11
В конце дня Гордеев заехал на Арбат и там в первом же подходящем магазине купил альбом Марка Шагала, он назывался «Возвращение мастера», на суперобложке была репродукция картины — на синем фоне красная лошадь, а на ней стоял какой-то тип с цветами.
Прямо скажем, странный сюжет, но Гордеев решил, что отныне он будет коллекционировать только странную живопись. Начало этому положено. И какое! Продавец альбома, одобрительно глядя на Гордеева, сказал не совсем трезвым голосом:
— Любите Шагала?
— Жить без него не могу, — заверил Гордеев.
— Приятно встретить человека с таким вкусом. Между прочим, сегодня лекция о его творчестве, тут неподалеку, в одной галерее. Читает очень знающий человек. Не интересуетесь? — И продавец протянул ему рекламный флайерс.
А почему бы и нет? — в творческом порыве подумал Гордеев. Он сходил в пиццерию, пошлялся еще по старому Арбату и живо скоротал время.
Лекция была занимательная, она сопровождалась музыкой и показом слайдов на большом экране, которые Гордеев смотрел с замиранием сердца: а вдруг сейчас выскочит его картина?! Не выскочила. Ну и слава богу.
А вдруг у меня не Шагал? — тревожно подумал Гордеев.
Потом оценил свои рефлексии немного отстранившись и даже похихикал со стороны. Надо же, как коллекцинерский раж ударил в голову.
Гордеев осмотрелся. Публики было немного, но по всему было видно, что люди просвещенные. А лектор, между прочим, оказался… продавцом альбома. Он подмигнул Гордееву как старому знакомому, и Юрий подмигнул в ответ. Знаток знатока видит издалека. Правда, лектор показался Гордееву еще более нетрезвым, чем прежде, ну так и что же?
Лектор между тем говорил:
— Скульптура, живопись, музыка, кажущиеся нам изобильными искусствами, на деле от века осуждены вращаться в кругу вечных тем. Традиционно сложившийся набор тем и сюжетов не удавалось расширить даже гениальным художникам: и в их произведениях мы встречаем умирающего человека, любящую женщину, страдающую мать и прочее в этом роде. Более того! Эстетическая мощь творений этих мастеров провозглашает себя тем полнее, чем решительнее они высвобождают эти темы от всех и всяческих наслоений, от всего пустячного и малохудожественного, чем их «обогащали» заурядные художники, и возвращают на авансцену искусства в их изначальной простоте и вместе с тем способности излучать бесконечное богатство тонов и оттенков…
Любящая женщина, подумал Гордеев. У меня на картине — любящая женщина.
— Каждая эпоха, выходя на историческую авансцену, приносит с собой особенную восприимчивость к тем или иным великим проблемам, игнорируя при этом все другие или же относясь к ним крайне небрежно. Так и отдельные люди нередко бывают одарены настолько утонченно организованным органом зрения, что это позволяет им видеть мир как сокровищницу блистательных чудес, тогда как их слух, увы, препятствует восприятию мировой гармонии в целом. Итак, извечные темы искусства в творчестве Шагала мы вправе рассматривать как откровения истории…
Откровения истории, подумал Гордеев. Настоящий коллекционер рассматривает «своего» Шагала как откровение истории!
— Каждая эпоха тем самым провозглашает свои фундаментальные склонности, целостную структуру своей души. Зная об этом, мы можем выбрать какую-нибудь конкретную тему Шагала и проследить за изменениями, происходившими с ней на протяжении всего его творчества. Но я бы хотел обратиться к теме вина в его творчестве.
В зале одобрительно зашумели.
— Вино представляется мне по-настоящему космической проблемой. Вам кажется забавным то, что я вижу в вине космическую проблему? Это не удивляет меня, напротив, ваша реакция только подтверждает правоту моей мысли. Вино действительно является настолько серьезной, подлинно космической проблемой, что наше время, в ряду других эпох, тоже не смогло обойти ее вниманием, пытаясь по-своему решить ее! Найдется ли сегодня кто-нибудь настолько проницательный, кто сумел бы увидеть за алкоголизмом — ибо по данному вопросу статистики ухитрились обнародовать горы разного рода сведений — просто образ прихотливо вьющейся виноградной лозы и тяжелых гроздьев винограда, насквозь пронизанных золотом солнечных лучей?! Едва ли найдется… и не следует этим обольщаться: ведь наше истолкование темы вина только одно из многих возможных, к тому же оно по времени самое последнее, следовательно, незрелое…
Вино, подумал Гордеев, вино, черт побери! Ему же как раз и показалось, что женщина на картине что-то пьет из бокала!
