2
Километрах в десяти от древнего русского города Тверь, над кольцевой развилкой, возвышался автомобильный мост. На обочине моста, неприметно для проезжающих внизу водителей, стояла патрульная машина ГАИ. Перегнувшись через полосатые черно-белые перила, младший сержант дорожной милиции наставлял на ни о чем не подозревающих автомобилистов датчик, указывающий превышение скорости, и передавал по рации сидящим в засаде коллегам, машину с каким номером следует остановить. Капитан Бирюков устраивал такие засады постоянно. Добычу делили честно – согласно субординации. Любимым местом для засады служил разросшийся березнячок в полутора километрах от кольцевой. Там-то и поджидала зазевавшегося водителя неприятная встреча с представителями дорожной власти.
Смена капитана Бирюкова заканчивалась в семь вечера. Сдав дежурство, он не остался в отделении посидеть с товарищами, как принято после получки, а сразу отправился домой. На даче поспевала первая клубника, и он с женой собирался поехать с ночевкой на свой участок, чтобы с утречка собрать самую лучшую ягоду и отвезти на рынок. Вечером, думал Бирюков, с соседями можно будет и за жизнь покалякать, и пропустить рюмку-другую, а на службе – нечего распускаться.
Супруга капитана Бирюкова готовила на кухне кислые щи из прошлогодней квашеной капусты и смотрела по телевизору «Улицы разбитых фонарей». Бирюков брезгливо поморщился, еще на лестнице учуяв кислый капустный запах. Ну почему так выходит, что и зимой, и летом приходится есть одни соленья? Что, трудно жене сварить те же щи из свежей капусты? Вкалываешь, вкалываешь как конь, вертишься как балерина на сцене, обрабатываешь на даче шесть соток, да еще десять соток, взятые под картошку, а хоть бы раз летом со своей грядки свежий огурец позволили съесть! Нет, все лучшее на рынок, а что остается для себя, то супруга пускает на засолку.
Услышав шум в прихожей, жена выглянула из кухни.
– А, притянулся, – неласковым голосом приветствовала она мужа.
Подошла в грязном фартуке, с ножом и картофелиной в руке, привычным жестом обнюхала физиономию Бирюкова – не пахнет ли от него спиртным.
– На вот, спрячь в семейный банк, – протягивая жене мятые российские купюры и пару однодолларовых бумажек, сказал с наигранной веселостью Бирюков. – Заработал сегодня.
Супруга без улыбки забрала деньги, деловито пересчитала и унесла в спальню.
– Есть что поесть?
– За водой сперва сходи, – ответила из спальни жена, скрипя дверцами зеркального шифоньера. – Опять, сволочи, воду отключили, даже посуду помыть нечем.
Схватив на кухне горбушку черного хлеба и десятилитровый металлический бак, Бирюков пустился в обратный путь. Метрах в пятистах от их дома, посреди пустыря, стояла общественная колонка, куда жители близлежащих пятиэтажек стекались со своими ведрами, канистрами и бидонами. Тропинка проходила через гаражный кооператив. Проходя мимо металлической двери своего гаража, Бирюков всегда ежился от одного и того же неприятного воспоминания: этой зимой жена застукала его в гараже с разведенной соседкой... Что последовало после этого, лучше было не вспоминать.
Принеся воды, он получил от жены керамическую тарелку густых обжигающих щей, в которых плавали сверху желтые кольца лука, жаренного на прогорклом сливочном масле. Жена работала диетсестрой в больнице, поэтому морозильник всегда был забит двух-трехкилограммовыми поленьями сливочного масла. Несмотря на то что все в доме готовилось на сливочном масле, оно не успевало расходоваться и покрывалось зеленоватой плесенью прямо в холодильнике, но и тогда не выбрасывалось, а шло на приготовление поджарок. От этого вся еда неприятно попахивала.
– Опять накурился, – поведя носом, скривилась супруга. – Помирать будешь от рака, не жди, что я за тобой горшки стану выносить.
Бирюков ничего не ответил.
– Переключи, чего всякую ерунду смотришь! – помолчав, снова начала жена. – И так голова трещит.
– Оставь новости, – попросил он, но жена выхватила пульт и нажала на другую кнопку.
По другому каналу шла развлекательная программа, яркая и шумная. Там пели, плясали и гремели на барабанах до зеленых чертиков в глазах.
Бирюков молча взял пульт, переключил снова на новости. Жена чуть не поперхнулась от ярости.
– Что ты делаешь? Дай спокойно телевизор посмотреть! Первый раз за день присела! Быстро переключи.
Вместо ответа он только усилил звук.
– У, сволочь! – Жена замахнулась и треснула Бирюкова по лбу горячим половником, которым помешивала в кастрюле щи. – Кобелина вонючий! Делай, что я говорю, или выметайся к своей крашеной суке.
Завязалась короткая потасовка, в результате которой супруга все-таки овладела пультом и переключила телевизор на другой канал. Тогда Бирюков поднялся, подошел к телевизору, переключил кнопки на самом корпусе и, спиной загородив экран, отнял таким образом у жены возможность переключать каналы на расстоянии.
В пылу семейного скандала ни он, ни она не расслышали начало криминального репортажа. Знакомые слова, произнесенные комментаторшей вечернего выпуска новостей, ничем не выделялись из общей массы подобных репортажей: «Найден убитым в своем доме...», «Местные милицейские чины были подняты по тревоге...», «Генпрокуратура взяла дело под свой контроль...», «Задержан возможный подозреваемый по этому громкому уголовному делу, обещающему встать в один ряд с делами об убийстве Галины Старовойтовой и генерала Рохлина...»
– Заткнись, дура! – вдруг страшным голосом проревел Бирюков, всем корпусом придвигаясь к экрану телевизора и увеличивая громкость.
– Сам заткнись! – бойко выкрикнула в ответ супруга и осеклась, увидев вдруг на экране телевизора свою дочь Лену, которую омоновцы в бронежилетах, с автоматами, усаживали в белый милицейский «форд» с красно-синими мигалками.
– На этом наш выпуск новостей заканчивается, о развитии событий вы узнаете из нашего следующего выпуска, а вас ждут еще новости спорта и погоды, – мило улыбнувшись на прощание, протараторила симпатичная комментаторша, и на фоне веселой музыки на экране возникла навязшая в зубах реклама прокладок с крылышками, которые то и дело поливали какой-то голубой жидкостью.
Супруги Бирюковы так и стояли, замерев и уставившись в экран, где неутомимая учителка Эмма в белых штанах в облипку лезла перед всем классом на дерево. «Хоть бы ты этим самым местом на сук напоролась, дура», – говорила обычно в этот момент супруга Бирюкова. Но на этот раз она промолчала.
– Ой, Господи! – первой опомнилась Бирюкова.
