Фридрих НЕЗНАНСКИЙ
ОТЛОЖЕННОЕ УБИЙСТВО
13 февраля, 06.23. Борис Липатов
В слове «Сочи» заключено лето. В нем — пальмы и набережные, разноцветные огоньки на рейде, рестораны под открытым небом. В нем — потные удовольствия южных ночей для того, кто приехал сюда отдохнуть на всю катушку, потратить деньги и, с загруженным доверху чемоданом воспоминаний, отбыть на постоянное место жительства — туда, где он эти деньги зарабатывает. В Санкт-Петербург, Казань, Москву или Новосибирск, где среди урбанистических пейзажей он будет вспоминать до следующего года Сочи — этот вечный праздник.
У отдыхающего — свое восприятие. Он не хочет забивать себе голову тем, что в Сочи тоже бывает зима — правда, очень краткая и очень южная; что в то время, как он отдыхает, жители Сочи работают — так же тяжело и упорно, как и он в своей средней полосе. Сочинцы порой не отказывают себе в праздниках, но основное течение жизни здесь, как и в прочих местах, состоит из будней.
В шесть часов утра двор одного из новых сочинских микрорайонов, многоэтажки которого в точности копировали такие же типовые многоэтажки в любом из уголков нашей необъятной страны, был почти пуст. Единственные, кто составлял немногочисленную публику, были любители собак, которые с утра пораньше выгуливали своих питомцев. Собак обуревал весенний стих; выпавший вчера, единственный раз за всю зиму, снег сошел полностью, и четвероногие друзья человека напропалую носились, рыли носами землю в поисках прошлогодних костей, заигрывали друг с другом — в общем, предавались невинным радостям своей песьей жизни без оглядки на мнение хозяев.
— Фу, Микки! — укоризненно прикрикнула темноволосая девушка в джинсах и спортивной куртке на своего рыжего кокер-спаниеля, который сделал попытку пристроиться сзади к огромной сенбернарихе.
Хулиган Микки покосил на хозяйку упрямым желтым глазом и рванул на газон справа от подъезда. Темноволосая девушка, которую звали Лера, не стала его догонять: на газоне никаких опасностей не предвиделось. Надо было только следить, чтобы бестолковый кокер не попал под машину, во взаимоотношениях с которыми он был очень неосторожен. Но машины, выстроившиеся линией вдоль тротуара (иные — какое нахальство! — забирались на него), выглядели безобидными. Даже вот эта, крупная, салатового цвета, с затененными стеклами. Лера плохо разбиралась в автомобилях, но она очень любила салатовый цвет — цвет новых обоев в ее комнате — и краешком разума отметила, что такой машины раньше в их дворе не видала.
Запиликал домофон на двери подъезда, выпуская во двор Бориса Никифоровича. Этот седоватый грузный мужчина, лет под шестьдесят, не относился к стану собаковладельцев, но тоже был ранней пташкой. От Марьи Бенедиктовны, владелицы черно-белого лохматого мотка шерсти, которого она именовала шпицем, Лера знала, что у Бориса Никифоровича очень важная и напряженная работа. Да и сама не раз видела, что он возвращается домой за полночь, а выходит ни свет ни заря. Собаковладельцы многое примечают… Держа в левой руке портфель, такой же толстый и солидный, как он сам, правой рукой Борис Никифорович достал из кармана светлого пиджака ключи от машины — вишневой «девятки»…
Тут-то все и произошло.
Что, собственно, произошло, Лера поняла не сразу. Первым, что она услышала, был громкий звук, словно щелкнули цирковым кнутом — еще и еще, два раза, затем — отчаянный крик. Лера тоже вскрикнула, потому что ей померещилось, будто Бориса Никифоровича свалил на землю Микки, бросившийся ему под ноги, — имел этот вредный кокер привычку наскакивать на людей. Но крик был раздирающий. Так не кричат от обычного падения; так кричат только от боли — от невыносимой боли и испуга! Лера увидела то, что потом долго станет преследовать ее в страшных воспоминаниях и снах: Борис Никифорович, еще две секунды назад важный представительный пожилой мужчина, корчился, дергая ногами, и из-под его спины на асфальтовую дорожку выползала густая алая струя. Портфелем он прикрывался от молодого человека в белой куртке и зеленых брюках, который, выскочив из салатового автомобиля, выстрелил еще два раза и снова запрыгнул в свою машину, которая на полной скорости рванула прочь из двора, торопясь смешаться с другими автомобилями на шоссе.
Лера была единственным ребенком немолодых родителей, и те, волнуясь о дочери, попросили ее — а вдруг пригодится, не дай боже! — вбить в память мобильного телефона номера «Скорой помощи» и милиции. Вот и пригодилось… Пока Лера лихорадочно извлекала на белый свет мобильник, послушно откликнувшийся голубым свечением экрана, Борис Никифорович продолжал кричать. Никогда она не забудет, как кричат раненые. Это только в голливудских фильмах подстреленный герой эпизодически вскрикивает и замолкает: на самом деле получившие огнестрельное ранение люди воют так, словно сама жизнь истекает из них этим воем, и одновременно — будто этим душетерзающим звуком они пытаются удержать жизнь, не отпустить, поставить на ее пути заслон. Лицо Бориса Никифоровича побледнело, стали видны синеватые старческие жилы на шее. Не выдержав боли, он перекатил голову набок, замолчал и обмяк. Светлый пиджак набухал кровью.
— Умер!
— Нет, потерял сознание!
Вокруг уже собралась толпа, оттеснив Леру.
— Родственникам сообщить! Из какой он квартиры?
— Липатовы, на третьем этаже направо. Сто пятьдесят шестая, по-моему…
Сочи — не Москва; даже в многоэтажных районах связи между людьми здесь теснее.
Есть только один крик страшнее крика раненых — так голосят жены раненых.
— Боря! Боренька, да что ж это! Да как же это сталось! Я же тебя предупреждала! Я тебя просила, оставь ты их в покое, брось это дело, не занимайся им! Боренька-а-а…
Прибывшая на место происшествия бригада «скорой помощи», перенося пострадавшего в реанимобиль и на ходу прилаживая капельницу, оставалась профессионально равнодушна: пожилой мужчина был для медиков просто пожилым мужчиной. Однако милиционеры испытали более сильные чувства при вести о покушении на жизнь Бориса Никифоровича Липатова, прокурора города Сочи.
Лера не явилась в тот день на сдачу зачета по уважительной причине — ее полдня промурыжили в милиции, уточняя подробности покушения. Путем расспросов и сравнений удалось установить, что салатовая машина относилась к модели «ВАЗ-2110». Что касается облика покушавшегося, то составление фоторобота не помогло. Лере удалось только вспомнить белую куртку, расстегнутую на груди, зеленые широкие брюки и черный пистолет с длинным дулом. Рост? Лера сама — метр пятьдесят два сантиметра, и все, кто выше, кажутся ей высокими. По лицу она едва скользнула взглядом: все внимание было приковано к раненому. У нее создалось впечатление, что у киллера были светлые волосы… может быть, вьющиеся, но не уверена.? и еще что-то неряшливое, шершавое на лице. Возможно, старые шрамы? Или преждевременные морщины? Или он отращивал бороду? А в остальном такой обыкновенный! Лера вряд ли узнала бы его, если бы встретила… С тем ее и отпустили.
Придя домой, усталая и опустошенная от столкновения со страшной реальностью, о которой раньше она только слышала, читала или смотрела фильмы, Лера первым делом подумала о том, чтобы выгулять Микки, перед тем как поесть и отдохнуть. Но поведение домашнего любимца поразило ее. Беззаботный кокер, который раньше начинал радостно лаять и подпрыгивать, едва при нем произносили заветное слово «гулять», сейчас при виде поводка заскулил и укоризненно посмотрел на Леру желтыми глазами, которые тоска сделала совершенно человеческими.
— Гулять, Микки! — повторила Лера. — Ну, гулять!
Скуля, песик забился в дальний угол прихожей.
«Я боюсь, хозяйка, — сигнализировал он своим поведением. — Кого еще сегодня убьют?»
15 февраля, утро. Денис Грязное
— Денисочка, у тебя новое расследование? Грязнов-младший перед зеркалом, покрытым рябью брызг зубной пасты, выпячивал щеку языком, сбривая с нее образовавшуюся за сутки рыжую щетину, когда поймал в зеркале отражение неожиданно приблизившейся Насти и чуть не порезался. «Насть, ну нельзя ж так!» — чуть не крикнул он, но сдержался. Тем более что голосок ее с утра был нежен и вопрос о расследовании означал попытку примирения. Вчера они, двое перспективных деловых людей, до хрипоты спорили из-за того, что (конечно!) каждый считал свое дело самым важным. Формальным предлогом послужил пробный показ Настиной коллекции в Доме мод, где она работала уже больше года и только сейчас чего-то добилась. Из-за этого показа Настя была сама не своя, рассыпала по всей квартире наброски платьев и фрагменты выкроек, нервничала, легко раздражалась, когда Денис подкатывался к ней с нежностями, и — последняя капля! — забыла приготовить ужин, когда он вчера притащился из возглавляемого им агентства «Глория» в начале двенадцатого, голодный и злой, как сто двадцать пять не накормленных вовремя псов. Ссора была неминуема.
— Я же занята! — оправдывалась Настя.
— Я же ресторанных разносолов не прошу у тебя! — наступал Денис. — Но вытащить котлеты из морозилки и бросить на сковородку ты в состоянии?
— Вот возьми и брось сам!
— А тебе это трудно?
— Но ты же видишь, что я…
— Нет, извини, это принципиальный вопрос! Я вижу только то, что ты не уважаешь ни меня, ни мое дело. Я целыми днями как проклятый роюсь в дерьме и крови, подставляюсь под пули, чтобы спасать жизни людей, а ты рисуешь бабские тряпки и не желаешь оторваться от них, чтобы пожарить котлеты, когда у меня кишка за кишку заскакивает.
— Но эти бабские тряпки — мое дело, и для меня оно не менее важно, чем для тебя — твое! По-моему, уважение должно быть взаимным. Я, по крайней мере, так думала, когда соглашалась жить с тобой…
— Может быть, ты совершила ошибку?
— Может быть!
И еще много чего они наговорили друг другу — прямо вспоминать не хочется. Оба провинциалы, приехавшие из одного и того же города — Барнаула, хотя в разное время и с разными намерениями, они были похожи в главных чертах — сильный характер и работоспособность, с помощью которой они рассчитывали покорить неприветливую столицу. Одноименные заряды отталкиваются… Но ведь они люди, а не заряды, и в них гораздо больше такого, что их сближает.
Но об этом Денис подумал только наутро — сейчас, когда Настя, зайдя в ванную, немой лаской прося прощения, прижалась к его спине. У ее были просто редкостные груди — маленькие, упругие, идеальной формы, и Дениса заводило их прикосновение даже к его обнаженной спине. Приподнявшийся в штанах старый дружище дал понять Денису, что долго сердиться на Настю они оба не в состоянии.
— Нового расследования у меня пока нет. — Денис обернулся и поцеловал Настю, пачкая ее пеной для бритья. — И если не наклюнется, сможем на днях куда-нибудь сходить вместе…
Ну вот, накликал неприятности на свою голову! Не успел Денис, чисто выбритый и при полном параде, повесить зимнее пальто на вешалку в своем кабинете, как секретарша доложила ему, что его уже полчаса ожидает посетительница.
— Полчаса? Рановато что-то она из дома выбралась…
— Она только что с самолета, — уточнила секретарша. — Из Сочи.
— Ой-й-й… Ну пускай заходит.
— Алена Борисовна, пожалуйста, заходите!
Денис уселся за стол и приосанился, когда в его
кабинет вплыли «меха». Эти оторачивающие, почти скрывающие драповый костюм меха — цвета осенних листьев, с благородной сединой — приковывали взгляд. Явно, что жительница города Сочи, отправляясь в охваченную февральской стылую Москву, перемудрила с утеплением. Но стоило поднять взгляд выше, чтобы понять: меха — не климатическая предосторожность, они — стиль. Собственную седину, если таковая намечалась, дама маскировала краской, которой отливали ее короткие каштановые волосы, но ее лицо, вопреки тому, что на него не пробралась еще ни одна морщинка, несло спокойствие и выдержанность, свойственные старинным портретам. Чувствовалось, что, каков бы ни был ее возраст, она останется так же хороша и через двадцать, и через тридцать лет. Настоящее вино и должно быть выдержанным.
Первая мысль, посетившая Дениса, была сугубо мужской: повезло чуваку, который отхватил такое сокровище! Вторая — сугубо профессиональной: судя по всему, с посетительницы можно стребовать по полной программе. Агентство «Глория» в материальном плане не бедствовало, но и своего упускать не собиралось.
— Добрый день, Алена Борисовна! — приветливо обратился к даме Денис. — Присаживайтесь. Расскажите, пожалуйста, что вас к нам привело.
Голос у Алены Борисовны был негромкий, спокойный. Если ее обуревали эмоции, она старалась их не выдавать. Пока что у нее это получалось.
— Я — Алена Борисовна Воронина-Сокольская, жена Валерия Семеновича Воронина, мэра города Сочи. Я прошу ваше агентство заняться охраной моего мужа и членов нашей семьи.
— У вас есть основания чего-то опасаться?
— Да. В адрес мужа неоднократно поступали анонимные письма с угрозами.
— Есть какие-либо предположения, от кого исходили эти письма?
— Не просто предположения — уверенность. — Голос Алены Борисовны впервые дрогнул. — Вместе с сочинским прокурором Липатовым Валерий Семенович противостоял мафии, которая подмяла под себя и Сочи, и весь Краснодарский край. Я говорю в прошедшем времени — «противостоял», потому что Липатов… потому что теперь они не вместе… временно… или навсегда… — Волнение жены мэра нарастало. — Поймите, дело в том, что позавчера утром в Бориса Никифоровича стрелял киллер. Липатов находится в больнице, на грани жизни и смерти. Я боюсь, что на очереди… что следующим станет Валера… или Гарик, наш сын…
— Алена Борисовна, кто вам рекомендовал наше агентство? — торопливо спросил Денис, стремясь предотвратить сползание в истерику.
— Следователь из прокуратуры Турецкий и генерал Грязнов. Вам знакомы эти фамилии?
— Да уж как нельзя лучше знакомы…
14 февраля, утро. Александр Турецкий
— Плохи наши дела, Слава, — сказал Турецкий.
Его пессимизм имел веские основания: следователю по особо важным делам только что позвонили из больницы, где, после двадцати с лишним часов борьбы со смертью, в палате реанимации скончался, не приходя в сознание, Борис Никифорович Липатов. Если раньше теплилась надежда на то, что прокурор сможет опознать киллера, то теперь она исчезла.
— Ну почему так уж плохи? — вопреки очевидности, вяло возразил Вячеслав Иванович Грязнов. — Основных фигурантов мы отловили и посадили все-таки…
— Отловили! А хвосты не зачистили. Если главные мафиози за решеткой, кто же тогда убивает? Нет, Слава, какую-то важную фигуру мы упустили. А фигура ходит у нас, может быть, под носом и улыбается.
Потому что не смогли мы вовремя ее разгадать! Тогда и Липатов был бы жив…
Это было долгое и мерзкое дело. Вести его было все равно что ходить по болоту: с виду красиво, но один неосторожный шаг — и провалишься в непроглядную топь. Трясина, в которой сплетались смертельные растения и колыхалась засасывающая жижа, прикрывалась обликом роскошной и безобидной курортной местности. Сочи, Туапсе, Геленджик, Анапа — что ни название, то песня. И лишь когда там, на московском недосягаемом верху, некое ответственное лицо получило предупреждение от тузов организованного преступного сообщества (ОПС) с центром в городе Сочи, что только они вправе решать, пустить или не пустить президента в его резиденцию «Бочаров ручей», это облеченное ответственностью лицо спохватилось: кто такие? Откуда взялись? Немедленно ликвидировать! Потрясение было таким, словно зловредные инопланетяне, прилетев на сверкающих бортовыми огнями тарелках, захватили часть территории России.
А на самом деле те, кто возглавлял ОПС, получившее в процессе расследования название «Хостинский комплекс», инопланетянами не были. Были преступники обычными российскими гражданами и набирали Силу постепенно. И встать на ноги им помогло, не в последнюю очередь, попустительство тех самых властей. Как известно, если болезнь не прервать в самом начале, при первых же симптомах, лечить ее приходится долго и упорно. Иногда — хирургическим путем…
Обозначение «Хостинский комплекс» произошло от того, что давным-давно, в конце восьмидесятых — начале девяностых, как говорится, в начале славных дел, костяк группировки составляли несколько молодых и отвязных обитателей центра сочинского курортного района, поселка городского типа Хоста, славного, помимо природных ресурсов, своим богатым рынком. На этом рынке юнцы развернули популярную среди аборигенов и приезжих игру в «наперсток», что по тем временам было новостью. Дело-то, кажется, нехитрое: следи за движениями рук и угадай, под каким из двух наперстков окажется искомый шарик. Были такие, что выигрывали; правда, этих счастливчиков, по странному совпадению, через день или два могли видеть на месте «наперсточника»… Простаки, которые не раскусили элементарной сути этой механики облатюшивания, бывало, проигрывали все отпускные. Добытые таким путем бабки наперсточное сообщество использовало на то, чтобы накачать мускулы и приобрести навыки восточных единоборств, что было необходимо для восхождения по иерархической лестнице преступного мира. Следующей ступенью этой лестницы стала «разводка» граждан, продающих машины. Многим из этого контингента, состоявшего из высокооплачиваемых в прошлом специалистов и прочих-разных докторов наук, не требовалось даже специально угрожать: они бледнели и сдавались при одном виде накачанного, словно резиновый баллон, коротко стриженного парня.
