12
Всю дорогу в Бутырку я размышлял – сказать Зое-Вере об убийстве ее подруги или промолчать? С одной стороны, это может быть для нее слишком тяжелым ударом. Кроме того, я так и не выяснил, где находится ее сын. Но с другой, если она что-то утаивает от меня, это известие может послужить толчком к тому, чтобы она начала говорить правду. Вот Александр Борисович наверняка бы выбрал второе. В интересах дела. С другой стороны, у меня как у адвоката теперь и задачи и цели другие. Не засадить, а вытащить. Не доказать вину, а опровергнуть доказательства...
В тюрьму я явился, так ничего и не решив.
Она вошла в кабинет для допросов и сразу же вопросительно посмотрела на меня. Я заметил, что на этот раз она попыталась хоть как-то привести себя в порядок перед беседой со мной: дыры в халате были аккуратно зашиты, волосы собраны в пучок на затылке, и даже желтое пятно под глазом не так бросалось в глаза под слоем пудры.
– Пока никаких известий, – развел я руками.
– А Ленка? – спросила она, как будто прочитав что-то у меня на лбу.
Я вздохнул:
– К сожалению, обрадовать мне вас нечем. Лена Филимонова была вчера убита в своей квартире.
Она закрыла лицо ладонями и беззвучно зарыдала.
Рита дружила со многими женщинами из их камеры, в основном такими же, как сама, тридцати – сорокалетними приезжими бабами, торговками с оптовых рынков, челночницами, попавшимися на различных торговых махинациях. Постепенно они подружились и с Верой, и, хотя эта «дружба» выражалась лишь в том, что Веру больше не оттирали в конец очереди при раздаче обеда или что ее окликали по имени, все равно ей это было приятно. В быту это были простые бабы без всяких уголовных черт и заморочек, они и в тюрьме пытались наладить житье, постирать что-нибудь, сготовить. Одной из них принадлежал тот самый кипятильник, поразивший Веру в день ее возвращения из карцера в шестнадцатую.
Собравшись в кружок на Ритиных нарах, они курили, играли в карты в дурака и «секу», обменивались кулинарными рецептами, рассказывали о своих болезнях, о своих детях, хором перемывали косточки своим мужьям, и порой Вере казалось, что она встретилась с этими тетками где-нибудь на сельхозработах в родном поселке. Вера пересказывала по их просьбе длинные бразильские сериалы, потом перешла на «Петербургские тайны», рассказала романы «Граф Монте-Кристо», «Джен Эйр» и «Поющие в терновнике»...
– Ну, пусть артистка что-нибудь расскажет, – просили ее по вечерам сокамерницы. – У тебя интересно все так получается, Верка. Душевно.
Однажды в их камеру подсадили новенькую.
Вера сразу обратила на нее внимание, впрочем, остальные тоже, но Вера особенно. Теперь, чувствуя себя «старожилкой», она со стороны хотела понаблюдать, как ведут себя другие, попав в камеру, и сравнить свое поведение с ними.
Молодка, которую однажды утром ввели в шестнадцатую двое контролеров, явно была с Кавказа – крашенная под блондинку, лет двадцати восьми, невысокого роста, с пышным задом и золотыми зубами. Она не растерялась у двери, переминаясь с ноги на ногу со своим мешком в руках. Едва переступив порог камеры, она сразу же деловито вышла вперед, окинула взглядом женщин, сразу выбрала из общей массы своих, перекинулась с ними парой фраз на своем языке и, получив, видимо, согласие, полезла к ним на верхние нары. Там она первым делом свела с землячками дружбу, раздав им чай, сигареты и рафинад из своего мешка. Затем переоделась в спортивный костюм и майку, а юбку, кофту и джинсовую куртку бережно сложила в мешок, перевязала волосы блестящей косынкой и вскоре, совершенно освоившись, уже сидела по-турецки на верхних нарах, болтала на своем языке с землячками, хрипло смеясь и время от времени вкрапляя в свою речь русские слова.
– Смотри ты, какая скорая. Сразу видно, что не в первый раз, – шепотом отзывались о новенькой в Ритиной компании.
– Эти черные всегда за своих держатся.
– Что ж, и правильно делают.
