Глава 20
Шишков упал навзничь, раскинув ноги, словно поскользнувшись на бегу. Серый осколок неба над ним зашатался, и острая кромка голого леса промелькнула перед глазами в перевернутом виде, словно Шишков с открытыми глазами совершил в воздухе сальто-мортале. Голова его закружилась, а в груди сладко замерло, как в детстве, когда отец высоко подбрасывал его и ловил в последнюю секунду, когда падение на землю казалось неизбежным.
Мама испуганно ахала, громким голосом восклицала:
– Убьетесь! – словно опасность грозила не ему одному, а вместе с отцом.
А отец громко распевал, не имея ни слуха, ни голоса, – выкрикивал речитативом залихватские слова песни: «Потому, потому что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом!..»
И Витя радостно визжал и заливался хохотом, когда отец, сделав ударение на слове «дом», подкидывал его высоко-высоко...
– Все, хватит, хватит! – умоляла мама. – Прекратите!
Но он обхватывал ручонками загорелую шею отца, прижимался к нему всем телом и кричал:
– Еще! Еще! Папка, еще!
И отец – мускулистый, крепкий, сто раз отжимавший двадцатичетырехкилограммовую гирю, – подхватывал почти невесомого сына под мышки, раскачивал его, словно маятник, между ног, а затем, всегда неожиданно, подбрасывал вверх, к макушкам зеленых вишен, усыпанных гроздьями розовеющих плодов. Счастливый визг и хохот уносились ввысь, к мягко плывущим в небе пышным бело-розовым облакам.
– Папка, еще! – задыхаясь от счастья, лепетал он, без страха проваливаясь в бездну, потому что знал: там его обязательно подхватят и спасут в последнюю секунду крепкие руки отца.
– Еще, папка! Выше!
– Нет, я не могу на это смотреть, – сердито повторяла мама, всякий раз зажмуриваясь, когда он «падал». – Хватит!
Она стояла среди деревьев, молодая и красивая, босиком, в летнем белом платье в крупные розовые горохи, с такой же косынкой в высоко взбитых смолянистых косах. И пока она стояла рядом, ему и его отцу было радостно и легко, и они оба были уверены, что ничего плохого не случится.
Но мать сердилась, говорила:
– Не могу смотреть, как вы убьетесь! – и уходила от них на веранду.
Витька знал, что с веранды мама по-прежнему следит за ними сквозь плотную белую занавеску, потому что и мама знала: пока она смотрит на них, с ними ничего плохого не случится.
Но без мамы становилось неинтересно. Солнце уходило за бело-розовые облака. По саду быстро пробегала тень, – такая плотная, что ее границу можно было потрогать своими руками.
Вот клумба в изумрудной зелени. Сверкает искрами роса. Над анютиными глазками порхают лимонницы, над махровыми лиловыми колокольчиками вьется, жужжа, сытый шмель. А вот на них набегает серая воздушная стена. Блекнет зелень, становится темно-зеленой, холодной. Роса потухает. Исчезают лимонницы, шмель умолкает. Над клумбой повисает тишина. Не шевельнется ни один стебелек, ни одна травинка.
Когда мамы не было рядом, отец скоро уставал и опускал его на землю. Говорил, смахивая капли с лица:
– Ну все, на сегодня достаточно.
И он не ныл и не кричал: «Папка, еще!» – а молча стоял рядом с отцом и чувствовал, что и в самом деле достаточно.
И еще вдруг вспомнил Шишков, как однажды отец обещал купить ему красную пожарную машинку.
Он увидел эту машинку так же отчетливо, как в первый раз, когда она стояла в витрине магазина игрушек. Это была машинка из яркой пластмассы, красная с желтыми деталями и синей мигалкой. На переднем сиденье машины сидел усатый пожарник, он был одет в форменный костюм и желтую каску. А позади него, в таком же костюме и каске, сидела большая собака. Головы пожарника и собаки поворачивались, так что они могли смотреть в разные стороны. Руки пожарника крепко сжимали руль. Прикрепленная позади машинки пожарная лестница выдвигалась на два пролета и снова складывалась.