Милиция не бездействовала даже в то беспокойное для страны время. Некоторые члены преступной группировки все же попались… Но сроки получили очень небольшие. Некоторые и вовсе отделались условным приговором. Естественно, условное наказание они восприняли как отсутствие наказания — иначе говоря, как приглашение к вседозволенности. И, чувствуя себя на просторах беспредела середины девяностых как рыба в воде, с новым пылом ринулись в гущу событий, готовя расцвет «Хостинского комплекса».
«Кто из них? — неоднократно задавался вопросом Турецкий. — Кто из этих сидельцев или отделавшихся условным приговором ускользнул из наших сетей? Или, может быть, это ни разу не привлекавшийся к уголовной ответственности человек, который черной тенью стоит за плотной стеной мафии?»
— А может, это Зубр? — вслух подумал Слава Грязнов.
— Зубр? — засомневался Турецкий. — Да ведь мы с тобой думали, это только слухи! Местные легенды какие-то про всемогущего Зубра и его охотничий домик. Я так полагал, Зубр — прозвище одного из тех, кого мы уже арестовали. К примеру, Масленникова…
— Но ведь кто-то за последним убийством вырисовывается, — настаивал Слава. — Почему бы не Зубр?
— Так и быть, — сдался Турецкий, — если хочешь, да: Зубр, Зубр.
Кто бы ни был этот теневой властелин, нельзя не отдать должное его экономическим способностям и сильной воле. Судя по всему, он быстро завоевал авторитет у местных парней, и, собственно, он-то и сколотил из разрозненных конкурирующих группировок мощное сообщество. Начали свой криминальный бизнес с Хостинского рынка, обложив данью всех торговцев. Тогда этих накачанных пареньков даже в прессе именовали красиво — «рэкетиры», позабыв исконное русское, правда, очень гадкое слово: «вымогательство»… Нынешний директор рынка, Зоя Матвеевна Барсукова, тоже ставленница криминала. Правда (сокрушенно потирает лоб Турецкий), доказать этого так и не смогли.
Управясь с рынком, «хостинцы» не оставили без внимания и прочие лакомые куски города — таксопарк, рестораны, отели, казино. В 1996 году сообщество, насчитывающее уже около тысячи «штыков», подмяло под себя несколько сочинских банков, отели, многие торговые и увеселительные заведения Сочи. Их интересы простирались и за пределы города, по всему Черноморскому побережью. Лазаревское, Туапсе, Анапа, Геленджик… Остановить шествие казалось невозможно. Докатилось до того, что сочинская организованная преступность предъявила ультиматум мэрии этого курортного города: боссы мафии будут сами управлять как администрацией, так и финансовыми потоками города!
Президент страны и силовые структуры не могли оставить эту наглость без внимания. Вот почему Александр Борисович Турецкий и Вячеслав Иванович Грязнов прибыли сюда. И не просто прибыли! Они успели провести большую работу… И в этом им помогали двое честных, неподкупных, противостоящих мафии людей: прокурор Липатов и мэр Воронин.
Было двое… Остался один — Воронин.
Турецкий и Грязнов понимали, против кого будет направлен следующий удар.
Менее года назад. Зубр
Об этом сочинцы подробно никогда не рассказывали. Об этом старались пореже упоминать те, кто с этим столкнулись. Об этом, пожалуй, распространялись легенды, но такие неправдоподобные, что они быстро затухали. Но если бы некие сочинские братья Гримм взялись записать это народное творчество, имевшее под собой документальную основу, они назвали бы самую отвратительную сказку своего сборника «Легенда об охотничьем домике».
Суть ее состояла бы в том, что есть где-то в Сочи или окрестностях, среди субтропической растительности (а где, спрашивается, в Сочи и окрестностях ее нет?), скромный маленький домик, и, учитывая распространенность частного строительства, приметы его тоже неопределенные. Описать наружность домика труднее, чем описать то, что происходит внутри. На стенах там висят ружья, но они не стреляют. Висят там также ковры с изображениями сцен охоты на диких зверей, но это для отвода глаз. Тайных персон, которые собираются в этом домике, звери интересуют мало. Они охотятся исключительно на людей.
На первом этаже охотничьего домика две комнаты. В первой собираются охотники низкого ранга — те, кому определено пугать и загонять «дичь». У них есть оружие, но сами они мало на что способны, потому что каждый видит только свой участок, и никто из них не контролирует лес целиком. Зато во второй, дальней комнате сидит главный охотник. Ему не нужно и оружия: у него зрение хищной птицы и волчья злоба. Непонятно: почему при всех этих качествах он взял себе название животного совсем не хищного — Зубр?
Входят к нему с докладом только особо доверенные лица, и те осторожненько. А бывает, что и совсем не входят — остаются за дверью и, почтительно тараща глаза на ее матовое стекло, за которым изгибаются непонятные очертания властной фигуры, сообщают:
— Тут, видите ли, уважаемый Зубр, тот самый Лукашов, начальник сети магазинов «Олми», бабки нам платить не хочет. Возбухает еще: «Чтобы я этим недоноскам дань платил?»
— А предупреждали его?
— Предупреждение делали…
— Значит, не очень строгое делали, не боится он вашего предупреждения. Ладно, так и быть, пусть видит, что мы люди не злые. Подождите еще сутки. Если за сутки не дозреет, подвесьте его вверх ногами к тому крюку, на котором у него дома люстра его шикарная висит.
— Крюк-то не выдержит! — смеются «подчиненные». — Лукашов жрет в три горла, диет не соблюдает.
— Последите, чтоб выдержал. Тут-то из него бабки враз посыплются. Хлипкий он, на словах только крепкий… А что Бузмин — начальник бензоколонок?
— Не согласился.
— Уважаю. Твердокаменный мужик. Железобетон. В расход его. Да покрасивше как-нибудь, чтоб другим неповадно было. Действуйте. Чего я вас, учить обязан? Проявите инициативу, как учила партия и правительство. Кстати, как у нас с чеченами?
— Оборзели. На нас лезут. Назначаем стрелку.
— Не надо стрелку. Больно много масла для такой тощей селедки, чтобы им, как равным, стрелку назначать. Убрать их главного, и делу конец.
Легко догадаться, что в охотничий домик допускались только избранные. Откуда же слухи и легенды? Эх, податлив, податлив человек! Мало ему власти, о которой понятия не имеют непосвященные, так надо еще похвастаться: вот, мол, где я побывал и что повидал! Так расползается тайна по клочкам: то, чему следовало быть достоянием немногих, становится страшилкой для всех. А если для всех — это уже, если задуматься, не так страшно. Тем более если речь идет о самозваной власти, которой рано или поздно озаботятся правоохранительные органы.
Придет время — доберутся и в охотничий домик. Тронут Зубра за копыта, остригут его шерсть.
15 февраля, 09.15. Алена Сокольская
Алена Борисовна понимала, что она нервничает и вследствие этого наверняка производит не лучшее впечатление на директора агентства — высокого рыжеволосого молодого человека в элегантном сером костюме. Но может быть, ей и не нужно успокаиваться? Наоборот, ей нужно донести до него то ощущение, которое вызвали у нее анонимные письма, содержащие эти гадкие картинки… А ощущение было далеко от спокойствия.
Она не слишком разбиралась в делах мужа, в финансовых аспектах, которые ему приходилось держать под контролем: сферы их профессиональной деятельности были далеки одна от другой. Алена Сокольская — состоявшаяся личность, известная художница, чьи полотна составляют украшение не одной частной коллекции за рубежом. Если вспоминать прошлое, за Валерия тридцатилетняя Алена вышла не по расчету, а потому, что встретила личность, равную себе. Воронин и Сокольская — птицы высокого полета! Оба — люди сильные и, как бы получше выразиться, автономные — из тех, кто не нуждается в других. Так, по крайней мере, им казалось, пока они не встретились… И оказалось, что нуждаться в другом человеке — это так замечательно! Это главное, что есть на земле. Рядом с Валерием Алена впервые почувствовала себя настоящей женщиной, впервые поняла, что такое — любовь. Она любила и стареньких родителей Валерия, принявших ее, как родную дочь, и при размолвках, неизбежных в семье, постоянно принимавших ее сторону, и сына Гарика — нежно, с пылом кошки, стремящейся постоянно облизывать своего детеныша. Это — ее семья. И никого из них Алена не хочет потерять.
Значит, их нужно защитить.
Несмотря на относительную изолированность от жизни — своим искусством и широкой мужниной спиной, Алена была жительницей Сочи, и беспокойные вести из внешнего мира доносились и к ней. О бандитском переделе собственности, об убийстве вернувшегося из заключения лидера группировки города Кудепста Артемова, о бойне, учиненной на сочинском мясокомбинате, где кровь, стекающая с туш свиных и коровьих, смешивалась с кровью людей… Обо всем этом она не могла не знать — и обрадовалась, когда за отлов уголовников принялись приехавшие из Москвы силовики. Прибыл и полпред президента по Южному округу Владимир Кравцов. Старший помощник генпрокурора Александр Борисович Турецкий и члены его группы предъявили обвинения тридцати трем лидерам и участникам кровавого уголовного сообщества. Валерий уверял, что теперь-то все будет хорошо, и она верила.
Но именно тогда начали приходить письма.
Первое пришло с обычной почтой, завалившись между журналов и газет. Оно было адресовано не Валерию, а ей — она никогда не позволила бы себе вскрыть корреспонденцию мужа. Из конверта вылетела и упала на пол вырезанная из газеты фотография. Мэр Воронин — крупным планом. На фотографии черной шариковой ручкой пририсован приставленный к виску пистолет. Неумело, так рисуют дети; однако подробности огнестрельного оружия, которые должны быть известны разве что мастеру насилия, которому частенько приходится иметь дело с пистолетом, говорили о том, что рисунок сделан не детской рукой.
Фотографию Алена разорвала и спустила в канализацию. После долго мыла, оттирала руки: у нее было такое чувство, будто прикоснулась к какой-то мрази! Она поняла, что это была угроза, но подумала, что не стоит отягощать жизнь Валерию, ему и без того трудно…
Второе письмо пришло, когда все подозреваемые по делу «Хостинского комплекса» уже сидели в следственном изоляторе, и поэтому оно насторожило Алену гораздо сильнее. Письмо тоже содержало фотографию Валерия Семеновича, сделанную, очевидно, исподтишка. К горлу мэра был приставлен гротескных размеров нож, нарисованный красным маркером.
Эту фотографию Алена понесла Александру Борисовичу Турецкому, трудившемуся над расследованием дела «Хостинского комплекса». Но ни отпечатков пальцев, ни каких-либо других примет, позволяющих установить отправителей, на письме не было. Следы вели в никуда. Они позволяли лишь одно сказать с уверенностью: кто-то из преступников-«хостинцев» остался на свободе.
В день, когда был убит Липатов, Алена получила третью фотографию, заставившую ее обезуметь. На ней был ее дорогой мальчик, ее Гарик! Скрытый фотоаппарат запечатлел его в момент, когда он в саду тянулся к ветке яблони, подняв руки. На манер прежних картинок, запястья Гарика обвивала тщательно вырисованная веревка, создавая впечатление, будто он подвешен на средневековом снаряде для пыток; в грудь упирался нож. Но даже не это заставило обладательницу трезвого, взвешенного мышления Алену превратиться в скулящую самку, у которой собираются отнять дитя, а способ, которым ей передали новое послание.
Фотография была приколота к двери дома Ворониных. А они-то с Валерием пребывали в самодовольной уверенности, что за пределы их новейшей, оснащенной системой видеонаблюдения ограды не проникнуть никому.
— К сожалению, у следствия нет возможности постоянно опекать мэра и его семью, — посочувствовали ей Грязнов и Турецкий. — Охрана, которую вы можете нанять в Сочи, ненадежна — на что она вам сдалась? — И настоятельно порекомендовали Алене Борисовне поехать в Москву и обратиться в ЧОП «Глория». — Какие люди там работают! Алексей Петрович Кротов, Сева Голованов, Филя Агеев, Коля Щербак, сам директор агентства — Денис Грязнов… Таких телохранителей по всей России не найдете!
И жена мэра последовала доброму совету, предварительно строго-настрого приказав Гарику никуда не выходить из дому.
15 февраля, 09.54. Денис Грязнов
Сразу после разговора с Аленой Борисовной, проводив ее в канцелярию, где она должна была написать заявление и внести аванс, Денис включил компьютер, чтобы занести в него полученные сведения. Загудел, набирая силу, системный блок, пробежали по экрану неизбежные кадры, символизирующие загрузку «Windows». Денис ожидал появления сине-зеленой картины подводного мира, выбранной им в качестве заставки. Однако вместо рыбок и водорослей пред его изумленным взором нарисовалась совсем другая картинка… На темном, фоне, позволяющем смутно разглядеть низкое сводчатое помещение, вытянулось длинное бледное тело какой-то блондинки. Руки светловолосой девицы были притянуты за наручники к потолку, щиколотки отягощали кандалы. Ее туловище плотно облегали перекрещивающиеся кожаные ремешки, постромки и шлейки, оставлявшие открытыми крупные белые полушария — те, что спереди и наверху, и те, что сзади и внизу… Лицо запрокинуто, рот полуоткрыт, но без мимического напряжения — не то кричит, не то поет. По-настоящему страдающие люди так не выглядят; скорее на лице бесстыдной блондинки было написано, что она готова немножко постоять в таком виде, если за это платят хорошие деньги.
— Макса ко мне! — разнесся по селектору рев Дениса.
Для сотрудников ЧОП «Глория» не было секретом, что днюющий и ночующий на рабочем месте толстяк Макс частенько использовал компьютеры не по служебному назначению. Сам Денис неоднократно обнаруживал в списке «Избранное» адреса сайтов, посвященных хакерству, кулинарии, филателии и другим Максовым приоритетам. Попадалась и порнуха… Но чтоб такое?
Макс явился на зов. Без приглашения придавил всем своим весом стул, который испустил звук, напоминавший предсмертный вопль. В бороде Макса завязли крошки от печенья. Жевание всевозможных вкусностей служило для него не способом утоления голода, а образом жизни. К тому, что Макс толст и неряшлив, все привыкли; но в последнее время он стал еще и нагл, отдавая себе отчет, что без него «Глории» не обойтись.
— Вызывал, начальник?
— Вот что, Макс, — начал издалека Денис, — мы безмерно ценим твой компьютерный гений и в связи с этим до сих пор закрывали глаза на отдельное… на некоторые, что ли, вещи… Но сегодня ты переплюнул сам себя! Что это за безобразие?
Макс вытянулся, чтобы разглядеть изображение на экране.
— А, это? — почти не смутился он. — Ну заходил на сайт бэдээсэмщиков, нечаянно подцепил… Сейчас уберу.
Но Денис не дал ему завладеть клавиатурой.
— Нет, ты сначала объясни, будь добр, что такое эти твои бэ, эс, или как их там.
— Бэ — бандаж, то есть связывание, — припоминал Макс, загибая похожие на сосиски пальцы, — дэ — дисциплина, подчинение, а эсэм — ну, в общем, оно самое и есть, садо-мазо… А что?
— А то, — голос Дениса снова приобрел командирские интонации, — что ко мне только что приходила клиентка, у которой бандиты угрожают похитить мужа и сына. Она просила нашей защиты, она волновалась о своих близких. Не представляю, что случилось бы, если бы я при ней включил компьютер, и она увидела…
Макс склонил повинную голову, насколько это позволяло ему полное отсутствие шеи.
— Турецкий и дядя Слава рассказали мне, что вытворяют в Сочи эти бандиты, — продолжал гвоздить Макса Денис с непонятной ему самому яростью. — Там людей по-настоящему убивают, мучают, насилуют, заковывают в кандалы. И мне противно подумать, что фотографии реального человеческого страдания могут попасть в Интернет, и там на них будут глазеть любопытствующие… любители…
— Денис, ты ошибаешься, — попытался защититься Макс. — Бэдээсэм не имеет ничего общего с реальными страданиями. Это сексуальная игра партнеров, которая доставляет удовольствие обоим. И эта фотка не имеет ничего общего с реальностью. Видно же, как она срежиссирована!
— Но выглядит натурально, — возразил Денис. — И, наверное, у любителей такого секса наиболее ценятся натуральные фотографии. Чем ближе к реальности, тем лучше? Вот это меня и беспокоит. Происходит нивелировка боли, приравнивание реальной боли к игре. Насмотрится человек таких картинок, а потом и в жизни… заиграется. Как ты на это смотришь?
— Я на это так смотрю, — начал Макс злиться, — что ничего ты, Денис, в таких вещах не понимаешь. Маньякам такие сайты не нужны, они без тормозов воплощают в жизнь что хотят. Бандитам они тоже не нужны. А нужны они людям… ну, застенчивым. У которых мало радостей…
Окинув взглядом Макса, Денис ощутил сочувствие. Действительно, много ли радостей у Макса? Еда и компьютер.