Она вытерла фартуком бисеринки пота, выступившие на носу, и медленно опустилась на табуретку.
– Ты видел? А?
Капитан сделал руками несколько неопределенных движений в воздухе.
– Да не молчи как пень, когда тебя спрашивают!
– За тобой разве что услышишь, – огрызнулся муж. – Трещишь как сорока.
Жена не отреагировала на оскорбление. Дрожащей рукой она протянула пульт:
– На, Саша, переключи на другую программу, может, еще где новости идут? Ох, Господи, ты понял хоть, что там случилось? Убили кого-то? А Ленка наша тут при чем? А может, это и не она была, а так, похожа...
– Ага, и фамилия – простое совпадение, – нажимая по очереди на все кнопки, подколол жену Бирюков. – Сказали же, подозреваемая Елена Бирюкова.
– Ой, Господи! – тихо завыла супруга. – И что теперь с ней будет-то, Саша? Куда она влезла-то, а? Ой, чувствовало мое сердце, я сегодня всю ночь не могла уснуть, все про Ленку думала...
– Да хватит выть! Спать она не могла... Как трактор храпит каждую ночь.
– Скотина ты бесчувственная! – воя, сообщила мужу Бирюкова.
Скорее всего, этот разговор вскоре снова перерос бы в перепалку, если бы его не прервал выпуск новостей на другом канале. Супруги прильнули к экрану и затаили дыхание.
Диктор сразу перешел к криминальным новостям. Скороговоркой он сообщил, что в своем доме, стоящем на такой-то улице (название улицы промелькнуло мимо сознания Бирюковых), вчера ночью был застрелен такой-то важный государственный чиновник (должность покойного заместителя председателя Спецстроя Сурена Осепьяна тоже не врезалась супругам в память). Они ожидали услышать главное и услышали: подозреваемая в убийстве Елена Бирюкова, знакомая бывшего заместителя председателя Спецстроя, была временно задержана сотрудниками милиции, хотя никаких обвинений ей пока не было предъявлено.
– Как нам стало известно из показаний немногочисленных свидетелей, – ровным, равнодушным голосом продолжал говорить диктор, – в ту ночь в доме Осепьяна не было слышно никакого выстрела. Хотя результаты экспертизы станут известны лишь через несколько дней, по некоторым данным, орудием убийства послужил личный пистолет Осепьяна, который хранился в его комнате в ящике письменного стола. Остается лишь выяснить, каким образом произошел роковой выстрел.
– Ох, Господи, да что Ленка делала в том доме? – прошептала вслух Бирюкова, но муж цыкнул на нее, и она умолкла.
Передавали интервью с каким-то милицейским чином в штатском, который коротко и неприветливо отвечал на вопросы журналиста фразами типа: «Выясним», «Когда станет известно...», «Не мешайте работе следствия...»
Весь вечер Бирюковы провели перед телевизором. Не поехали на дачу, не отвечали на телефонные звонки. В перерывах между выпусками новостей шепотом обсуждали случившееся, то переругиваясь, то успокаиваясь. К ночи криминальные репортажи изобиловали все новыми подробностями, но о самом главном – о роли их Лены во всей этой истории – говорилось слишком невнятно и туманно, словно журналисты сами не знали толком, кто такая Лена и что делала она в доме убитого. В одном репортаже ее называли знакомой, в другом – дальней родственницей Осепьяна, временно жившей в его доме, но в то же время другие родственники покойного при приближении камеры отмахивались от журналистов, закрывали объектив руками.
– Скажите, пожалуйста, кем приходилась подозреваемая убитому? – спрашивал журналист в одном репортаже, поспевая за какой-то толстой женщиной, одетой в черное, шедшей через двор к машине.
– Не знаю. Я вообще ее не знаю, – испуганно отвечала женщина, спеша укрыться за тонированными стеклами автомобиля.
– Но говорят, она жила здесь? – не отставал от нее журналист.
– Нет, она здесь никогда не жила.
Охранник оттеснил журналиста от машины. Женщина уселась на заднее сиденье, и черная блестящая иномарка тронулась с места.
...Глубокой ночью, когда все программы закончились, супруги Бирюковы выключили телевизор.
– Что делать-то... Что делать, Саша? – тихонько подвывала Бирюкова.
Капитан Бирюков нахмурил брови, одернул на себе драную и застиранную олимпийку, в которую облачался, придя домой, встал и решительно произнес:
– Надо ехать.
Скорый поезд Санкт-Петербург – Москва останавливался в Твери в половине второго ночи и стоял ровно три минуты. Бирюков решил не брать билет. Он подошел к проводнице, дал ей деньги, и девушка впустила его в пустое холодное купе.
Выбравшись из дома, он ощущал полузабытое тревожно-приятное чувство свободы. Хотелось вытворить что-нибудь эдакое. Например, познакомиться с молоденькой проводницей. А там, может, и...
– Когда прибываем в столицу?
– В половине пятого.
– Эх, жаль, метро еще закрыто будет, – залихватски подмигнул Бирюков девушке, но та не была настроена на шутки с ночным пассажиром.
Да, подумал Бирюков, будь на ее месте бабенка лет за тридцать, она бы оценила его авансы, а эта девчонка совсем соплячка, еще не понимает ничего... Летом в поездах всегда одни пигалицы работают, студентки... Их сразу видно.
– А чайку мне, красавица, не принесешь?
– Вода уже остыла.
Бирюков, не очень-то опечаленный, задвинул дверь своего купе, закинул на багажную полку несвежий пыльный тюфяк, уселся на дерматиновую обивку нижней полки и достал из сумки бутылку пива «Афанасий», купленную загодя в привокзальном киоске.
Как только поезд тронулся с места, капитан открыл бутылку и сделал первый глоток. Тепловатая жидкость неприятно обволокла полость рта. Однако капитан был наверху блаженства. Жена осталась где-то там, далеко, со своим бесконечным прогорклым маслом и прошлогодней капустой. А он ехал навстречу неизвестности, да еще абсолютно беспрепятственно пил пиво. Это было здорово.
Поезд набирал ход. Скоро он несся во всю мощь, и за окном плыл торжественный ночной пейзаж, освещенный круглой луной.
Бирюков, хоть и отправлялся в Москву по важному и, если подумать, довольно неприятному делу (дочь арестована по обвинению в убийстве! Не шутка!), тем не менее чувствовал в себе прилив сил и бодрости – как всегда, когда ему удавалось вырваться из дома. Дорога, поезд, новые люди – все это воскрешало забытые ощущения далекой юности, ощущение свободы и романтики. Студенческие поездки летом в стройотряды на целину, потом – семейные поездки с женой в отпуск на Кавказ, в Гагру... Они недавно были женаты и еще любили друг друга. А потом – поездки с дочкой Леной на юг, по путевке. Лена в детстве постоянно болела бронхитами, и летом ее старались отправить к теплому морю, в Крым или в Краснодарский край...
