела на него. — Знаете, ведь отец точно так же говорил, а потом поправлялся и извинялся.

— Ну это понятно, он все-таки человек старой закалки.

— Нет-нет, вы ошибаетесь. Он был очень… как это сказать… диалектичен, что ли. Он не был закрыт ни для чего нового. Но он говорил, что ведь и так все Ленинград еще в советские времена Питером называли. Все не все, но те, кто хотел этого, — точно. Так зачем же, мол, менять? Поверьте, несмотря на свою профессию, папа был дружелюбный человек и очень открытый по отношению к тем людям, с кем в данный момент поддерживал отношения. Какая-то тавтология получилась, но вы меня поняли, наверно. Мне кажется, это черта разведчика-нелегала. Никому не доверяет, зато уж если с ним кто выйдет на связь…

— Я верю вам, Оля, почему же нет? — удивился Турецкий.

— Надеюсь, что это так. Потому что это важно. Кстати, насчет Питера, папа из-за границы иногда интересные книги привозил (начальство сквозь пальцы смотрело, или просто ему можно было, уж не знаю), но это я потом уже поняла, в детстве-то не сильно внимание обращала. Ну и лет пятнадцать тому у нас дома появился томик Таржевского, слышали такое имя? Ну и напрасно, он был камергер и чиновник в правительстве при Витте и при Столыпине и оставил в эмиграции очень интересные мемуары. А что самое забавное — был наш родственник. Да-да, отцу кто-то там по материнской линии, так что через седьмую воду на киселе мы потомственные дворяне. Представляете, генерал-лейтенант ДИС Ракитский — столбовой дворянин?! — Ольга нервно расхохоталась.

Турецкий придвинул стакан с водой, но она не обратила внимания:

— А недавно Таржевского и у нас издали. И я наконец прочитала — отцовская-то книжка давно потерялась, — что, когда Николай II Санкт-Петербург в Петроград переименовал, все столичное общество в ужас пришло от такой, видите ли, дурновкусицы. Им тогда это тоже здорово не понравилось. А Таржевские, из которых бабка папина произошла, кстати, тоже знатные коллекционеры были, передвижников поддерживали, если вам интересно. Так что, может, это у нас гены такие.

— Спасибо, пока достаточно. Оля, а вы знакомы с коллегами отца, скажем, с подполковником Кузнецовым?

— Формально. — У Ракитской чуть дрогнули ресницы.

— А с полковником Ватолиным?

— С дядей Жорой? Конечно, я его с детства знаю. Он меня массе всяких вещей научил, на коньках кататься, в волейбол играть, в бильярд, в пинг-понг, он вообще большой спец по части всякой физкультуры и медицины, с ним по поводу здоровья хорошо советоваться.

Кажется, барышня рада возможности говорить о другом человеке, подумал Турецкий.

— Он был другом семьи?

— Не совсем точное определение. Он всегда был подчиненным отца и в таком же качестве, по-моему, и у нас дома себя чувствовал. Хотя папа всегда был подчеркнуто демократичен, но дядя Жора не забывал свое место. Хотя временами, мне кажется, они бывали очень близки.

— В чем это выражалось?

— В жестах, в интонации, трудно объяснить. Папа говорил, что Ватолин очень способный и когда-нибудь обязательно сделает выдающуюся карьеру.

— Похоже, этого не случилось, — заметил Турецкий.

— Не знаю. Меня все их звания, должности, регалии не слишком занимали. Меня тогда больше трогало, что Ватолин в маму был влюблен.

— Вот как?

— Так мне казалось. Детские фантазии, — невесело засмеялась Ракитская. — Потом, конечно, оказалось, что я это выдумала. Просто он опекал нас, пока папы не было. Очень трогательно. Знаете, за город возил, по театрам, выставкам всяким. А я их терпеть не могла.

— Значит, ваш отец дружил с Ватолиным?

— Пожалуй… Хотя нет, нельзя так сказать.

— Странно как-то вы отвечаете: то да, то нет. У него вообще были близкие друзья?