— Как знаешь, Макс, — отступил Денис, — как знаешь. — Посмотрев на часы, сказал: — Собирайся, сегодня же летим в Сочи.
— В Сочи? — ужаснулся домосед Макс. — А я-то вам там зачем понадобился? Для военно-полевых работ не годен, информационную поддержку могу оказывать из Москвы…
Но Денис остался неумолим:
— Иди, иди, складывай вещички. Проветришься, отдохнешь. Может, мозги на место встанут!
15 февраля, 12.03. Александр Турецкий
— Антон Сапин сбежал.
Эту вопиющую информацию абсолютно нейтральным тоном выдал представитель сочинских правоохранительных органов, майор со странноватой фамилией Резеда после часовых прений по поводу того, кто мог убить Липатова. Перебрали массу профессиональных убийц со схожим почерком, но все, как выяснилось, либо сидели, либо находились далеко от места совершения преступления, либо их самих уже отстрелили конкуренты. И вот в самый драматический момент, когда приезжие и местные блюстители правопорядка готовы были признать свою беспомощность, представьте: встает неприметный майор с широким веснушчатым лицом и цветочной фамилией и говорит:
— А Антон-то Сапин сбежал. Может, убил он?
— Как «сбежал»? Почему не доложили раньше? — рявкнул Турецкий.
— Сначала думали, он где-то на территории тюрьмы прячется, — попытался грудью защитить своих коллег Резеда. — Пока обыскивали кухню, прачечную, все подсобки, докладывать не торопились. Сбежать из нашей тюрьмы — это ведь не сто грамм коньяка опрокинуть. Как уж он изловчился, ума не приложу. И ведь такой из себя немудрященький…
Действительно, побег Антона Сапина по кличке Законник выглядел нелогично. Этот мускулистый, хотя изрядно траченный молью неупорядоченного образа жизни красавчик со светлыми вьющимися волосами не относился к числу главарей «Хостинского комплекса», и срок ему грозил не самый большой. Единственное, что за ним числилось, — убийство преступного авторитета Ермишкина, который мешал тотальности охвата «хостинцев». Сапин назначил Ермишкину встречу, а когда тот прибыл на нее, уложил его выстрелом в затылок. На основании подслушивания переговоров между преступниками было установлено, что один из главных «хостинцев» отдал Сапину приказ застрелить Ермишкина, на что Сапин ответил своим любимым словцом: «Законно», за которое получил свое прозвище.
«Он что, Законник, в самом деле имеет отношение к юриспруденции?» — поинтересовался, помнится, Турецкий и получил исчерпывающий ответ: «Да какой он там юрист! Он по жизни — дуб-физкультурник. Закончил институт физкультуры, как и братец его двоюродный Сергей Логинов, играл в футбол за краснодарскую команду «Кубань». Инструктором по физкультуре еще работал, замом директора одной фирмочки числился… А что до юриспруденции, то купил он себе диплом об окончании юрфака Кубанского государственного университета. Только ведь от бумажки знаний в голове не прибавится, так? А у Антона крыша на этом поехала. Только и талдычит: «Законно, по закону…» Ясно, какой закон он имеет в виду — воровской!»
Но в целом, за исключением убийства Ермишкина, Сапин на общем фоне хостинских воротил смотрелся почти безобидно. Водились в Сочи звери пострашней, особенно в дебрях экономической преступности. Скорее можно было предположить, что побег организуют им. Однако этого не случилось.
Да-а, загадки вселенной… Почему бежал именно Сапин?
— Ну а теперь докладывайте: как ему удалось уйти из тюрьмы?
— Классически, — доложил все тот же неустрашимый Резеда и покраснел от столь не соответствующего его внешности слова. — Возникла у него сыпь какая-то, пришлось положить в медсанчасть. Вечером накануне побега был на вечерней поверке. А утром пришли сотрудники изолятора его будить, а он лежит, отвернувшись к стене. Откинули одеяло — а там тряпичная кукла. Ну чисто кино!
— Решетки? Двери?
— Целые.
— Датчики сигнализации?
— Не запищали.
— Насколько мне известно, во внутреннем дворе тюрьмы должна постоянно находиться служебная собака. Неужели она не залаяла?
— Так это… мы… сомневаемся, конечно, но уж больно поганая погода в тот вечер выдалась. Дождь, ветер… Вот пес и дал сбой.
— А по-моему, сбой дала администрация тюрьмы, — заявил Турецкий. — Кто-то из сотрудников изолятора помог Сапину с организацией побега.
— Быть такого не может! Просто этот Сапин больно хитрый оказался.
Турецкий болезненно поморщился: он не любил, когда его усталые уши увешивали такой откровенной развесистой лапшой. В графа Монте-Кристо, готовившего дерзкий побег из замка средневековой постройки, не оснащенного никакими современными средствами, на протяжении четырнадцати лет, он еще мог поверить; но в то, что пациент медсанчасти следственного изолятора в безумно сжатые сроки каким-то шестым чувством сумел вычислить все расположенные на разных уровнях датчики сигнализации, чтобы их миновать (перепрыгнуть? подползти? перелететь?); не имея при себе никаких инструментов, изготовить отмычку для сложнейших замков; наконец, загипнотизировать собаку… Как кричал Станиславский: «Не верю!»
Слава Грязнов со своего места пытался при помощи пассов что-то передать старому товарищу.
— Чего ты там мне семафорил? — спросил его Турецкий, после того как совещание закончилось и местные блюстители порядка начали расходиться, также беседуя между собой.
— В связи с побегом Сапина, — изложил свое мнение генерал Грязнов, — считаю, нам потребуются дополнительные человеческие ресурсы.
— Жена мэра улетела в Москву несколько часов назад. Жди наших любимых глориевцев.
— Дениска с друзьями — это само собой. Но я считаю, не вредно пригласить еще одного человечка из Москвы.
— Кто же это? Откуда?
— Первый отдел Департамента уголовного розыска МВД, оперуполномоченный старший лейтенант милиции Галина Романова, — по всей форме доложил Грязнов.
Лицо Турецкого- прояснилось:
— Галя — способная девушка. Достойно себя проявила при расследовании дела об убийстве Питера Зернова. Думаю, она здесь будет полезна.
15 февраля. Георгий Воронин
Тринадцатилетнего Георгия Валерьевича Воронина, которого родители и друзья звали Гариком, вряд ли стоило считать избалованным барчуком: Валерий и Алена, насмотревшись на отпрысков современных богачей и высокопоставленных лиц, которые, привыкнув к опеке, продолжают нуждаться в ней, даже будучи совершеннолетними, наоборот, старались формировать в сыне раннюю самостоятельность, учили отвечать за свои поступки. Однако это воспитание имело и оборотную сторону: Гарик приучил себя к тому, что данные себе обещания надо выполнять. Кровь из носу. Умри, но сделай. Именно эта привычка выполнять намеченное во что бы то ни стало выгоняла его во двор делать утреннюю гимнастику, независимо, лил ли дождь, или стоял трескучий мороз; именно она побудила его, стиснув зубы, одолеть физику, к которой он считал себя неспособным, да так, что он занял третье место на общегородской физической олимпиаде.
И вот сейчас, когда намеченное решение в первый раз поехать на теннисный корт, чтобы изучать этот вид спорта под руководством известного тренера Никиты Михайлова, вступило в противоречие с просьбой мамы не покидать дом, Гарик чувствовал себя неспокойно. Чем меньше времени оставалось до одиннадцати часов утра, когда требовалось выйти из дому, чтобы успеть к Михайлову, тем сильнее глодала Гарика совесть. Ведь он сам наметил этот день и этот час, сам договорился с тренером… Сам! А на кого еще было полагаться? Родители не хотели, чтобы он занимался спортом: твердили, что это отвлекает от учебы. Но если Гарик решил — так и будет.
— Дедушка, — просил он Семена Валерьяновича, — разреши мне поехать! Что подумает тренер, если я не явлюсь на первое занятие?
— Он подумает, — рассудительно объяснял Семен Валерьянович, чувствуя обязанность следить за внуком, — что ты заболел. Или у тебя непредвиденные обстоятельства — с каждым может случиться.
— Нет, — отчаянно замотал головой Гарик, и каштановые волосы, делающие его так похожим на Алену Борисовну, заплясали над выпуклым упрямым лбом. — Тренер подумает, что я необязательный человек.
— Когда он с тобой получше познакомится, он не станет считать тебя необязательным человеком.
— Он не успеет со мной получше познакомиться! Он откажется со мной заниматься, вот и все. Дедушка, пожалуйста, разреши мне поехать!
Семен Валерьянович погрузился в раздумья. В семье, где мать и отец вечно заняты, он был лучшим другом Гарика. Изредка они вместе устраивали невинные проказы, порой дедушка помогал ему обходить некоторые родительские запреты. Он же дал деньги на занятия теннисом… Но сейчас запрет был слишком серьезен. Семен Валерьянович не видел фотографии, которая грозила расправой внуку, однако по впечатлению, которое она произвела на его всегда спокойную и выдержанную невестку, догадывался, что ситуация создалась нешуточная.
По мнению Семена Валерьяновича, который за свою долгую жизнь запасся бесстрашием, его сына попросту хотят запугать, но Валера не должен на провокации поддаваться. Семен Валерьянович нес свою вахту на ответственном и опасном посту: до выхода на пенсию он двадцать пять лет проработал главным бухгалтером одного из сочинских профилакториев… И нечего смеяться! Вы на фининспектора с квартальным отчетом хаживали? Это почти так же страшно, как на белого медведя — с дробовиком.
— Ты говоришь, непредвиденные обстоятельства, — обратился к последнему доводу Гарик, — но ведь никаких непредвиденных обстоятельств нет! Где они? Мы с тобой их не видим. А если они есть, они могут подстерегать Нас дома так же, как и в любом другом месте.
К сожалению, то, что сказал Гарик, совпадало с выводами самого Семена Валерьяновича, и тот сдался.
— Так и быть, Гарик, я разрешаю тебе поехать на теннисный корт…
— Ура!
— Погоди, это еще не все. Сперва уговор: я тоже еду с тобой.
— Договорились! Ну я бегу собираться, а то опоздаем.
И, вдохновленный тем, что все так удачно обернулось, Гарик, на ходу сбрасывая домашнюю полосатую футболку, чтобы надеть подходящий для погоды свитер (старенькие потертые джинсы он решил не менять), понёсся в свою комнату — торжественно доставать из-под кровати спрятанный от родителей красный рюкзак, из которого выпирали теннисные ракетки и прочее заранее приготовленное спортивное снаряжение.
— Поедем на такси, — скомандовал Семен Валерьянович. — Так надежней.
Строго говоря, это было вообще единственным способом добраться до теннисного корта. У семьи Ворониных-Сокольских имелась, естественно, личная машина, но кто бы, по-вашему, ее вел? Гарик, вследствие невеликого возраста, экзамен на водительские права сдавать пока не мог, а Семен Валерьянович относился ко всякой технике с таким священным ужасом, будто всю жизнь прожил в далеком северном чуме и передвигался исключительно на оленях. Можно было доехать и автобусом, но машина в любом случае оставляет меньше простора потенциальным врагам.
— Тогда в первую машину, которая остановится, не сядем, — вдохновенно дополнил дедушку насмотревшийся детективных фильмов Гарик. — И во вторую тоже… А в третью уже можно садиться.
Не то чтобы Семен Валерьянович поверил, будто такой способ автостопа гарантирует от неприятностей, но на этот раз счел за лучшее согласиться с внуком.
Почерпнутая из фильмов конспирация не пригодилась. То ли подросток со стариком почему-либо не внушали доверия, то ли водители Сочи не нуждались сегодня в деньгах, но ни одна машина не остановилась, чтобы подобрать Гарика и Семена Валерьяновича. А время, между прочим, поджимало…
— Так и быть, сядем в первую попавшуюся, — не выдержал Семен Валерьянович.
Тут же возле голосующего Гарика остановилось такси — нормальное такси, желтое с черными шашечками, ничуть не подозрительное. За рулем оказалась женщина. Семен Валерьянович устраивался на переднем сиденье, пока Гарик, пыхтя, втаскивал на заднее свой неподъемный рюкзак.
Такси резво, как хорошая лошадка, тронулось с места.
— А куда вы нас везете? — изменившимся голосом спросил Семен Валерьянович. — Мы же не назвали адреса!
Шоферша окинула его испытующим взором из-под густо накрашенных синими тенями век. Была она женщина плечистая, рослая; за стеклами своей машины казалась мужчиной, и только вблизи вырисовывалась грудь под кожаной курткой и косметика на лице.
— А то я не догадалась, — произнесла она ленивым, но, впрочем, не без песенной приятцы, низким голосом. — У вашего мальца из рюкзака ракетки торчат, стало быть, на корт собрались. Моя младшая дочка по теннису с ума сходит.
Семен Валерьянович приложил руку к груди, успокаивая часто заколотившееся сердце.
— Тренер говорит, — развивала тему тенниса водительница такси, желая похвастаться детьми, — моя Наташка очень способная. Прямо, говорит, будущая международная звезда. Курникова ей в подметки не годится: та только и умеет, что перед фотографами трусами светить. Наташка вроде Мыскиной взлетит, а то и повыше.
— А у кого она тренируется? — спросил Гарик: все, связанное с теннисом, его занимало.
— У Бабиченко, Эмилии Витальевны. А ты у кого?
— Я еще ни у кого… Сегодня первое занятие.
— А к кому записался?
— К Михайлову.
— Сильный тренер, — с одобрением отозвалась таксистка. — Женю Кувшинникова это ведь он вывел в чемпионы. Вот только, — она скривилась и причмокнула языком, — нехорошо о нем поговаривают.
— А что поговаривают? — всполошился Семен Валерьянович.
— Не надо бы при мальчике…
— Нет, вы уж давайте.
— Будто выпивает он… — И тут же спохватилась: — Может, то и неправда. А если и правда, так мужчине выпить иногда требуется. А на деле это не отражается. Михайлов — отличный тренер. Знаете, как в басне: «По мне, хоть пей, да дело разумей…»
Семен Валерьянович с секундным облегчением вообразил, что эта новость разочарует Гарика, мальчик откажется заниматься под руководством пьющего тренера, и не придется больше совершать такие нервные поездки, как эта. Вот было бы отлично! Но он слишком хорошо знал своего внука, поэтому не обольщался: если Гарик ставил себе цель, то добивался ее, невзирая ни на какие препятствия. То, что тренер — пьющий, относилось как раз к таким мелким препятствиям.
Гарик еще что-то спросил о теннисе, таксистка охотно ответила, между ними завязалась оживленная беседа двух людей, которые случайно обнаружили, что увлечены одним и тем же. Семен Валерьянович безразлично созерцал красоты подступающей сочинской весны, а сам переживал, удастся ли им в целости и сохранности доехать до корта и вернуться домой. Закололо в сердце. Нет, такие испытания не для его возраста! Надо будет попросить Валеру, чтобы он своей отцовской властью запретил Гарику выходить из дому, пока не вернется Алена, обещавшая привезти из Москвы надежных охранников; у него не получается… Семен Валерьянович отличался мягкостью и уступчивостью нрава; признавая это, он даже удивлялся, как это у него мог получиться такой волевой, даже, пожалуй, жесткий сын, у которого хватает настойчивости для управления целым городом. Алена тоже волевая, так что понятно, в кого Гарик уродился. Еще когда мальчику было пять лет, Семену Валерьяновичу стоило огромных трудов заставить его слушаться. Но если тогда речь шла о манной каше, то теперь — о жизни… Нет, Семену Валерьяновичу пора научиться категорично стоять на своем!
Но как будто бы все складывалось нормально. Таксистка, вопреки внешности, оказалась милой женщиной, никакой не бандиткой; у нее тоже были дети… И Семен Валерьянович подобрел, возвращаясь к своему обычному благодушному состоянию. В возрасте семидесяти восьми лет поздно менять характер. К тому же внук оказался прав: с ними ничего не случилось. Алена — известная перестраховщица. А возле кортов обычно полно людей, там их тронуть не посмеют.
Высадив старика и подростка возле кортов, такси тронулось в обратном направлении, подбирать новых пассажиров.
— Тренер Михайлов! — крикнул, подпрыгивая, Гарик. — Я его вижу! Вон он стоит!
Но дедушка не смотрел туда, куда ему указывал внук: он вертел головой, разглядывая мускулистых парней, которые подступали к ним — слева и справа. Семену Валерьяновичу стало жарко, потом сразу холодно.
— Беги, Гарик! — крикнул Семен Валерьянович моментально пересохшим ртом. — Скорей беги!
15–16 февраля. Денис Грязнов
Отрадно попасть из заснеженной морозной Москвы в сочинский февраль! На Арбате весна еще едва-едва принимается за свою неслышную работу, намекая о себе постепенным возрастанием светового дня; в центре Сочи — уже царит и властвует, наводя позолоченную солнцем синеву на небо, по которому скользят кучевые облака, и москвичам, попавшим сюда среди зимы, остается одно: радоваться этим неожиданным теплым каникулам, как подарку судьбы.
Впрочем, радость не всегда уместна. А неуместна она тогда, когда прибывший в Сочи по срочным делам коллектив обнаруживает, что здесь будет не то что тепло, а жарко. Крайне жарко…
Еще в аэропорту, когда все прибывшие московским рейсом переминались с ноги на ногу в ожидании багажа, Алена Борисовна достала из мехов мобильный телефон «Motorola» последней модели, розовый и блестящий, как помада модницы, и вызвала домашний номер. Трубку взяла, очевидно, свекровь.
