Часть вторая

— Вижу, все в сборе? — Воскобойников созвал совещание на 16.00 и сам прибыл минута в минуту. — Мельник погиб. Все уже в курсе?

— Слышали, — кивнул Заставнюк. — Сложно было не услышать, сегодня только об этом и разговоры.

Шеф, как всегда, не раздеваясь уселся на стол:

— Что творится в федерации, сами понимаете. В газетах уже говорят об эпидемии загадочных самоубийств. Это очень плохо. Очень. Но хуже всего для нас, что наше маленькое расследование придется максимально ускорить.

Все дружно кивнули.

— Константин Мельник — 26 лет, 7-й в рейтинге ФИДЕ. Вот как он играл: 6 января черными — проигрыш, 8-го белыми — ничья, 10-го черными — ничья, потом перерыв, смерть Болотникова, переговоры, возобновление турнира, 16-го белыми — проигрыш. 18 января, то есть вчера, Мельник также покончил с собой. Он, как и Болотников, выбросился с шестого этажа, из окна номера 612. Номер на том же этаже, что и номер Болотникова, в противоположном крыле. Это случилось также утром, но не в семь, а около восьми. Как и в первом случае, предсмертная записка отсутствует. Причина смерти — черепно-мозговая травма, вызванная падением.

Следствие по Мельнику, естественно, еще не закончилось, но фактами, опровергающими версию самоубийства, насколько мне известно, следствие не располагает.

Итак, два самоубийства подряд, погибли два международных гроссмейстера. Это плохо… Простите, я повторяюсь, но, честно говоря, просто голова идет кругом.

— Свидетелей опять нет? — спросил Гордеев.

— На этот раз есть. Как Мельник выбрасывался из окна, видел уборщик гостиницы, некто Алексей Колпаков. Но он, по заверениям следствия, испытал от увиденного сильнейший психический шок, так что на его показания вряд ли можно безоговорочно полагаться. И тем не менее завтра-послезавтра, когда он немного оправится, я думаю, можно будет с ним поговорить. Нет — значит, я достану протокол его допроса, и ограничимся этим. — Воскобойников сосредоточенно потер виски. — Так… По окружению Болотникова вы уже в курсе, просто я попрошу активизироваться. Теперь Мельник. Его тренер Мовсесян Вардан Георгиевич с ним больше десяти лет, завтра после одиннадцати он будет вас ждать в «Хилтоне», я уже договорился. Список родственников вот тут, в папке. — он похлопал ладонью по тонкому скоросшивателю. — Что еще?.. С Гончаровой вы еще не встречались?

Гордеев отрицательно мотнул головой.

— Тогда, думаю, целесообразно вам, Юрий Петрович и Евгения Леонидовна, начать с Гончаровой и Мовсесяном совместно. Если вопросов больше нет, я должен бежать.

Вопросов не было. Воскобойников испарился. Заставнюк, кряхтя, потянулся в своем кресле:

— По чайку или по домам?

— По чайку. — Брусникина по диагонали пробежала глазами список родственников Мельника и, передав его Гордееву, занялась чаем. — И зачем только Мельник взялся доигрывать? Отказался бы, был бы жив, наверное…

— Деньги, Женечка, — вздохнул Савелий Ильич, — исключительно ради призовых он согласился. Сколько в газетах его ругали! Пеняли, что, мол, теперь-то, конечно, он выиграет, что надо ему нового соперника искать, хотя причем тут соперник, я вообще не понимаю, матч же против компьютера и, собственно, ради проверки возможностей компьютера… Сразу же было ясно, что он пыжится из-за ICS.

— ICS? — переспросила Брусникина.

— International Chess School его имени. Интернет-школа международная, детская, которую он где-то год назад организовал на такие же призовые от турнира в Эмиратах. Он там размахнулся, какие-то стипендии начал раздавать, но все очень быстро закончилось и заглохло, видимо, те призовые кончились, а новых не получал. Кстати, — Заставнюк задумчиво поскреб затылок, — а когда Мельник выпрыгнул, грузовик тоже был?