— Просто я вслух размышляю. Были ли у него близкие друзья? Насколько это возможно. Он с соседом по лестничной клетке вот последние годы приятельствовал. Они и в молодости как будто много общались, а потом разошлись. Ну как разошлись, — поправилась Ракитская, — папы же не было тут годами, но вот лет пять последних снова дружили.

— Вы профессора Андреева имеете в виду?

— Да.

— А вы с ним хорошо знакомы?

— Не так чтобы очень. У меня слишком насыщенное детство было — математическая школа, музыкальная школа, бассейн. Домой затемно возвращалась.

Итак, подумал Турецкий, у Ракитской, вероятно, есть что-то связанное с Кузнецовым, возможно роман, он ее старше едва ли на несколько лет. О Ватолине она говорит равнодушно, ее сведения… да какие там сведения, оборвал он себя, скорее, ее эмоции подтверждают то, что удалось на настоящий момент собрать своими средствами в этом направлении.

— Оля, последние годы вы жили отдельно от отца?

— Да, последние пять лет. Он купил мне двухкомнатную квартиру в Сокольниках. Предупреждаю ваш следующий вопрос: живу я там одна. У меня был что-то вроде мужа, мы вместе учились когда-то, но все давно закончилось, года четыре уже, никак не меньше. Этот человек, облегчу вам жизнь, в область ваших поисков вряд ли попадет, он микробиолог, работает в Штатах, в Бостоне — если не ошибаюсь.

— А на Кипре вы с кем были?

— Просто знакомый.

— Если уж вы действительно готовы облегчать мне жизнь, — улыбнулся Турецкий, — то не меняйте своего решения, будьте последовательны. Нам ведь все равно придется отрабатывать весь ваш круг общения.

— Пожалуйста, — пожала плечами Ракитская. — Моего друга зовут Виталий Феликсович Капустин. Он тренер по фитнессу. Тридцать девять лет. Из Подмосковья, хотя нет, вру, он уже давно в Москве живет.

— Точный адрес?

— Цимлянская улица, двадцать два, квартира десять. Телефон 231-88-66.

— Расскажите о нем подробней.

— Где мы познакомились и все такое?

— Если можете — буду крайне признателен.

— В спортивном клубе «Люкс» познакомились, три месяца назад, он там работает.

— Стоп. Как давно вы ходите в спортивный клуб «Люкс»?

— Ну не помню уже, тоже сколько-то там месяцев. Если хотите, можете сами у них узнать, они же такие вещи фиксируют.

— Как вы туда попали?

— Да просто друзья посоветовали, сказали, что это то, что мне надо. Как все новое в вашей жизни бывает? Что-то где-то увидел, прочитал, услышал, присоветовали…

— В моей жизни, — вздохнул Турецкий, — все новое исходит от генерального прокурора. В лучшем случае — от его заместителя. Ладно. Сколько дней вы пробыли на Кипре и где именно?

— Одиннадцать дней. В городке, который называется Кирения. На Средиземном море, разумеется. Отель «Растиньяк», четырехзвездочный, если вам это интересно, отнюдь не шикарный, но райское место. Если бы вы там бывали, то сразу поверили бы, что мы оттуда никуда не выезжали.

— Я бывал там, — не отказал себе в удовольствии соврать Турецкий.

— В самом деле? — мило улыбнулась Ракитская.

Что это я несу, подумал Турецкий, и главное — на кой хрен?!

— А скажите, Виталий Феликсович Капустин все это время был с вами?

— Разумеется! Каждый день и каждую ночь! — с некоторым вызовом сообщила Ракитская.

— И вернулся в Москву тоже вместе с вами?

— Да.

— Ваш отец был знаком с господином Капустиным?

— Его уже в чем-то подозревают?

— Нет, просто проверяют. Отвечайте, пожалуйста.

— Один раз папа видел его, когда ко мне заезжал. Месяц назад примерно.

— И каков был результат?

— Виталий отцу не понравился. Но отцу ни один мой мужчина не нравился, тут вы ничего не выжмете.