— Лариса Васильевна! — взывала Алена Борисовна, стараясь перекричать грохот грузчицких тележек и сообщения диктора, и Денис печально подумал об устойчивости стереотипов: умная женщина, художница, упорно отказывалась приложить умственное усилие и сообразить, что свекрови ее прекрасно слышно, в то время как это она плохо слышит свекровь из-за шума в аэропорту. — Лариса Васильевна, как там без меня Валера? Как Гарик? Вы плачете? Что? Что случилось?
«Так, начинается, — фаталистически сказал себе Денис Грязнов. — Точнее, продолжается».
Неприятности принялись за них еще в Москве — поначалу не слишком серьезные, они игриво намекали, что дальше будет хуже и хуже. Еще в агентстве секретарша, споткнувшись, опрокинула на директора ЧОП «Глория» горячий чай; на серых зимних брюках пятна не осталось, зато на внутренней стороне правого бедра проступил ожог, легкий, но существенно осложняющий передвижение, особенно во время дальних поездок. Потом Коле Щербаку позвонили из дому и взволнованно прочирикали, что в стиральной машине вырвало шланги напором воды — потоп ликвидирован, но в квартире толпятся соседи снизу, требуя возмещения ущерба. Потом угрожающе зашипел и задребезжал мотор на днях починенного Денисова автомобиля. До аэропорта на перекладных тачках удалось добраться без особых приключений, но, когда перед рейсом Денис провел смотр вверенных ему сотрудников, оказалось, что Макса нет. То ли он решил последовать непристойному совету Дениса и маленько не рассчитал со временем, то ли просто, по своему обычаю, объелся, забылся и заснул… В самолете
Денис расспрашивал Алену Борисовну о подробностях поведения ее близких, о маршрутах главы семьи, пытаясь максимально грамотно спланировать охрану, при этом ерзая в кресле, чтобы хоть немного уменьшить давление на ожог, который, сука эдакая, по-прежнему саднил.
И вот прилетают они, и обнаруживается, что все рожденные в самолете планы приходится послать псу под хвост, потому что в отсутствие Алены Борисовны ситуация радикально изменилась.
Сложив телефон, Воронина застыла с таким лицом, словно через невинную трубку связи ей в мозг влили что-то непонятное, и не исключено, что ядовитое.
— Алена Борисовна! — позвал клиентку Денис. Она посмотрела на директора агентства округлившимися досадливыми глазами, как будто он пытался что-то ей сказать, стоя за стеклянной звуконепроницаемой стеной. Но Денис не оставил попытку пробиться за эту стену: — Алена Борисовна, мы здесь, с вами. Мы не бросим вас в беде. Мы отработаем свои деньги…
— Деньги! — всхлипнула Воронина-Сокольская. — Что деньги! Я бы любые деньги отдала… я бы все отдала!
И тут, вернув себе способность говорить, она рассказала глориевцам то, что услышала от рыдающей, почти невменяемой свекрови: мальчик с дедушкой пропали. Куда они могли уйти, она не знает: вчера мучилась головными болями, поздно уснула и поздно проснулась, и заботливый Семен Валерьянович, очевидно, решил ее не будить. Во второй половине дня Валерию Воронину позвонили в мэрию по его личному телефону и предупредили, что, если он не внесет миллион долларов куда прикажут, его папочку и сынишку выдадут ему в целлофановых пакетах по частям.
…Остаток суматошного дня у сотрудников агентства «Глория» ушел на поиски по горячим следам, которые не дали никакого результата. Удалось только установить, что подростка с каштановыми волосами и худощавого высокого старика видели на шоссе… дальше следы обрывались. Кооперация с группой, возглавляемой Турецким, помогла уяснить только то, что, в общем, и так предполагалось: похищение Семена Валерьяновича и Гарика — дело рук ускользнувших от правосудия членов «Хостинского комплекса», которым требуются деньги для восстановления пошатнувшегося равновесия и совершения дальнейших бандитских операций. Мэра поручили вниманию Севы Голованова, охраной Алены Борисовны занялся Коля Щербак. Успокаивая себя тем, что сегодня они сделали все, что могли, а новый день работы принесет новые открытия, Денис нырнул в постель с простыней, лавандово пахнущей прачечной, и уснул, заведя будильник мобильного телефона на семь часов утра. Отплывая в страну сновидений, он успел еще подумать, что не мешало бы поменьше общаться с мобильником, потому что везде пишут, что мобильные телефоны неблагоприятно влияют на потомство, а они с Настей не исключают детей; в следующую минуту ему показалось глупостью заводить детей, которых, всех без исключения (так померещилось в предсонье), рано или поздно похищают бандиты; а потом он уже ни о чем не думал, а просто спал…
Мобильник запиликал в половине шестого. Это был не будильник в телефоне, а телефон сам по себе, в своей основной коммуникационной функции. Не в силах разлепить веки, Денис вслепую, привычным движением указательного пальца, нажал кнопку приема.
— Алло! — раздался в пустоте раннего утра жизнерадостный Максов рев. — Это я! Прилетел ваш Карлсон!
— Ты куда пропал, Карлсон? — хрипло спросил Денис и прочистил горло.
— Чинил моторчик… то есть ноутбук. Пришлось матрицу менять, зато теперь все классовенько фурычит.
— Ты где?
— В аэропорту.
— Заселяйся в «Зори России», дурень.
— Непременно заселюсь, злыдень, — ответствовал Макс. — Только сначала скажи: где тут можно купить чего-нибудь пожрать? У меня разыгрался аппетит от этих путешествий.
— Самый крупный рынок — Хостинский. Желаю удачи, — сухо сказал Денис и нажал кнопку отбоя, гадая, удастся ли ему доспать оставшиеся полтора часа или не стоит даже стараться, а стоит вставать и начинать новый день, полный опасностей и непредвиденных хлопот. В этот полный внутренних колебаний момент он почувствовал, как саднит ожог на бедре…
16 февраля, утро. Зоя Барсукова
Солнце еще не окрашивало чердаки самых высоких зданий города Сочи, а на территории Хостинско-го рынка уже кипела деловитая жизнь. Заступали на места за прилавками продавцы, раскладывали покупателям на поглядение все, чем могут похвалиться. Тут — овощи, там — фрукты, тут — оковалки красного, почти без прожилок, мяса, там — пупырчатые тушки свежеощипанной птицы, тут — принадлежности грузинской кухни, там — абхазской, чуть подальше — приобретающие поклонников корейские блюда, которые славятся остротой и маслянистостью… Не говоря уже о текстиле, бижутерии, парфюмерии, шампунях, зубных щетках, пене для бритья и многом другом. Богатейшее место!
Рядовые труженики принимались за дело рано, однако и начальство не отставало от них. Все невольно поднимали голову и подтягивались, когда сквозь ряды двигалась в безукоризненно белом халате директор Хостинского рынка, сама Зоя Барсукова. Модельный рост — сто семьдесят девять сантиметров — позволял ей быть видимой из самых дальних углов. Две беременности не испортили худую подтянутую фигуру. Лицо с безукоризненно правильными чертами — без намека на улыбку. Совершая обход своего хозяйства, директор чуть замедлила шаг возле молоденькой продавщицы, торговавшей овощами и зеленью, и с хорошенькой деревенской мордочки девушки мигом сбежали краски. Но Барсукова, жестом королевы поправляя платиново-белокурые волосы, проследовала мимо.
— Я уж подумала, Оксана, — шепнула ей соседка, у которой на прилавке выстроились пластмассовые мокрые тазики с солеными и маринованными дарами природы, — Эсэсовка снова по твою душу пришла.
— Сплюнь, — суеверно ответила девушка, настороженно следя за удаляющейся платиновой прической.
Зою Матвеевну Барсукову за глаза наделяли разными прозвищами, в основном из животного мира: Скорпионша, Крокодилица, Аллигатор, Паучиха… Но все они возникали и исчезали. По-настоящему привилось одно: Эсэсовка. Этому способствовала как Зоина внешность, делающая ее, уроженку казачьей станицы, похожей на идеальную немку, так и методы работы. В ее кабинет люди входили робко, а выходили и вовсе — ни живы ни мертвы.
Эта робкая Оксана вчера не на шутку расплакалась, побывав в Зоином кабинете. Утешавшие ее продавщицы добились расспросами лишь того, что выяснили: у Оксаны вышла какая-то путаница с накладными, и Зоя пообещала, что, если такое повторится, на рынок ее больше не пустят. Да, неприятность, но не смертельная! Однако Оксана захлебывалась слезами так, словно за угрозой Зои скрывалось нечто похуже потери рабочего места… Гораздо хуже. Вот и сейчас она неотрывно следит за директором. Только когда Зоя выразительным движением руки приказала следовать за собой длинноносому южному мужику, который торгует экзотическими фруктами, Оксана словно вышла из-под гипноза, с облегчением убедившись, что сегодняшней жертвой суждено стать не ей.
Стену кабинета над рабочим столом Зои украшали многочисленные дипломы и грамоты, которые никто не читал, и почетный, перевитый лентами, венок из колосьев пшеницы, покрытый лаком, чтобы не рассыпался. На этот венок уставился длинноносый южанин, чтобы не смотреть в глаза Зое. Но голубые Зоины глаза были устремлены в бумаги, на полях которых она время от времени что-то царапала карандашом.
— Ответь мне, Ахметик, — Зоя устремила на испытуемого взгляд так внезапно, что он не успел уклониться и только почувствовал себя наколотым на булавку жуком, — куда девались твои пятьсот тысяч?
— Никаких пятьсот тысяч не знал, — сдержанно ответил Ахмет.
— Как, Ахметик, а за санитарную инспекцию?
— Оплатил, слушай, давно оплатил. Дешевле встало…
— Дешевле, Ахметик, не значит лучше, — наставительно заметила Зоя. — Сэкономил один раз, придется больше платить в другой. Ну, я жду!
— Чего? — напрасно прикидывался непонимающим Ахмет.
— Пятьсот тысяч. Всего лишь. Рублей, не «зелененьких». Мне заплатишь или через бухгалтера проведем?
— Где пятьсот? Дай посмотреть. — Ахмет недоверчиво протянул волосатую коричневую ручищу через стол.
В этом заключалась его роковая ошибка. В посветлевшие глаза Зои пробилась грозная желтизна, они приобрели цвет неба перед тайфуном — ужасом рыбаков юго-западных морей. Ахмет похолодел, как куриный окорочок возле заиндевелой стенки рефрижератора. По контрасту ему отчего-то представилась собственная жена, стыдливо опускающая бархатные ресницы перед мужчинами, каждые два года исправно приносящая по ребенку… Распустили русские своих женщин. Ух, дали бы ему возможность, он бы указал этой Зое, где ее место! Однако, к величайшему сожалению Ахмета, никто ему такой возможности не предоставлял.
— Ты мне, Ахметик, тут не возбухай, — с расстановкой произнесла Зоя. — Твое счастье, что я добрая. А ты ведь злоупотребляешь моей добротой. Давно мне следовало сказать, что, перед тем как к Жилану на квартиру с обыском пришли, кое-кто в милицию бегал… Если б я только намекнула, из тебя, Ахметик, не то что деньги — из тебя бы все внутренности до последней кишочки вытащили. Все твое поганое нутро! А ты ведь живешь, Ахметик, живешь…
Человека, который сидел перед Зоей, справедливость в данный момент требовала назвать живым лишь отчасти. Живой оставалась разве что правая рука, спазматически лезущая во внутренний карман за бумажником.
— Брату нэ гавары, — с неожиданно обострившимся акцентом взмолился Ахмет.
Зоя улыбнулась. Скупая надменная улыбка, похожая на бледный разрез со слегка разошедшимися краями, не красила ее лицо.
16 февраля, утро. Галина Романова
Служебное расследование в связи с побегом из СИЗО № 1 города Сочи — большая редкость. Потому что сам успешный побег отсюда — редкость чрезвычайная: последний, не считая сапинского, состоялся тридцать лет назад. И, помнится, тогда всех на уши ставили, перерывали каждую подробность биографии, а теперь, с приездом москвичей, наведут шмон еще похлеще. Нетрудно представить, что сотрудники Управления исполнения наказаний по Краснодарскому краю (ГУИН Министерства юстиции) были не в восторге от вторжения Грязнова и Турецкого в свою епархию.
Москвичи бесцеремонно бродили по территории в сопровождении проверенных сотрудников, одним из которых стала спешно вызванная из Москвы Галя Романова, и разыскивали. Анализировали. Сравнивали. Присматривались к мелочам.
Первым делом разобрались: каким образом Сапин выбрался на волю? Это представлялось практически невозможным: весь внутренний двор СИЗО № 1 был обнесен высокой каменной стеной, по верху которой, как положено, проведена колючая проволока. Ворота? Усиленно охраняются. Сильные подозрения возникли против наряда, стоявшего в ту ночь на посту. Однако тщательный осмотр помог разрешить недоумение. В каменной стене имелся изъян — правда, такой, что заметить его было так же трудно, как потерянное письмо в известном рассказе Эдгара По. Это было двухэтажное здание, одной из стен «выходящее на улицу: формально — часть административного корпуса, реально — подсобное помещение, на первом этаже которого располагалась прачечная, чердак же был пуст и захламлен. Пробравшись во внутренний двор (почему все же не залаяла собака?), Сапин забрался на чердак, спустился на карниз, накинул куртку на колючую проволоку и спрыгнул на волю. Эту схему действий помогла восстановить куртка, так и оставшаяся висеть, привлекая к себе внимание, словно последний гигантский лист на сухом дереве. Охрана ворот была реабилитирована.
И, лишь покончив с финишем побега, вернулись к отправной точке.
Отправной точкой явилась медсанчасть, откуда, точно по мановению волшебной палочки, испарился беглец. Первым делом допросили врача, который поместил заключенного Антона Сапина «на больничку». «Лепила», недавний выпускник мединститута, беспокойно моргающий глазами, уверял, что состояние того требовало госпитализации. Когда его вызвали в камеру, Сапин катался по койке, поджимая колени к животу, раздевшись до пояса и отчаянно скребя кожу. Лицо его было багровым, с отчетливо выделявшимся бледным носогубным треугольником. На груди и на спине, под жидкой порослью, проступали бледные вздутые участки, словно от укусов комаров, полускрытые красными расчесами. Врач теоретически был осведомлен, что заключенные, чтобы попасть «на больничку» с ее относительно мягким режимом, способны на всяческие ухищрения, вплоть до членовредительства. Но он был в первую очередь врачом, а уж во вторую — сотрудником Управления исполнения наказаний. Он не мог оставить в камере человека с болезнью, клиническая картина которой была ему неясна, и видел свой долг в том, чтобы поместить Сапина в медсанчасть. В медсанчасти, осмотрев больного с ног до головы, врач поставил предварительный диагноз — аллергическая реакция и сделал инъекцию антигистаминного препарата. После укола больному стало легче: он утихомирился, прекратил чесаться. Спустя часа четыре, когда действие лекарства кончилось, сыпь появилась снова, Сапин начал задыхаться. Получил еще одну инъекцию. К вечеру ему стало лучше, на вечерней поверке выглядел бодрым, и врач решил, если во время утреннего осмотра он будет чувствовать себя так же, отправить его обратно в камеру. Рассказ этот в деталях соответствовал записи в медицинской карте Сапина, и врача оставили в покое.
Перешли к осмотру тюремной палаты, где содержался заключенный. «Куклу» он свернул из подушки, голову — из кома вафельного полотенца. В остальном оборудование комнаты было стандартное и состояло из унитаза, раковины, забранной металлической сеткой, и привинченной к полу кровати.
— Старший лейтенант Романова, — обратился Вячеслав Иванович Грязнов к своей подопечной, которую ценил и наставлял, — ну-ка посмотрите: что здесь мог использовать Сапин для того, чтобы выйти на волю?
Галя Романова повела себя, в тон генералу Грязнову, точь-в-точь как студентка-отличница, получившая сложную задачу. Без паники, но и без неуместной самоуверенности она осмотрела каждую деталь, низко нагибаясь, когда это требовалось. Проверив все, по-школьнически куснула колпачок шариковой ручки, которой перед этим торопливо зацарапывала что-то в миниатюрный блокнот, и, отойдя к двери, окинула взглядом общий вид.
— В спинке кровати прутья всегда так неровно расположены? — обратилась она к сотруднику изолятора капитану Никифорову, который вместе с прапорщиком Бойко дежурил в ту ночь.
— Это как это — неровно? — переспросил Бойко, сохранявший солидный флегматичный вид, в то время как Никифоров поминутно облизывал губы и приплясывал на месте, словно не мог устоять.
Вместо ответа Галя ткнула пальцем в пробел. Один из металлических, крашенных в больничный белый цвет прутьев был удален, отчего весь их ряд выглядел сдвинутым влево.
— Без понятия, — нагловато ответил Бойко шустрой московской девице. — Я к ним что, приглядываюсь?
— И на третий день Зоркий Глаз заметил, что в салуне не хватает одной стены, — прокомментировал Турецкий. — Смотри ж ты, какие аккуратные прутья.
Гладенькие, тоненькие… Из таких хоть отмычку делай, хоть что хошь.