Эта машинка потрясла Витино воображение. Ничего в жизни ему еще так не хотелось, как получить ее. Наверное, она стоила очень дорого. Он увидел ее в витрине магазина в чужом городе, где они отдыхали всей семьей. Должно быть, родители надеялись, что он забудет о машинке под впечатлением от моря, пляжа, абрикосовых деревьев, которые росли прямо в сквере перед домом, где они снимали комнату. Каждый день мама ему говорила: «Когда мы будем уезжать и у нас останутся лишние деньги, мы купим тебе эту машину».
И он каждый день бегал в магазин, чтобы посмотреть на пожарника и его собаку. Он представлял, как он получит наконец эту машину и будет играть с ней в поезде, где так скучно и неинтересно ехать целых три дня, пока доберешься с юга до Москвы. А дома он будет играть с кубиками, построит дом и, когда дом загорится, – вот, пожалуйста, у него будет пожарная машина, и он потушит пожар.
Но однажды, войдя в прохладный магазин игрушек – полутемный, если войти в него с залитой солнцем улицы, – он не увидел на витрине знакомого пожарника с собакой. Красную машинку кто-то купил. Он не мог поверить своим глазам. Его губы задрожали, а ладони стали влажными и холодными. Он подошел к витрине и долго рассматривал другие полки с игрушками, все еще надеясь, что продавщица просто переставила пожарника в другое место. Но нет. Красной машинки не было!
В слезах пришел он обратно и упал на чужую железную кровать в комнате, которую снимали родители. Он рыдал в чужую подушку, жидкую, крохотную, в наволочке, пахнущей хлорным отбеливателем. Он представлял, что никогда-никогда у него не будет чудесной красной машинки, в которой сидят добрый усатый пожарник и собака. Мысль об этом разрывала его сердце.
И еще в ту минуту он ненавидел своих родителей, и эта ненависть – черная, тяжелая – камнем давила его маленькое сердце, делая его еще несчастнее.
И когда мама присела рядом и попыталась обнять его, он оттолкнул ее теплую руку и отодвинулся подальше от края кровати, прижавшись к белой оштукатуренной холодной стене. Он сделал это – и сам испугался своей смелости. Он подумал, что за это мама разозлится на него и уйдет, и тогда он останется один со своим горем. Ему захотелось броситься маме на шею, обнять ее и поплакать у нее на плече, но злость и ненависть шевельнулись в сердце и подсказали ему ужасную мысль:
– И пусть, пусть уходит! Она мне не нужна! Она плохая! Никто мне не нужен. Они меня не любят. Если бы они меня любили, то купили бы мне пожарную машинку!
И при мысли о машинке слезы хлынули из его глаз с новой силой.
Но мама не разозлилась. Она погладила его по голове и тихим голосом стала рассказывать историю об одном бедном маленьком мальчике, у которого не было ни папы, ни мамы, ни братика, ни сестрички, никого-никого... И у него даже не было друзей, потому что он часто болел и не мог играть во дворе с другими мальчишками, а должен был все время лежать в кровати и пить горькое лекарство. И рядом с ним не было никого, кроме врачей и строгих нянечек.
Заинтересованный судьбой мальчика, он перестал реветь и повернул в мамину сторону зареванный, опухший нос.
– Ну и что было дальше? – буркнул он, шмыгая. – Что было с тем мальчиком?
– И вот однажды к нему в больницу пришла его бабушка.
– Ты же сказала, что у него никого не было! – недовольным тоном перебил Витя, но мама не смутилась.
– Никого, кроме старенькой бабушки, но она не могла его воспитывать, потому что была очень старая и сама нуждалась в помощи. Она пришла в больницу к своему внуку, а у того был как раз день рождения, и никто-никто об этом не вспомнил – ни врачи, ни медсестра, которая делала мальчику укол, ни нянечки, ни соседи по палате. Никто не подарил мальчику ни одного подарка.