Тут лектор вдруг достал из кармана маленькую плоскую фляжку и сделал хороший глоток. Вытер губы и продолжил:
— В старину перед человеком, напротив, представал живой, цельный, не разбитый на части космос! Впечатления о дневном времени образовывались у него в связи с великими проявлениями природных стихий, например со случавшимися время от времени грандиозными пожарами степного травостоя, тогда как ночь он наделял восстанавливающей силой: в его воображении она являлась временем, когда из могил восстают мертвецы. И в вине оцепеневший от изумления человек этого первобытного мира, казалось, тоже встречался с некой извечной силой. В его сознании виноградины запечатлевались как концентрации света, представлялись сгустками загадочнейшей силы, которая подчиняет людей и животных и увлекает в иную, лучшую жизнь. В такую, когда природа вокруг кажется просто великолепной, когда воспламеняются сердца, возжигаются взоры, а ноги непроизвольно пускаются в пляс. Вино — это мудрый, плодоносный и ветреный бог. Дионис, Вакх — в этих именах слышится гомон нескончаемого веселья. Подобно жаркому ветру тропических лесов, он добирается до потаенных глубин жизни и там взбаламучивает ее! — Тут лектор громко икнул.
Ну хватит с меня, подумал Гордеев. Пора домой.
Едва он переступил порог квартиры, позвонил Турецкий.
— Ну и как дела?
— Так… По всякому, в общем… Но уже лучше.
— Ясно, — резюмировал Турецкий. — По-прежнему куксишься.
— Да не очень. — Честно говоря, Гордеев немного испугался, что приятель сейчас приедет к нему пить водку.
— А ты знаешь, Юрец, почему ангелы летают? — спросил Турецкий.
— Нет, а почему? — сказал Гордеев, хотя в голове что-то такое шевельнулось.
— Потому что легко к себе относятся!
Они посмеялись, на том разговор и кончился.
Гордеев разогрел себе ужин в микроволновке и уселся перед телевизором с бокалом «божоле». Бездумно крутил каналы, не останавливаясь, как обычно, на спорте и погоде. Поужинав, немного подумал и захватил на кухне бутылку арманьяка — того самого, который презентовала восходящая звезда телеэкрана. Плеснул в бокал янтарную жидкость, развалился на диване и стал наслаждаться Шагалом, который висел на стене напротив. Через несколько минут ему стало неловко — оттого, что не сказал ни слова Турецкому: ей-богу, Александр Борисович заслуживал лучшего с его, гордеевской, стороны к себе отношения. Он, конечно, не такой уж был эстет и едва ли бы проникся ситуацией — приобретением безусловного шедевра, но разделить с товарищем радость конечно бы не отказался. И потом… Гордеев вспомнил, что не так уж чужд миру искусств был Турецкий, потому что еще в бытность свою «важняком» Генпрокуратры, то есть, в сущности, не так давно, он расследовал дело о кражах картин и убийствах коллекционеров живописи.
Ночью Гордееву приснился ангел. Он не летал, зато играл на скрипке. Гордеев еще там, во сне, сообразил, что и то и другое — довольно устойчивый мотив в творчестве Шагала.
Утром, приняв душ и сварив себе чашечку кофе по-турецки (кипятить три раза с паузами в несколько минут), который А. Б. Турецкий, между прочим, терпеть не мог, он вышел на балкон и, медленно просыпаясь, обозревал окрестности. Что-то такое ворочалось в голове. Ах да, сон. Ангел со скрипкой… нет, все же не сон. Но что тогда? Хм… Что-нибудь, связанное с делом? Может быть, может быть. Он уже насобирал кучу всякой информации, и она, пока что не отфильтрованная, могла беспокоить подкорку. Или, может, это было связано с делом альпиниста Мохнаткина? Гордееву стало немного неловко. Мохнаткин сказал ему, что уезжает на тренировочные сборы в какие-то горы, куда-то не то на Памир, не то на Кавказ, а тут появилась Яна, и Мохнаткин плавно отошел на второй план. А если уж быть совсем честным, то его делом Гордеев с тех пор и не занимался. Надо будет сегодня же… Однако, вспомнив о Мохнаткине, Гордеев облегчения не почувствовал. Так в чем же было дело? Он поневоле все возвращался ко сну, еще не выветрившемуся из головы, хотя кофе в чашке уже не осталось. Гордеев вернулся на кухню и занялся завтраком. Особенно не мудрствуя, он приготовил омлет с ветчиной и помидорами. Снова вспомнился Турецкий. Что-то такое он вчера… Ах да, «почему ангелы летают — потому что легко к себе относятся». Очень остроумно. И мудро. В общем, вполне в стиле Александра Борисовича, вполне может статься, он сам и сочинил. Или нет, какая разница?
Разница, однако, была, и именно она не давала адвокату покоя. Он позвонил Турецкому. Дома его уже не застал, Турецкий был в машине. Вежливый Гордеев спросил о здоровье и делах.
— Познание бесконечности требует бесконечного времени, — неожиданно отозвался Турецкий. — А потому работай не работай — все едино.
— Это что такое? — удивился Гордеев.
— Восточная мудрость.
— Вот тебе на! У кого из нас депрессия, я что-то не пойму?
— Ладно, не будь занудой, говори, что нужно.
— Саня, насчет ангелов ты сам придумал?
— Каких еще ангелов? — огрызнулся Турецкий.
— Ну вчера говорил, помнишь? Почему они не летают. То есть тьфу ты, наоборот, как раз почему летают!
