Глава 18
— Судить, — согласился пахан. — Идите сюда оба, на мой строгий и справедливый суд. Ты, Румын, адвокатом будешь. А вам, Щетка и Мочало, приговор исполнять. Тут — присяжные, — пахан указал на Стилиста и Скрипача.
Быстро организовали декорации.
— Итак, ты, Волчок, обвиняешь Газетчика. Я правильно понял?
Шумовский, которому очень шло прозвище «Волчок» — не волк еще, не волчонок, а именно волчок, кивнул головой.
— Производится слушание дела — Волчок против Газетчика! — на всю камеру объявил Румын. Шестерки Шумовского захихикали, но на них цыкнули с соседних нар.
— Расскажи нам, Газетчик, ничего не утаи, откуда ты и почему, кто за тебя поручиться может? — ласково спросил пахан.
— Я — Ольховский, вы меня Газетчиком назвали. Раньше не привлекался, как-то удавалось ускользнуть от закона.
— А до этого чем занимался? — спросил Шумовский. — про газетку твою мы уже послушали, но этому делу — без году неделя. А раньше что, просто дурака валял?
— Почему дурака валял? Дело у меня свое было, но погорел…
— Какое-такое дело? — спросил вдруг Стилист.
— Контора у меня была, маленькая, но своя. Металлами торговал. С Урала возил — в Калининград толкал. Оттуда — дальше.
— В Калининград? — удивился Шумовский. — Эй, Таможня, тебе это рыло не знакомо? Говорит, металлы в Кёниг толкал.
К месту судилища подошел молодой парень, длинный и худой, как белый глист. Но жилистый и крепкий — это было сразу видно. Посмотрел внимательно на Гордеева:
— А какие металлы брал?
— Да все что плохо-хорошо лежало, все брал. И алюминий, и медь, и титан, случалось, и в дорогие сделки ввязывался, но не сошлось — погорел-таки.
— А работал с кем? — Таможня просто буравил Гордеева глазами.
И тут Юрий решил рискнуть. Нужен был хоть один провокационный ход, а то уж больно гладко он сказки плел. А что делать, и не поверят — страшно, а поверят — дело провалил. Надо, чтобы все поверили, а тот, кто ему и нужен, — усомнился бы.
— В Питере с Фирсовым работал.
Таможня посмотрел на него холодными рыбьими глазами безо всякого выражения, сказал:
— Есть такой, — и вернулся на свое место.
— Что скажете, присяжные? — обратился пахан к своим прихлебателям.
— Не мент это, — твердо сказал Щетка.
— Осталось второе обвинение, — невозмутимо сказал пахан.
Шумовский приосанился. От первого обвинения Гордеев счастливо отделался — ну кто же знал, что он с Фирсовым сотрудничал? Но как новенький отделается от второго обвинения? Молодых да глупых как ловят? «Мы верим, что ты настоящий мужик, что ты не петух. Но для справедливости надо проверить. Здесь всех так проверяли, так что нет ничего постыдного. Снимай штаны». И молодой да неопытный штаны снимает — тут-то ему и конец. «Извини, парень, обознались. Ты действительно не был петухом. Но теперь уж придется!» И налетает вся голодная камера и тянут мальчика к параше.
— Ну что, Газетчик, ответ придется держать, — жестко сказал Скрипач. Страшно представить, что вырастет из этого юноши. Может быть, выйдет после отсидки — и станет новым Аль-Капоне. Но не вернется к прежней жизни. Зато хоть с девочками славянской внешности вдоволь накувыркается. Если на зоне не привыкнет окончательно к мальчикам.
Гордеев напрягся, готовый в любой момент дать отпор. Даже машинально сжал кулаки.
— Послушай, Шумовский, а не о тебе ли мне Грум говорил? — поднимаясь с нижних нар неподалеку от пахана, спросил тощий уголовник, голый по пояс, весь в наколках.
— Грум? Не знаю о таком, — ответил Волчок.
— А он про тебя знает. Грум, — поворачиваясь к пахану, пояснил татуированный: — Это тот, который мальчиков сдавал в аренду. Точно там Шумовский был.
— Мало ли в стране Шумовских? — нервно дернул щекой Волчок.
— И говорил мне Грум, что ты любишь, когда мальчики при тебе ласкают друг друга, а ты смотришь. Потому что сил на то, чтобы их поласкать, у тебя нет.
— Пошел он, твой Грум! — вскочил Шумовский. — Я больше одного мальчика за раз…
— Что-что? — приложил ладони к ушам Румын.
— Это неправда, — тяжело дыша, ответил Шумовский.
— Ну мы поглядим, поглядим! — ответил Щетка, засучивая рукава. — Ганс не соврет.
— Зачем Гансу врать! — стукнул себя кулаком по тощей груди татуированный. — Ганс попался, как мальчишка-чертяка, теперь Ганс только правду говорит!
— Ну что ж, Волчок, — притворно вздохнул пахан, — вот ты и сам подписал себе приговор. Заточка на столе.
