16

И вновь я ехал по пыльной чеченской дороге. Только на этот раз из Грозного. Машина была раскалена на солнце, и было удивительно, как она еще не начала плавиться. Вокруг сплошь расстилались горы и холмы. Попутчиком моим оказался на этот раз молодой совсем, улыбчивый парень, Витька кажется. Видимо, улыбчив он был с самого рождения, раз подобные обстоятельства не разучили его улыбаться. А может, недавно сюда попал. Впрочем, нет, если бы он был здесь новичок, никто бы его, наверное, не пустил так — с машиной по неспокойной дороге. А может, и пустил бы. Бог их знает, какие тут порядки.

Юлию я, конечно, с собой не взял — она осталась в Грозном разыскивать своих родственников. Я даже не успел проводить ее — сразу после разговора с Перелейко надо было ехать.

Разумеется, Перелейко не погнал машину исключительно ради меня. Но в Чернокозово регулярно ездила машина — это довольно крупный и, кажется, даже известный изолятор, предназначенный в основном для содержания пленных чеченцев до выяснения последующих обстоятельств и выяснения степени их отношения к происходящей войне. Да, как бы ни старались в высших эшелонах власти называть все, что здесь творится, антитеррористическими действиями, даже и младенцу ясно, что это такое на самом деле.

— Долго тебе еще здесь? — спросил я Витьку. Тот, улыбаясь чему-то своему и насвистывая какую-то мелодию, крутил баранку.

— До смерти, — усмехнулся он. — Да нет, три месяца всего осталось. Почти ничего. Время здесь быстро летит, даже и не замечаешь. Первый месяц, правда, казалось — очень долго. А потом… привык.

— Страшно?

— Ну если об этом думать, то страшно, конечно, — признался он. — Но я стараюсь этим голову не сильно занимать. Хотя когда понимаешь, что из нашего города, кто со мной вместе приехал, кого-то нет уже совсем… Но это уже не страшно, а как-то очень странно. Они ведь имели такие же шансы… То есть скорее я имел такие же шансы погибнуть. Даже нет, не это самое сложное. Не знаю, как объяснить…

24 июня 1998 года в Нерюнгри было примерно так же жарко, как сейчас здесь. Во всяком случае, Витьке казалось именно так. Лето в его родном городе почти всегда было таким — очень коротким, но жарким. Когда по телевизору показывают первомайские демонстрации из Москвы, в Нерюнгри еще лежит снег. И не верится, что где-то уже тепло и можно ходить в рубашках. Но к июню деревья начинают зеленеть, а на реке Лене сходят льды. А к июлю солнце палило уж и вовсе нестерпимо. Но все-таки настолько жарко не было, кажется, уже давно. Потому и выпускной одиннадцатиклассники решили отмечать не в душном и пыльном помещении, а на природе, возле речки. Конечно, пришлось отсидеть всю официальную часть в актовом зале, где занавес был почему-то раскрашен под аквариум, в котором плавают большие золотые глупые рыбы с выпученными глазами. Но и учителям, и директору хотелось поскорее освободиться от формальных мероприятий, так что уже через час выпускники расстилали на траве покрывала, выкладывая на них всяческую снедь и бутылки. Что там происходило весь вечер, Витька помнил не особенно — пока еще рядом были взрослые, все как-то скучали. Но потом, уже часов в девять, когда начали спускаться сумерки, их небольшая компания — Витька, Леха и Иван, лучшие его друзья, еще несколько человек, ну и девушки, естественно, — решили спуститься немного вниз по течению и продолжать праздник подальше ото всех. Сбегали еще за выпивкой, развели костер… Кому-то пришла идея купаться голышом, но ее в корне пресекли: все-таки люди близко. Да и двигаться особенно уже не хотелось. Хотелось валяться в траве, дуть пиво (водку Витька не любил, хоть и никому об этом не говорил, засмеют)… Рядом смеялись Леха со своей девушкой. У Витьки девушки не было — как-то, что называется, не склеилось. Ему нравилась Лехина Ленка, но всем известно, что жена друга не женщина, а если женщина, то он тебе не друг. Леха Витьке был дороже. А потому он просто валялся в траве и дул свое пиво.