Витя вздохнул. Перед его мысленным взором предстала гора подарков, которые он получил на свой прошлый день рождения: и от родителей, и от обоих бабушек и дедушек, и от тети, и от знакомых детей, которые приходили к ним на чай... И в его душе шевельнулось сочувствие.
– А как его звали?
– Того мальчика звали Виктор, как и тебя, – строго ответила мама и многозначительно посмотрела на него. – И вот когда к нему пришла бабушка, она принесла ему один-единственный подарок. Она не могла купить ему много подарков, потому что получала очень маленькую пенсию, и почти все ее деньги уходили на лекарства. Она очень долго ходила по магазинам и выбирала, что подарить своему единственному внуку, такому несчастному и одинокому. Она хотела купить ему такой подарок, который приносил бы ему радость. Поэтому она не стала покупать Вите конфеты или шоколадный торт. Она подумала: «Что толку? Он съест сладости, и назавтра уже ничего не останется на память о дне рождения». И вот в одном магазинчике игрушек бабушка увидела чудесный подарок, о котором ее любимый внук Витя мог бы только мечтать. Догадываешься, что это было?
– Пожарная машинка? – удивился Витя.
– Именно! Красная пожарная машинка, в которой сидел пожарник и собака. Бабушка сразу решила ее купить в подарок и отдала все деньги, которые лежали у нее в кошельке. Так что у нее даже не осталось пятачка на автобус, чтобы доехать до больницы.
– А откуда ты знаешь эту историю? Ты ее случайно не придумала? – насторожился Витя.
– Нет, конечно! – возмутилась мама. – Я встретила эту бабушку недавно на остановке, когда ехала на рынок. У нее не было талончика на автобус, и она попросила у меня пятачок взаймы и рассказала, что едет в больницу к своему внуку Вите. У него день рождения. И она везет ему в подарок чудесную игрушку. Как только мальчик увидел пожарную машинку, он так обрадовался, что даже почувствовал себя здоровее и крепче. Врач даже разрешил ему выйти в сад и поиграть там с новой машинкой. И Витя стал поправляться. Раньше он неохотно принимал лекарства и даже иногда прятал их под подушку...
«Прямо как я», – усмехнувшись, подумал про себя Витя, не замечая многозначительный мамин взгляд.
– ...Но как только у него появился пожарный автомобильчик, он захотел поскорее выздороветь, чтобы доктор разрешил ему подольше играть в саду. Он охотно принимал лекарства, мужественно переносил уколы. Он решил, когда вырастет, стать пожарником, а для этого нужно быть крепким и здоровым. И вот он решил выполнять все предписания врачей, охотно ходил на процедуры, даже пил минеральную воду, которую ты не любишь...
– Потому что она соленая и противная!
– Зато очень полезная.
– А морскую капусту он тоже ел?
– Да, когда ее давали на обед, он всю съедал.
– И овощные котлеты ел?.. И борщ с салом?.. – удивлялся Витя, и вся грусть о потерянной машинке испарялась неизвестно куда.
Он сам не заметил, как уснул на руках у мамы, счастливый оттого, что ему необязательно есть борщ с салом... И оттого, что у него есть мама и папа, и что ему не нужно пить лекарство и мужественно переносить уколы, и что на следующий день рождения ему подарят и торт, и конфеты, и много-много всего еще...
По его лицу потоком лились слезы. Он проснулся, счастливый и несчастный, охваченный каким-то новым чувством. Мама ушла, ушел яркий свет, лившийся сквозь белые занавески на окне. Летняя жара, теплый южный ветерок, абрикосы за окном, шелест листвы... Ему захотелось пить. Он открыл глаза. Он попытался пошевелить губами. Во рту пересохло, язык был словно наждачная бумага. Во рту ощущался солоноватый привкус. Он облизал черствые губы. На них тоже была соль. Он ведь так много плакал...