— Вероятно, вы правы, это естественная реакция. — Турецкий на секунду представил себя в роли Ракитского — все-таки дочь растет, потом откинул эти мысли прочь, лет пять еще смело можно не волноваться. — Оля, у вас есть ключ от квартиры отца?

— Конечно.

— Как давно он у вас появился?

— Значит, так. Отцу установили новую дверь года полтора назад. Значит, около года. Я как-то заболела, — объяснила Ракитская, — воспаление легких, и он забрал меня к себе. Тогда и ключ мне выдал. Только я им так ни разу и не пользовалась.

— Как это может быть?

— Да так вот вышло. Когда болела — в постели валялась, не выходила. А потом я к отцу приезжала, только когда он сам дома был, а иначе что мне там было делать?

Турецкий задумался. Поискал взглядом свой мобильный телефон — он был на подзарядке, лежал на подоконнике.

— Оля, извините, я сейчас. — Он вышел в соседний кабинет, к Федоренко. Тот допрашивал сантехника, обнаружившего Ракитского. Турецкий молча взял у Мишки со стола мобильный и вышел в коридор. Позвонил Грязнову:

— Слава, как ты думаешь, если свидетель утверждает, что ключом от дверного замка никогда не пользовались, если это дубликат, который просто где-то хранился на всякий случай, можно определить, открывали им все-таки дверь или нет?

— Это только специалист скажет, — хмыкнул Грязнов. — А ты что, еще один ключ нашел? А постой, там же «дибл» этот чертов, да?

— Ну…

— Это отдельная история, пляши, тебе повезло. Если ключ не серийный, а кустарный, то на нем будут следы от первых десяти открытий двери. По сути, это не ключ даже, а отмычка.

— Почему только десяти? А потом?

— А потом бороздка слетит, новый надо будет делать.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

Турецкий походил еще по коридору. Странно. Что же Ракитский, такой прожженный волк — не знал, что дает дочери ключ, который только на ограниченное время годится? Хотя нет! Это как раз его и устраивало — ключ на время болезни дочери, но не больше. Возможно, так. Турецкий вернулся в свой кабинет. Спросил осторожно:

— Оля, где ваш ключ сейчас?

— Я не понимаю, что все это значит?!

— Пока что просто разговор. Ответьте на вопрос.

— Он… он… — Она потерла переносицу, вспоминая. — У меня дома.

— Вы не носите его на одной связке со своими ключами, ключами от машины?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я там редко бываю. Устраивает?

— Вполне. Если вы не носите ключ с собой, значит, когда вы были на Кипре, ключ оставался в Москве, верно?

— Ну да.

— Вы не будете возражать, если мы возьмем его на экспертизу? Сами понимаете, такие процедуры необходимы, просто чтобы сузить круг поисков. Мой сотрудник потом съездит с вами к вам домой и…

— Хорошо-хорошо. — Ракитская досадливо махнула рукой.

Это было уже что-то. Дело в том, что всего час назад Турецкому стало известно: изощренный замок во входной двери в квартиру Ракитского делался по личному заказу хозяина и ключ к нему прилагался только один. Разумеется, это раскопал Мишка Федоренко — путем неформального контакта с подполковником Кузнецовым в пивной «Три медведя» на Беговой. Ракитский, профессиональный разведчик, не относился к категории людей, которые что-то где-то теряют или забывают, ему было достаточно одного ключа. Но выходит, во время болезни дочери Ракитский позаботился об изготовлении дубликата. Тогда кто знает, сам ли Ракитский открыл дверь своему убийце? Может, у того был собственный ключ. К сожалению, гениальный специалист по замкам, услугами которого пользовался Ракитский, знаменитый Иван Христофорович Запискин, проработавший в техническом отделе КГБ, а потом — ФСБ добрых четыре десятка лет, пять месяцев назад скончался после шестого инфаркта.

— Оля, а что вы знаете о картине, которая пропала из спальни? Ватолин сказал, что там картина висела.

— Думаю, что ничего. Меня уже спрашивали. — Ракитская нервно стряхнула пепел мимо пепельницы. — Я не помню там картины.