Леха вдруг встал и пошел к реке.

— Эй, — окликнул Витька.

Леха только рукой махнул.

— Куда он? — спросил Витька у Ленки. Та сидела, кажется, вполне довольная собой.

— За кувшинками. Венок хочу сплести. — Она пьяно засмеялась.

— Он же плавает как топор, — дошло вдруг до Витьки. Он вскочил было, но Ленка потянула его за руку.

— Посиди со мной пока… Мне скучно одной, — кокетливо жалобно протянула она.

«Сам в воду полез», — подумалось Витьке вдруг. Идти за другом как-то сразу расхотелось. От пива по телу разливалась приятная лень.

— А почему у тебя девушки нет? — томно спросила Ленка. Витька только что-то промямлил в ответ. — Ты симпатичный… — шептала она ему на ухо, которое вдруг сделалось красным. — А я тебе нравлюсь? Я же знаю, что нравлюсь. — Она взяла его руку и положила себе на грудь.

Тут Витька вскочил — скорее от непреодолимого смущения, чем от волнения за Лехину судьбу.

— Я все-таки схожу посмотрю, что с ним. — Ленка только фыркнула вслед.

Витька подбежал к воде, было уже темно. Лехи нигде не было видно. Витька встревожился, окликнул оставшуюся компанию, но и там его не было.

— Эй, Иван, сбегай посмотри к остальным, Леха не там? — крикнул Витька, а сам полез в теплую воду.

— Да чего с ним случится? — лениво протянул Иван.

— Он вроде купаться шел, — крикнул Витька и нырнул.

Тут вдруг метрах в тридцати от него показалась Лехина голова. Показалась и сразу снова скрылась под водой. Оставалось только удивляться, как он смог заплыть так далеко. Но времени на удивление не было. Витька что есть силы поплыл в ту сторону, тщетно ожидая, что голова покажется снова… Он почти сразу нашел Леху — своими длинными нечесаными волосами, за которые его то и дело ругали в школе и постоянно попрекали родители, тот зацепился за корягу, и только поэтому его не унесло течением. Витька тащил на себе Леху до берега, казалось, несколько часов…

Вот тогда было действительно страшно. И когда приехала «скорая», и когда все бежали за носилками по коридорам больницы — Витька мокрый, в одних плавках. И когда еле смогли разжать Лехину руку, в которой были зажаты две кувшинки. И когда ждали, что скажет врач, — тогда тоже было страшно. А когда врач вышел и сказал, что можно уже не ждать, что все уже кончено, — страшно не было. Было именно что странно.

После гибели Лехи Витька чувствовал себя виноватым. То есть на людях-то он был как всегда: шутил, болтал, веселился… Но скорее машинально, чтобы не возвращаться в памяти снова и снова к тому роковому вечеру. А вот Ленка, кажется, себя виноватой совсем не чувствовала — порыдала-порыдала на похоронах, положила на могилу две кувшинки и забыла. Даже пыталась к Витьке подмазаться, но он ее отшил — довольно грубо. Видеть Ленку ему с тех пор было особенно неприятно.

Поэтому он даже скорее обрадовался, получив повестку. Мама, конечно, отпускать не хотела, отец настаивал на поступлении в школу милиции. Но больше всего на свете Витьке хотелось уехать отсюда куда-нибудь, где он никого бы не знал и его никто бы не знал. И, получив назначение в Чечню, Витька совсем не был огорчен — ему казалось, что если не собственной смертью, то хотя бы риском сумеет заставить замолчать чувство вины. А уж потом для рефлексии и вовсе не осталось ни времени, ни сил. Только одно не давало ему покоя…

Ленка пришла провожать его на вокзал, отозвала в сторонку.