Неясный, но слепящий глаза свет мешал разглядеть что-то вокруг. Взгляд туманился. Он видел лес вдали и одновременно где-то близко, и что-то белое кругом, и слышал шум – но не шум листьев, не шум ветра – иной.
Вот стайка птиц села на ветку. Ветка покрыта спелыми красными ягодами. Калина... Куст словно окутан звоном невидимых серебряных колокольцев. Это свиристели щебечут. Удивительные птицы. В детстве ему хотелось иметь канареек, каких он видел в большом вольере зоомагазина. Зеленые, голубые... Разве канарейки бывают зеленые? Нет, это волнистые попугайчики, он перепутал... Конечно же там были попугайчики, а канарейки желтые, вот еще есть выражение: канареечного цвета. Значит, ярко-желтого цвета... Пить!
Он опять открыл глаза. Разноцветные птички, мельтешащие перед глазами за клеткой жарко натопленного вольера, исчезли. И те серебряные колокольчики, что на кусте калины, – тоже. Нет колокольчиков.
– Пить! – простонал Шишков, не думая, что никто его не слышит.
Туман перед глазами то сгущался, то рассеивался. Он отгонял его, мотая головой как лошадь. Точнее, ему казалось, что он мотает головой. На самом деле он усиленно моргал и дергал бровями. Белесая пелена перед глазами то сгущалась, то рассеивалась. Ему было хорошо. Холода он не чувствовал. Он лежал на земле, и холод остановил кровотечение.
Шишкову до слез захотелось калины. Он представил на губах ее терпкий, горько-кислый вкус, и пересохший рот наполнился слюной. Вот если бы немного приподняться и дотянуться рукой до ветки.
Он тяжело застонал и, сделав невероятное усилие, пошевелил рукой. Другая рука не слушалась, висела как плеть. Он смотрел на нее и не чувствовал ее частью себя, словно рука была чужеродным телом, протезом, не имеющим к нему никакого отношения.
Шишков попытался сесть. Он страшно закряхтел и перекатился на бок. Прямо перед собой увидел на земле красное пятно. Кровь. Это его кровь. Уже подсохла, впиталась в землю. Словно пролили свекольник. Красное... При мысли, что он лежал в луже собственной крови, Шишкову стало нехорошо. Его затошнило. Он закрыл глаза.
Полежал так некоторое время, собираясь с силами.
– Э нет! – сказал он вслух самому себе. – Нет! Спать я не буду.
Стоило закрыть глаза и замереть, как голова отрывалась от тела и улетала, а в груди просыпался щемящий восторг падения.
– Э нет!
Он открыл глаза. Вытянул перед собой здоровую руку и попытался привстать, опираясь одновременно на руку и на колени. К его огромной радости, ему это удалось. Он приподнялся на четвереньках. В глазах потемнело, запрыгали в воздухе зеленые искры, но постепенно все прошло.
Шишков поднял голову и увидел перед собой ветку. Теперь нужно, сохраняя равновесие, переместить центр тяжести на колени, а здоровой рукой попытаться ухватиться за ветку. Он сконцентрировал все свое внимание. В голову пришло забытое ощущение: как в армии перед зачетным броском гранаты. Точно так же волновался, стоя на коленях внутри окопа. Вот сейчас ему дадут отмашку, и он должен будет правильно повторить все, чему учили. Тот же запах сырой земли и ветра, то же ошалелое, тягостное состояние...
Шишков со стоном перевалился на колени и ухватился рукой за ветви калины. И тут же, потеряв равновесие, повис на них. Куст захрустел, прогнулся, но выдержал тяжесть его тела. Стоя на коленях, хватаясь здоровой рукой за ветви и боясь отпустить, Шишков губами срывал ягоды, чуть сладковатые, оставляющие во рту горькое послевкусие. Жажда не перестала мучить, но слегка притупилась. Он устал от напряжения. Колени его задрожали. Он чувствовал, что не может больше стоять, что сползает вниз, выпуская из пальцев спасительные ветки.