Бирюков вспомнил одну шикарную блондинку, с которой завертел роман во время одной такой поездки с дочкой в Анапу. Лене было тогда лет пять или шесть, в школу еще не ходила. Он покупал ей мороженое, оставлял на игровой площадке санатория смотреть представление детского кукольного театра, а сам с дамой поднимался в ее номер, расположенный в соседнем корпусе. Ух, какая страстная была дамочка! Между прочим, официантка из вагона-ресторана. Рассказывала, что по тысяче рублей выручала в сезон, доставляя своим поездом Керчь – Ленинград перекупщикам ящики с первыми персиками, вишней и черешней. Вся золотом была увешана с головы до пят. Горячая дамочка, что и говорить.
Допив пиво и посмотрев на часы, Бирюков затосковал. Сначала он просто поднялся, чтобы размяться, но ноги сами понесли его к выходу. Он закинул под нижнюю полку свою спортивную сумку с вещами и банками со всякой снедью, спешно собранной супругой ему в дорогу, взял с собой кошелек и побрел к тамбуру. Там покурил, глядя в окно и скучая, бросил окурок и перешел в соседний вагон. Он думал, что где-нибудь в этом поезде должен быть, по идее, вагон-ресторан. Может, там окажется что-то повеселее?
Ресторан действительно нашелся. В эту ночную пору работал только бар, освещенный тусклым светом лампы под гофрированным красным абажуром. Перед стойкой бара сидела компания. Когда Бирюков вошел, все невольно замолчали и посмотрели в его сторону. Он смутился, но виду не показал.
– Добрый вечер! Или уже доброе утро? Что тут у нас есть хорошенького? Пиво есть?
– Нет пива, – покачала головой барменша, девица лет двадцати пяти с бледным от слоя пудры лицом и черными стрелками вокруг глаз.
– А что есть?
– Все, что на витрине: напитки, сигареты, чипсы...
Компания искоса наблюдала за Бирюковым. Капитан, весело постукивая пальцами по стойке бара, сделал вид, будто внимательно изучает содержимое витрины. На самом деле его сильнее заинтересовала девушка с прямыми светлыми волосами, рассыпанными по обнаженным плечам, сидящая рядом с ним, закинув ногу на ногу.
– Дайте тогда пачку сигарет и одну банку джин-тоника.
Барменша лениво потянулась к ящику под стойкой.
– Сколько с меня?
– Пятьдесят.
Бирюков с неприятным чувством потянулся за кошельком. Те же сигареты и джин с тоником он мог бы купить в привокзальном киоске за половину этой суммы, но не отступать же!
Он лихо бросил барменше новую купюру, взял сигареты, банку с коктейлем и двинул обратно. В принципе ему хотелось бы остаться, поболтать с девицами, но их кавалеры, кажется, не проявляли никакого дружелюбия к ночному визитеру. Они так и сверлили Бирюкова глазами, пока тот стоял рядом.
Но стоило ему выйти из ресторана и затормозить в тамбуре, распечатывая новую пачку фирменных сигарет (дома-то он из экономии курил сигареты без фильтра), как следом за ним из ресторана вышла та самая девушка со светлыми волосами, извинилась и попросила сигарету. Бирюков, обычно даже на работе из принципа никому не одалживавший сигарет, с радостью протянул ей пачку.
– Мама курить разрешает? – чтобы завязать разговор, с деланной строгостью спросил он.
Девушка грустно посмотрела на него:
– У меня нет мамы.
– А где же она?
– Умерла.
– С отцом живешь? – сочувственно поинтересовался Бирюков.
– С бабушкой. А вы в Москву едете? Всей семьей по магазинам?
– Нет, я по делам. Командировка. Я в одной фирме работаю, вместе с другом, открыли на паях свое дело, купи-продай, вот приходится мотаться...
Бирюков долго и подробно рассказывал девушке о несуществующей фирме и несуществующем друге, а она внимательно его слушала, глядя ему в рот. Зачем ему было привирать? Он и сам не смог бы объяснить, но так делал всегда, представляясь дамам то следователем КГБ, то летчиком-испытателем...
– А ты куда едешь?
– Я поступать хочу. В институт... Еду узнать, когда прием, какие экзамены.
– Только школу закончила?
– Нет, я в том году закончила, я работала один год в столовой поваром. Кулинарные курсы закончила.
Девушка нравилась Бирюкову все больше – такая чистенькая, милая, откровенная. Они еще немного покурили, стоя в тамбуре.
– Извините, у вас с собой не найдется бутерброда? – глядя на него полными невинности глазами, спросила вдруг девушка. – Я такая голодная, а ехать еще долго.
– Конечно! Идем со мной!
Бирюков даже обрадовался. Сам бы он ни за что не осмелился предложить ей пойти с ним в его купе.
– А что же кавалеры? – на всякий случай поинтересовался он. – Не будут обижаться, что ты их оставила?
– Да ну! Какие они кавалеры! – пренебрежительно отмахнулась девушка. – Я их даже не знаю. Так, пообщались.
Они шли по спящему вагону. Поезд трясло, раскачивало, и девушка время от времени прижималась к Бирюкову. Он поддерживал ее за локоть.
Войдя в купе, Бирюков снял с багажной полки полиэтиленовый мешок с героями «Санта-Барбары» – любимый пакет жены, который она жалела брать в магазин или на рынок, а ходила с ним «в люди» – например, за пенсией. Теперь она пожертвовала его мужу. В мешке лежали бутерброды с вареной колбасой, вареные яйца, печенье и компот из малины в пластиковой бутылке от кока-колы. Все это Бирюков разложил на столике перед девушкой.
– Тебя как зовут?
– Катя. А вас?
– Александр.
– А отчество?
– Можно без отчества.
В купе заглянула проводница. Хмуро смерила взглядом Бирюкова и его спутницу.
– Чай будете?
– Два стакана, – заказал Бирюков.
– Ой, мне не надо, – с набитым ртом поспешила вмешаться девушка. – У меня денег совсем нет.
– Да ладно, мелочь какая, я заплачу, – расщедрился Бирюков.
– Так сколько нести? – нетерпеливо перебила проводница. – Два? Один?
– Два, – утвердительно кивнул Бирюков. – Раз чай стали разносить, значит, скоро и Москва. Ты там у родственников остановишься или у знакомых?
– У знакомых.
– А в какой институт поступать хочешь?
– В юридический.
– Молодец. У меня дочка юридический закончила, – начал было Бирюков, но вовремя остановился.
Нет, о дочке с ней лучше не говорить.