Уголовники — тоже люди. Они дают проштрафившемуся право выбора: перерезать вены или быть опущенным. Волчок подошел к столу. Его шестерки напряглись, мечтая только об одном, чтобы он сейчас полоснул заточкой по одной руке, по второй, а они бы потом на зоне говорили, что Волчок, который умер, а не сдался, был их корешем.
Волчок потянулся к заточке. Закатал рукав. Сжал кулак, посмотрел на вены, примерился. Помедлил. Снова посмотрел на заточку.
— Курить! — прохрипел он.
Ему без слов протянули сигарету, поднесли огонь. Ясное дело — мужик перед смертью покурить хочет. Пока он курил, Гордеев рассматривал окружающих. Стилист равнодушно глядел в сторону — он уже через это прошел. Румын от нетерпения приплясывал на месте — очень ему хотелось оприходовать этого Волчка. Щетка оттягивал пальцами щеку и отпускал — он не верил в смелость Волчка. Мочало поглаживал себя по животу, предвкушая веселье.
Долго, очень долго спокойно курил Волчок. А у самого дергалась бровь. Что творилось в его голове в этот момент — так никто и не узнал.
Открылась дверь, и охранник гаркнул:
— Шумовский, с вещами — на выход!
— Ну, мужик, повезло тебе сказочно, — заметил Коренев, — сама судьба за тебя вступилась.
— Мы по параше-то передадим, кто ты есть! — зло сказал Румын.
— Нет, Румын, — отрезал пахан.
Но воры уже напряглись, приготовились к потехе, им было не остановиться.
— А что это вы, мальчики, в общей беседе не участвуете? — обратился к шестеркам Шумовского пахан. Мальчики затрепетали. Их кореш подставил их основательно — не отдуплился по-мужски и свалил. Нет теперь им спасения.
— Идите сюда, не бойтесь, — ласково сказал Румын, улыбаясь во весь рот. Вот-вот-вот, его звездный час! Наконец-то добыча, вялая, трепещущая, сама идет в руки.
— А слыхали вы, черти, что Ганс сказал? — спросил пахан, глядя на шестерок Шумовского. — Будто Волчок любит, чтобы два мальчика перед ним ласкались. А?
— Может, любит, а может, и нет, мы этого не знаем, а врать не будем, — твердо ответил один.
— Обзовись, что-то я запамятовал, кто ты.
— Мурик, Петр Мурзин. Поссал на ментовскую машину на спор. Меня и замели.
— Храбрый мальчик. А второй что же?
— Алексей Курносов. Ларек подломил.
— А что за ларек-то был? А как же ты его подламывал? — потянулся к нему Румын. Первого, Мурика, трогать точно не станут — он за правое дело пострадал, на поганую ментовскую машину поссал и был схвачен. Это искупляет его вину за дружбу с Волчком перед хатой. А вот коллега его — первый претендент на опетушение. Щетка даже перестал терзать свою щеку — тут и так было все понятно. Ганс плотоядно облизал тонкие синие губы.
Мальчишка еще совсем, девятнадцать лет, не больше. Не шпана, не гопник — небось не от скуки пошел ларек ломать.
— У сестры моей рак нашли, — опустив голову, сказал парнишка. — А лекарство стоит, как пять маминых зарплат.
— Сам-то не работаешь, значит? На мамины деньги живешь? — прищурился Скрипач.
— Уж ты бы, Скрипачок, помалкивал! — заметил Румын.
— Ты мне рот не затыкай, я тебе не шавка!
— Спокойно, спокойно. Я не хочу, чтобы такие уважаемые люди друг с другом ссорились, — сказал пахан.
«Хочет, — неожиданно понял Гордеев. — Хочет, и поэтому незаметно стравливает их друг с другом. И у Скрипача, и у Румына есть все задатки лидеров. Если они объединятся, власть в хате может перейти к ним. Умный в этой хате вор. И справедливый вроде. Но вот парню, похоже, достанется за всех. Он его не станет защищать — иначе бойцы будут роптать».
Гордееву почему-то стало жалко этого неудачливого взломщика, решившегося на преступление ради сестры. Второй-то рожа довольная, гопническая — как же, милицейскую машину обгадил, уже стоит, подбоченясь, метит в приближенные к пахану.
— Послушайте, отцы, скажите лучше, Бурцева, кореша моего, убили здесь, в этой самой камере? — спросил Гордеев, когда все замолчали в ожидании дальнейшего развития событий.
— Убили. Задушили во сне. Знаешь, как это бывает? Человек в камере ложится спать и думает, что до завтра уж с ним ничего не произойдет. А утром не просыпается. Потому что заточку в легкое всадили или задушили нежно, — пояснил Мочало.
— Отцы, я вам сразу скажу — я к его делам никакого отношения не имел. Я ничего про них не знаю и знать не хочу! — быстро заговорил Гордеев. — Я даже больше скажу — он, Бурцев, меня кинуть хотел, когда осмий украдем.
— Как быстро ты открещиваешься от своего подельника. Нехорошо, — заметил пахан.
Шестерки Шумовского потихоньку отступили к своим нарам, благословляя недалекого новенького, которому лучше бы в этот момент сидеть и помалкивать, авось не тронут, а теперь все внимание переключилось на него, и быть ему битым, а то и опущенным.