Он сел на землю и увидел метрах в трех от себя два горящих глаза, неподвижно уставившихся на него. Собака напряженно всматривалась в человека. Ноздри ее, чуявшие запах крови, нервно вздрагивали, хвост поджат между задних лап – верный признак испуга.
Шишков только теперь понял, что сгущаются сумерки, когда увидел хищный отблеск уходящего солнца в глазах домашнего пса. Что он был домашний, не возникало сомнения: на беспородном тузике был одет ременный ошейник с кольцом для цепи.
– Значит, спустили с цепи побегать, – шевельнулась мысль. – Значит, дом рядом. Люди...
Шишков сложил губы, пытаясь посвистеть, но у него ничего не вышло. Зато собака еще сильнее насторожилась и зарычала, обнажив белые острые клыки.
– Шарик! Эй, Тузик! Снежок! Рекс! Лесси! Как же тебя?.. Полкан! – делая попытку вызвать у пса доверие, Шишков перебирал все собачьи клички, которые приходили в голову.
Пес залаял, с недоверием и страхом глядя на человека, сидящего на земле и пахнущего не так, как пахнут хорошие люди.
Шишков почувствовал себя беспомощнее младенца. Нет ощущения невыносимее, чем то, когда на тебя бешено лает чужой, незнакомый пес. Слова до собаки не доходят. Самый добродушный человек в такой ситуации теряется и чувствует себя словно застигнутый врасплох вор. Шишков поискал глазами палку, но ничего подходящего не увидел, кроме сухих листьев, рваного целлофана, бумаги и всякого придорожного мусора.
– Песик, песик, фьють-фьють! – предпринял он очередную бесплодную попытку примириться с животным, даже прищелкнул пальцами, подзывая пса, но, кажется, это вызвало у собаки новую вспышку ярости.
Боясь слишком приближаться к человеку, пес тем не менее не уходил, а лаял, припадая к земле, то бросаясь вперед, то отодвигаясь назад. Шишков с тоской заметил, что с каждым новым броском пес оказывается к нему все ближе...
«Вцепится в горло... Загрызет... Помесь овчарки... Клыки какие...»
– Питер, ко мне! – раздался спасительный голос. – Питер, кому говорю! К ноге! Молчать!
Спасителю было лет десять. Он вышел из-за деревьев, помахивая ремнем поводка, и остановился, с опаской издали глядя на человека.
Шишков взмахнул рукой.
– Эй, мальчик! – Голос его захрипел, как у пьяного.
Боясь, что его и примут за пьяного, Шишков торопливо крикнул:
– Помоги мне! Помоги мне подняться, пожалуйста! Я не могу встать.
Последние слова он произнес еле слышно, потеряв в крике слишком много сил.
– Питер вас укусил? – не подходя близко, спросил мальчик.
– Нет. Он хороший пес... Мне плохо. Я ранен...
– Дурак он, а не хороший пес, – взрослым басом, по-хозяйски ответил мальчишка, ударяя пса кончиком поводка по морде. – За курами гоняется. Как спустишь с поводка, так и бегай за ним.
Питер безропотно снес шлепок хозяина. Теперь он не казался таким ужасным, хотя все еще порыкивал в сторону Шишкова.
Мальчишка подошел ближе. Увидел, что на человеке кровь, и замер на месте как вкопанный:
– Ой!
– Не бойся, – простонал Шишков. – Я не бандит. Меня бандиты ранили. Я водитель...
Больше он не мог объяснять. Не хватало сил. Он понял – бесполезно. Сейчас мальчишка испугается и убежит. Спасибо, если догадается позвать взрослых... А если нет?
– Помоги мне!
Но мальчишка без лишних колебаний подошел и подставил плечо.
– Хватайся, – переходя на «ты», панибратски предложил он Шишкову. – Тьфу ты, кровищи-то сколько из тебя натекло. Как из кабана!