— Какой грузовик? — возмутилась Брусникина. — Они же не из соседних номеров прыгали.

— И что? Оба вывалились во внутренний двор. Гостиница, насколько я помню, стоит буквой П, промежуток между ножками П достаточно узкий. если под окнами Мельника тоже есть служебный вход, значит, мог быть и грузовик.

Брусникина только развела руками:

— Ну, не знаю. Это вообще было бы что-то параноидальное. Впору было бы обвинить грузовик или его водителя.

— А что, сразу решились бы все наши проблемы, — усмехнулся старик в усы. — Грузовик — под суд, и дело с концом. Что скажете, Юрий Петрович?

— Ничего не скажу. — Гордеев пожал плечами. — В этом деле и без грузовика параноидального хватает. Они же не влюбленные? Не члены какой-нибудь секты? Мистика какая-то!..

— А вы в мистику не верите? — заинтересовалась Брусникина.

— Не верю. Но готов уже предположить, что оба гроссмейстера были подвергнуты какому-то гипнозу. И если так, то никакие это не самоубийства.

— А вам не приходило в голову, что и гипноза никакого не было? Что, если их обоих убили?

За противостоянием Бойкова в Манчестере, а после Болотникова и Мельника в Москве наблюдал известный противник таких соревнований выдающийся индийский шахматист Сатьянджит Бэй.

15.01.2004.

Роман Исаев специально для журнала «Белый слон»

Окна, из которых Болотников и Мельник отправились в свой последний путь, располагались почти напротив друг друга. Как и две кучки замерзших гвоздик, только одна (для Болотникова) лежала на выступе фундамента, а другая (для Мельника) — прямо на асфальте. Кроме цветов, о случившемся ничего не напоминало, свежевыпавший снег, уже утрамбованный колесами подъезжавших к служебному входу автомобилей, прикрыл контуры тел на асфальте, навес, порванный Болотниковым, заменили на новый, люди не задумываясь ступали там, где несколько дней назад кто-то умер.

— Пойдемте отсюда, — сказала Брусникина.

— Да-да, иду. — Гордеев не двинулся с места. Она дала ему с полминуты, он смотрел на гвоздики и окна, она — в небо, покрытое плотными высокими облаками, под ними бежали мелкие облачка — разрозненные и рваные. — Девять теней под сенью великой тени, — продекламировал он угрюмо.

— Все, пойдемте! Здесь не мемориал. Сделайте хорошее спартаковское лицо, нам с людьми разговаривать. — Брусникина бросила его и быстро-быстро пошла к главному входу, пришлось нагонять ее бегом.

В самой гостинице тоже все шло своим чередом. У входа — вереница такси, швейцар с раскрасневшимся от мороза лицом — у автоматически открывающихся дверей, суета в холле. Ничто не напоминало о недавней драме.

Не вступая в переговоры с портье, они прошли к лифту. Двери с легким шумом разъехались, солидные постояльцы солидно покинули кабину, только белобрысый мальчишка лет десяти-одиннадцати в толстом свитере и несколько великоватых джинсах остался стоять у панели с кнопками. На местного «боя» мальчик не походил и отсутствием униформы, и молодостью лет, тем не менее, как заправский лифтер, с легким поклоном поинтересовался:

— Куда прикажете?

— Шестой, — усмехнувшись, ответила Брусникина.

Мальчик с видимым удовольствием вдавил указательным пальцем нужную кнопку и, убедившись, что половинки двери соединились, спросил:

— А зачем?

Гордеев с Брусникиной невольно переглянулись, а мальчик, не дожидаясь ответа на предыдущий, задал новый вопрос:

— Вы из шахматной федерации?

— А ты откуда знаешь? — удивился Гордеев.

— Вы без фотоаппаратов, значит, не журналисты, а милиционеры — они всегда какие-то кислые: как будто усталые или хотят спать. Ну и Вардан Георгиевич сегодня утром говорил, что из шахматной федерации притащатся какие-то новые проверяющие. Все, шестой этаж, приехали. — он посторонился, пропуская Брусникину, Гордеева пропускать не стал, тоже вышел: — Хотите, я вам тут все покажу? Или вы торопитесь?