— Отмычку? — усомнился майор Резеда. — Не получится. То есть получится, но… Если таким прутом орудовать, здесь бы скрежет до небес поднялся.
Пошли исследовать замки. На них были явно видны характерные царапины.
— Неужели не слышали, господа Никифоров и Бойко? Что, ватой уши заложили или берушами воспользовались? — напирал Турецкий.
— Я бы сказал, — Резеда снова старался смягчить суровость москвичей, — что нашими сотрудниками была допущена халатность…
— Халатность? — язвительно бросил Турецкий. — Речь идет о преступном сговоре. И о предательстве. Сколько вам заплатили, господа, чтобы вы сделали вид, будто ничего не видели и не слышали?
И, не пытаясь найти компромиссы с угнетенным Резедой, Турецкий сказал, что видит все основания для передачи дела Никифорова и Бойко старшему следователю по особо важным делам Краснодарской краевой прокуратуры Николаю Чижову. Мало инициативному, но честному служаке, которому он полностью доверял.
18 февраля, 14.12. Александр Турецкий
«Все-таки как много общего между Сочи и Москвой», — размышлял Турецкий, поглядывая в окно». Вообще-то, надо полагать, выглядывание из окна автобуса с черной надписью «Ритуал» должно считаться верхом неприличия, однако взирать всю дорогу на сидевшую напротив липатовскую вдову было бы слишком печально. Деморализующее зрелище! Склонив голову, вдова неподвижно уставилась в пустоту, где, возможно, видела отсутствующего на земле Бориса Никифоровича. Ее пальцы, шевелясь сами по себе, ощипывали траурную хризантему по одному лепестку: так девчонки ощипывают ромашки, решая глобальный вопрос: «Любит — не любит?» Сострадательный Слава Грязнов, плечом подпиравший вдову, тоже шевелил пальцами самым заковыристым образом — наверное, из сочувствия. Никто не смел нарушить молчания, и в салоне автобуса слышались лишь гудение двигателя и легкий скрип, создававшийся незначительным перемещением гроба, когда ко всему равнодушный водитель прибавлял скорость, стремясь побыстрее достигнуть печального пункта назначения.
На мысль о сходстве между двумя городами Турецкого навела промелькнувшая на углу табличка с названием улицы: «Тимирязевская». Александр Борисович вспомнил, что в Москве тоже есть улица Тимирязевская. А также, напоминая о московской топонимике, в Сочи имелись улица Островского и улица Воровского, улица Чехова и улица Гончарова, улица Каширская и улица Армянская. В Сочи был даже — вот смех! — Цветной бульвар.
«Названия — это, конечно, не главное, — продолжал вести свои мысленные заметки Турецкий. — Тем более в Сочи полно и своих названий, несущих отпечаток южного колорита: всякие там Инжирные, Абрикосовые, Виноградные, Бамбуковые… Дело в том, что как Москва, так и Сочи — города, предоставляющие чрезвычайные возможности. За овладение ресурсами и там, и там идет борьба — между бандитами и органами правопорядка, между разными бандитскими группировками. И с конкурентами там и тут расправляются жестоко. Крайне жестоко…»
Хоронили Липатова при большом стечении народа: и сочинского, и приезжего. Многих Борис Никифорович раздражал своей бескомпромиссностью, и они явились, чтобы увидеть его в гробу; еще большему количеству людей сделал добро, и они пришли, чтобы отдать ему последнюю дань уважения. Лицо, более не искаженное страданиями, благообразно выглядывало из венков и букетов, притушевывающих бледность смерти. Погода воцарилась веселенькая, с пением раздухарившихся птичек, с полоскавшимся высоко и ослепительно влажным, полным стремительно бегущих облаков небом, и не понять было: уместна ли в день погребения такая погода, или лучше было бы, чтобы на свежую могилу лил дождь? Вдова на похоронах не плакала: перегорела. Сослуживцы Бориса Никифоровича старались выражать молчаливое сочувствие и мужественную скорбь. В нескольких скупых речах, произнесенных на кладбище, прозвучало упоминание о том, что безвременная смерть прокурора Липатова не останется безнаказанной и карающая рука правосудия настигнет убийцу.
Эта самая карающая рука правосудия, по идее, принадлежала Александру Борисовичу Турецкому, которому поручили вести еще и дело об убийстве Липатова, справедливо полагая, что оно напрямую связано с делом «Хостинского комплекса». И, вернувшись с кладбища, он привычно погрузился в кипы документов. «Ищи, кому выгодно» — этого заведенного древними римлянами правила никто не отменял. Кому еще, кроме хостинских братков, понадобилось бы убивать прокурора города Сочи? Задача заключалась в том, чтобы вычислить исполнителя. На этом пути Турецкий видел три варианта.
Во-первых, исполнителем мог стать какой-то неучтенный член «Хостинского комплекса», который, в отличие от своих менее удачливых собратьев, не «грел сейчас нары СИЗО № 1. Не исключено, что, по мнению Славы, это был печально знаменитый Зубр. А может, и не сам Зубр, а некто, назвавшийся его кличкой.
Во-вторых, те «хостинцы», кто благодаря объединенным усилиям Липатова, Воронина и приезжих защитников правопорядка попали на нары, имели возможность через третьих лиц нанять киллера из пришлых, чтобы он расправился с Липатовым. Страна чудес, один побег Сапина чего стоит!
И, наконец (но не в последнюю очередь), убить Липатова мог и сам сбежавший Сапин. Описание внешности в общих чертах совпадает: молодой блондин среднего роста тюремную одежду наверняка сразу же сменил на цивильную… И сроки побега совпадают с возможностью совершить это убийство! Главное, что препятствовало Турецкому принять эту версию в качестве рабочей, — упомянутая свидетельницей деталь: «шершавое лицо». Что это: плод разгулявшегося воображения девушки, по мнению которой убийца обязан быть уродлив, или реальная важная примета? У Сапина, судя по фотографиям, не отмечалось никаких дефектов на коже лица. В тюрьме он аккуратно брился, в целом показал себя как завзятый аккуратист… Нет, вряд ли это он!
Превозмогая естественную жалость к убитому прокурору, Турецкий вчитался в результаты судебно-медицинской экспертизы. Смерть наступила от первых ранений, повредивших сердечную сумку и крупные сосуды средостения. Третья и четвертая пули застряли в портфеле, которым прикрывался раненый Липатов, упав на спину. Контрольного выстрела в голову убийца не произвел. С одной стороны, это могло свидетельствовать о малоопытности киллера, упустившего такой важный момент своего ремесла, с другой — о его самоуверенности: он был настолько уверен, что Липатов уже покойник, что не стал его добивать. То, что Борис Никифорович скончался, позволяет признать более весомой вторую версию, не так ли?
Возможно ли, чтобы тот, кто убрал Липатова, был официальным киллером «Хостинского комплекса»? Безумная мысль, которую несколько дней назад аргументированно оспорил бы сам Турецкий. Трудясь над «хостинским делом», он не разделял гипотезу, что «хостинцы» имели такового. Скорее всего, полагало следствие, совершенные за много лет убийства были делом разных людей. Разный почерк, разные обстоятельства. В отдельных случаях убийц удалось установить, в других — нет. Но не могло ли так случиться, что самые громкие преступления «хостинцев» совершены одной рукой? В них, если приглядеться, можно было заметить что-то общее… Точность выстрела? Нет, даже не это… Демонстративность? Пожалуй, да.
Первым по демонстративности — и хронологически первым — из цепочки громких убийств стало убийство Гейдара Музаева. Благодаря разгулу местной преступности чеченская мафия не успела проявить себя в Сочи, быстро сдав позиции русско-украинскому по составу «Хостинскому комплексу». А может быть, причина заключалась в том, что чеченцы на территории Сочи подобрались особенные, не слишком настаивающие на собственной чеченской идентичности. Главарь их, Гейдар, даже имя свое не любил: предпочитал, чтобы все его называли Гришей. Выглядел он тоже вполне по-европейски: носил элегантные костюмы, тщательно брил тугие гладкие щеки. Матово-смуглая кожа и похожие на маслины, несколько слащавые глаза придавали ему вид итальянского актера на роли любовников. Вопреки внешности, имел сильный характер… пока его не застрелили. Накануне свадьбы. Это было жестоко. Люди Музаева даже не смогли отомстить за своего предводителя: с обезглавленной чеченской группировкой легко оказалось покончить.
Турецкому ясно вспомнилась невеста Музаева, совершенно непохожая на стереотипный образ подруги чеченского криминального лидера. Не разукрашенная, обвешанная блестящими побрякушками шалава, которую чеченец берет во временное сексуальное пользование на чужой территории, но и не скрытая паранджой скромница, непрерывно рожающая детей во славу родного тейпа. Обычная русская девушка: высокая, крупнотелая, с продолговатыми серыми глазами и светло-русыми волосами до пояса, по профессии — медсестра. Как же ее звали: Варя или Валя? Она долго доказывала Турецкому, что Гриша за последний год, что они познакомились, сильно изменился, стал добрым и ласковым. Обещал оставить свой преступный промысел, собирался креститься ради нее, чтобы они потом могли венчаться в церкви, о чем она всегда мечтала… Если бы не этот костюм! Музаева убили, когда он шел на примерку свадебного костюма, и в устах невесты этот костюм превращался в причину всех бед, словно если бы Гриша согласился присутствовать на своей свадьбе в футболке и джинсах, его не убили бы… А вдруг и впрямь не убили бы или убили бы раньше или позже? Вдруг убийца нарочно подгадал эффектный момент?
Фигурой совсем иного рода, чем Гриша Музаев, был Артем Алексеевич Артемов — вторая громкая жертва «хостинцев». Если Гриша по натуре был порывистым и переменчивым романтиком, Артемов — стопроцентный прагматик. В годы перестройки первым прикинул, что к чему, помножил легкость обогащения на относительную слабость властей и принялся с упорством и энергией подминать под себя коммерческие структуры города Кудепста. «Медленно жующие челюсти» — о ком это из римских императоров сказано? Чтобы стать императором местного масштаба, Артемов пережевывал соперников с хрустом, измельчал их в труху. К собственной досаде, переоценил слабость правоохранительных органов и вследствие этой ошибки провел годы жизни, которые могли бы стать лучшими, в местах, весьма отдаленных от субтропической зоны. Вернувшись, никак не мог смириться с тем, что, пока он сидел, по его стопам пошли молодые и вострые, которые захватили его место в городе и отдавать не собирались. Артемов возмутился и начал действовать. Не привыкший уступать никому и ни в чем, он, едва вернув себе часть прежних денег и влияния, стал вести себя так, словно он и прекращал оставаться главным боссом. Частью имиджа стал черный, со стальным отливом, навороченный, бронированный, само собой, «кадиллак». Однако даже бронированные стекла время от времени опускаются. Этим воспользовался убийца, чтобы уложить из автомата и самого Артемова, и его шофера. Прямо-таки как в фильме «Крестный отец».
А вот это вам уже не крутой боевик, а настоящий триллер. «Кошмар на мясокомбинате!» Название скорее подходит не для серьезного отчета, а для первой полосы бульварных газет, однако достаточно просмотреть видеосъемку с места происшествия, чтобы понять, насколько оно соответствует истине. Общественности по телевидению эту пленку так и не показали целиком — лишь отдельные, самые невинные кадры. Все остальное ранило взгляд даже ко всему привычных оперативников. Тела животных перемешаны с телами людей. Копыта, кисти рук, рога, ботинки, клочья шкуры, выпавшие петли кишок — не разобрать, человеческие или коровьи. В таких-то ситуациях и выявляется родство всего живого — равная подверженность болезни, насилию, смерти… Конечно, для тех, кто клюет на подобную философию. Лично он, Саша Турецкий, никогда не сомневался, что жизнь человека невообразимо драгоценнее жизни любого животного, хоть бы и миллионов животных, что бы там ни твердили ополоумевшие «зеленые». Даже такого многократно запачканного в криминальном сочинском вареве человека, каким был Валерий Демченко, павший жертвой на мясокомбинате вместе со своими телохранителями и кое-кем из тамошних тружеников бойни. Не исключено, убийца пытался на такой вот восточный лад пофилософствовать — точнее, убийцы, потому что в данном случае не обошлось одним человеком. Расчет на театральность можно заметить и здесь.
Совсем недавно Турецкий считал, что демонстративность и театральность убийств — общий стиль «Хостинского комплекса», рассчитанный на устрашение соперников. Отвечать надо так, чтобы мало не показалось! Однако разве не мог этот стиль быть привилегией одного человека? Серьезный вопрос…
16 февраля, 20.22. Алена Сокольская
«Каждая несчастная семья несчастлива по-своему» — гласит взятый из Толстого расхожий афоризм. Классик русской литературы позабыл прибавить, что каждая семья, которую постигло неожиданное несчастье, переносит его по-своему. Одни семьи оно сплачивает, другие разрушает. Все, конечно, зависит от сложившихся отношений между членами семьи. Но каковы бы они ни были, характеры людей в таком случае обнажаются с предельной ясностью. И, скорее всего, выясняется, что один из членов семьи наиболее подвержен слабости; возможно, даже тот, кого раньше считали сильным.
Алена Борисовна, которая едва не разрыдалась в аэропорту, получив страшное сообщение, быстро справилась со слезами. Слезная влага запеклась внутри нее, слабость превратилась в ярость, которая подвигла ее на деятельность.
— Скорее! — поторапливала она глориевцев. — Скорее разыскивайте их!
Получив заверения, что все необходимые меры приняты, она бросилась к мужу. Несмотря на трагедию, которая произошла в семье, мэр был на своем рабочем месте, как всегда, спокойный и полный ответственности. Эти качества были тем более необходимы сейчас, что в планы похитителей, по-видимому, входило поселить в нем растерянность, заставить делать ошибки, идти на уступки. Покажи он, что растерян, противник получил бы перевес.
Но жена воспринимала его сдержанность по-другому.
— Валерий, — то, что она называла мужа полным именем, выдавало ее напряжение, — Валерий, что ты думаешь делать дальше?
Воронин смотрел на нее глазами, полными тоски. Она этого не замечала или старалась не замечать.
— А что мы можем сделать, Аленушка? Ты видишь, над освобождением Гарика и папы работают специалисты. Главное, что мы можем сделать, — не мешать им. Не путаться под ногами и не докучать самодеятельностью.
— Но это же твой ребенок! — Голос Алены Борисовны повысился — надтреснуто, неприятно. — И твой отец! Тебя это не волнует?
— Это меня волнует, — подчеркнуто медленно ответил Валерий Семенович. — И что же, по твоему мнению, я должен сделать? Рыдать?
— Валерий, ты должен обещать мне… Обещаешь?
— Сначала скажи, чего ты от меня добиваешься.
— Когда они тебе позвонят и поставят свои условия, ты согласишься на все.
— Аленушка!
— На все, Валерий, ты меня понял?
— Аленушка, я понимаю твои чувства. Ты мать…
— А ты, позволь тебе напомнить, отец! И сын! Подумай, Валерочка, — она снова чуть-чуть не скатилась в истерику, — подумай, если с Семеном Валерьяновичем и Гариком что-то… если их… ты же себе не простишь!
— Я не прощу себе, — твердо сказал Воронин, — если уступлю бандитскому давлению. Тогда они будут знать, что проиграл не только я, проиграл весь Сочи. А ведь у каждого в этом городе есть родители, жены, дети… Они избрали меня своим мэром, они мне доверяют. Задумайся об этом, Аленушка.
Почти со страхом Алена Борисовна вглядывалась в эти покрывшиеся от бессонницы красной сеткой глаза, в этот упрямый подбородок, сбрызнутый едва приметной пылью отрастающей щетины, в эти подрагивающие, но твердой формы губы — и во всем узнавала человека, за которого вышла замуж, восхищенная его мужественностью. Сейчас, когда она ощущала себя растерянной и слабой, эта мужественность, соединенная с непреклонностью, по ее мнению, превращалась в жестокость. И тем не менее Алена Борисовна отдавала себе отчет, что муж поступает правильно, и что, поступи он иначе, кто знает, смогла бы она его после любить?
— Не бойся, Аленушка, — попытался утешить жену Воронин, — когда они позвонят в следующий раз, я постараюсь тянуть резину как можно дольше, чтобы правоохранительные органы смогли получше зацепить их след. И уж, во всяком случае, добьюсь гарантий.
— Постарайся, — у Алены Борисовны сел голос, — постарайся убедиться, что они… они… живы…
Не сдерживаясь, не стесняясь подчиненных мэра, которые могли войти в любой момент, она уткнулась в грудь мужу мокрым от слез лицом.
15 февраля, 13.19. Лариса Воронина
Был еще один член семьи — возможно, самый незащищенный, — чьи чувства, не менее сильные, чем у основных действующих лиц, проявили себя неожиданным образом. Бабушка, Лариса Васильевна, была без ума от внука и, если бы не Валерий и Алена, люди достаточно жесткие и трезвые, отчаянно избаловала бы его. Но, как ни странно, в эти полные тревоги дни исчезновение обожаемого внука как бы отступало на второй план по сравнению с тем, что пропал муж. Тихий Семен Валерьянович, на которого она частенько покрикивала, которого она, как считали окружающие, презирала за робость и уступчивость, оказался необходим, как собственная рука или нога: эти послушные и терпеливые части тела не замечаются, когда с ними все в порядке, но без них здоровый человек становится инвалидом. Лариса Васильевна даже не подозревала, насколько она срослась с мужем за годы брака, а еще сильнее — за последние годы, когда оба они стали пенсионерами и практически не разлучались. Сейчас, когда судьба Семена Валерьяновича была неизвестна, Лариса Васильевна постоянно ощущала на его месте рядом с собой зияющую пустоту — какую-то черную дыру, в которую ее силы засасывало без остатка.