— Чего тебе? — хмуро спросил Витька.

— Я понимаю, что он был твой друг. — Витьке не нужно было спрашивать, о ком речь. — И все получилось ужасно… Я знаю, что это из-за меня. Но… ты мне действительно нравишься. Можно я тебе буду писать?

И она писала — раз в месяц или два. А потом и он ей начал писать. И вот до дембеля осталось всего три месяца, а он так и не решил еще, как ему быть с Ленкой. А оказалось, что решать и не нужно…

Вдали на дороге показался клуб пыли, медленно к нам приближающийся. Приглядевшись, я разглядел в этой пыли автомобиль — такой же «газик», как у нас. Это была первая машина, которую мы встретили на дороге, но за последние сутки я уже привык к этому, хотя, казалось бы, это должно меня удивлять после тесно населенной разнообразными средствами передвижения Москвы.

— Свои, надеюсь, — кивнул я Витьке на дорогу.

— Кто ж еще? — ответил он. — Сейчас уже спокойнее все-таки стало. А по этой дороге уже давно только свои ездят.

В машине было тесно. Шутка ли — вместить семерых взрослых мужиков в не слишком-то просторный «газик». Особенно если учитывать, что у каждого из них по тяжелому автомату на шее.

— Черт, — выругался сплошь заросший черным густым волосом водитель на своем языке. — Принесла их…

Тут и все остальные заметили машину, едущую навстречу.

— Говорил, не ездит никто, — заметил ему самый старший и, пожалуй, самый здоровый здесь чеченец, весь седой.

— Почти не ездит, — огрызнулся шофер.

— Делать что будем? — спросил третий, единственный русский в машине.

— Заткнись, — зло прохрипел водитель.

— Ты молчи, коли виноват, — остановил его седой сурово.

— Ненавижу… Русская сволочь, — сквозь зубы процедил шофер — на русском.

— Козел, — так же зло сказал русский. Видно было, что такие отношения у них давно и к ним все привыкли.

— Оба молчите, — строго и резко оборвал седой. — Знай себе едь, — добавил он шоферу. — Их там всего-то два человека.

Чужой «газик» был уже рядом. Витька нахмурился. Спустя полсекунды и я разглядел, кто едет в машине.

— Надо на пост передать. — Витька включил рацию. — Говорит Восьмой…

«Газик» уже почти поравнялся с нами. Их волосатый шофер вдруг изменился в лице, снял руки с руля и дал по нашей машине очередь из автомата.

Витька прибавил газу.

— Вот суки, — сказал он.

Чеченцы развернулись и погнали за нами. Витька передал мне свой автомат:

— Умеешь?

— Приходилось. — Я высунулся из окна, вспоминая свой недолгий опыт общения с «калашниковым». К пистолету, знаете ли, привык. Я дал очередь по колесам, отлично понимая, что всю их ораву уложить будет сложнее, чем заставить их отстать.

Их «газик» никак не хотел отрываться, а теперь они стреляли уже почти все. Я успел заметить среди них русского, когда меня вдруг тряхнуло и машину резко повело к обочине. Я взглянул на Витьку — он лежал головой на руле, по лицу струилась кровь. Сзади раздался взрыв — чеченский «газик» полыхал огнем. Значит, я все-таки попал…

Наша машина перевернулась и покатилась с крутого склона.

Не знаю, сколько времени прошло, когда я очнулся. Скорее всего, не больше нескольких минут. Наш «газик» стоял всего в паре десятков метров от дороги, видимо, перевернулся раз и встал обратно на колеса. И видимо, Витька успел дать по тормозам. Я взглянул на Витьку — он не шевелился. Я попробовал подвигать конечностями — вроде все кости целы. Пульс у Витьки не прощупывался. Но он до сих пор продолжал улыбаться.

Я посмотрел на дорогу — там догорал чеченский «газик».