— Вы хотите сказать, что ее там не было? — удивился Турецкий.

— Может, и не было, мне, знаете ли, теперь плевать на это, — резковато заявила Ракитская, и Турецкий заметил, что красивое лицо ее чуть побледнело.

— Я понимаю ваши чувства и, поверьте, глубоко вам сочувствую. Но… вы ошибаетесь. У меня есть заключение экспертизы: пыль на обоях в участке пятьдесят на семьдесят сантиметров носит совсем другой характер, чем на остальных открытых участках стены. Это косвенная улика, но ее достаточно, чтобы подтвердить слова Ватолина: там действительно что-то висело. Ну и гвоздик, в конце концов…

— Гвоздик?! — завопила вдруг Ракитская. — Гвоздик?! Да засуньте вы его… — С этими словами эффектная шатенка, дочь разведчика и будущий кандидат биологических наук схватила стакан с водой, который предлагал ей Турецкий, и швырнула ему же в лицо.

Тут уместно сделать небольшое отступление, и пусть пока эффектная блондинка и следователь Генпрокуратуры замрут, словно в стоп-кадре, в своих экспрессивных позах. Дело в том, что стаканы в кабинете у Турецкого вообще-то долго не задерживались, и причины тут бывали разные: то посиделки со Славой Грязновым, выливавшиеся в нечто малопредсказуемое, то собственная неуклюжесть хозяина кабинета, но так или иначе это была какая-то напасть — суровые граненые стаканы выходили из строя, словно надувные шарики. Но когда в подчинении у Турецкого появился Мишка Федоренко, он подал неожиданную идею, рационализаторский смысл которой заключался в том, что если перейти на стаканы из стекла гораздо более тонкого, хрупкого и деликатного, то это может привести к нужному результату, а именно: в подкорке государственного советника юстиции третьего класса (равно как и его собутыльников) подспудно засядет более бережное отношение к государственному имуществу, каковым, между прочим, стаканы и являются. И надо сказать, идея сработала, за последние четыре месяца не случилось ни единой стеклопотери!

Теперь отпустим стоп-кадр и пусть стакан летит куда собирался, как это ни печально — изменить что-либо уже невозможно. На Турецкого еще никогда не нападали в собственном кабинете, возможно, поэтому он оказался к такому повороту событий не готов. Стакан врезался «важняку» острым краем в правую бровь и даже, как показалось обоим присутствующим, на некоторое время там застрял. Но нет, он, разумеется, упал на пол. А вслед за ним рухнула и Ракитская. Она упала на спину, мелко затряслась, что-то замычала, а бросившийся к ней Турецкий увидел, как из некрасиво искривившегося красного рта у нее выступает белая слюна.

А через несколько секунд ворвавшийся в кабинет Федоренко просто обомлел, поскольку картина, представшая его взору, была действительно незаурядной: его любимый начальник навалился на женщину, у которой лицо было залито кровью, и при этом еще изуверски запихивал ей в рот какой-то металлический предмет. На самом деле, кровь это была самого Турецкого, она лилась из рассеченной брови, а металлический предмет — ложка, которой Турецкий пытался прижать Ольге Ракитской язык к небу. Это было все, что он знал об эпилепсии.

Стакан, кстати, так и не разбился, Федоренко был прав.

"…Немного позже я расскажу о моей дальнейшей работе в ЮАР, а пока хочу особо остановиться на вопросе профессионализма, да простит читатель мою настойчивость. В данном случае речь не о специальной подготовке разведчика: высочайшие требования к ней вряд ли вызывают сомнения у людей самых далеких от разведки. Не бывает лишних знаний — вот что я утверждаю и хочу подкрепить этот тезис примером из личной практики. События, о которых я собираюсь рассказать, происходили в ГДР в сентябре — октябре 1983 года. (Специально по просьбе издателя, признаю, что в это же время работал там нынешний глава Российского государства, мы были знакомы, но не более, под моим началом он никогда не служил, несмотря на слухи по этому поводу. Этика разведчика не позволяет добавить что-либо к сказанному.)