Именно Ларисе Васильевне выпала печальная участь подать заявление в милицию, куда она направилась, едва лишь обнаружила, что Семена Валерьяновича и Гарика нет в доме. Не зная, куда обратиться, она первым делом бросилась в паспортный стол ближайшего отделения милиции, куда привыкла обращаться по поводу документов. Там ее перенаправили по незнакомому адресу, и, пока она блуждала, расспрашивая жителей названной улицы, где здесь отделение милиции, ее пораженные варикозом полные ноги страшно заболели. Солнце разогрело город почти до летних градусов, надетое впопыхах вязаное длиннополое пальто оказалось чересчур теплым; сердце Ларисы Васильевны колотилось, у нее стало сладко и сухо во рту. Чтобы попасть в отделение милиции, требовалось обогнуть проволочный забор автобазы, за которым рядами столпились неподвижные грузовики, так что до неприметного домика, запрятанного за автобазой прямо перед двором, добралась уже не подтянутая и строгая, уверенная в себе шестидесятипятилетняя женщина, а растрепанная старуха в расстегнутом, сползающем с плеч пальто, в беспокойном лице которой проглядывал намек на безумие. Естественно, работники отделения милиции отнеслись к ней не слишком доверчиво. Надо еще учесть, что Лариса Васильевна отвлекла их от чаепития, когда они в свободную минуту отдыхали от трудов праведных и смотрели телевизор. Лейтенант Нетребин только вознамерился достать из загашника ореховую шоколадку к чаю, как вдруг перед ними появилась эта бабка, утверждающая, что ее родственников похитили… Обидно, понимаешь!
— Когда, вы говорите, они пропали? — лениво спросил Нетребин.
— Когда именно, не знаю, — постаралась максимально точно все объяснить Лариса Васильевна, — потому что я сама проснулась только в двенадцать. Смотрю, ни Семы, ни Гарика…
— Так сколько, по-вашему, времени прошло с тех пор, как они пропали?
— Часа три, четыре, а то и больше… Вы, пожалуйста, поскорей их ищите! Искать ведь нужно по горячим следам, а то похитители уйдут!
— Да с чего вы взяли, что их похитили? Даже суток не прошло! Может, дедушка с внуком пошли прогуляться. Вернутся и все объяснят. Еще и посмеются над тем, что вы в милицию бегали.
— Молодой человек, — оскорбленно выпрямила спину Лариса Васильевна, — вы бы лучше подумали, над чем можно смеяться, а над чем нельзя. Моему сыну угрожали бандиты! Он — мэр города Сочи!
И Лариса Васильевна поспешно зашарила в старом обшарпанном ридикюле, уповая на то, что не забыла положить паспорт. По старой советской привычке пожилая женщина все не могла отвыкнуть ходить повсюду без документов… Паспорт обнаружился на дне ридикюля, и Лариса Васильевна вручила его блюстителям правопорядка.
Лейтенант Нетребин переводил взгляд с начертанной в паспорте фамилии «Воронина» на ту, кому эта фамилия принадлежала. На бледное сырое старческое лицо, на немодное, с торчащими нитками, вязаное пальто, которое прикрывало старомодное платье в цветочек… И снова смотрел в паспорт.
— В «прописку» загляните, — призывала Лариса Васильевна. — Вы обязаны, в конце концов, знать, где живет мэр!
— Нетребин, — вмешался сержант Хлибко, — не мучай женщину, прими у нее заявление.
— А я-то…
— Прими быстро, говорю. Я тебе потом одну историю расскажу, если захочешь.
И Лариса Васильевна, слегка успокоенная тем, что первый этап разбирательств закончился, послушно заскрипела под диктовку казенной шариковой ручкой с кляксящим стержнем, оформляя заявление.
Хлибко произнес свои решающие слова не из природного гуманизма. Сторонником немедленного принятия мер в случае пропажи людей, особенно детей, его сделали жизненные обстоятельства. Особенно дружба… Точнее, один друг. Ромка. В шестом классе были не разлей вода: один на рыбалку — и другой на рыбалку, один на футбол — и другой на футбол, один пишет за двоих сочинения по русскому языку, а другой решает примеры по математике. А вот в тот день сразу после школы разошлись в разные стороны: в семье Хлибко ожидался приезд дяди, человека не слишком приятного, но все-таки родственника… В десятом часу вечера к ним пришла Ромкина мать, чтобы узнать, не у них ли Рома. Узнав, что нет, она побледнела: после школы он не приходил домой! Ей посоветовали обратиться в милицию, и так она и поступила. Но там над ней посмеялись: мальчишки есть мальчишки! Забегался небось, заигрался, а теперь боится домой идти, чтоб родители не заругали… Напрасно отчаявшаяся мать твердила, что на ее сына это ничуть не похоже, что у Ромы есть наручные часы, чтобы не забывать о времени, и всегда отыщется монетка, чтобы предупредить по телефону домашних о том, что он задерживается. Окончательно убедившись, что от родной милиции толку как от козла молока, женщина сама побежала обшаривать район в поисках сына. Отыскала она мальчика только на следующее утро, в полуподвальном этаже полуразрушенного, с заколоченными окнами, дома. Отыскала — голенького, окровавленного, с веревкой на шее, едва дышащего. Забзжего маньяка-извращенца потом поймали, но Ромку спасти не удалось. Окажи ему помощь пятью часами раньше, и он был бы жив. Сейчас у него, наверное, были бы уже свои дети…
Этой историей из своего детства сержант Хлибко с Ларисой Васильевной делиться, конечно, не стал.
15 февраля, 18.33. Георгий Воронин
— Дедушка, они его убили? — напряженно спросил Гарик.
— Кого? — спросил Семен Валерьянович, с трудом отрешаясь от тяжелых мыслей. Под низким кирпичным потолком горела единственная, заляпанная потеками белой масляной краски лампочка. Сюда не проникал дневной свет. Узкое окошко, которое когда-то сообщалось с внешним миром, было плотно заложено кирпичом. Помещение служившее тюрьмой для заложников, было подвалом обычного для сочинской окраины дома с садом — насколько можно было судить по сваленным в углу обломкам рукояток садового инвентаря и покрытым пылью банкам с какими-то законсервированными много лет назад овощами. По углам громоздились старые вещи, доски, деревянные планки. Под ногами — крепко утоптанный земляной пол.
— Тренера Михайлова, — пояснил Гарик. — Ведь он видел меня и знал, что я пришел на занятие. Он может рассказать милиции, если его допросят!
— Не знаю, Гарик. Честное слово, не могу судить. Убили его или нет, я ничего не видел.
Семен Валерьянович ничего не видел с того момента, как ему надвинули на глаза плотную черную повязку. Он еще слышал отчаянный, как у пойманного зайчишки, визг внука — «Схватили все-таки!» — перед тем, как руки с железной хваткой втиснули его на сиденье машины. Растерянный и униженный этой беспомощностью, с которой никогда не рассчитывал столкнуться, Семен Валерьянович кричал и брыкался и замолчал, лишь получив удар в живот и порцию брани. Избиение — это еще унизительней беспомощности, и Семен Валерьянович потрясенно затих. В надежном и вежливом мире, где он жил до сих пор, пожилого человека — да какого бы то ни было! — не могли ударить, тем более в живот: это было постыдно. Он слышал, как поблизости тяжело дышит Гарик, но больше не визжит — все-таки мальчик растет мужественный. А потом их куда-то привезли, спустили по короткой, но спотыкливой лесенке и задвинули за ними лязгающий тюремной жутью засов. И только тогда они, извиваясь, стащили повязки, изготовленные из чего-то тугого и эластичного, телесного цвета, вроде чулок и бинтов. И посмотрели друг на друга со стыдом и болью.
— Мне жалко тренера Михайлова, — сказал Гарик. Все его тело вздрагивало, но он не замечал этой дрожи или не в состоянии был ее сдержать. — Он влип по недоразумению. Если что-нибудь с ним произойдет, я буду виноват…
— По-твоему, ты больше ни в чем не виноват?
После потрясения номер один — похищения — Гарик Воронин был потрясен вторично. Что произошло с дедушкой? Такого Семена Валерьяновича давно никто не видел! Он потрясал над головой кулаками, подпрыгивал от ярости и кричал на Гарика:
— Отвратительный мальчишка! Тебя предупреждали, что нельзя выходить из дому, а ты что натворил? Твоя мать умрет от инфаркта! Твоего отца будут шантажировать! И все из-за того, что Гарику захотелось во что бы то ни стало поиграть в теннис!
На глаза внука навернулись слезы. Получать нагоняи от родителей было ему не впервой, и он никогда не плакал, хотя долго переживал из-за каждого такого эпизода, показывающего, насколько он еще мал, несмышлен и нуждается в руководстве взрослых. Но слышать такие слова из уст деда? Его тишайшего, кроткого дедушки, который стеснялся даже согнать кошку Мурмызу, когда она, распростершись урчащим полосатым ковриком на старческих коленях, не давала Семену Валерьяновичу встать…
«А ведь из-за твоей прихоти страдает дедушка, — посетила Гарика непривычная мысль. — Ты волнуешься из-за тренера Михайлова, которого видел два раза в жизни, и тебя совсем не трогает судьба родного человека, который действительно по твоей вине очутился в этом подземелье. И, может быть, тут и умрет. Не в своей постели, а в затхлом подвале. Из-за тебя…»
Губы Гарика, не подчиняясь волевому контролю, поползли в разные стороны, и все пережитое прорвалось оглашенным детским ревом:
— Дедушка, прости меня! Я эгоист, я виноват! Пожалуйста, прости! Я не знаю, как жить дальше, если ты меня не простишь!
Вся ярость вмиг потухла в Семене Валерьяновиче — словно электрический ток, которым его колотило, утек в земляной пол. «Как жить дальше…» Бедный внучек, возможно, им обоим недолго осталось жить. Неужели в преддверии смерти они доставят радость врагам, проводя последние дни (как знать, вдруг — часы или минуты?) в раздорах?
— Так и быть, миленький, — повторил свое любимое выражение Семен Валерьянович, притянув к себе внука и поглаживая его по растрепавшимся волосам. — Я тебя уже простил. Ты на самом деле не виноват. Разве ты виноват? Виноваты те, кто нас сюда засунул…
Гарик сквозь всхлипывания произнес торопливо слова, которых Семен Валерьянович недослышал:
— Что ты сказал?
— Дедушка, мне надо в туалет.
Семен Валерьянович бросился к двери подвала и принялся колотить в нее кулаками и ногами. Гарик присоединился к нему. Дверь отзывалась глухим стуком; от похитителей не поступало даже такого отклика. Только спустя пятнадцать минут шумовых усилий из-за двери раздался голос — голос хуторянина, лакомившегося варениками и недовольного тем, что его оторвали от любимого занятия:
— Що вы там стучите? Сказились, чи шо?
— Выпустите! Нам в туалет!
— Який вам туалет? Найдить там соби якусь посудину та срите туда!
— А если не найдем?
— Тоди на пол!
Гарик бессмысленно бился о дверь еще пару минут, пока даже он не убедился, что потусторонний хуторянский голос не возобновит выход на связь. Тогда он с понуренной головой присоединился к дедушке, который терпеливо перерывал груды заросшего пылью, паутиной и землей барахла в поисках того, что подходило бы под определение «посудина». Наиболее вероятным кандидатом на эту должность стало перекореженное, коричневое от грязи, но как будто бы недырявое ведро. Семен Валерьянович ждал, отвернувшись, пока за его спиной прекратится журчание струйки, гулко бьющей о стенку ведра, и подавленно размышлял о том, что худшее впереди: рано или поздно им с внуком придется справлять большую нужду в присутствии друг друга. Все в бывшем бухгалтере, опрятном и аккуратном, восставало против этого, вздымая волной жгучий стыд. Но хуже стыда был страх дойти до такого состояния, когда оба они перестанут стыдиться.
— Ну как, все, Гарик? Давай теперь вот чем займемся: проверим, плотно ли закрывается вон тот шкаф у дальней стены. Он просторный. Поставим туда ведро, и будет он у нас вроде туалета.
— Дедушка, но он же набит вещами!
— Разберем, Гарик. Не волнуйся. По крайней мере, будет чем заняться…
Заняться — пока не выпустят?
Или — в ожидании смерти?
Этого не сказал Семен Валерьянович. Пощадил внука? Или — боялся проговорить вслух?
17 февраля, 20.04. Галина Романова
— Такое в войну ели, — изрекла тетя Соня, с отвращением заглядывая в Галину тарелку, полную мелко наструганной капусты, помидоров и огурцов, слегка сдобренных уксусом. Галя, тренируя терпение, на реплику не ответила и продолжала жевать витаминный салат. Мысленно она убеждала себя, что это даже помогает похудеть, что это способствует формированию неприязни к процессу поглощения еды — когда тетя Соня сидит напротив, развалясь на стуле так, что расставленные жирные ляжки показывают всему свету полинялые байковые трусищи, которые до многочисленных стирок были розового цвета, и громко комментирует жизнь племянницы:
— Сколько я тебя помню, Галка, вечно ты на каких-то диетах сидишь, сено какое-то жуешь… А чего, спрашивается, хорошего, когда будешь, как шкилетина, тощая? Тьху, доходяга! Кто такую замуж возьмет?
Гале было бы в тысячу раз спокойнее остановиться в гостинице, где никто вокруг нее не суетился бы, пытаясь накормить вкусненькими кусочками, но при этом никто не поучал бы и не совался в ее личную жизнь. Однако тетя Соня смертельно обиделась бы, посмей драгоценная племянница, которая все равно уж оказалась в Сочи, остановиться не у нее. И мама при встрече или в разговоре по телефону принялась бы упрекать, узнай она, что Галя теткой побрезговала… За время пребывания в Москве Галя полностью обновила гардероб и сумела бесповоротно изгнать из речи хохлацкое «гыканье», но в одном она осталась неисправимо провинциальна: родственники для нее по-прежнему значили очень много.
— Я пока о замужестве не думаю, — отозвалась Галя, стараясь жевать капусту быстрее.
— А о чем же ты думаешь?
— О карьере, тетя Соня.
— Тьху! Нашла о чем думать! И нечего сказать, подходящее занятие себе подыскала: с преступниками валандаться. Одна ненормальная, Шурка, сестра батюшки твоего, уже ухайдакалась до смерти, и ты туда же…
— Не трогайте тетю Шуру! — Галя постаралась грозно повысить голос, но из-за салата во рту повышение голоса вышло не таким внушительным, как хотелось бы. — Тетя Шура жизнь прожила, как надо!
— Люди добрые, — запричитала тетя Соня, хотя никаких добрых людей, кроме них с Галей, в пределах слышимости не отмечалось, — люди добрые, и она это называет «как надо»? Да Шурка была мужик-баба: двух мужей отпугнула! Так и прожила безмужняя. Хорошо хоть дети были…
— А что, по-вашему, — Галя полезла в амбиции, — если у женщины нет ни мужа, ни детей, значит, она жила напрасно? А Жанна д'Арк? Она вообще девственницей осталась — и Францию спасла!
По лицу тети Сони, которое приобрело несвойственную ей задумчивость, было ясно, что имя героини французского народа Жанны д'Арк вызывает у нее весьма расплывчатые ассоциации, но уступать племяннице она не собирается.
— Франция там или не Франция, — с высоты прожитых лет изрекла тетя Соня, — а для женщины семья на первом месте. И ты, Галочка, не надрывайся на своей собачьей работе. Выйди по-человечески замуж, роди поскорей ребеночка, пока молодая. Без семейного счастья женщина — она вроде будяка, что при дороге растет…
Их философский диалог был прерван отдаленной, но настойчивой трелью звонка и неистовым стуком в дверь. Это шумовое оформление было знакомо Гале еще из времен ее первого пребывания в доме тети Сони: с таким парадом обычно вваливался тети-Сонин супруг, когда напивался до полусмерти. Сколько воды утекло, а тети-Сониного мужа, который свободно мог бы за это время умереть, перепившись, от инфаркта или попасть под машину, никакая холера не брала. Гале казалось, он и выглядел точь-в-точь, как раньше, не постарел, только пожелтел: печень-то не железная… Тетя Соня заспешила на торжественную встречу мужа, захлопнув дверь кухни. Встреча выдалась теплой и приязненной, судя по заливистым причитаниям тети Сони, которым вторил басистый мат. Впрочем, мата хватало с обеих сторон… Это еще счастье, что, в довесок к пьяному мужу, не завалился в дом тети-Сонин «ребеночек»; двадцатидвухлетний наркоман. Формально он переехал жить к жене, но периодически совершал налеты на родительский дом, требуя денег. Тут уж матом не ограничивалось: летели на пол хрупкие предметы, с прощальным звоном погибали фарфор и стекло. В этой ненормальной семейке трудилась одна тетя Соня: на двух работах, тяжело, надсаживая свое и без того не слишком здоровое сердце. Галя все видела и потому, жалея тетку, терпела от нее уроки житейской премудрости.