– Будешь ножку Буша есть? Вареная.
Девушка кивнула, следя голодными глазами, как Бирюков ловко разломал пополам окорочок.
– Знаешь анекдот про двух цыплят, импортного и советского? – протягивая девушке кусок окорочка на ломтике белого хлеба, спросил Бирюков. – Лежат на витрине два цыпленка, импортный толстый, жирный, а наш синий, жилистый. Импортный смотрит на нашего и говорит: «Что ж тебя, брат, совсем не кормили?» А наш выпятился гордо: «Зато я умер своей смертью!»
Девушка снисходительно усмехнулась.
Проводница принесла чай. Пока Бирюков помешивал в своем стакане сахар, его соседка с жадностью выпила свой.
– Хочешь еще?
– Только если вы тоже будете, – виновато улыбнувшись, сказала она.
– Буду.
– Давайте, я схожу, – предложила Катя.
Взяв пустые стаканы со стола, она вышла в коридор вагона. Вернулась через несколько минут, дребезжа подстаканниками и боясь расплескать горячий чай. Один стакан подала Бирюкову, другой поставила на столик напротив своего места, но сразу пить не стала, а грызла печенье и смотрела в окно.
Уже давно рассвело. Небо на горизонте подернулось пурпурной дымкой. Скоро обещало взойти солнце. По лугам низко стелился плотный, как дым, седой туман.
– Денек сегодня будет жаркий, – стараясь привлечь внимание своей спутницы, сказал Бирюков, кивая за окно. – Вон небо какое.
Девушка равнодушно кивнула, не поворачивая головы.
– Да... Знаешь анекдот, как еврей едет в поезде? – снова нарушил молчание Бирюков.
Девушка отрицательно покачала головой.
– Едет еврей в поезде. В одном купе с ним едет молодой парень. Ложатся они спать. Еврей снимает свои красивые золотые часы и прячет под подушку. Парень видит, что у того есть часы, и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, который час?» Но еврей ничего ему не говорит, отворачивается и засыпает. Утром приезжают они в Одессу. Еврей надевает свои часы и говорит: «Сейчас десять утра». Парень удивился: «Я же вчера у вас спрашивал, почему вы вчера не сказали?» – «А! Если бы я вчера сказал, сколько время, вы бы спросили, куда я еду. Я бы сказал, что в Одессу. Вы бы сказали, что тоже в Одессу и что вам там негде переночевать. Я, как добрый человек, вынужден был бы пригласить вас к себе домой, а у меня молодая красивая дочь, вы бы ее обязательно соблазнили, и мне пришлось бы согласиться выдать ее за вас замуж...» – «Ну и что?» – «Как что? А зачем мне зять без часов?»
Рассказав анекдот, Бирюков весело рассмеялся. Девушка тоже усмехнулась.
– Ну теперь ты расскажи что-нибудь, а то все я да я.
– Я никаких хороших анекдотов не помню, – ответила она, пожимая плечами.
Размешав хорошенько сахар в своем стакане, Бирюков сделал несколько больших глотков.
После джина с тоником во рту ощущался горьковатый привкус. Даже сладкий чай не мог его перебить. Подумав, какую импортную гадость приходится пить русскому человеку, Бирюков морщась, без охоты допил чай, лишь бы не выбрасывать зря деньги.
– А, вспомнила анекдот, – тряхнув светлой челкой, сказала Катя. – Возвращается дочка под утро с дискотеки. Отец с ремнем караулит ее в прихожей. «Где ты шаталась всю ночь?» – «Папа! Меня изнасиловали!» – «Это дело на две минуты! Где ты шаталась всю ночь?»
Бирюков попытался рассмеяться, но губы его странно онемели и не растягивались в улыбку.
– Несмешной анекдот, – согласилась Катя. – Я не умею смешно рассказывать.
Бирюков хотел ответить, что она рассказывает хорошо, но вместо этого напряженно сглотнул несколько раз. В горле появилась странная сухость, так что язык приклеивался к нёбу. Бирюков потянулся к бутылке с компотом, чтобы промочить горло, но рука задрожала, и бутылка из-под кока-колы упала со стола и покатилась по полу купе. Бирюков наклонился, чтобы поднять ее. В голове у него зашумело, перед глазами замелькали черные круги, а под сердце подкатила горячая волна. Руки и ноги окаменели, налились свинцовой тяжестью.
– Что за черт?
Он попытался встать, но ноги не слушались. Его большое, грузное тело беспомощно съехало по мягкой дерматиновой спинке над полкой и повалилось на бок.
– Катя, мне плохо, позови кого-нибудь, – хотел произнести Бирюков, но язык не шевелился.
Вместо членораздельной речи он издал невнятное мычание. Катя, повернувшись, внимательно смотрела на него, не шевелясь. Самое странное, что голова Бирюкова продолжала мыслить четко и ясно, но тело перестало его слушаться, как у пьяного.
Вместо того чтобы всполошиться и позвать на помощь проводницу, Катя встала, подошла к двери купе и заперла ее на задвижку. Когда она обернулась, Бирюков невольно испугался – так переменилось ее лицо. Вместо милой девушки на него смотрела хищная тварь. Толкнув его, Катя повалила Бирюкова на полку и принялась деловито обшаривать его карманы. Сняла часы, обручальное кольцо, вытащила кошелек и бумажник с паспортом и водительскими правами.
«Вот же стерва малолетняя! – думал про себя Бирюков, порываясь вскочить или хотя бы отпихнуть воровку. – Это она мне подмешала чего-то в чай».
Ручка купе дернулась. Затем в дверь сильно постучали:
– Стаканы сдавайте. Через десять минут прибываем.
Катя замерла на месте.
– Сейчас, минутку! Я вам сама занесу! – крикнула она через дверь.
Проводница, недовольно бормоча, удалилась.
Катя пошарила по всему купе, но больше ничего ценного не нашла. Сумка, где лежали все деньги, выданные Бирюкову супругой на поездку в столицу, была засунута в багажное отделение. Катя попыталась приподнять полку вместе с Бирюковым, но у нее ничего не вышло. В это время в дверь купе снова настойчиво забарабанила проводница.
– Москва! Сдавайте стаканы.
– Сейчас-сейчас!
Пнув Бирюкова на прощание коленом в пах, Катя шепотом обложила его трехэтажным матерным ругательством, отперла дверь и выскочила из купе, чуть не сбив с ног удивленную проводницу.
Испуганно косясь на распростертого на полке Бирюкова, проводница быстро вошла в купе, сгребла со стола стаканы и вышла, бормоча себе под нос, что, мол, устраивают тут публичный дом, ни стыда ни совести... Через некоторое время поезд замедлил ход, дернулся несколько раз всем составом, заскрипел, заскрежетал и остановился. Бирюков слышал, как мимо него по коридору, оживленно болтая, пробираются в тамбур остальные пассажиры. Он несколько раз пытался закричать, но не мог, попытался подняться, но вместо этого скатился с полки на пол.