— А ты тоже шахматист? — спросила Брусникина.

— Ага, я занимаюсь с Варданом Георгиевичем. Раньше у него была большая школа, когда еще Константин Львович у него учился, а теперь он уже одной ногой пенсионер, и нас осталось только несколько человек. Он говорит, у меня большое будущее, и сказал, что мне надо приехать сюда пораньше, чтобы посмотреть, как Константин Львович будет играть с «Владимиром I». А через неделю начнется детский чемпионат, и я там должен хорошо выступить. Жалко, тренируемся мы только утром, а потом делать нечего, мама простудилась, а одному мне гулять нельзя, потому что я в Москве только третий раз и могу заблудиться. Зато мама разрешает мне кататься на лифте.

Дошагали почти до конца коридора, мальчик постучал в дверь с номером 618 и тут же заглянул внутрь.

— Я занят, Даниил! — раздалось из-за двери. — Зайди минут через пятнадцать.

— Совещаются, — пожал плечами мальчик. — Хотите, скажу, что вы пришли?

— Пусть совещаются, — ответил Гордеев. — А тебя, значит, зовут Даниил?

— Данила. Мне так больше нравится.

— Очень приятно, Данила. Я — Юрий Петрович, — он протянул мальчику руку, и тот солидно ее пожал, — моя коллега — Евгения Леонидовна.

— Мою маму тоже зовут Евгения, — обрадовался Данила, — только она Ивановна. Хотите, я познакомлю вас с мамой, или покатаемся еще на лифте, или пойдем в конференц-зал и там подождем, пока Вардан Георгиевич освободится?

— В зал, — решил Гордеев, и мальчик вприпрыжку помчался впереди, гордый отведенной ему ролью гида.

— Нельзя допрашивать ребенка в отсутствие родителей, — насмешливо заметила Брусникина, — вам полагалось бы это знать.

— А мы и не собираемся его допрашивать, мы просто ждем, пока освободится Мовсесян, — парировал Гордеев. — Он и так не слишком расположен с нами общаться, а выдерни мы его с совещания?.. «Притащатся» — это ведь не мальчик придумал. В разговоре с нами наставник Мельника наверняка будет гораздо более тщательно выбирать слова…

— А устами младенца глаголет истина?

— Вот именно, и мы ее просто выслушаем, обещаю даже не задавать никаких вопросов, непосредственно касающихся самоубийств.

— Ну, вы идете? — крикнул с другого конца коридора Данила.

— Хотя, если желаете, можете пока познакомиться с его мамой, вашей тезкой, — предложил Гордеев, ускоряя шаг.

Брусникина, красноречиво фыркнув, пошла следом. Конференц-зал был на втором этаже, но Данила почему-то лифту предпочел лестницу — видимо, захотелось покататься еще и на перилах.

Конференц-зал был знаком Гордееву по видеозаписям пресс-конференций и телевизионному репортажу о последней партии Мельника. Только тогда зал был заполнен людьми, гулом голосов, а сейчас здесь тихо и пусто. Возвышение-сцену освободили: ни стола президиума, ни компьютера, ни большого экрана, на котором дублировались ходы во время партий, и транспарант с символикой скоропостижно закончившегося матча, конечно, тоже сняли. Двое рабочих в униформе отеля возились у стены с какими-то проводами, на посторонних они внимания не обратили.

Данила прошел в первый ряд и уселся в третье с левого края кресло:

— Я вот тут сидел, когда играл Константин Львович. Он хорошо играл, и Вардан Георгиевич говорит, что хорошо, и по телевизору сказали, что хорошо, но Болотников все равно лучше. Если бы у Болотникова была школа, я бы хотел учиться у него, он смелый. Он всегда атакует, даже черными, даже когда по теории нельзя. Я все его партии, которые смог найти, выучил. Он всегда сделает быстрый ход, сначала кажется глупый, но это только сначала. начинаешь думать и думать: и такое продолжение, и такое… бац — и цейтнот. Знаете, сколько раз он так побеждал? А Вардан Георгиевич говорит, что это глупое ребячество, и главное в шахматах — не бессмысленные психические атаки, а продуманная стратегия. А мне кажется, осторожничать и ждать, пока противник ошибется, скучно.