Вечером, когда Вера, по обычаю, играла в карты, рассказывая Рите и ее подругам очередную порцию «Петербургских тайн», она обратила внимание на то, что новенькая почему-то все время смотрит в ее сторону, и смотрит недоброжелательно. И хотя Вера за это короткое время научилась приспосабливаться к разным людям, на этот раз она не могла понять, что в ней так раздражает неизвестную?
После раздачи ужина новенькая неожиданно подошла к Вере и, уперев руки в бока, что-то с возмущенным видом начала выговаривать ей на своем языке. Вера удивилась.
– Я не понимаю, – пожав плечами, сказала она.
– Иди-иди, чего прицепилась, – беззлобно махнула на новенькую рукой Рита.
Молодка ушла к своим, и Вера слышала, как она быстро лопочет о чем-то с землячками, повторяя с возмущенным видом ее слова «я не понимаю».
– Чего это она от тебя хотела? – удивленно спрашивала Рита у Веры. – Знакомая, что ли, твоя?
– Нет.
– А чего ей тогда показалось?
– Не знаю. Может, она меня перепутала с кем-нибудь?
– Черт ее знает. Ишь, так и зыркает на тебя. А ты точно не понимаешь, что они там трещат?
– Откуда? Я же всю жизнь в России жила. Мало ли, что у меня отец был нерусский!
Рита уже знала из рассказов Веры и про ее детство, и про то, как она жила в Москве, поэтому только рукой махнула – мол, ну и плюнь, забудь. Однако у Веры уже засосало под ложечкой неприятное предчувствие беды.
С той самой поверки, когда в списке заключенных шестнадцатой камеры мелькнула фамилия Удоговой, ничто больше не напоминало Вере о ее двойственном положении. Ни Рита, ни другие женщины не расспрашивали ее, почему на той поверке она вдруг устроила истерику из-за фамилии? Рита знала с Вериных слов, что отец у нее был кавказец и что Кисина – это ее фамилия по мужу, но какая у Веры была фамилия до замужества – она не спрашивала, да и зачем? Здесь люди не особенно лезли в душу друг другу. Рассказала о чем-то сама – ладно, промолчала – никто за язык не тянет, не на допросе... Если кто из сокамерниц и вспоминал за спиной Веры ту ее истерику, кончившуюся карцером, то на расхождение в фамилиях внимания не обращали. Ну мало ли? По паспорту может быть Кисиной, а в метрике и в других документах, которые после свадьбы не успела поменять, может остаться девичья фамилия, хоть та же Удогова. Делов-то...
И сама Вера старалась не заострять внимания на путанице в фамилиях. Почему-то ей казалось, что, чем меньше посторонних людей будет знать об этой путанице, тем скорее этот вопрос разрешится. Да и зачем рассказывать посторонним о своих проблемах? Ведь и Рита, и остальные женщины, до сих пор неплохо относившиеся к Вере, – все они простые торговки, все сидят за что-то, справедлив тот закон, который они нарушили, или не совсем справедлив, но они хоть знают, за что именно сидят. Поверят ли они, что Вера оказалась в тюрьме «случайно», что она – жертва какого-то невероятного стечения обстоятельств? Вряд ли. Никогда. Скорее даже, они заподозрят в ней опытную авантюристку, профессиональную мошенницу, и тогда уже вряд ли будут относиться к ней как к своей: более-менее сочувственно и дружески.
Нет, пока Вера сама не понимала, как и почему она оказалась в тюрьме, ей нечего было и думать об этом рассказывать. Ложь всегда выглядит правдоподобнее, чем правда. Жизнь научила Веру подражать и приспосабливаться, как хамелеон, к окружающим людям и обстоятельствам, и здесь, в Бутырке, она чувствовала – будет лучше, если она затеряется в общей массе, станет невидимкой и так дождется своего часа. Возможно, это сработал подсознательный инстинкт самосохранения.
Но с появлением в камере этой новенькой жизнь осложнилась. Вера была уверена: она что-то знает про нее. Что именно? И про кого именно – про настоящую Веру Кисину или же про ту мифическую Удогову, постоянно встающую у Веры на пути? На этот вопрос она не могла ответить, но чувствовала: новая кавказка видит ее сквозь ту защитную оболочку, под которой Вера скрывалась до сих пор. Она видит ее насквозь, как бы Вера ни пыталась затеряться между другими сокамерницами. Почему-то защитная оболочка, до сих пор успешно скрывавшая настоящую Веру от окружающих, на эту новую кавказку не действует...