Однако возвращаемся к нашему повествованию: стержнем мировой политики в указанный период оставался польский кризис. Кто одержит верх: Лех Валенса или Войцех Ярузельский — революционное движение «Солидарность» или партийно-административная машина? После четырех лет противостояния предсказать исход по-прежнему было невозможно, чаши весов уравновесились, и каждая из сторон пыталась склонить их в свою пользу (между прочим, под «сторонами» я подразумеваю отнюдь не «Солидарность» и польское правительство, пусть не обижаются на меня поляки, но судьба их родины решалась не на гданьской судоверфи и не в высоких варшавских кабинетах). Идеологический штаб «Солидарности» — если строго придерживаться военной терминологии, — его оперативный отдел, располагался в Мюнхене в европейском бюро радио «Свобода». Внедрение туда наших сотрудников и налаживание плотного потока информации представляло задачу стратегической важности. Однако подобрать человека, способного выдержать все проверки и быстро выдвинуться на высокие посты, было отнюдь не просто. С одной стороны, он должен быть личностью широко известной, — таким образом, кадровые разведчики сразу же отпадают, с другой стороны, известен он должен быть в первую очередь своими диссидентскими взглядами, и, наконец, надежность его не должна вызывать сомнений. По ряду причин мною было принято решение не прибегать к услугам кого-либо из внештатных сотрудников «Штази», и вообще к помощи немецких коллег (я остановлюсь на этом далее). Примерно за год до описываемых событий в поле зрения Первого Главного управления КГБ в ГДР попал журналист Мариуш Ковалевский. Его отец, Тадеуш Ковалевский, был участником войны, полковником Войска Польского, а мать, Эмма Мадер, уроженка Дрездена, — преподавателем немецкого языка и литературы в средней школе. Они познакомились и поженились в 1946 году, а после выхода Тадеуша Ковалевского в отставку в 1955-м семья переехала в ГДР. С 1978 года Мариуш Ковалевский работал корреспондентом журнала «Ди Вельт» в Варшаве. Он был человеком необыкновенно общительным (только в Польше поддерживал отношения более чем с полутысячей знакомых), с ярко выраженной склонностью к авантюризму.

После двух месяцев наружного наблюдения и всесторонней проверки в январе 1982 года Ковалевский был завербован в Дрездене — во время отпуска он приехал навестить родителей. Он пошел на контакт с первого раза и после непродолжительных раздумий дал согласие на нелегальную работу в ФРГ, без какого-либо прессинга с нашей стороны. Позже, беседуя с ним лично, я убедился, что психологический расчет был точен: деятельность агента-нелегала в полной мере соответствовала характеру и склонностям Мариуша Ковалевского. Он был человеком решительным, не боящимся риска, легко сходился с людьми, обладал великолепной памятью и неплохими аналитическими способностями. Но на его окончательное решение повлияла не упомянутая мной авантюрная жилка, не жажда вкусить романтику разведки: убеждения Ковалевского отличались прагматизмом, даже скорее цинизмом. Я уверен, дело тут в честолюбии: ощущение тайного превосходства над окружающими, причастности к большой политике — вот что двигало им в первую очередь.