— А компьютер как играл? — вклинился Гордеев. — Тоже осторожничал?

— Компьютер играл супер! Константин Львович с Варданом Георгиевичем и с Олегом Игнатьевичем придумали такой дебют в третьей партии! Вардан Георгиевич сказал, что этому шедевру точно место в шахматном учебнике, а компьютер как будто прочитал у Константина Львовича мысли. И после третьего хода, когда Константин Львович только начал готовить позиции, он сначала все перекрыл, а потом выстроил такую контратаку, что у Вардана Георгиевича чуть не случился сердечный приступ. А когда он белыми играет, с ним вообще бесполезно. Вардан Георгиевич говорит, что дело тут не только в феноменальной вычислительной мощности, а еще в очень удачном алгоритме, но если поиграть с ним подольше, то и в самом лучшем алгоритме все равно найдутся щели, и тогда мы его обязательно победим. Вардан Георгиевич собирался после пятой партии засесть за детальный анализ…

— А у Болотникова тоже ничего не получалось? — перебила Брусникина, метнув на Гордеева укоризненный взгляд.

Гордеев виновато пожал плечами, разговор действительно слишком близко подошел к теме смерти Мельника. И пусть Данила не выглядел убитым горем, все равно ребенок есть ребенок.

— Вардан Георгиевич сказал, что Болотников просто обречен на проигрыш. Потому что он неуживчивый и самодур. Что для турнира такого уровня нужна команда, а Болотников всегда все решает сам и плюет на советы, если они ему не нравятся. Константин Львович всегда со всеми советовался. Во время турниров Вардан Георгиевич сам решал, когда ему спать, что кушать, сколько гулять, можно ли бегать или только плавать. И Константин Львович всегда его слушался. Вардан Георгиевич сказал тете Константина Львовича, что это не инфантильность, а дисциплина. А когда Константин Львович с Болотниковым играл прошлый турнир, они с Варданом Георгиевичем даже жили вместе. И на этом матче Константин Львович тоже со всеми советовался, даже со мной. Правда, перед самой первой партией он, не спросясь Вардана Георгиевича, пригласил в команду Олега Игнатьевича, и Вардан Георгиевич очень рассердился. А Олег Игнатьевич тоже хороший тренер, и все равно Вардан Георгиевич был главным, поэтому они сработались. А когда Константин Львович белыми чуть не проиграл, ничья удалась только потому, что он не начал устраивать самодеятельность, а доиграл, как было спланировано. Хотите, я сбегаю за доской и покажу вам эту партию? Или нет, лучше потом, за три минуты я не успею все показать.

Гордеев посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что из пятнадцати минут, заказанных Мовсесяном, истекли как раз двенадцать. А ведь у Данилы часов не было. Мальчик объяснил:

— Это меня Вардан Георгиевич научил. Он говорит: хорошему шахматисту необходимо обострять чувство времени. Я очень много тренировался и теперь могу интервалы чувствовать с точностью в десять секунд. Но только когда не сплю. А Болотников мог даже спать, например, заранее запланировав, шесть часов тридцать семь минут. Поэтому у него за последние три года ни одна партия не дошла до цейтнота. Кроме предпоследней с компьютером. Компьютер его вообще расконцентрировал. Он играл против Болотникова так, как играет сам Болотников: один раз за две минуты сделал шесть ходов. Мы с Варданом Георгиевичем смотрели, и Вардан Георгиевич сказал, что компьютер сломался, ходы детские, беззубые, что Болотникову несказанно повезло и надо ставить мат в три хода. А Болотников растерялся, начал просчитывать позицию и проиграл. А Вардан Георгиевич потом с Константином Львовичем анализировали эту партию и все-таки поняли, зачем компьютер так сделал. если бы Болотников начал атаковать, то проиграл бы еще быстрее. А Болотников после партии сказал, что компьютер пытался влезть ему в мозг и он во время игры был словно парализован, не мог сосредоточиться и мобилизоваться.