— Восьмой, Восьмой, — надрывалась рация. — Что у вас там?

— Говорит Гордеев, — ответил я. — Шофер погиб. Эти… боевики, кажется, тоже.

— Какой Гордеев? — орала рация.

«Ну „какой“, „какой“, — почему-то подумал я равнодушно. — Гордеев, Юрий Петрович, хомо сапиенс обыкновенный…»

Я сам довел машину до Чернокозова — мы были уже не очень далеко от него. Тело переложил на заднее сиденье, накрыв одеялом, которое обнаружил в салоне. А в изоляторе меня первым делом подвергли допросу — как все произошло и не заметил ли я чего-нибудь странного. Как будто меня каждый день чеченцы расстреливают, а в этот раз как-то по-другому, нежели обычно. Допрос этот был, разумеется, не первый в моей жизни, но так я к ним и не привык за долгое время, причем не люблю как быть допрашиваемым, так и допрашивать. Так или иначе, в Чернокозове мне пришлось пережить еще несколько неприятных минут.

Ну а потом мне с самым невинным видом сообщили, что машина отсюда в Грозный уезжает через час и если у меня здесь какие-то дела, то нужно с ними поторапливаться, потому что следующий шанс уехать представится не раньше чем через пару дней. Меня это, конечно, не устраивало. К счастью, протоколы допросов Магомадова я нашел очень быстро, но просмотреть их на месте не успел.

На этот раз я погрузился в грузовик, в котором кроме меня ехало еще с десяток солдат. Ворота пропускного пункта захлопнулись за нами, и скоро изолятор, огороженный высоким каменным забором с колючей проволокой, скрылся в густеющей темноте. Я трясся в кузове, крепко прижав к себе добытые документы, пока не уснул.

Проснулся я оттого, что меня трясут за плечо: приехали, мол. Сонный, я вылез из кузова. И понял, что идти мне в общем-то некуда. Грузовик сразу уехал, да и вряд ли меня бы пустили ночевать в часть. Не идти же к Перелейко, в самом деле. Кроме того, сомневаюсь, чтобы он работал до… я посмотрел на часы… половины одиннадцатого вечера. Хотя я частенько позволяю себе подобную роскошь.

Да-а, положеньице. В разные ситуации мне приходилось попадать, но вот в роли бомжа я еще, кажется, ни разу не был… Хорошо, что лето и ночи здесь сравнительно теплые. В крайнем случае можно и на улице переночевать. Но надеюсь, до крайности я все же не дойду. Для начала стоит поймать машину, что в Грозном тоже не так просто, как в Москве. Но через пару минут рядом со мной остановилась потрепанная «девятка».

— Гостиницы есть у вас здесь? — спросил я, наклонясь к окошку.

— Переночевать негде? — обрадовался водитель. — Давай ко мне. Недорого возьму, дешевле, чем в гостинице.

Мне, конечно, не особенно улыбалось спать неизвестно где, но все же лучше, чем под открытым небом. А что касается гостиницы — стоило представить, сколько формальностей нужно будет пройти в гостинице города, который находится на военном положении, как ехать туда сразу расхотелось. Поэтому я мысленно махнул на все рукой и сел в машину.

— Из Москвы? — Шофер протянул руку. — Ахмед.

— Юрий, — представился я. — Оттуда.

— Нам бы, главное, успеть до комендантского часа…

Ахмед оказался главой классической восточной семьи — полная веселая жена и куча детей. Меня, правда, даже пристроили спать в отдельной комнате на скрипучем диванчике. Ахмед с женой ночевали в одной комнате с детьми, чуть ли не вповалку, на полу. Квартира у них была довольно скромная, но они были счастливы. «Машина опять же кормит», — поделился Ахмед.

На сон грядущий я собирался было все-таки ознакомиться с полученными в Чернокозове документами, но стоило мне на секунду прислонить голову к подушке (диван под моей тяжестью ощутимо прогнулся и громко скрипнул), как я сразу уснул. А проснувшись, понял, что всю ночь так и сжимал протоколы в руке.