По возвращении в Варшаву, согласно разработанному плану, Ковалевский, ранее демонстративно дистанцировавшийся от политики, в беседах с многочисленными знакомыми начал высказывать крайне антикоммунистические взгляды. Причиной «прозрения» послужили неприятности с отцом, свидетелем которых он стал во время отпуска. Какой-то «мерзавец» написал на Тадеуша Ковалевского анонимный донос: якобы он неприкрыто поддерживает Валенсу и даже перечислил месячную пенсию в поддержку «Солидарности». Ковалевский-старший был вызван в военкомат, ему заявили, что до выяснения всех подробностей он будет получать минимальную пенсию, примерно вдесятеро меньше положенной ему по закону, как участнику войны и полковнику в отставке. «Народ ГДР не собирается кормить холуев империализма, каковы бы ни были их былые заслуги!» — небрежно бросил ветерану безусый лейтенант. Хочу напомнить, что если донос был частью операции, то действия немецких коллег, не посвященных в ее план, хоть и соответствовали нашему прогнозу, остаются целиком на их совести. Постепенно Мариуш Ковалевский сблизился с некоторыми активистами «Солидарности» в Варшаве и к Первомайским праздникам написал публицистическую статью, широко разошедшуюся в самиздате. Выдержки из нее цитировались во время многочисленных антиправительственных митингов. Вечером 1 мая по анонимному сигналу на квартире Ковалевского был произведен обыск и найдены черновики крамольной статьи. Он был арестован и после недели допросов выслан из страны. 28 мая в Дрездене состоялся суд. Мариуш Ковалевский был осужден на полтора года условно за деятельность, порочащую честь гражданина ГДР. По решению суда у него был отобран паспорт и выдано временное удостоверение личности РМ-12, налагающее ограничение на свободу передвижения (в частности, на посещение гастрономических магазинов). Кстати, несмотря на все свои полномочия, я так и не смог выяснить, по чьей инициативе в Уголовный кодекс ГДР была введена эта «мера пресечения».

Суд, как мы и рассчитывали, не остался не замеченным западными средствами массовой информации. В течение следующей недели радио «Свобода» в выпусках новостей трижды упомянуло о процессе над Мариушем Ковалевским. Правительство ФРГ по традиции заявило протест и высказало предложение «выкупить» журналиста. В восьмидесятые это была широко распространенная практика. К примеру, лица, задержанные при попытке нелегального перехода границы, при отсутствии отягчающих обстоятельств осуждались на полтора года. Если дело приобретало широкий резонанс, правительство ФРГ выплачивало за них штраф, и по истечении срока заключения им предоставлялась возможность выехать в Западную Германию на постоянное место жительства. Таким образом, за полгода подготовительной работы журналист Ковалевский превратился в «известного диссидента», которому обеспечена блестящая карьера на радио «Свобода» и, весьма вероятно, в ЦРУ его легенда способна была выдержать самую тщательную оперативную проверку, дело оставалось за малым: переправить его через Берлинскую стену, не вызвав подозрений у БНД. Для максимальной правдоподобности было решено контакты с Ковалевским свести к минимуму и помощь в пересечении границы ему не оказывать. Замечу для справки: за 28 лет существования Берлинской стены с 13 августа 1961 по 9 ноября 1989-го ее успешно преодолело 3915 человек, то есть в среднем один переход каждые два дня, так что для человека склада Мариуша Ковалевского это не представляло невыполнимой задачи, зато могло послужить отличной школой нелегальной работы. Ковалевский написал заявление в районное отделение милиции, указав, что после суда отношения в семье обострились, и просил разрешения переехать на временное место жительства в Каролинненгоф — восточный пригород Берлина, — где проживает его двоюродный дядя по материнской линии Юлиус Мадер.

Дядя был начальником трамвайного депо и членом СЕПГ с многолетним стажем, его благонадежность, в отличие от благонадежности Тадеуша Ковалевского, не вызывала сомнений. В первых числах августа Мариуш получил разрешение на переезд, устроился разнорабочим в котельную и начал искать связь с «проводниками» в западный сектор Берлина. 8 сентября он сообщил, что нашел группу, собирающуюся прорыть подкоп под стеной в районе улицы Ораниенбургхаус. В состав группы входили еще трое: студентка Кристина Шуман, начальник Ковалевского, инженер теплосети, он же в прошлом известный легкоатлет Рудольф Поварницке, и его дед Йозеф Поварницке. Последний как раз проживал на улице Ораниенбургхаус, подкоп было решено вести прямо из его дома. Однако после двух дней интенсивной работы выяснилось, что почва под фундаментом каменистая и максимальная скорость, с которой они смогут продвигаться — тридцать — сорок сантиметров в сутки, а преодолеть предстоит порядка сорока метров, кроме того, следовало учесть, что Шуман — девушка весьма хрупкого телосложения, Йозефу Поварницке восемьдесят четыре года, а Рудольф при великолепных физических данных страдает клаустрофобией и не может долго находиться в тесном, замкнутом пространстве. В итоге львиная доля работы выпадала на долю Ковалевского, который и без того по восемь часов в день был занят тяжелым физическим трудом, а с одиннадцати вечера до шести утра, как условно осужденный, не имел права покидать квартиру, что строго контролировалось — ежевечерне милицейский наряд посещал его по месту жительства и, не ограничиваясь формальной проверкой, опрашивал соседей о времени его прихода и ухода. Когда стало ясно, что быстро прорыть подкоп не удастся — а каждый день промедления чреват разоблачением, — Рудольф Поварницке впал в истерику, призывая отказаться от первоначального намерения и выдвигая совершенно фантастические прожекты вроде перелета через стену на воздушном шаре. Ковалевскому, который и сам пребывал далеко не в идеальном состоянии, с трудом удалось привести его в чувство.