— И взял-то всего, смешно — три грамма. Это разве много? — обратился к пахану Гордеев. — Так за что его?..
— Да уж, видать, подороже порнухи с певицей! — ответил Таможня. — осмий используется где угодно, он стоит бешеных денег и на него за границей колоссальный спрос.
— Ага, и нам в универе говорили, что он сто тысяч долларов за грамм тянет, — встрял вдруг в разговор Скрипач.
— Скрипачок у нас образованный! — поддел его Румын.
— А я вот что скажу, главное образование — оно на зоне получается. Глядите на мой диплом! — хлопнул себя по татуированному животу Ганс.
— Диплом-то больно синий, — заметил Мочало, как бы невзначай накрывая рукой заточку на столе, — как бы не сделать его красным маленько.
Ганс и Мочало вяло переругивались. Скомандовали обед. Заключенные с мисками и кружками кинулись к окошку. Лучшее, понятно, отнесли пахану и его окружению, остальное поделили между собой простые зэки. Гордеев был не особенно голоден, а при виде баланды аппетит у него совсем пропал, поэтому он подставил свою миску, когда совсем уже одна жижа осталась.
Зэки застучали ложками, уписывая баланду. Один старый взяточник Дышкант лежал на своих нарах пластом.
— Дед, ты чего? — тронул его за плечо Гордеев.
Но тот только прохрипел что-то в ответ.
— Эй, а не инсульт ли у него? — подбежал к Гордееву парнишка, который подламывал ларек.
— Позовите санитаров! Человека парализовало! — закричал в окошко Румын. — и как он везде успевает?
После того как старика унесли на крест, а зной немного спал, в камере наступило затишье — обманчивое, как перед бурей. Скрипач с Румыном мирно играли в шахматы. Ганс и Мочало прекратили пререкаться и молча наблюдали за игрой. «Ну прямо тихий час в пионерском лагере!» — подумалось Гордееву.
Главное — не поддаваться на это обманчивое спокойствие, не расслабляться.
Возможные убийцы Бурцева определились. Это либо Щетка, либо Ганс, либо все-таки Мочало. А может, Румын. А может, и Таможня. Да, за всеми следить придется. Только вот как определить настоящего убийцу? Ответа на этот вопрос у Гордеева пока не было…
Пахан добродушно взирал на своих подданных и о чем-то вяло беседовал со Стилистом. Тот, очевидно, рассказывал ему очередную байку из своей жизни порномагната.
На ужин принесли неизменный тюремный рыбкин суп. Гордеев похлебал жидкое горьковатое варево, сплюнул рыбную голову. Вспомнил воинов-спартанцев и быстро дохлебал оставшееся.
Если предполагаемый убийца проглотил наживку, то скорее всего ночью, когда все уснут, ему предстоит сражение с неизвестным пока противником. А если нет? Гордеев решил, что назавтра вставит в разговор еще какие-то подробности…
Перед сном Румын не забыл намекнуть шестеркам Волчка, что их судьба еще не решена, а слушание дела лишь отложено до лучших времен.
«Очевидно, лучшие времена настанут, когда они меня удавят», — мрачно подумал Гордеев.
Духота к ночи вернулась — видимо, завтра будет гроза. Даже на верхних нарах пахло ужасно — мочой, грязными ногами и прогорклым салом. Гордеев попытался было завернуться с головой в одеяло, но стало жарко и сразу бросило в пот.
Гордеев вынырнул из-под одеяла. На потное тело налетели комары. Настоящие болотные, матерые питерские комары, с хоботками, заточенными под лосиную шкуру. Такие и сапог прокусят.
Спящий человек отличается от притворяющегося ритмом дыхания. Надо иметь очень натренированные легкие и диафрагму, чтобы ритмично, на пять счетов, вдыхать и выдыхать воздух. Гордеев овладел этой наукой, когда еще в институте увлекся восточными учениями. Учения в прок не пошли, а вот «дыхание спящего монаха» оказалось сейчас ой как кстати.
Время шло, превращалось в длинную трубу вечности, сквозь которую летел адвокат Юрий Гордеев и вдыхал на пять счетов, а потом на пять же счетов и выдыхал. Впрочем он все-таки уснул. Потому что когда в очередной раз выдохнуть на пять счетов не удалось, Гордеев очнулся и понял, что сероватый свет питерской ночи заслоняет ему чья-то тень, а горло сдавливает удавка.
Противник попался тощий. «Ганс!» — мелькнула мысль у Гордеева. Сражение на верхних нарах закончилось быстро. Не ожидавший отпора убийца скатился вниз и, видимо, что-то себе сломал, потому что ахнул, а потом выругался по-немецки.
«Точно Ганс!» — уверился Юрий.
Но это оказался Таможня.
Остальные зэки повскакивали с мест, окружили неудачливого убийцу.
— Таможня? — опешил Румын. — Ты чего это, в «грузчики» подался? А Бурцева тоже ты?
Белый тощий глист молчал в ответ. Только дышал тяжело.