На следующее утро, расплатившись (деньги по московским меркам я заплатил просто смешные), я отправился разыскивать Юлию и шариатский суд. Или наоборот.

Насколько я помнил по своему институтскому образованию, суд шариата возник веке этак в четырнадцатом, где-то в арабских странах. Основывался прежде всего на законах ислама, которые на беглый взгляд почти не отличаются от законов остальных религий, за исключением негативного отношения к свинине, конечно. И как и любой другой юридический институт в то время, суд шариата был вовсе не чужд телесных наказаний за содеянное. Разница заключается в том, что телесные наказания в шариатском суде остались в ходу до сих пор. Впрочем, кажется, он уже не так распространен среди мусульман. Цивилизация, знаете ли. Во время своего ночного ползанья и лазанья по Всемирной информационной паутине в поисках информации о Мамеде Бараеве я нашел немало сведений и про шариат.

В Чечне этот суд внедрили во время последней войны. Исторически здесь никогда не распространялись нормы шариата, а все вопросы решались советом нации — мехк-келом. Шариат — правовая школа Саудовской Аравии, а шариатские судьи, ставшие носителями высшей судебной власти в Чечне, получили образование в арабских странах. Вследствие этого было понятно, да и никем особо не скрывалось, что арабские страны финансируют чеченские экстремистские группировки.

Я вдруг вспомнил, как одна моя однокурсница на экзамене начала ответ по вопросу об этом суде со слов «Шариатский суд находится в Шариате». Кажется, все, кто находился тогда в аудитории, просто лежали от смеха в течение пяти минут как минимум. На самом же деле происхождение названия этого суда довольно простое — так назывался свод законов в Коране.

Но сейчас мне было не до смеха. Этих моих скудных исторических сведений явно не хватало, чтобы найти еще доказательства невиновности Магомадова. Поэтому, недолго поразмышляв, я вновь направился к Перелейко — в любом случае его стоило поблагодарить за оказанное содействие.

В приемной, выслушав от охранника ставшее уже привычным «Ждите!», я покорно уселся на лавку и погрузился наконец в изучение полученных вчера бумаг. Там были вещи мне уже известные от самого Магомадова — о том, как он попал в Чернокозовский изолятор после разгрома банды Бараева, и о том, что именно Бараев принудил его к сотрудничеству.

— Место встречи изменить нельзя? — Юлин голос оторвал меня от протоколов. — Ты уже вернулся?

Она пыталась говорить беззаботно, но была явно расстроена.

— Вернулся, — ответил я. — Как твои родственники?

— Потом, — отмахнулась Юлия, погрустнев еще больше. — Я так и знала, что тебя здесь нужно будет искать…

В это время в комнату зашел Перелейко, который выглядел, кажется, еще более усталым, чем вчера.

— А, — безрадостно сказал он, протягивая руку в знак приветствия, — это вы… Я уже в курсе, что с вами вчера приключилось, можете не рассказывать. Вы просто счастливчик, в рубашке родились. Так чем могу быть полезен? — без всякой паузы спросил он, так и не дав мне вставить ни слова.

— Видите ли, — начал я, соображая, как проще объяснить ему свою новую проблему, как он вновь перебил меня:

— Только давайте скорее, у меня есть только десять минут.

Я не обиделся на подобную невежливость — и без того было видно, что Перелейко человек крайне занятой.

— Посоветуйте, где можно найти протоколы допросов шариатского суда? — спросил я уже безо всяких вступлений.

— Ну вы скажете, молодой человек… — Перелейко покачал головой. — Это же просто полевой суд, типа трибунала. Процессы чаще совсем не документируются. Самая обычная вещь — просто расстрелять безо всяких допросов, но под прикрытием законов шариата. Впрочем, вы, конечно, можете попробовать… — Он вырвал из блокнота клок бумаги и, склонившись над столом, что-то там написал. — Вот адрес, возможно, уцелели какие-то документы.