Ситуация усугублялась тем, что за два дня Рудольф воспылал страстью к Кристине Шуман, которую знал с детства, и постоянно ревновал ее к Ковалевскому, что делало обстановку абсолютно невыносимой.

Тут следует оговориться: все подробности мне известны только со слов Ковалевского, и я не могу утверждать, что он не давал Поварницке повода для ревности. Более того, я почти уверен: он специально подтрунивал над вспыльчивым, неуравновешенным инженером в обществе его юной знакомой, чего более опытный разведчик в подобной ситуации ни в коем случае себе не позволил бы. Как бы там ни было, операция оказалась на грани срыва.

Что же было делать?

Я попросил Ковалевского передать нам образцы грунта. Тщательно изучив их, я пришел к выводу, что скальные породы подходят к поверхности узким выступом и поблизости от фундамента с высокой долей вероятности залегает песчаник. Конечно, нам ничего не стоило это проверить, но тогда секретность, которую я полагал важнейшим залогом успеха операции, была бы нарушена. Ковалевский воспользовался моей подсказкой, и действительно, под заброшенным сараем и далее до самой стены почва оказалась песчаной. Дело пошло споро, хотя копали только Кристина Шуман и престарелый Йозеф Поварницке. Рудольф наблюдал за движением патрулей и при их приближении подавал землекопам знак прекратить работу: любой шум мог привлечь внимание пограничников. По соображениям конспирации Ковалевский больше не наведывался на улицу Ораниенбургхаус: к нему было приставлено наружное наблюдение.

И вот через пятнадцать дней подкоп был готов, и не в последнюю очередь благодаря тому, что по назначению были применены мои знания горного геолога и большой опыт геологоразведочной работы в ЮАР. (К слову, раз уж я вынужденно упомянул вначале о нынешнем президенте РФ, теперь добавлю в скобках: в 1996 году он защитил кандидатскую диссертацию в Санкт-Петербургском горном университете.)

И все же, сказать, что в 1983-м «лишние» знания обеспечили окончательный успех операции, — значит погрешить против истины. 23 сентября наступил решающий момент: оставалось пройти около метра под линией заграждений. Ковалевский мог присоединиться к группе только ночью после милицейской проверки. (Наружное наблюдение на ночь снималось.) Даже если бы кто-то из соседей немедленно известил милицию о том, что он вышел из дому в неурочное время, задержать его уже все равно не успели бы. Предательский удар последовал с другой стороны — в последний день Рудольф Поварницке сообщил в милицию, что ночью Ковалевский собирается принять участие в тайном собрании диссидентов. У подъезда Ковалевского ждала засада. Все оказалось напрасно. И группа ушла без него.

Менее чем через месяц — 17 октября — он пересек границу ГДР в автомобиле с двойным дном. Мариуш Ковалевский был очень перспективным агентом и успел передать информацию, ценность которой трудно переоценить.