Витаминный салат подошел к концу, и на дне тарелки в лужице уксуса плавали только семечки от помидоров, когда тетя Соня вернулась на кухню, раскрасневшаяся, заправляя выбившиеся полуседые волосы в железные полинялые заколки.
— Насилу уложила! — торжествующе выдала она. — Теперь он еще чуть-чуть побуянит, когда проснется, через час или два, а потом снова заснет, а потом проснется трезвенький, как огурчик… Так о чем это мы тут с тобой? Ох, башка стала дырявая…
— О семейном счастье, — произнесла Галя, потупив глаза и предаваясь созерцанию помидорных семечек.
17 февраля, 17.27. Николай Чижов
Следователя по особо важным делам Краснодарской краевой прокуратуры Николая Степановича Чижова внешность характеризовала как человека выдержанного, старательного и морально устойчивого. «Типичный клерк» — вот мысль, которая возникала у тех, кто с ним встречался в первый раз. У него было продолговатое лицо с покатым лбом и западающим подбородком, как бы целиком стремящееся и выливающееся в губы и длинноватый востренький нос — черты, которые в своем менее резко выраженном, облагороженном варианте были растиражированы благодаря агенту Малдеру в исполнении Дэвида Духовны. Ну от Малдеровой фирменной склонности к безумным потусторонним версиям Чижов был далек. Но вот что касается хитрецы и дотошности — тут эти два труженика правосудия совпадали.
Подследственным Николай Степанович поначалу нравился, потому что не давил на них и никогда не спорил, как бы доверял всему сказанному. Молча слушал, изредка задавал вопросы, в завершение так же бесстрастно давал расписаться под протоколом. У подследственного рождалась уверенность, что удастся выкрутиться, соединенная с некоторым беспокойством: не может быть, чтобы так просто, где-то здесь сидит подвох! На следующей встрече со следователем бывало то же самое, только вопросы задавались другие. Подвох все еще не показывал свои длинные уши. Подследственный, в зависимости от уровня интеллекта, либо расслаблялся, либо впадал в панику. Зато, отсчитывая с третьей, четвертой и далее встреч, случалось самое интересное: пользуясь противоречиями между ответами на первые и вторые вопросы, которые в действительности находились между собой в неявной связи, Николай Степанович с прежним бесстрастием разносил в пух и прах версию событий, за которую цеплялся преступник. Если вопросов оказывалось маловато, привлекал на помощь другие факты, которые следствие за это время успевало уже накопать. Николай Степанович Чижов никогда не угрожал подследственным, он даже их, согласно низовой терминологии, не топил. Они у него всегда эффективно топили себя сами, да еще так основательно, что впору было приписать добровольную помощь следствию.
Иметь дело с Леонидом Никифоровым и Арсением Бойко было для него ничуть не труднее, чем с остальными. То, что эти двое, которые решили хорошо подзаработать, являлись сотрудниками следственного изолятора, особой роли не играло: подобно всем другим, они быстро сдались, проблуждав некоторое время в лабиринте, который выстроил для них Чижов.
У каждого отмечались свои особенности. Леонид Никифоров в каждом вопросе следователя усматривал разверстую для него пропасть, а потому запинался, дергался, словно в пляске святого Витта, и в конце концов безнадежно завяз между двумя возможностями: «В ночь побега Сапина я ничего не слышал» и «Слышал, как Сапин открывал дверь, но Бойко не позволил мне объявить тревогу». Арсений Бойко, чьи умственные процессы были такими же инертными, как его крупное тело, держался крепче, потому что он не усматривал противоречий в самых нелепых своих показаниях, и требовалось ткнуть его носом в них, словно щенка в напущенную им лужицу, чтобы в голове у него со скрипом замкнулись какие-то необходимые контакты. В общем, тот и другой оказались нетрудной добычей: оба по отдельности признали, что за взятку в пятьдесят тысяч долларов каждому реализовали сапинский побег из следственного изолятора.
Как это было проделано? Элементарно… точнее, переводя на язык, доступный Бойко с Никифоровым, очень просто. Исходным пунктом и основанием операции «Побег» стал белый порошок в сине-оранжевых капсулах, которые Никифоров, зайдя якобы по служебной надобности в камеру, где содержался Сапин, передал ему вместе с инструкцией по употреблению. Порошок помог обмануть врача, сымитировав признаки аллергии — известно было, что врач молодой и к заключенным очень внимателен, не изучив еще в достаточной мере все хитрости, к которым они прибегают. Главное заключалось в том, чтобы оставить Сапина «на больничке». После помещения в медсанчасть заключенный тотчас выломал из спинки кровати прут (чтобы пробел не бросался в глаза, он завесил его полотенцем) и принялся мастерить отмычку, отрываясь от этого занятия только затем, чтобы изобразить корчи и чесотку. Притворяться почти не пришлось: порошок в капсулах раздражал кожу так, что мало никому не покажется…
Бежал Сапин под утро, в три или в половине четвертого. Никифоров и Бойко никак ему не помогали: их основная функция заключалась в том, чтобы не обращать внимания на скрежет, с которым Сапин орудовал отмычкой в замке. Расположение датчиков сигнализации было сообщено ему заранее, и с помощью спортивной ловкости, где перепрыгивая опасную зону, где переползая под ней, Сапину удалось добиться того, чтобы ни один датчик не запищал. Загадка со сторожевой собакой также разрешилась, причем совершенно неожиданно. Цепной пес, натренированный на то, чтобы не принимать ни от кого подношения, не соблазнился бы куском сырокопченой колбасы. Но даже у самых неподкупных стражников могут быть свои маленькие слабости, и у пса, несшего вахту во внутреннем дворе СИЗО № 1, уязвимым местом была страсть к фруктам. Он не мог удержаться, чтобы не отведать кусочка яблока. Зная, что никому не придет в голову соблазнять собаку растительной пищей, с этим тайным недостатком мирились. Однако внутренний враг — самый страшный, и Бойко охотно сообщил Сапину о вкусах цепного зверя. Яблоко в медсанчасти входило в состав ужина… Как там Сапин договаривался с псом, Никифоров и Бойко не знают — не присутствовали; но, судя по тому, что побег удался, все сошло благополучно.
Таким образом, картина преступления была реконструирована. Но Чижов добивался другого. Что налицо и сговор, и предательство, и получение взятки, и злоупотребление служебным положением — здесь уж, голубчики, вам не отвертеться. Но от вас требуется и другое. Для розыска Сапина, для спасения заложников необходимо знать: кто предложил эти самые злосчастные пятьдесят тысяч?
Никифоров и Бойко сопротивлялись. Так не оберегают свои деньги; так дрожат за свою жизнь.
— Он нас и в СИЗО достанет, — нервно повторял Никифоров, который, признавшись в содеянном, не успокоился, а насмерть перепугался.
Бойко тупо молчал.
Главная зацепка, по мнению следователя, состояла в том, что Бойко, который в этой паре являлся лидером, принял предложение кого-то знакомого… хорошо знакомого. Ведь от знакомого знакомому — это, считай, и не взятка: просто дружеские услуги. Сосед? Бывший сослуживец? Товарищ по спортивному прошлому — одно время крепыш Арсюша занимался восточными единоборствами в крупнейшем на весь Сочи спортивном комплексе.
— Ведь мы все знаем, — утомясь, пустил пробный шар Николай Степанович. — Зачем ты выгораживаешь этого спортсмена? Мы все равно возьмем его.
— Не возьмете вы его! — вдруг ожил Бойко. — А если возьмете, я вам ничего не говорил, так и запишите. Зубр обид не прощает.
— Зубр — человек серьезный, это нам известно, — наугад поддержал его следователь.
— Я в спорткомплексе «Пионерский» знаете чего насмотрелся! — изливал душу Бойко. — Если бок о бок с бандитами тренируешься, жизнь совсем другой видится. Вы правильный, вам не понять…
— Выкладывай, что знаешь о Зубре.
— О Зубре? О нем никто ничего не знает: ни имени, ни фамилии. Кого лично я знаю, так это Степку Шнурка. Подкатил ко мне с деловым предложением: либо берите сто тысяч долларов, либо… Сами знаете, какое тут бывает «либо». Жить всем хочется.
— Значит, говоришь, в спорткомплексе «Пионерский» тренируются бандиты?
— Я говорил, вы слышали.
Выражение лица Николая Степановича ничуть не изменилось. Продолжая выглядеть все тем же добросовестным клерком, он записывал показания. Степана, известного в определенных кругах как Шнурок, он зацепит, не беспокойтесь, однако важнее для следствия представляется Зубр, чья кличка, по его сведениям, однажды упоминалась кем-то из подследственных по «хостинскому делу». Но только сегодня появились основания сопрячь эту теневую фигуру со спортивным комплексом, где желающих научиться грамотно применять свою физическую силу обучали восточным единоборствам. А восточные единоборства, в свою очередь, сопрягались с кристально чистым обликом ни от кого не скрывающегося Сергея Логинова. Выпускника института физкультуры и мастера восточных единоборств. Предельно открытого, любящего появляться на публике, уважаемого в городе человека.
18 февраля, 10.00. Денис Грязнов
Прибывшие на подмогу старшим товарищам сотрудники «Глории», действуя оперативно, вели себя тихо и предельно скромно, стараясь не показываться вместе и не светиться. Словом, блюли конспирацию. Однако бывают случаи, когда без общего сбора не обойтись. Это случается, в частности, когда директор ЧОП «Глория» Денис Грязнов должен, во-первых, донести до своих сотрудников сведения, которые помогут координировать их совместную работу, во-вторых, получить от них отчет, в-третьих, каждому дать задание.
Тесный гостиничный номер, под завязку набитый глориевцами, по идее, должен был напоминать русскую народную сказку «Теремок». В действительности все легко разместились, ничуть не тесня друг друга.
— Все в сборе? — спросил Денис, приступая к своей руководящей функции.
— Отсутствуют Щербак и Голованов, — на правах старшего по годам и опыту доложил Алексей Петрович Кротов.
— Я в курсе. Охраняют мэра и членов его семьи. Еще кто у нас пропал?
— Макса нет.
— А что с ним?
— Приболел. Страдает несварением желудка.
— То есть как несварением желудка? — возмутился Агеев. — Ты, Леша, давай точнее формулируй. У таких, как Макс, расстройства желудка не бывает, у них бывает только понос.
— Ладно, — усмехнулся Кротов, — понос так понос. Ничего страшного. Ему даже полезно: может, похудеет.
— Несварение желудка! — продолжал ворчать Агеев. — Если понос, так прямо и скажи: понос…
— Отставить смехуечки! — прикрикнул начальник ЧОП «Глория». — Дело-то нешуточное. Он тут на местный рынок ходил. Вдруг подцепил какую-то заразную хрень? Или отравление? Пусть покажется врачу, на всякий случай.
— Не надо врача, — подала голос Галя Романова, которая присутствовала на общем сборе «Глории» в качестве связующего звена между частными сыщиками и сотрудниками МВД. — Я сама его вылечу. Я знаю, что в таких случаях делать.
— Спасибо, Галя. Ладно, тему предлагаю закрыть. Теперь ставлю всех в известность: наконец-то открыто дело по факту похищения дедушки и внука Ворониных. Оно поручено местным органам: следователю управления ГУВД Сочи Юрию Крахмальщику и оперативнику уголовного розыска капитану Гиви Бедоидзе…
— Много чего они могут, местные! — Сегодня Филипп Кузьмич Агеев отличался особенной словоохотливостью. — Как кутята слепые, обязательно надо ткнуть мордой в молоко. Свидетельницу и то я им нашел…
— Погодите со свидетельницей! Я еще не договорил: разработкой этого эпизода занимается также старший лейтенант милиции Галина Романова. Теперь о свидетельнице…
— А я что же, — подхватил Агеев, — я сразу понял, что, пока откроют дело, пока почешутся разыскать свидетелей, похитителей след простынет. Так что мы с Денисом Андреичем…
— По моему распоряжению, но без меня, — поправил Денис.
— По распоряжению Дениса Андреевича, но без него, нашел я бабку, которая видела, как старый и молодой Воронины садились в такси. Даже водителя запомнила: красивый такой мужчина, говорит. Из себя видный, плечи широкие. Так что Бедоидзе сейчас шерстит водителей городского таксопарка по вопросу, кто и куда их отвозил. Не исключено, что это подстава. Долго ли машину в желтый цвет перекрасить и шашечки навести?
— Держите контакт с Бедоидзе, Филипп Кузьмич! Это то, что касается технической стороны похищения. По вопросу «Кому выгодно?» ценные сведения дал местный «важняк» Николай Степанович Чижов… Не мне, конечно, сами понимаете…
И Денис рассказал о побеге Сапина.
— Ясно, что Логиновым следует заняться в первую очередь. Если он стоит за всем этим делом, то он выведет нас на заложников.
— Через спортивные круги его пощупать, — предложил Агеев.
— Можно, но долго, — прищелкнул языком Денис. — Нам требуются быстрота и натиск. Так что есть предложение для частных сыщиков: внедриться в число знакомых подозреваемого. И нам предоставляется такая возможность. Александр Борисович сообщил, что сегодня в местном Дворце культуры состоится вечер, на котором соберется весь цвет Сочи. В числе приглашенных — сам Логинов и его сестра, Зоя Барсукова. Мы проникнем на это фартовое парти для вип-персон через нейтральное лицо — директора ресторана «Морская свинка» Ярослава Пафнутьева. Для всех, кто будет интересоваться, мы — знакомые Пафнутьева, бизнесмены из Москвы. Конспирация…
— С Максом — какая конспирация? — хмыкнул Агеев. — Непременно нарушит. Может, его не брать? Он еще спасибо скажет…
— Явка Макса, как и всех остальных, обязательна! — отрезал Денис. — Если его не будет, уволю на фиг, на его компьютерную гениальность не посмотрю. Так, с этим разобрались… Какие еще остались вопросы?
— Уголовные, — подняв руку, как ученица, напомнила Гадя.
— Правильно! Вам, Алексей Петрович, поручается использовать ваши связи в преступном мире для установления фактов: куда мог деваться Сапин?
Алексей Петрович Кротов кивнул. В отличие от Агеева он был немногословен, однако можно было не сомневаться, что порученное ему задание будет выполнено на «отлично».
18 февраля, 11.16. Галина Романова
Галя подкараулила Макса, мрачного и изнуренного, между двумя побежками в туалет. В руках у Гали была средних размеров баночка с мутным содержимым.
— Держи, Максик, — сказала она. — Это рисовый отвар. Помогает, я на себе проверяла. Когда на диете сидишь, главное — следить за кишечником.
— А ты сидела на диете? — с любопытством спросил Макс. Разговаривать с женщиной о таких физиологических моментах было стыдновато, однако Галя взяла такой теплый дружеский тон и у нее были такие располагающие карие глаза, что стыд сразу куда-то улетучился.
— У-у, сколько раз! — рассмеялась Галя.
— И помогает?
— Да не очень-то… — И, сообразив, что это признание ставит под удар ее совет относительно рисового отвара, уточнила: — Нет, вообще-то, конечно, помогает. Если бы не диеты, я в дверь не пролезала бы.
— Вот и я тоже начал диету соблюдать…
— Правда?
— Нуда. Вот наелся киви, пришлось переселяться в санузел. Трудно, — посетовал Макс.
— А ты один живешь?
— В Москве? Да.
— Как раз в Москве мне диету соблюдать легко, — разговорилась Галя. — А тут, в Сочи, тетя Соня, у которой я остановилась, вечно пытается мне что-нибудь калорийное подсунуть. Я уж не говорю о маме, она у меня в Ростове-на-Дону живет: дай ей волю — закормит до смерти.
— Мне вот что в диетах не нравится, — разоткровенничался Макс, — радость жизни уходит.
— А ты переключайся на другие радости жизни! Да и от кулинарных радостей не обязательно отказываться. Просто взамен тортов и печений ешь что-нибудь обильное, но некалорийное. Ты какие-нибудь овощи или фрукты любишь?
Макс мысленно проинспектировал гастрономические привязанности. Некалорийных среди них на первый взгляд не отмечалось. И на второй тоже…
— Бананы люблю, — выдавил он наконец после тягостного мычания. — Ну и еще… наверное, баклажанную икру. Болгарскую, которая в железных банках с белой наклейкой. Которая с желтой наклейкой, ту терпеть не могу. Как-то раз купил, открыл и всю в унитаз спустил — дрисня какая-то…
Старший лейтенант Романова умела располагать к себе людей: Макс уже чувствовал себя с ней легко, как со старым товарищем, не стесняясь свойственных мужской компании выражений. И она не возмутилась, не задрала нос, не стала корчить из себя герцогиню, при которой громко высморкался неучтивый простолюдин. От Гали исходило ровное теплое спокойствие. Макс отметил, что в ее присутствии даже его бурлящий кишечник затих и присмирел. Ей бы медсестрой работать, а не милиционером!
— Вот и ешь баклажанную икру. Только без хлеба.
— Как же это: икру — и без хлеба?
— Ну или совсем тоненькие ломтики отрезай и густо намазывай… Ладно, Максик, я побежала. Мне еще к Вячеславу Ивановичу успеть надо. А ты смотри у меня, лечись! Чтобы к светскому мероприятию полностью выздоровел!