Я поблагодарил Перелейко за содействие, и мы распрощались.

— Ну так и что у тебя? — спросил я Юлию уже на улице.

— Ничего хорошего, — вздохнула она. — Все погибли — и тетя, и дядя. Во время наступления федеральных войск. — Она помолчала. — Они меня так любили, в гости все время звали, когда еще войны не было. А я им даже не писала почти…

От одноэтажного здания, адрес которого написал на бумажке Перелейко и найти которое оказалось делом довольно сложным, остались в основном только обгорелые стены и прохудившаяся крыша. Впрочем, внутри, как ни странно, уцелели большие железные шкафы с бумагами, — видно, местному населению оказалось не под силу вынести их отсюда.

— Да, — сказала Юлия, обозрев эти необъятные хранилища, — если здесь и можно что-то найти, то на это уйдет по меньшей мере месяц.

— Надеюсь, что меньше, — только и оставалось сказать мне, в то время как мысленно я поблагодарил высшие силы, что мне хотя бы помогает Юлия.

Мы рылись в оставшихся бумагах до самого вечера, не осилив и десятой части того, что там было.

— Может, заночуем прямо здесь, — предложила Юлия, когда уже стало так темно, что дальнейшие поиски были просто бессмысленны. Надо сказать, что такая мысль уже приходила мне в голову. Видно, все-таки придется в этот раз влезть в шкуру бомжа. Я взглянул на часы и понял, что этого не избежать — на дворе уже был комендантский час.

Юлия тем временем бродила по разным комнатам здания, — видно, надеясь найти мебель, пригодную для ночлега. В животе у меня неприятно бурлило, и я вспомнил, что сегодня не ел ничего, кроме скудного завтрака, которым меня угостила жена Ахмеда.

— Эй! — раздался вдруг голос Юлии откуда-то издалека. — Иди сюда!

— Что там? — Я поспешил к ней.

Она сидела перед большим выдвинутым ящиком, забитым видеокассетами.

— Да тут у них целый архив! Видеопрокат можно открывать.

Кассеты были рассортированы по датам. Я полез в чернокозовские документы и нашел число, когда, по утверждениям Магомадова, его судил шариат. К счастью, мы нашли пленку, датированную тем же числом. Осталось только проверить, что именно на ней записано, но это уже только завтра…

Назавтра, несмотря на крайне неприспособленное для здорового сна помещение, я проснулся бодрым и полным надежд и даже что-то мычал себе под нос. Юлия же, напротив, погрустнела еще больше. Но на мои расспросы упорно отнекивалась.

Я очень рассчитывал на то, что на кассетах обнаружатся нужные мне доказательства: при мысли о дальнейших поисках среди бумаг мне становилось не по себе. Обращаться к Перелейко по поводу видеомагнитофона очень не хотелось — я и так отнял у него достаточно времени. Что же делать? Тут я вспомнил, что видел в доме у Ахмеда телевизор.

Хотя самого Ахмеда дома не было, нам открыла его жена. Она даже, кажется, не очень удивилась моей просьбе посмотреть кассету. Увела детей в другую комнату, как только я предупредил, что это совсем не для их глаз, и тактично вышла сама.

Я не стану описывать всего, что там было. Хоть мы и поставили кассету в режиме быстрого просмотра, вскоре Юлия тоже вышла из комнаты, не в состоянии всего этого видеть. Расстрелы сменялись пытками и телесными наказаниями. Уже ближе к концу, когда я почти потерял надежду, на пленке мелькнуло лицо Магомадова. Я остановил перемотку и поставил на воспроизведение с нормальной скоростью. Магомадова осудили на триста ударов палками за укрывание детей иноверцев — примерно так звучал приговор. Я выключил видеомагнитофон, достал кассету и вышел из комнаты. Пора было возвращаться домой.