– Как жаль, что вы простудились, – посетовал Варенцов, – мороженое было чудесное.

– Ничего.

– А если бы вы были в порядке, вы бы не сочли за обиду, если бы я вам не предложил?

– Не знаю. Наверно, нет.

Они прошли столовую, и Валентин снова увидел в левой стене выкрашенную красной краской дверку с эмблемой «1,5». Она не была заперта.

– Вот видите! – Казалось, Варенцов расстроился. – Сейчас вы все, кстати, увидите собственными глазами... Что я хотел сказать? Уважение человека к человеку перерастает в цикл рабства, где не остается ничего, кроме иерархии подчинения, где, в конце концов, нам не хватает уважения, лежащего в основе нашего образа действий, поскольку мы вообще лишаем человека его высших проявлений. Это отвратительно! Мы усиливаем эффект наготы странным видом полуодетых тел, и отдельные предметы одежды лишь подчеркивают «расстройство» чьей-либо плоти, становящейся тем более беспорядочной, чем выше степень обнаженности. Пытки и убийства продлевают этот губительный порыв. Подобным же образом проституция, бранные выражения и все то, что связывает эротизм с низменной сферой, способствуют превращению мира сладострастия в мир упадка и разрушения. Мы будто нуждаемся в опрокинутом мире, в мире наизнанку. Вам нравится такая жизнь? Мне – нет! Я считаю, что мой долг наводить порядок в области чувств по мере моих скромных сил.

– Вы... серьезно это говорите?!

– Конечно! Кто допускает ценность другой личности, непременно себя ограничивает. Уважение к другому затемняет суть дела и не позволяет оценить значение единственного не подчиненного потребности приумножения моральных или материальных ресурсов устремления.

– Значит, вы считаете, что в сексе человек ведет себя не так, как в остальной жизни?

– Да, черт возьми!

– Может быть, он просто раскрывает какие-то свои скрытые...

– Да бросьте вы! Неужели у вас никогда не было желания придушить вашу партнершу? Впрочем, – Варенцов расхохотался, – такое вполне допустимо и в остальной жизни. Но поверьте мне, я много времени отдал изучению этого вопроса. Эротическое поведение противоположно обыденному поведению так же, как трата противоположна накоплению. Мы живем, повинуясь велениям рассудка, пытаемся приобрести разного рода блага, работаем с целью приумножения наших ресурсов или наших знаний, короче говоря, стараемся любыми способами обогатиться и обладать все большим количеством. Ведь именно таково наше поведение в социальном плане. Но в минуту крайнего сексуального возбуждения мы ведем себя противоположным образом: мы без меры расходуем наши силы и порой, в жестоком порыве страстей, без какой-либо пользы для себя, растрачиваем значительные энергетические ресурсы. Разум связан с работой, трудовой деятельностью, являющейся выражением его законов. Но сексуальному желанию нет дела до работы, поверьте мне, я довольно точно знаю, что трудовой процесс не способствует интенсификации эротической жизни. Вывел это опытным путем.

– Мыло, – сказал Валентин.

– Именно, дорогой друг, именно! Вы думаете, я там какие-то деньги зарабатываю или, напротив, благотворительностью занимаюсь? Все это чушь! Мне это нужно было для опыта.

– Так что же, значит...

– Ну конечно, люди, которые работали с вами в этом ужасном цеху, постоянно снимались у меня в порно.

– О господи, где?! Внизу, в шахте? У вас там что, съемочный павильон?!

– Вижу, я недооценил вашу проницательность. И Аллу от вас вовремя забрал, но все равно не помогло... Да, там мы снимаем наши фильмы, которые скоро будут смотреть миллионы! Заметьте, я не говорю, что искусство, эстетический аспект меня тут не волнует. Меня волнуют чувства, искренние чувства! И вот что я скажу. Порочный человек, предающийся сиюминутному пороку, не более чем выродок, обреченный на гибель. Чтобы страсть стала энергией, нужно стать бесчувственным, тогда она достигнет высочайшей степени.

Валентин шагнул вперед и показал ему распечатанную фотографию из Интернета.

– Где она?

Варенцов ничуть не смутился, правда зрачки глаз его сузились.

– Отвечайте!

– С какой стати?

– Она жива?

– А как вы думаете?

– Значит... по-вашему... преступление даже важнее сладострастия? – сказал Валентин.

– Не знаю. И думаю, что никто не знает. Но очень может быть, хладнокровное преступление всегда больше, чем преступление, совершенное в состоянии аффекта, однако преступление, совершенное совершенно очерствевшим человеком, имеет наивысший градус зла, потому что это тотальное разрушение самого себя.

– Где девушка?! – закричал Валентин.

– Ну что вы так себя изводите? – ухмыльнулся Варенцов. – И далась вам эта шлюшка? Одной больше, одной меньше! Да я сам ее, если хотите знать...

– Это моя дочь, – сказал Валентин. Он держал руку в кармане и чем-то там щелкнул. Варенцова это заставило нервничать. – Помните, та самая, для которой я красную рыбу воровал.

Варенцов стал бледен и... перешел на «ты».

– Радиостанция не место чему-либо личному. Это политика, ты должен понимать... Когда мне приходится иметь дело с типами вроде тебя, я беру их за глотку и стираю в порошок!

– Значит, и ты разделишь мою участь.

– Ты свихнулся, наверно, – сказал Варенцов, покусывая губы. Потом молниеносным движением выхватил свой пистолет и выстрелил. Но за долю секунды до этого Валентин толкнул его вниз – в дверь с надписью «1,5» – в зияющую темную шахту лифта. Несмотря на пулю, Валентин Кормильцев умер на несколько секунд позже Степана Варенцова – он падал вслед за ним.

Почти в это самое время Гордеев нашел Альбину Артемьеву – раньше, чем приехали оперативники. Для этого, правда, пришлось преодолеть сопротивление двоих охранников. Альбина спала в комнате с полной звукоизоляцией, в которой не было ничего, кроме унитаза и умывальника.