...Команда бомжей под предводительством Васи – высокого и очень смуглого кучерявого мужика в драном пальто – обыскивала загнанный на запасные пути состав, подбирая по мусорным бакам пустые бутылки, банки и выброшенную пассажирами снедь в целлофановых кульках и пакетах. Кто-то из пассажиров забыл в купе часы – их тут же отдали Васе вместе с почти неначатой палкой чуть приплесневевшей варено-копченой колбасы.
– Ой, ты, итить твою мать! – воскликнул один из Васиных подначальных, открыв дверь очередного купе и удивленно застыв на пороге. – Тьфу, напугал! Я уж думал, ты покойник! – сказал он, обращаясь к Бирюкову и весело скаля беззубый рот. – Эй, помогите, тут мужик на земле валяется, пособите поднять его, итить твою налево...
Бирюкова подхватили и помогли сесть на нижнюю полку.
– Что там с ним? – заглянула в купе чумазая и беззубая, как ведьма из детских фильмов, баба в болоньевом мужском плаще, с мешками пустых бутылок в обеих руках.
– Загнулся чегой-то мужик. Эй, слышь, ты! – тормошил бомж Бирюкова. – Может, попить дать? Мань, дай ему попить.
Бирюков почувствовал у своего рта стеклянное горлышко бутылки и, собравшись с силами, замычал, отрицательно качая головой.
– Не хочет.
– На улицу помогите... выйти на улицу, – с трудом проговорил Бирюков.
– На улицу хочет выйти, – перевел сердобольный бомж. – Что, выведем?
Бирюкова подхватили под руки и поволокли в коридор. Он снова замычал и забрыкался.
– Ну что еще?
– Сумка...
– Кто сука? – грозно поднял мохнатую бровь бомж.
– Сум-ка... Там!
– Ну, мужик, ты так говоришь, что ни хрена не поймешь.
– Сумка у него под лавкой, просит, чтоб достали, – догадалась бомжиха.
– А! Так бы и сказал, а то ни хрена не понятно.
Бирюков, увидев, что его сумка цела и невредима, позволил бомжам вынести себя на пути. Высаживая его из вагона, бомжи слегка не рассчитали свои силы и уронили Бирюкова на гравиевую насыпь, но в остальном обошлось без ущерба.
– Сиди, сиди, проветришься немного, полегчает, – сказал Вася, помогая Бирюкову сесть на бетонную платформу опоры электромачты. – Ты тут отдохни, а то попрешься через путя с такой головой и враз под поезд попадешь. Чик, и пополам! Дай, что ли, за помощь чирик, на поправку здоровья.
Бирюков замедленным жестом сунул руку в задний карман брюк, но вспомнил, что кошелек украли. Раскачиваясь и постанывая, он тогда расстегнул сумку, вытащил завернутую в газету бутылку тверской водки «Никитин», приготовленную для московского шурина, и подал ее Васе. Бомж с уважением принял подношение, помог Бирюкову застегнуть сумку, поправил ее еще так, чтобы она, не дай бог, не упала и не скатилась на рельсы, и повел свою команду дальше вдоль пустых составов, оставив Бирюкова сидеть на бетонной платформе мачты среди островка чахлой растительности, пропахшей мазутом и соляркой.
Брат жены проживал с женой и двумя детьми в тесной двухкомнатной квартире в Медведкове. Он работал шофером в частном магазине, привозил продукты с оптового рынка, разгружал, словом, был на подхвате. Домой приходил поздно, а уезжал рано. Бирюкова на квартире встретила жена шурина – Анюта. Приезду родственника она не слишком обрадовалась, но что делать?
Проведя Бирюкова на кухню и собрав на стол, Анюта с пристальным недоверием рассматривала подозрительный синяк на физиономии тверского гостя, слушая его рассказ и качая головой. Она и верила, и не верила его рассказу про то, как в поезде на него напали двое кавказцев, избили и ограбили.
– Ладно, на вот, переоденься, – со вздохом сказала она, протягивая Бирюкову новые спортивные штаны мужа, а его пропахшие мазутом брюки забрала в стирку. – Илья сейчас на работе. Детей я в лагерь отправила, так что дома сейчас никого. Я тоже в город хотела поехать. Ты сейчас что собираешься делать? Может, отдохнешь с дороги, телевизор посмотришь или сразу по делам пойдешь?
Бирюков не стал рассказывать Анюте о настоящей причине своего внезапного визита в столицу. Сказал, что приехал по работе, но ни про Лену, ни про убийство Осепьяна говорить не стал.
Еще чего! Может, Ленку через пару дней отпустят, а они на весь свет растреплют, что дочку арестовали? Нет, тут надо действовать по-хитрому. Он и с женой так договорился: рот на замок, и «ничего не знаю, ничего не видел». Жена должна была сегодня с утра позвонить Бирюкову на службу и предупредить, что муж просил оформить отпуск за свой счет, потому что ему пришлось срочно уехать на похороны. После этого жена должна запереть квартиру и уехать на дачу, подальше от любопытных вопросов и разговоров. Если кто и будет что-то спрашивать, то отвечать надо – ничего не знаю, мне Лена вчера звонила и сказала, что у нее все в порядке. А по телевизору – это однофамилица, такое вот совпадение. К счастью, дача у них в деревне, где никто из соседей по фамилии их не знает, там никто вопросов задавать не станет. На даче жена должна сидеть до возвращения Бирюкова.
Он надеялся вернуться в Тверь вместе с Леной, таким образом, сразу отпадут все разговоры о том, она была в доме Осепьяна или не она?..
– Нет, я с тобой в город поеду. Столько дел, что за пару дней командировки всего и не переделаешь, – ответил Бирюков.
Судя по тому, что Анюта лишних вопросов не задавала, известие о громком убийстве и аресте Лены прошло мимо них.
– А у вас что в Москве новенького? Что происходит? – на всякий случай задал наводящий вопрос Бирюков, но жена шурина пожала плечами:
– Да черт его знает, мы же на работе целыми днями. Домой пока притянемся, пока поесть приготовишь, даже телевизор посмотреть некогда.
Гостя такой ответ полностью устроил.
Откуда начинать поиски блудной дочери? Разумеется, от того дома, в котором произошло убийство. Раз по телевизору все время повторяют, что Лена была знакома с убитым, что в ночь убийства она находилась в доме, то не мешало бы для начала съездить, поговорить с родственниками покойного. Они, как надеялся Бирюков, и подскажут, что произошло той роковой ночью, по каким таким мотивам арестовали Лену, где сейчас она находится, кто ведет ее дело и все остальное.