Вера затаилась, как мелкая тварь под гипнотизирующим оком всевидящего хищника. Она не могла от него ни убежать, ни укрыться. Оставалось только ждать, когда хищник первым нанесет удар, и быть готовой к нему.
Долго ждать не пришлось. На другой день новая снова подошла к Вере и заговорила на ломаном русском языке с сильным акцентом, возмущенно жестикулируя:
– Почему со своими не хочешь говорить? Почему с ними сидишь? – кивнула она на Риту и ее товарок. – Своих не признаешь. Думаешь, что ты другая, да? Ты что, русская? Иди к своим, не сиди здесь!
Она сбилась на свой язык, и конца фразы Вера не разобрала.
– Почему ты думаешь, что я ваша? – стараясь казаться спокойной, спросила Вера.
Рита и другие женщины сидели молча, не вмешиваясь, ждали, чем кончится этот разговор.
– Я на самом деле русская. Я всю жизнь в России жила и вашего языка не понимаю. Может, ты меня с другой перепутала?
– Бессовестная ты! – хлопнула себя руками по бокам новая. – Ты их обманываешь, – ткнула она пальцем в сторону Риты, – и нас обманываешь. Зачем им говоришь, что ты Вера, что ты артистка на телевизоре? Бессовестная ты! Думаешь, никто тебя здесь не знает? Все знают!
Она опять перешла на свой язык. Чувствуя, что происходит именно то, чего она в душе боялась больше всего, Вера упрямо покачала головой и сказала, перебивая:
– Я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Я русская, меня зовут Кисина Вера Александровна. Что ты от меня хочешь?
Кавказка отвернулась к своим и громко заговорила с ними, будто призывая их в свидетели. Некоторое время они спорили о чем-то.
– Хорошо, – сказала она, снова поворачиваясь к Вере. – Не хочешь с нами, одна хочешь быть? Деловая, да? Не слушайте, что она вам говорит, – повернувшись уже к Рите и ее приятельницам, заговорила новая. – Она всех обманывает. Кто она, вы знаете? Она Зоя Удогова, она чеченка, и я чеченка, хоть она и в Москве жила, но я ее знаю, ее все наши знают. Я вам говорю: не верьте ей, что она на телевизоре работала, что у нее муж русский, она все обманывает, как собака! Она в банке работала. Что ты им говорила, за что ты тут сидишь, а? – вцепившись в рукав Веры, стала трясти ее чеченка. – Скажи передо мной! Что молчишь теперь? Думаешь, ты лучше, чем мы? Она мента одного поранила. Что, нет, хочешь сказать?
– Нет! – глядя ей прямо в глаза, воскликнула Вера. Она отдернула руку и вырвала рукав своего халата из цепких пальцев чеченки. – Я тебя не знаю и никакую Зою Удогову не знаю! И никого из твоей чеченской банды не знаю и знать не хочу!
Вот это она крикнула напрасно, сгоряча, но так уж с языка сорвалось. И прежде чем Вера успела сама пожалеть о сказанном, чеченка заставила ее пожалеть. Не размахиваясь даже, она внезапным резким ударом кулака разбила Вере нос.
Все еще ноющие нос и губы разом залила волна крови. Все лицо взорвалось единой сплошной болью.
Вера инстинктивно отшатнулась и попыталась закрыться руками. Чеченка, крича что-то по-своему, вцепилась ей одной рукой в волосы, другой вывернула Вере руку за спину, стащила на пол, ударила коленом в живот, ткнула ее лбом в угол нар. Никто не двинулся с места, чтобы их разнять.
Вера, обезумев от боли, вырвалась, развернулась и изо всей силы пнула ногой чеченку пониже колена, попав в болевую точку. Нога у чеченки тут же подвернулась, как у футболиста в разгар атаки, когда он, падая на бегу, начинает кататься на спине по полю, держась обеими руками за ногу. Только Вера была обута не в бутсы с шипами, а в больничные тапки, потому удар получился не таким впечатляющим. Чеченка лишь зашипела от боли, словно на раскаленную сковородку плеснули холодной воды, и бросилась на Веру со всей яростью, пытаясь вцепиться ей в горло, подставить подножку и повалить на пол. Вера перехватила ее руки, несколько минут они молча боролись, отталкивая друг друга ногами, пока чеченка, сумев вывернуться, не потянула Веру тяжестью своего тела за собой на пол и, повалив, попыталась подмять ее под себя.