— Он прямо так и сказал: «компьютер пытался влезть мне в мозг»? — ухватился Гордеев.

— Нет. «Эта чертова груда железа пыталась влезть мне в мозг» — так он сказал. У меня хорошая память, я ее тоже тренирую с Варданом Георгиевичем, шахматисту нужна хорошая память. А Вардан Георгиевич, наверное, уже освободился. Теперь вы должны дать мне свою визитку и сказать, если я что-нибудь еще вспомню, то могу вам позвонить, так всегда в кино делают полицейские и остальные тоже.

Гордеев протянул мальчику визитку:

— Любишь полицейские истории?

— Не люблю. Раньше любил, когда был маленький. — Данила внимательно прочитал карточку и спрятал в карман джинсов. — А вы на самом деле хотите узнать, почему Константин Львович сделал с собой то же самое, что и Болотников? Или почему Болотников умер? Вообще-то, Вардан Георгиевич запретил мне об этом разговаривать и думать тоже запретил, чтобы не волноваться перед турниром, но сам он все время об этом думает, даже на тренировках стал рассеянный, и все время что-то обсуждает с тетей Константина Львовича. А мне кажется, что Константин Львович захотел побыть таким же смелым, как Болотников, и потому умер, а почему Болотников умер, я очень хотел бы знать, но пока не знаю. Пойдемте, иначе Вардан Георгиевич уйдет обедать и вам придется ждать его еще целый час.

Мовсесян стоял у лифта с пожилой импозантной дамой. Дама была в голубоватой норковой шубе, едва не подметавшей полами ковровую дорожку, и маленькой норковой же шляпке, Мовсесян — в костюме без пальто. Очевидно, он провожал свою гостью, и в ожидании лифта они мило беседовали.

— Вардан Георгиевич, — бросился к нему Данила, — тут к вам пришли из шахматной федерации.

Мовсесян определенно растерялся, как будто его застали за чем-то неприличным, потом вдруг помрачнел и, не глядя на визитеров, напустился на мальчика:

— Разве тебе не пора обедать, Даниил?! Снова нарушаешь режим?

Данила обиделся, но оправдываться не стал, развернулся и пошел в свой номер.

— Гордеев, Брусникина, правильно? — буркнул Мовсесян. — Воскобойников мне звонил, я готов с вами поговорить, хотя, убейте меня, не понимаю, о чем еще можно разговаривать. Да, извините, знакомьтесь: Ангелина Марковна — тетя Константина Мельника.

Дама одарила Гордеева и Брусникину снисходительной улыбкой. Рядом с невысоким, основательно сутулым Мовсесяном она выглядела поистине величественно: королевская осанка, гордо вскинутый подбородок. Было ей порядком за пятьдесят, но она прекрасно сохранилась, и гладкость надменного лица портила лишь одна морщина от левого уголка рта к подбородку — признак властности. Или желчности.

Подошел лифт, но она передумала спускаться.

— Все, что мог рассказать, я рассказал следователю, — так же недовольно продолжал Мовсесян. — Добавить мне совершенно нечего. Произошедшее просто не укладывается в голове, и дать пристойного объяснения случившемуся я не в состоянии. Впрочем, вам это, наверное, уже известно.

Брусникина и Гордеев практически синхронно кивнули в знак согласия.

— Тогда зачем же вы пришли?

— Болотников утверждал, что во время матча компьютер оказывал на него морально-психологическое давление… — начал Гордеев.

— Ах, вот в чем дело! — вмешалась тетушка Мельника. — Я предрекала вам, Вардан Георгиевич, что так и будет. Они костьми лягут, чтобы только замолчать, не придать огласке, похоронить и забыть!

— Любезная Ангелина Марковна, вас ждет такси. — тренер порывисто нажал кнопку вызова лифта. — Я думаю, сам смогу разобраться с господами…

Двери лифта тут же открылись, кабина так и стояла на шестом. Тетушка холодно кивнула «господам», бросила «до свидания» Мовсесяну и гордо ретировалась.