Адрес покойного Бирюков узнал из газетных статей. В переходе метро купил целую пачку свежих московских изданий. Специально попросил продавщицу отобрать те газеты, где есть статьи про убийство заместителя председателя Спецстроя.
– Вы что, книгу про него писать собираетесь? – улыбнулась девушка, подбирая газеты.
– И еще карту Москвы покажите, – напуская на себя важности, попросил Бирюков.
Чтобы скрыть синяк под глазом, он надел солнечные очки шурина, и теперь чувствовал себя настоящим детективом.
А что, если подумать, то он может потом и написать. Книгу не книгу, а какую-нибудь большую статью в газету «Совершенно секретно» или в другую – это запросто. Еще и заплатят, пожалуй...
Нет, для этого придется признаться, что Ленка в самом деле была под арестом.
Значит, со статьей не выйдет. А жаль!
Сидя на лавочке в метро, Бирюков прочитал все газеты. Из них он узнал кое-что про самого Осепьяна, но ни слова про Лену в них не говорилось.
«Это и хорошо, – подумал он. – Никто и знать не будет, что это наша Ленка в это дело вляпалась. Эх, дуреха, и что тебя занесло в этот дом?»
Дом покойного Осепьяна стоял на улице Радужной. Номер дома указан не был, но по фотографии в газете его можно будет узнать. Затем по карте Москвы Бирюков выяснил номер отделения милиции, которое находится в том районе, и как туда добраться на метро. Встал, аккуратно сложил газеты и карту в целлофановый мешок с героями «Санта-Барбары», сел в подошедший поезд и растворился в пестрой московской толпе.
Шурин Илья только вернулся с работы, рассчитывая провести остаток вечера за столом перед телевизором, попивая холодненькое пиво и калякая с тверским родственником о семейных делах, но не успел он переступить порог квартиры, как его в прихожей встретила всполошенная супруга.
– Только что из милиции звонили, тебя спрашивали. Говорят, задержали гражданина, я так поняла, что это Саша. Надо приехать забрать.
– За что задержали?
– Я знаю?! Может, пьяный шел, может, еще что. Я спрашивала, не говорят. Ты же его родственник, так и едь за ним.
...Бирюков сидел в «обезьяннике» рядом с двумя небритыми персонами «кавказской национальности». Ошарашенного шурина он встретил радостным возгласом:
– Наконец-то! Скажи им, что я – это я, а то ведь не выпускают... Ну, блин, предупреждать надо, что у вас в Москве такие порядки! – зло выругался на улице уже освобожденный Бирюков. – Козлы поганые! Трезвого человека ни за что в клетку посадить!
– Тихо ты, не буянь, – осадил его шепотом шурин, ведя к машине.
– Удостоверения у меня при себе нет! Я что, в розыске? Что, моя физиономия у них на стенке висит – «их разыскивает милиция»? – высунувшись из машины, во все горло проорал он, проезжая мимо отделения.
– Тихо, а то еще догонят.
– Ни фига! – вырвавшись на свободу, хорохорился тверской гость. – Стой, ты куда меня везешь?
– Как куда? Ко мне домой. Саша, ты точно трезвый?
– Да не пил я ничего, не пил, у меня тут дело еще одно есть.
– Завтра сделаешь, поздно ведь уже, одиннадцатый час. Какие могут быть дела?
– Ладно, я тебе скажу, только ты никому ни-ни, даже жене. У нас тут дело такое – Ленку мою арестовали...
Бирюков вкратце рассказал родственнику про убийство Осепьяна, про арест дочери и передал суть своего неудавшегося визита к родственникам покойного. Илья остановился на обочине под разрешающим знаком, слушал и изумленно качал головой.
– М-да, ну и дела... Я слышал про это убийство, но не вникал. А тут вон оно что! Ну, брат, сочувствую.
– Я к этим сволочам по-хорошему, мол, так и так, я как отец интересуюсь, помогите. А они сразу за мной патруль вызвали. Машина подъезжает, ко мне два битюга с автоматами подбегают, мордой на капот, руки на затылок, документ, говорят, покажи. Говорю, в поезде украли у меня все документы. Я к людям знакомым поговорить пришел. А они меня и слушать не хотят, забрали в отделение, – с обидой в голосе рассказывал тверской зять. – Посадили меня в «обезьянник». Я им через решетку кричу, мол, что ж вы делаете! Я сам капитан! За что меня на улице арестовали? Вывели меня. Привели к начальнику отделения, майор там сидит такой, рожа кирпича просит. Выслушал он меня, а сам глаза в стол, на меня, сволочь, даже не смотрит. Рукой закрылся, сам пишет что-то и лениво так говорит: ты, мол, папаша, не туда обратился... И нагло так смеется, сволочь! Ты не туда обратился, мы про твою дочку ничего не знаем, она, говорит, скорее всего, на Тверской широко известна, там и спрашивай. Я не понял, говорю, у кого на Тверской спрашивать? А он отвечает: да ты выйди вечером на Тверскую и иди, а они к тебе сами подойдут. И все остальные тоже ржут, сопляки. Ну, я им тут кое-что и объяснил по-нашему, по-простому...
Илья тяжело вздохнул.
– Что ты? – подозрительно глянул на него Бирюков.
– Да не знаю, как и сказать... А ты Ленку свою давно последний раз видел?
– А что?
– Нет, скажи – давно?
– Приезжала на Новый год, неделю у нас была.
– А ты у нее в Москве был когда-нибудь?
– Пока училась, был у нее в общежитии пару раз. Картошки мать просила передать мешок, варенья, то-се. Деньжат ей подкидывал. Сам понимаешь, как сейчас на стипендию одну прожить.
– А потом? Когда она закончила учиться?
– Когда она на квартиру жить перешла, нет. Она же у хозяйки комнату снимала. Хозяйка, сказала, очень строгая, не любит, когда чужие в доме, специально Лена просила, чтобы мы не приезжали.
– А ты к этой хозяйке сегодня не заезжал?
– Нет. Да у меня и адреса ее нет. Да и зачем, чтобы она знала про Лену? А что ты хотел сказать?
Илья помялся, медля с ответом.
– Ты только не психуй, но твой майор, когда про Тверскую говорил... Знаешь, у нас на Тверской проститутки стоят.
– Ну? – не понял Бирюков.
– Ну и вот. Майор, кажется, имел в виду, что твою Ленку проститутки на Тверской хорошо знать должны.
В машине повисла пауза.
– Это что выходит? – медленно произнес Бирюков. – Он что имел в виду? Что моя Ленка – проститутка?
– Я не знаю ничего, – поспешил отмежеваться Илья. – Она нам вообще редко звонила. И не заходила. Я в ее жизнь не лез.