— К какому еще светскому мероприятию?
— Сегодня, в десять часов вечера, в Сочи состоится что-то вроде общегородского бала очень важных персон. Там будут и наши подозреваемые по делу «Хостинского комплекса». Для них мы — бизнесмены из Москвы. Занимаемся… кто чем. Лично ты занимаешься продажей подержанных компьютеров.
— Но я… как бы это сказать…
— Никаких «как сказать»! Явка обязательна. Денис просил передать, что, если ты и тут сачканешь, он тебя уволит, несмотря на весь твой гений.
— Ненавижу светские мероприятия, — сказал Макс, туповато уставясь в дверь гостиничного номера, как только она закрылась за Галей.
18 февраля, 13.16. Георгий Воронин
Какие чувства испытывают заложники? Первый ответ напрашивается на уровне глобальности: испуг, неуверенность в будущем, тоску, отчаяние… Однако невыносимой ситуацию делает даже не это, а то, что все вышеописанные чувства разворачиваются на фоне целого букета колючих и беспокоящих, точно репейник и крапива, ощущеньиц и чувствишек. Неудобно, когда нет мебели: ни присесть толком, ни прилечь. Неловко в уличной одежде, а сменить ее не на что. От земляного пола тянет холодом — согреться бы! У Семена Валерьяновича, с его ишемической болезнью сердца, отекают ноги, и он, примостясь кое-как по-турецки, разувался, снимал носки, а после массировал ледяные, испещренные фиолетовым венозным рисунком ступни и голени.
Отделенность от мира сказывалась еще и в отсутствии внешних впечатлений: оставалось лишь разглядывать место, куда их забросило судьбой. Топография подвала в течение тоскливых суток оказалась изучена досконально, однако это не принесло внуку и деду Ворониным желаемой возможности побега. Единственное окно, точнее* полуокно (учитывая, что его функцией было превращение подвала в полуподвал), как уже упоминалось, было заложено кирпичом, и, если бы узники даже попытались разобрать скрепленную цементом кладку, они подняли бы такой шум, что немедленно подверглись опасности разоблачения. Приключенческие романы, которые Гарик прочитал недавно, а Семен Валерьянович никогда не забывал, подсказали им популярный способ: подкоп! Если рыть и рыть, рано или поздно до чего-нибудь дороешься. Правда, на этом пути подстерегали два препятствия. Первое: похитители предусмотрительно не оставили похищенным никакого садового инвентаря, и ковырять земляной пол приходилось деревяшками и прочим малоподходящим материалом, который быстро ломался. А вот второе…
Второе препятствие снизошло к ним на третьи сутки заключения, когда провинность Гарика была забыла, сантиметров десять подкопа было готово, а переполненное ведро, несмотря на то что шкаф с ним всегда закрывали, наполняло тяжелым запахом и без того не слишком здоровый подвальный воздух. Семен Валерьянович как раз подумал, что, убьют их или нет, долго им здесь не выжить: еще двадцать четыре, от силы сорок восемь часов, и станет попросту нечем дышать… Как раз в это время дверь отворилась. Узники, ослабевшие от голода, шатаясь, бросились наружу — только для того, чтобы наткнуться на дула автоматов парней в хаки, головы которых по самый подбородок прикрывали вязаные черные шапочки с прорезями для глаз. Еще совсем немного времени назад Семена Валерьяновича такой маскарад насмешил бы, сейчас ему было не до смеха… Под напором Гарик отступил, но смотрел на похитителей с таким непреклонным выражением, что Семен Валерьянович испугался: как бы смелый, но неразумный поступок внука не спровоцировал бы этих негодяев на то, чтобы ударить его… ранить… или хуже…
— Гарик!
Внук поморщился, но отступил.
— Стий, малец, не уходи! — Судя по голосу, один из тех, кто спустился сейчас в подвал, был тем самым вечно недовольным хуторянином, который посоветовал Ворониным справлять естественную нужду на пол. Высокий, полный, он притянул Гарика к себе за плечо — подросток вздрогнул от непривычного насилия — и сунул ему ярко-синий мобильный телефон — вызывающий штрих в этом подвале, где все, даже человеческая кожа, окрасилось в цвета серобурые, ненастные. — Зараз з батьком разговаривать будешь, чуешь? 3 батьком!
— Гарик? Гарик? — недоверчиво бормотала трубка.
— Папа! — закричал сын. Слезы, брызнув из глаз, потекли по его лицу, но он старался не всхлипывать, чтобы не причинять отцу лишних страданий. Пусть не думают, что им здесь очень плохо… даже если им в самом деле очень плохо. — Папа, мы с дедушкой в подвале! Отдельный дом…
Он хотел перечислить максимальное количество примет, в том числе и сад, на наличие которого указывали обломки инвентаря и заложенное кирпичом полуподвальное окошко, но второй из похитителей, раскусивший его намерение, выхватил из рук Гарика телефон.
— Слышал? — прорычал он в трубку. — Жив твой щенок! И со старым пердуном не случилось ничего. Ну как, поговорим теперь как мужчина с мужчиной?
Пленников повалили на земляной пол, похитители покинули подвал и немедленно захлопнули дверь, так что ни слова из дальнейших переговоров Гарик и
Семен Валерьянович не уловили. Однако, видимо, мэру Воронину удалось добиться некоторого смягчения их участи, потому что вечером те же двое согласились вынести заполненное доверху ведро. От его запаха они так демонстративно чертыхались, словно не сами были виноваты в том, что двое человек, один из которых — старик, лишены возможности соблюдать правила чистоплотности в этом подвале. Сами же виноваты — и еще хотят унизить! Так утешал себя Семен Валерьянович, и все равно это было обидно для него.
Зато — вот радостное обстоятельство! — вместе с опорожненным и даже кое-как ополоснутым ведром им принесли миску, полную какого-то зеленоватого кашицеобразного варева. Этот, напоминающий издали содержимое отхожего ведра, концентрат покупных гороховых супов из пакетиков, разведенный кипятком, показался похищенным лучше торта «Птичье молоко» на празднично накрытом столе. Правда, на ложки к нему бандиты не расщедрились, и пришлось осторожно хлебать из миски, запрокидывая один ее край, маленькими глотками, чтобы не обжечься, потому что ждать, пока остынет, голод уже не позволял. Остатки горохового концентрата Гарик, поглядывая на дедушку, добрал пальцем. К миске еще прилагался кусок хлеба, к сожалению, тоже зеленый — насквозь пронизанный плесенью. Нарушение манер в виде выскребания миски пальцем Семен Валерьянович внуку простил, а вот хлеб есть не позволил.
— Почему? — возмутился Гарик, растущий организм которого только раззадорило гороховое варево. — Подумаешь, плесень! Даже полезно: это же чистый пенициллин…
— Не спорь со мною, Гарик. — Дедушка ненадолго обратился к менторскому тону. — Плесень ядовита. Ее споры вызывают рак и другие злокачественные опухоли. Конечно, не сразу, через десять или двадцать лет, но ее действие непременно сказывается.
— Но не все ли равно… — запальчиво начал Гарик и осекся. Продолжение должно было стать примерно таким: «Не все ли равно, что случится через десять или двадцать лет, когда, может быть, завтра нас уже не будет? Почему бы перед смертью не насытиться?» Однако, поймав себя на паникерстве, он прервал реплику. Даже если это правда, такие вещи заложникам не стоит говорить. Тем более если это правда… Следом явилась картинка, заставившая зажмуриться от стыда: он, Гарик, под нацеленным на него автоматом, поспешно, как голодная уличная собачонка, пожирает кусок заплесневевшего хлеба. Позор! Время, проведенное в подвале, заставило его пересмотреть свои прежние позиции, но не лишило естественного самоуважения, которое должен иметь любой человек, чтобы не унизиться до животного состояния. С воющим желудком, с грустью в глазах, Гарик положил кусок хлеба в миску. Семен Валерьянович понял душевное состояние внука, но ничего не сказал.
— Знаешь, Гарик, — заговорил Семен Валерьянович полминуты спустя, — на пенсии я стал много читать, причем не всякую шелуху, а книги серьезные, до которых у меня раньше не доходили руки. И попалась мне однажды книга Виктора Франкла — философа и психолога, который во время войны сидел в нацистских концлагерях. Очень интересные там у него наблюдения за заключенными… Оказывается, те узники концлагерей, которые хотели выжить любой ценой и все подчиняли этой цели, начинали есть всякую гадость, потом переставали мыться, опускались и в конце концов погибали быстрее других. А вот люди, которые превыше выживания ставили другие вещи — убеждения, веру, да хотя бы просто сохранение собственного достоинства, — те не позволяли себе набивать желудок чем попало, продолжали чистить по утрам зубы и так далее… словом, те, кто не стремится выжить любой ценой, отличались лучшей выживаемостью. Чтобы выжить, надо иметь силу воли.
— Я понимаю, — выдавил Гарик, сидя на земляном полу и глядя на миску с одиноким куском хлеба. — Это если бы мы с тобой были в далекой экспедиции, оказались бы на необитаемом острове — тут все было бы так, как ты говорил. Но при чем тут сила воли, когда вот-вот придут и — пулю в лоб? — Он наконец сумел это выговорить. — Дедушка, они же в любую минуту могут нас застрелить! Ведь тут ничего от нас не зависит?
— Зависит, миленький, еще как зависит! Просто невооруженным глазом мы не всегда видим эту зависимость. В безнадежной ситуации, если человек не падает кверху лапками, у него есть возможность одолеть судьбу. Вот тебе другой пример: был такой человек — учти, это реальный случай, — которому врачи предрекли смерть от рака меньше чем через год. Этот человек был не очень богат, и у него были жена и маленькая дочка. Без него им материально пришлось бы очень туго. И тогда он отбросил отчаяние по поводу своей смерти и сказал: у меня в запасе год. Я не стану тратить его на то, чтобы продлевать свои страдания и отодвигать неизбежный конец; лучше за это время я постараюсь обеспечить жену и дочь, чтобы, когда меня уже не будет с ними, они могли бы продержаться как можно дольше. И вот, поставив себе эту цель, он начал писать роман. Роман получался очень интересным, писатель сам увлекся и отбросил все мысли о болезни; на возникающие боли он не обращал внимания, и. они постепенно прошли. Год еще не кончился, а роман оказался готов. Сразу несколько издательств выразили желание опубликовать его за высокий… как это называются деньги, которые платят писателям?
— Гонорар?
— Да, правильно. Они предложили ему огромный гонорар и пообещали заплатить еще больше за следующий роман. Тогда писатель снова обратился к врачам, чтобы они сказали, проживет ли он достаточно долго, чтобы успеть написать следующий роман. Но медицинские исследования дали неожиданный результат: оказалось, этот человек излечился! Такие чудеса, когда опухоль исчезает сама по себе, редко, но бывают. А если бы он смирился со смертью, стал бы капризничать, и брюзжать, и жаловаться, что ох, какой он несчастный, да как от него ничего не зависит, — думаешь, случилось бы с ним чудо? Нет, это чудо нужно было заслужить!
Почему-то Семену Валерьяновичу стало так трогательно, что он сморгнул слезу, опасаясь, чтобы Гарик снова не заплакал. Но обнаружил, что глаза Гарика, которые со времени разговора с отцом пребывали на мокром месте, высохли и что он смотрит на дедушку с обожанием.
— Дедушка, — сказал Гарик, — ты… ты же просто… Я не догадывался, что у меня такой классный дед! Почему ты мне раньше ничего не рассказывал?
— А разве мы с тобой раньше говорили по душам? В детстве ты слушал, как я читал тебе сказки, а сейчас тебя больше интересуют твои журналы, компьютерные диски, твои друзья… В твоем возрасте представляется, что все старые люди застряли в прошлом, что они не способны сказать ничего нового. А ведь люди растут и развиваются всю жизнь; не все, конечно, но, если человек с возрастом не уходит в свою раковину, не закрывается от окружающего мира, он так же способен к развитию, как и ребенок. Я всегда старался поддерживать единый ритм с окружающим миром. Сначала жил интересами Валерия, теперь — твоими интересами. Ты открываешь мне столько важного! Кое-что мне нравится, многое я не принимаю, хотя, не исключено, это мне непонятно, а непонятно — не значит плохо. Мы могли бы с тобой поговорить и о твоих книгах, которые ты читаешь и отбрасываешь, а я подбираю…
Гарик кивнул, потому что в эту минуту не способен был выдавить из себя ни звука. Уже во второй раз за время похищения у него возникла мысль, что он совершенно не знает своего дедушку. Неужели, чтобы узнать его поближе, необходимо было попасть в этот гнусный подвал?
— Подкоп! — спохватился Гарик. — Они так его и не заметили! Ура! Но надо прикрыть какими-нибудь досками, тряпками…
И они вдвоем занялись маскировкой подкопа.
18 февраля, утро. Александр Турецкий
Спортивный комплекс «Пионерский», размещавшийся в одном из самых зеленых уголков Сочи, неподалеку от дендрария, названием своим был обязан тем, что его строили еще в восьмидесятые годы минувшего века. Возводили долго и мучительно, не жалея цемента, в изнурительной борьбе с обитателями соседних домов, которые только и высматривали, как бы спереть нужные для хозяйства стройматериалы — в открытой продаже их тогда было не найти, так как считалось, что простому советскому человеку строить нечего, для него все уже построено государством. Простой советский человек сопротивлялся. Он хотел создать для себя что-то теплое, уютное, где ему и его семье было бы удобно, как руке в плотно прилегающей перчатке; ему же предлагали крупноблочные коробья, лишенные индивидуальности. Бесприютный дух сквозил в построенных по типовым проектам школах, учреждениях, спортивных комплексах — дух, который не выветривался, несмотря ни на какой декор, которым пытались замаскировать блочное убожество.
Наверное, не случайно именно в спорткомплексе «Пионерский» обосновалась секция восточных единоборств — еще тогда, в конце восьмидесятых. И тем оправдали название: «пионер» — это значит «первый». Однако если пионер в советском представлении был готов отдать свою жизнь во имя высоких идеалов, то здесь тренировались люди, готовые отнимать чужие жизни.
Александр Борисович Турецкий в период работы над «хостинским делом» неоднократно натыкался на спорткомплекс «Пионерский», камнем лежащий на пути следствия. Поднять этот камень так и не удалось. Директор «Пионерского» Сергей Матвеевич Логинов, увенчанный наградами спортсмен, почетный член нескольких общественных фондов, не был замечен в финансовых нарушениях. Его счет в банке соответствовал его общественному положению; счетов за границей не имел, жил по средствам, имея четырехкомнатную квартиру в центре города. Действительно, следствие раскрыло, что на базе спорткомплекса «Пионерский» тренировались некоторые из бандитов, ныне сменившие место жительства на следственный изолятор; изученные приемы восточных единоборств помогли им ловко расправляться как с противниками из конкурирующих преступных сообществ, так и с мирными гражданами. Печальное обстоятельство, но Логинова в этом упрекнуть нельзя. В конце концов, он не ответствен за то, как используют ученики, прошедшие секцию восточных единоборств, полученные навыки: нельзя же арестовать директора фабрики, выпускающей столовые приборы, за то, что какой-то алкоголик заколол жену изготовленным на этой фабрике ножом!
— Я всегда стараюсь внушить людям, которые приходят заниматься восточными единоборствами, восточное миролюбие, — сказал Сергей Логинов, с которым беседовал Турецкий, белобрысый, с узким вытянутым лицом. Внешность его мало соответствовала образу восточного гуру, но, с другой стороны, и гуру бывают разные, и не обязательно из числа азиатов. — Весь смысл традиционной философии, допустим, дзюдзюцу — борьбы, которую у нас неправильно называют джиу-джитсу, — заключается в том, чтобы уклоняться от нападения, а не нападать. Если некоторые люди приносят в восточные единоборства свою агрессивность… ну что мне сказать, тем хуже для них!
Кроме того, что «Пионерский» служил базой для тренировок братков, отягчающим благополучный логиновский моральный облик обстоятельством могло послужить то, что сестрица его, полновластная хозяйка Хостинского рынка, в финансовых нарушениях как раз очень даже подозревалась… Доказать, однако, тоже ничего не удалось.
«Тайное всегда становится явным», — мысленно сказал Турецкий. Пришло время вплотную заняться семейкой Барсуковых — Логиновых, откапывая их заскорузлые тайны, распутывая слежавшиеся узлы. А как следователь, ведущий, в придачу к делу «Хостинского комплекса», еще и дело об убийстве Липатова, он должен еще раз допросить клиентов СИЗО № 1.
18 февраля. Галина Романова
— Ну что, дивчина, закручинилась?
С этой фольклорной репликой Вячеслав Иванович обратился к своей молодой сотруднице Романовой. Не то чтобы он желал изображать из себя чуткого отца-командира, который печется о душевном состоянии каждого из вверенных его попечению солдат; жизненный опыт подсказывал, что бывают случаи (и немало!), когда гуманнее и полезнее для дела не замечать колебаний настроения подчиненных… Но с Галочкой что-то происходит. Именно здесь, в городе Сочи. Может, не следовало ее сюда направлять? Или еще не поздно ее отослать обратно в Москву?
Галя неопределенно наклонила голову, потупив темно-вишневые глаза. На разговор она не напрашивалась.
— Нет уж, красавица, не отмалчивайся. — Генерал Грязнов был настойчив. — Что с тобой?