«Господи, неужели никто не вмешается?» – промчалась у Веры страшная мысль, разом отнимая все силы.
Никто не торопился их растащить в разные стороны, никто не колотил в железную дверь, привлекая внимание охранников, – сокамерницы наблюдали, не вмешиваясь. И Вера вдруг поняла, что, если будет продолжать сопротивляться, эта чеченка попросту забьет ее насмерть.
Сразу же целый вихрь пронесся в голове: Димка! Димка останется сиротой. Его отдадут на воспитание Кисину... Юлия Моисеевна оформит опеку над внуком... Димка вырастет таким же моральным уродом, как вся эта кисинская семейка, возненавидит шахматы, начнет убегать из дома, свяжется с наркоманами... Что она кому докажет, если даст сейчас этой чеченке ее убить? Ее похоронят, на работе все поахают: какая трагедия! такая молодая! От милиции пришлют извинения и соболезнования... И все, все! Могила на кладбище останется... Что она кому докажет, если позволит себя убить?!
Ужас сковал ее. Почувствовав ее страх, чеченка с удвоенной яростью навалилась на Веру, подмяла под себя, отмутузила кулаками по груди, по ребрам, схватила за волосы и несколько раз ударила ее головой об цементный пол. Вера не шевелилась. Чеченка еще пару раз пнула ее, затем поднялась, бормоча вперемежку свои и русские ругательства, толкнула обмякшее тело Веры носком кроссовки, но уже слабо, без злости – так охотник пинает под живот только что заваленного кабана, испытывая моральное удовлетворение от ощущения своей победы...
Веру окатили холодной водой, и она очнулась. Перед глазами расплывались, то сужаясь, то расширяясь, черные колеса с зелеными ободами. Она попыталась привстать. У нее это получилось. Она приподнялась на локте, испытав острую боль из-за разодранной на суставе кожи, и поняла, что все еще лежит на полу, в луже воды, окрашенной ее собственной кровью. Немного полежав так, она смогла приподняться и сесть. Одна из женщин – приятельница Риты, с которой Вера каждый вечер играла в карты, – протянула ей руку, помогла встать на ноги и доползти до нар.
Не глядя ни на кого, Вера легла на бок, повернувшись к Рите спиной. Чья-то рука протянула ей мокрую тряпку. Вера приложила ее к разбитому носу. Кровь текла, не останавливаясь, мешая дышать, стекала в горло. Вера ощупью поставила на место носовую перегородку.
«Она сломала мне нос. На кого я стану похожа? – подумалось ей. – Что тут от меня останется? Завтра все лицо распухнет и почернеет. Господи, что со мной будет? Что со мной будет? За что?..»
Она беззвучно расплакалась, стараясь не выдать своего плача ни звуком, ни жестом. Кровь текла из разбитого лба, мешаясь со слезами, из носу стекала по носоглотке в горло. Вере приходилось время от времени сплевывать кровавые сгустки в тряпку.
Рита сидела у нее за спиной, отвернувшись, шевеля губами, считала петли на своем вязании. Ее приятельницы играли рядом в карты, переговариваясь приглушенными голосами, словно ничего не произошло. Вдруг Рита, надумав что-то свое, стремительным жестом откинула вязание в сторону, так что петли посыпались с деревянных коротких спиц, повернулась к Вере и некоторое время, насупившись, молча изучала ее лицо и всю фигуру.
– Так ты что, чеченка? – несильно хлопнув Веру по ноге, спросила она.
Даже с закрытыми глазами Вера чувствовала на себе ее пронизывающий, неприязненный, недоверчивый взгляд. Более того, она знала, что в этот момент все женщины, забыв про карты, повернулись и смотрят в их сторону, ожидая ее ответа. Но Вере не хотелось ничего отвечать. Ее охватила усталость и полная апатия. Поверят ей сейчас эти женщины или не поверят, посчитают обманщицей, втирушей, извергнут ее из своего маленького, но приятного мирка в бездну общего презрения, полного одиночества – Вере показалось все равно. У нее не было сил защищаться.
– Ну? Чего молчишь? Почему не сказала сразу?
– Нет, – едва разжав склеенные от запекшейся крови губы, проговорила Вера, не поворачиваясь и не открыв глаза.