Бирюков тяжело двигал желваками. Он думал, что его дочь делала в ночь убийства в доме Осепьяна? Если она была... Тогда ясно. Но почему в газете писали, будто подозреваемая жила в доме?
– Ты не расстраивайся, еще ничего не известно, – старался утешить родственника Илья. – Ну даже если что-то и было... Ну и что? Теперь многие так. Жизнь вон какая.
– Ленка проституткой не была, – сказал как отрезал Бирюков.
Шурин помолчал, потом осторожно спросил:
– Так что ты теперь задумал?
– Хочу к ним в дом попасть, где убийство произошло.
– Зачем?
– Да выяснить хочу, за что Ленку арестовали. И почему они меня так отфутболили. Я же с ними по-хорошему поговорить хотел, спросить. Должен же я знать, что моя дочь делала ночью у них в доме, – словно оправдываясь, повторял Бирюков. – Ты отправляйся домой, жена небось уже извелась. Я как-нибудь потом до тебя доберусь. Если что, на вокзале переночую.
– Тут тебе не Тверь, – усмехнулся шурин, – опять заметут в отделение. Ладно, делай что хочешь, я тебя буду ждать в машине.
...Двухэтажный особняк, в котором проживал покойный заместитель председателя Спецстроя, стоял на тихой Радужной улице, вдали от шумного проспекта, от метро и автобусных остановок. Возможность добраться в этот уголок Москвы на общественном транспорте вообще исключалась. С одной стороны территория вокруг особняка была надежно защищена высокой ажурной решеткой какого-то научного института, здание которого возвышалось в глубине зеленого парка. С другой стороны его загораживала от посторонних глаз широкая клумба неправильной формы, с невзрачным памятником неизвестному деятелю, стоящим на гранитном постаменте в центре гирлянды из анютиных глазок, настурций и маттиолы.
Особняк Осепьяна был окружен высоким дощатым зеленым забором, на котором нигде не значился ни номер дома, ни название улицы.
Пока Бирюков с шурином плутали в хитросплетении московских дворов и улиц в поисках нужного дома, наступила ночь.
– Кажется, здесь, – неуверенно произнес Илья, глядя из машины на широкие ворота в глухом заборе, из-за которого выглядывали густые кроны деревьев. – Больше негде, мы всю Радужную проехали взад-вперед три раза. Может, спросим у кого-нибудь для верности? – предложил он просто ради того, чтобы оттянуть неприятный момент, но Бирюков отрицательно покачал головой:
– У кого тут спросишь? Ни одного человека поблизости, как вымерло... Ну что? Я пошел?
– Погоди, скажи сначала, что ты собираешься делать? Как ты туда залезешь? Не через забор же?
– А почему не через забор? Подсоби перелезть, раз уж вызвался помогать.
Шурин хотел сказать, что он вообще-то никуда не вызывался, а просто согласился посидеть в машине, подождать, чем кончится авантюра тверского родственника, но промолчал. Они вылезли из машины, подошли к воротам дома.
– Там у них будка с охраной, – определил Илья.
– Где? – шепотом переспросил тверской зять.
– Видишь видеокамеру над воротами? Вон огонек красный светится? А будка там, за воротами, на въезде.
– Я думал, это голубятня, – признался Бирюков, вглядываясь в неприметную зеленую будку, стоящую на сваях, как жилище аборигенов.
– Ага, жди! – насмешливо ответил Илья.
От ворот к дому Осепьяна уходила асфальтированная аллея, с обеих сторон обсаженная невысокими голубыми елочками. Над воротами горел яркий фонарь, освещая пространство перед видеокамерой.
– Пошли скорей, пока охранники на нас внимания не обратили, – посоветовал Илья.
– А вон, посмотри, если незаметно пробраться за елками и залезть во-о на ту крышу...
Действительно, в глубине аллеи, справа, возле дома, виднелась небольшая пристройка с пологой крышей.
– Если на нее забраться, то можно и в дом...
– Ладно, – задумчиво проговорил Бирюков, – пойдем пока...
Они медленно прошли вдоль по тротуару мимо ворот особняка. Перед памятником неизвестному деятелю тротуар сворачивал влево и огибал клумбу. Бирюков и шурин Илья не пошли дальше по тротуару, а свернули в кусты и, стараясь держаться тонкой межи, отделяющей ограду особняка Осепьяна от бордюра цветочной клумбы, потопали вдоль забора, ища подходящее место для проникновения.
Забор завел их в тупик. Вскоре они уперлись в высокую ограду из металлической сетки, которую сразу не заметили из-за разросшейся зелени.
– Все, стоп, дальше не пройдем, – прошептал шурин, наскочив в темноте на спину резко затормозившего Бирюкова.
– Понастроили себе дворцов на народные деньги, – засопел обиженно Бирюков. – Через границу легче проскочить... Ладно, тут и полезу. Ну-ка, подсади чуток.
Московский шурин был на десять лет моложе и почти вполовину тоньше своего тверского родственника. Кряхтя, он поддерживал грузного Бирюкова, который карабкался, как огромная горилла на забор.
– Осторожно, мои штаны не порви, а то Анюта меня убьет, – прокряхтел снизу шурин. – Да лезь скорее! Я же не железный тебя держать.
«У, кабан, – думал он про себя с обидой. – Разжирел там у себя в деревне. А еще жалуются, что москвичи зажрались, пока остальная Россия голодает».
Наконец Бирюкову удалось закинуть ногу и сесть верхом на забор. Шурин облегченно вздохнул, несколько раз согнулся и разогнулся, поправляя затекшую спину.
– Ну что там? – снизу спросил он.
– Не видно ничего, деревья мешают.
– Собак не видно?
– Вроде нет.
– А забор с той стороны гладкий или набитый? Сам сможешь обратно залезть?
Бирюков поерзал на заборе, проверяя ногой, что там внизу.
– Вроде есть, на что наступить. Ну я пошел!
– Где тебя ждать? Здесь или в машине?
– Иди в машину, а то мало ли что.
Бирюков спрыгнул. Шурин приложил ухо к доскам забора, услышал, как глухо ударилось о землю грузное тело тверского родственника, как захрустели под ним сломанные ветки.
– Эй, ты живой? Руки-ноги не переломал?
– Вроде целый, – тихо ответил Бирюков из-за забора. – Все, я пошел!
Шурин услышал, как зашуршали листья и захрустели под ногами песок и мелкие веточки. Потом все стихло. Тогда он тем же путем вернулся обратно к машине, сел и стал ждать.
Бирюков и сам ясно не представлял, что именно он ищет в доме, где произошло убийство, как собирается попасть туда, что будет делать, если наткнется на обитателей дома или, еще хуже, охранников. Четкого плана у него не было, а шел он, полагаясь на «авось», ведомый скорее любопытством, чем ясной идеей. Особого страха он тоже не испытывал – так, скорее, возбуждение.