Утро 21 февраля 1984 года врезалось мне в память. Просматривая в начале рабочего дня оперативную сводку, я отметил две новости. Первая приятно удивила меня: в Берлин с официальным визитом прибывает делегация Народной Республики Ангола во главе с министром внешней торговли товарищем Антониу Машаду. Мне довелось сидеть с этим человеком в камере смертников (я обязательно расскажу об этом), и я полагал, что он расстрелян. Вторая новость оказалась не столь оптимистичной: в Мюнхене на автостоянке, около здания, где размещалось радио «Свобода», сработало взрывное устройство (не следует путать с инцидентом, произошедшим ровно тремя годами ранее, 21 февраля 1981 года, когда штаб-квартира радио «Свобода» была взорвана швейцарским анархистом Бруно Брегетом), пятеро человек получили ранения, а один из них — Мариуш Ковалевский — скончался по дороге в больницу…"

Ракитская позвонила Турецкому вечером того же дня как ни в чем не бывало. Свидетели-эпилептики ему прежде не встречались, хотя вообще больных всех мастей ему за двадцать лет юридической деятельности попалось уже немало, и статистика была такова, что если одна половина из них считала себя абсолютно здоровыми, то вторая — находящимися при смерти. Поэтому Турецкий на всякий случай аккуратно поинтересовался, как Ольга себя чувствует, но она не обратила на этот вопрос ни малейшего внимания.

Слава богу, что в Генпрокуратуру «скорая помощь» приезжает несколько быстрее, чем к рядовым гражданам, — все обошлось благополучно. Правда, еще до ее приезда Турецкий обнаружил на запястье Ольги медный браслет с надписью «Epilepsia». Еще там был выбит номер телефона. Турецкий, не колеблясь, по нему позвонил, и правильно сделал — это оказался сотовый телефон личного врача Ракитской. Он приехал на пять минут позже «скорой», не отключая по пути телефон и расспрашивая Турецкого о подробностях, заодно давая элементарные инструкции, а именно: обеспечить больной доступ свежего воздуха, приподнять голову и пр. Заодно он просветил Александра Борисовича, что эпилепсия Ольги Ракитской является не самостоятельным заболеванием, вроде генуинной эпилепсии, а симптоматическим, случившимся вследствие травмы головного мозга, полученной ею в шестнадцатилетнем возрасте в дорожно-транспортном происшествии. А еще сообщил суточную дозу карбамазепина, необходимую Ракитской.

— Да вы за кого меня принимаете вообще? — заорал распереживавшийся Турецкий. — Приезжайте скорее и сами колите чего надо.

— Мне кажется, — сказала Ольга Турецкому по телефону, — утром вы спрашивали меня о чем-то, и я не успела ответить. Или я это придумала? У меня немного голова побаливает, я могла что-то спутать.

— Вы это не придумали, у вас хорошая память. Речь шла о картине, которая исчезла из квартиры вашего отца. Вы говорили, что не помните, чтобы в спальне висела картина.

— Вообще-то… вообще-то, может, и была там какая-то мазня, но где точно она висела — не скажу, не помню.

— Это и не требуется, мы сами знаем, где она висела. А вы помните, Оля, что на ней было изображено, на этой мазне?

— Берег реки, пустая лодка, закат… что ж еще… в речке небо отражалось, людей там не было, это точно.

— Это была акварель или, может, масло?

— Понятия не имею.

— Но как же нам ее идентифицировать?

— Господи, да какое это имеет значение?!

Турецкий не стал объяснять, что имеет, и немалое. Знать, какая картина пропала, — значит знать, что искать. А если найти этот пейзаж, то можно выйти и на людей, которые его похитили, а значит, скорей всего, — на убийцу.

— Может, хоть подпись художника там стояла? Художники — народ тщеславный, они же подписывают свои картины обычно.

— Ну наверно.

— Не помните?

— Какая разница, Александр Борисович? Вы что, сможете по подписи человека определить, это же несколько букв всего?! Не Ван Гог же!

— Не раздражайтесь, Оля, в моей работе невозможно заранее предположить, что окажется важным. Какие буквы там были?

— Ян.

— "Я" и "н"?

— Ну да.

— То есть имя — Ян. Так?

— Да не знаю я! Александр Борисович, вы придете на похороны?

— Постараюсь, Оля, постараюсь.