Не обижаясь на «кабана», Шишков навалился на мальчишку всей тяжестью. Парень помог ему подняться. Едва передвигая ногами, Шишков медленно пошел по тропинке.
– А у тебя пистолет есть? – осведомился мальчишка деловито. – В тебя из чего стреляли? Да не наваливайся ты так! Тяжеленный... А у моего отца есть ружье. Он мне раз дал стрельнуть по банкам, так я чуть не оглох. А у вас тут что, разборка была?.. А мы раз с пацанами одного покойника в Оке выловили летом, тоже милиция приезжала. Он уже весь гнилой был... А тебя из-за чего хотели подстрелить? На бабки проставил небось, а?
Шишков почувствовал прилив слабости. От голоса мальчишки у него звенело в ушах.
– Постой, дай отдышаться, – попросил он.
Пока он стоял, прислонившись к дереву, мальчишка осматривал его со всех сторон, как мумию в музее, считая дырки на одежде.
– М-да, классно они в тебя стрельнули, – одобрительно сказал он, ковыряя пальцем дыру на его куртке. – Прямо в сердце метил. Болит?
– Пить хочу, – невпопад ответил Шишков.
– Понятное дело, столько крови потерял. Тебя в руку ранили. И тут еще одна дырка, смотри... Кажись, пуля насквозь прошла. Эх, жалко, уже темно, надо будет завтра пулю поискать. Наверное, там где-то должна валяться. А их сколько рыл было?
– Много.
– А ты чего один? Или тебя братаны помирать оставили?
Шишков сжал зубы, чтобы не послать засранца к такой-то матери.
Пацан, не говоря ни слова, неожиданно расстегнул на Шишкове куртку и полез рукой во внутренний карман.
– А! – радостно завопил он, нащупав там что-то.
Наверное, именно таким тоном Архимед выкрикнул свою знаменитую «Эврику».
– Я думаю!..
Мальчишка вытащил руку из кармана.
– Я думаю, чей-то ты живой?.. А вон оно что!
Он разжал ладонь.
Шишков посмотрел на его ладонь. Он чувствовал себя слишком обессиленным, чтобы бурно проявлять эмоции, и все же его сердце застучало сильнее. На ладони мальчишка держал пробитые серебряные карманные часы – довоенные, отцовские, которые Шишков с осени собирался отнести в починку, да так и не собрался и напрочь забыл, куда их сунул.
Пробив крышку и сломав весь механизм, в часах застряла пуля, предназначенная ему.
– Мощно! – одобрил мальчишка. – Отдашь на память?
Шишкову стало жаль часов, и в то же мгновение самому стало смешно: только что мог сыграть в ящик, а теперь – жилиться из-за часов?!
Ну пускай старые, почти фамильные, наследственные, отцовские... А пацан ему жизнь спасает.
– Держи, – согласился Шишков.
Глаза мальчишки блеснули задорным огнем. Красный от счастья, он засунул подарок поглубже под одежду.
– Спасибо, – сказал он, как вполне нормальный ребенок. – Я их хранить буду, правда.
– Храни.
Стемнело, когда они добрались до дома, обнесенного покосившимся штакетником.
– Ты на меня опирайся, не бойся. Соседи думают, что я пьяного папашу домой веду, – успокоил Шишкова пацан.
– У тебя телефон дома есть?
– Есть. Ты посиди тут. Тебе чего сначала, телефон или попить?
– Пить!!!
Мальчишка сгрузил Шишкова на лавку в сенях и исчез за дверью. Появился с ковшом воды, сунул в дрожащие руки раненого и, пока Шишков жадно пил, сбегал за раздолбанным телефонным аппаратом, за которым тянулся длинный шнур.
– Звони!
Шишков вынул из карману бумажку, которую дал ему Юрий Гордеев, и дрожащими руками, не попадая пальцем в отверстия телефонного диска, набрал номер Александра Турецкого.