Сделав несколько шагов, он остановился и прислушался. Было тихо. Впереди перед ним рисовался на фоне светло-синего ночного неба темный силуэт двухэтажного большого дома с острой высокой крышей. На первом этаже за зарешеченным окном горел свет.
К подъезду дома от ворот вела асфальтированная аллея, вдоль которой росли низкие молодые елочки и торчали редкие фонари – круглые плафоны на низких, по новой моде, ногах. От них вверх расходились конусообразные столбы яркого белого света, и в них мельтешила мошкара и ночные мотыльки. Остальная часть сада скрывалась в непроглядной темноте. На зеленых подстриженных лужайках работали распылители воды, разбрызгивали вокруг тонкие струйки. Бирюков лег на землю и по-пластунски пополз по влажной траве, стараясь не высовываться, чтобы не попасть в освещенный участок. Он полз и полз, изредка подымая голову, пока газон не оборвался узкой дорожкой, выложенной плитками. Эта дорожка огибала дом.
Бирюков поднялся и прошмыгнул за угол, спрятавшись в тени вьющегося винограда. Прямо над ним оказалось освещенное открытое окно. До него долетел запах сигаретного дыма. Внутри были люди, до Бирюкова долетал гул голосов, но слов он не мог разобрать.
Он медленно пошел вдоль стены дома. Соседнее темное окно тоже было открыто. Бирюков поставил ногу на узкий выступ фундамента, собрался с силой и попытался, оторвав другую ногу от земли, дотянуться до решетки на окне. Один раз он сорвался, но со второй попытки смог ухватиться одной рукой за решетку. Теперь он стоял на тонком выступе фундамента, распластавшись по стене и держась за решетку, и слышал все, о чем говорили в комнате. Он и не думал, забираясь в дом Осепьяна, что окажется на поминках, но именно так и случилось. Этим вечером после похорон в доме покойного собрались ближайшие родственники.
– И ты не боишься оставлять окна открытыми после всего этого? – услышал он рядом с собой громкий женский шепот.
Женщина, казалось, находилась так близко, что он мог бы дотянуться и дотронуться до нее. То-то визгу бы было!
– Решетки ведь заперты, – ответил другой, тоже женский, но более молодой голос.
Говорили с еле заметным армянским акцентом.
– Все равно, мало ли? Один раз смогли в дом проникнуть, и второй...
– Мама, никто в дом не проникал! Что ты повторяешь всякие сплетни?
– А ты такая глупая, что веришь всему, о чем тебе скажут!
– Мама, хоть сегодня не начинай, а? Давай хоть на поминках не будем ссориться.
– Ладно, Лола, я молчу, – примирительно сказала первая женщина, но замолчала она только на несколько секунд. – Я за тебя волнуюсь. Может, все же переедешь ко мне на время?
– Зачем? Чтобы постоянно ругаться? Нет, я лучше тут останусь.
– А ты не боишься?
– Чего бояться?
– Но ведь отца за что-то убрали. Тсс! Не перебивай меня, дай договорить...
– Ничего не хочу слышать! Я знаю, ты скажешь, что это все неправда. Но я знаю, что в папу стреляла Лена!
– Тише, ради бога.
– В папу стреляла Лена! Что в этом непонятного? Тебе тяжело примириться с мыслью, что отца могла убить любовница?
– Лола...
– Да, любовница! Не бойся, все и так об этом знают. Хватит прятать голову в землю и делать загадочный вид, что виноваты темные силы. Обычный сексуальный скандал. Примитивно... В Швеции даже есть особая статья в криминальном кодексе – убийство партнера в постели во время любовных игр. За это женщине там дают пожизненное.
У Бирюкова затекли руки. Он больше не мог держаться и отпустил решетку. Спрыгнув на землю, он поспешил укрыться за зарослями винограда, опасаясь, что женщины внутри дома услышат подозрительный топот под окном. И правда, за решеткой мелькнуло встревоженное лицо.
Бирюков прижался спиной к высокому фундаменту дома и медленно стал продвигаться вдоль стены за угол. Он все еще не терял надежды пробраться внутрь дома. Из подслушанного разговора он понял, что Лола, дочь покойного Осепьяна от первого брака (эти сведения он почерпнул из газет), была знакома с его Леной.
Обогнув дом, он оказался под высоким крыльцом со стороны подъездной аллеи. Там, наверху, курили и разговаривали мужчины. Бирюков затаился. Прислушался к их разговору. Поначалу речь шла о чем-то постороннем, его не касающемся, но потом молодой мужской голос спросил:
– А с ее вещами что делать? – и Бирюков весь насторожился.
Шестым чувством он понял, что речь шла о его дочери.
– И много там ее вещей? – ответил другой голос, принадлежавший явно человеку пожилому.
– Полная комната. Одежда, техника. Видики, шмидики... Она ведь здесь практически жила. Что нам с ними делать?
– Что, что? Выкинуть надо ко всем чертям, зачем нам лишний шум? Собери все в несколько мешков, отвези в лес, облей бензином и сожги.
– Что, все сжечь? – В голосе молодого человека послышалось недоверие.
– Не хочу знать, куда ты это денешь. Себе забери, своим девушкам раздай, любовнице подари, мне все равно. Я не хочу, чтобы ее шмотки оставались в доме.
– А что делать, если она вдруг выйдет? Ведь она тогда приедет сюда за своими вещами...
– Не бойся, не выйдет.
– А вдруг?..
– Слишком много вопросов задаешь, мальчик. Кажется, я все ясно сказал?
– Да, ясно.
– Чтоб завтра в комнате никаких следов от этой Лены не осталось, ты понял?
– Понял, дядя Акоп. А если ее родственники придут за вещами, что мне говорить?
– Говори, что никакой Лены ты не знаешь, в глаза не видел и что здесь она никогда не жила. Ты понял все или еще вопросы будут?
– Извини, я все понял.
К ногам Бирюкова спланировали, как кометы, два непогашенных окурка. Наверху хлопнула дверь.
«Кажись, пора выбираться», – благоразумно подумал он.
Тем же путем вернулся к забору, благополучно перелез на другую сторону, отряхнул со спортивных брюк прилипшую грязь и травинки.
Шурин даже вздрогнул от неожиданности, когда Бирюков дернул на себя ручку дверцы в машине.
– Ты уже? – обрадовался он, открывая машину. – А я сижу паникую. Думаю, что Люське твоей скажу, если тебя вдруг замели. Ну что там? Был у них в доме?
Бирюков молча кивнул.
– Что-нибудь узнал?
– Поехали, – усталым голосом попросил Бирюков. – По дороге все расскажу.