— Ах это… Не, это я где-то слышал недавно.
— А где? — Гордеев сам не совсем понимал, зачем спрашивает.
— В Ленинграде, наверно, больше негде. То есть в Санкт… ну в Питере, в общем. Я же там был в командировке… сейчас соображу. А, ну конечно. Меня приятельница потащила на одно богемное сборище и еще предупредила, чтобы я там не говорил, что из прокурорских, а я обиделся и сказал, а она…
— Да подожди! Что за сборище-то хоть?
— Понятия не имею. Музыканты, наверно. Поэты какие-нибудь прибабахнутые. Ну ты понимаешь, что за публика.
— Художники?
— Может быть.
— Значит, ты там это слышал?
— Говорю же — да.
— Саня, а это не митьки были? — спросил Гордеев упавшим голосом.
— Какие митьки?.. А, это такие приколисты питерские, да? Ну я же не знаком с ними, не знаю. Кажется, они там упоминались. Пили, во всяком случае, все крепко. По нашему, по-бразильски.
— Не сомневаюсь, — буркнул Гордеев и отключил телефон.
Вернулся к комнату, где висел Шагал, и долго и внимательно разглядывал картину. Взял альбом, который купил накануне, и полистал его. Не помогло. Гордеев понял, что ничего не понимает в искусстве. Когда он думал, что перед ним классик, достоинства картины казались ему очевидными. Теперь, когда он сомневался в том, что картине много лет и она принадлежит кисти знаменитого художника, он начинал видеть в ней сущую ерунду, так как же быть, черт возьми?!
Юрий Петрович позвонил в «Глорию» и попросил своих друзей навести справки о Яне Маевской, в частности, о ее артистической жизни с тех пор, как она оторвалась от родительских корней. Сыщики обещали не затягивать, и вечером следующего дня из «Глории» пришла электронная почта. Это была краткая справка о «неофициальной карьере» Яны Маевской — где бывала, с кем дружила и прочее. Ничего особенно примечательного там не было. Разве что в прошлом году в течение нескольких месяцев она жила в Санкт-Петербурге в мастерской одного художника, который в свою очередь поддерживал дружеские отношения с митьками.
Гордееву было все ясно. Вольно или невольно, но его надули.
У него на стене висел не Шагал. Это был ленинградский художник Шагин, автор того самого афоризма про ангелов. Подпись «Chag» совпадала с начальными буквами фамилии обоих художников. Шагин, едва ли не больше чем художник, был известен своими литературными опытами. И шутку про ангелов Гордеев слышал когда-то, уже порядочно лет назад, очевидно, она не укрепилась в памяти, но какой-то след оставила, потому что, когда ее пересказал Турецкий, в голове у адвоката все же что-то шевельнулось.
Ну ладно. И что теперь делать?
Недолго думая, он позвонил Яне и сказал, что у него для нее важная новость и что по этому поводу надо встретиться у него в офисе. Она страшно обрадовалась, но сказала, что приехать, к сожалению, не сможет: она не в Москве — на один день уехала на съемки в Санкт-Петербург. Гордеев чуть не сказал: как, кстати, не выслать ли тебе туда картину, милочка, чтобы ты ее автору вернула?! Но вовремя прикусил язык. В конце концов, при чем тут автор? Он, наверное, вообще ни сном ни духом, что его за Шагала принимают… И тут он с ужасом вспомнил дословно свой первый разговор с Яной Маевской — в качестве клиентки. Да ведь он сам себя надул! Она ведь не смогла точно вспомнить фамилию художника, она тогда сказала: «Какой-то Шагов… нет, Шагуль или…» А Шагала он ей навязал! Вернее, сделал так, что в результате она ему навязала.
Нужно было срочно на что-то переключиться. Гордеев перезвонил в «Глорию» и попросил своих друзей заняться выяснением биографических данных двух известных спортсменов-экстремалов — тех данных, что были за пределами привычной официальной информации о «глянцевых» героях.
Заместитель Дениса, Сева Голованов, узнав, о ком идет речь, видимо, почесал затылок, потому что в трубке воцарилась пауза, не то чтобы напряженная, нет, скорее оперативник размышлял, что ему потребуется для такого рода архивной работы. Потом он осторожно сказал:
— Видишь ли, Юра, тут вообще непонятно, с какого бока к этим скалолазам подбираться, если ты не хочешь, чтобы об этом знали посторонние.
— Не хочу, — подтвердил Гордеев.
Голованов хмыкнул и уточнил:
— А вот интересно, мы с тобой под посторонними имеем в виду одних и тех же людей?
После этого Гордеев снова позвонил Яне, но она не откликалась.
Оставшееся до вылета в Испанию время он проводил в каком-то унылом онемении. Пытался читать древнеримских классиков, но все напрасно, только бессмысленно мелькали строчки. В какой-то момент раз пять кряду он прочитал слова: «Юлий Цезарь отличался выдающейся воинской отвагой», но не понял даже этого и бросил книгу. Зачем-то залез в душ и помыл голову. Потом подумал и побрился. В голове от этих нехитрых процедур не прояснилось.