– Что «нет»?
– Я русская...
– А эта кто? – Вера не видела, как Рита мотнула головой вверх, показывая на верхние нары, где обитали кавказки, но поняла ее без дополнительных пояснений.
– Не знаю... – проговорила она монотонным, охрипшим голосом.– Я ее не знаю.
– А она тебя откудова знает?
– Она тоже не знает... ничего.
– Так, а зачем ей нас обманывать?
Вера молчала. Что она могла ответить этим женщинам, по-своему справедливо пытающимся решить, кто она и что с ней делать?
– Может, та Удогова ее однофамилица? – шепотом предположила одна из женщин.
Остальные, оживившись, тоже зашептали наперебой, торопясь высказать свое мнение.
– А зачем, по-твоему, этой черной нас обманывать? Сразу видно, что она ее узнала. Они же все друг с другом повязаны.
– Ты думаешь, она правда дикторшей работала? С такой-то мордой?
– У всех, кто тут побыл, рожа на свинью похожа. А ты ее помой, морду накрась – и ничего будет.
– Да насвистела она вам все! А вы и поверили, как дуры. Как же, дикторша! По телику выступала. А что она тут делает? Она говорила тебе, за что ее взяли, а?
– Нет. Говорила, что с работы прямо привезли, а сама в каком-то халате. Я еще думала, что на ней за халат, может, ее тут в больницу ложили? Не знаю.
– А она что сама говорит?
– Ничего говорить не хочет, молчит.
– Гони ты ее! – донесся до Веры чей-то горячий сердобольный шепот. – Тоже мне! Пригрела спиногрыза, прикармливала еще. А кто она вообще такая, откудова взялась? Ты знаешь?
– Во-во! Вообще не известно, что за человек, что она тут делает? А чего она именно к тебе прицепилась? Смотри, Ритка, как бы потом тебе из-за нее хуже не сделалось... Ты с ней о чем-нибудь таком говорила? Она тебя спрашивала?
– Вроде бы нет.
– А ты вспомни, вспомни...
Вера безучастно слушала голоса над собой, не испытывая ни малейшего волнения от того, как решится ее судьба.
Она думала о той чеченке, точнее, о том, что эта чеченка знает о ней? И о ком – «о ней»? Знает ли чеченка о настоящей Вере Кисиной или о той мифической Зое Удоговой, вставшей на пути Веры как стена, которую ни обойти, ни перепрыгнуть?
«Вот подошел момент, когда эта Удогова стала врастать в меня всей кожей», – говорила про себя Вера.
Мысли ее текли так свободно, будто существовали сами по себе, отдельно от ее измученного тела. Они скользили по поверхности сознания, разворачиваясь перед Верой в ряд ярких картин. Она не думала – казалось, она слушала собственный голос, звучащий в голове. Голос, говорящий: «Вот и началось. Она врастает в меня все глубже. Сначала она была только рядом. Она приближалась, приближалась, потом слилась со мной воедино, соединилась со мной, тело с телом, клетка с клеткой. Но я еще чувствовала внутри – себя. Внутри я знала, что я – это я, а она – это она, и чувствовала, где между нами граница. Теперь я ничего не чувствую. Может быть, я уже стала ею. Завтра меня выпустят за ворота в пропахшем мочой ватнике, и я пойду на все четыре стороны со справкой на руках, в которой рядом с моей фотографией будет написана ее фамилия – Удогова, Зоя, уроженка какого-нибудь Гудермесского района Чечни... Куда я пойду? Домой? И что я там увижу? Опломбированную дверь. Да, дверь, крест-накрест заклеенную полосками бумаги в лиловых печатях с болтающимися сургучными пломбами. Потому что (и как это я раньше не знала об этом?!) Вера Кисина для всех исчезла. Должна была исчезнуть, чтобы здесь могла возникнуть Зоя Удогова. Что произошло с Верой Кисиной в том, параллельном мире, окружающем Бутырскую тюрьму? Сгорела ли она в машине в автокатастрофе или погибла при взрыве газа в кухне ее квартиры, и теперь ее свежая могила на каком-нибудь Митинском или Котляковском кладбище начинает покрываться первой весенней травой? Но только там, в Москве, ее нет, не может быть, потому что я – здесь, но я стала другой... Я стала Зоей Удоговой».