— Доброго здоровья, — пожелал тренер уже закрывшимся дверям. — Итак… — Он несколько раз перебежал глазами с Гордеева на Брусникину и обратно и в конце концов остановился на Брусникиной. — Итак, я не стану спрашивать, чьи именно интересы вы намерены защищать. Меня, собственно, это не касается. Но Болотников действительно жаловался после одной из проигранных партий, что в какой-то момент испытал состояние, близкое к погружению в транс, к гипнозу или еще чему-то подобному.

— Он настаивал, что именно компьютер вызвал это погружение в транс? — спросил Гордеев.

— Он был как всегда не в меру эмоционален и, разумеется, не сумел описать, что именно с ним произошло, но окружающие поняли его именно так.

— А Мельник? Он жаловался на что-либо подобное?

— Разумеется, нет, иначе мы ни за что не согласились бы на продолжение матча.

— Не жаловался вообще, — продолжал допытываться Гордеев, — или не жаловался до смерти Болотникова?

— Константин, вне всякого сомнения, погиб по той же самой причине, что и Болотников! И можете передать своему начальству, спевшемуся с Development Comp.Inc., что мы этого так не оставим! — сорвался Мовсесян, но очень быстро овладел собой и уже более миролюбиво подвел черту: — У меня очень мало времени, и вообще, я считаю разговор исчерпанным.

Они молча спустились в холл, молча уселись в машину Гордеева. Брусникина почему-то второй день была без машины. К Болотникову, вернее, его вдове, нужно было ехать на Кожевническую улицу — недалеко, но по заснеженным улицам ехали минут двадцать. И за всю дорогу оба не проронили ни слова. Только перед самым подъездом Брусникина, вдруг остановившись, поинтересовалась:

— Вы курите, Юрий Петрович?

— Да, а что?

— Ну так закуривайте. А пока будете курить, мы подумаем, как вести себя с Гончаровой. А то стоять на морозе просто так перед чужим подъездом глупо.

— Глупо стоять, давайте сядем. — Гордеев кивнул на застеленную картонками поверх снега лавочку. В машине ему действительно хотелось курить, но после такого настойчивого предложения напрочь перехотелось.

— Да ладно уж, — брезгливо поморщилась Брусникина. — Собственно, я хотела услышать ваши выводы из услышанного от мальчика и Мовсесяна. Вас так возбудила фраза «эта чертова груда железа пыталась влезть мне в мозг», как будто вы не знали об этом заранее. Болотников, по-вашему, все-таки сумасшедший? Был сумасшедшим?

— Вряд ли. То есть эти его слова можно, наверное, расценить как начало психического расстройства, которое могло стать причиной самоубийства…

— Но вы так не думаете?

— Нет. Раньше думал, теперь — не думаю.

— Почему?

— Потому что погиб еще и Мельник, который ничего подобного не говорил.

— Значит, оба покойника были психически здоровы, правильно я вас поняла?

— Да. Более того, думаю, Болотников мог тогда высказаться абсолютно честно и без всяких преувеличений, компьютер вполне мог каким-то образом на него влиять…

— Даже довести до самоубийства? — насмешливо переспросила Брусникина.

— Да.

— И Мельника тоже компьютер порешил?

— Почему бы и нет? Просто у Мельника психика устроена немного не так, как у Болотникова. Болотников сразу понял, что происходит нечто странное, но не смог сопротивляться, а Мельник либо вообще не понял, либо понял уже в полете.

— Вы фантазер, Юрий Петрович, — хмыкнула Брусникина.

— Совсем наоборот, — пожал плечами он. — Вы сами спросили, что я думаю, я совершенно честно вам ответил. Но я при этом не собираюсь немедленно докладывать Воскобойникову и предъявлять обвинения разработчикам «Владимира I», поскольку мои выводы основаны на очень небольшом количестве фактов. Появятся новые факты, возможно, придется пересмотреть и выводы.

— А как вам выпад Мовсесяна о том, что Шахматная федерация спелась с Development Comp.Inc. и собирается спустить все на тормозах?

Это что, провокация, прикинул про себя Гордеев, Воскобойников сомневается в его лояльности? Или после второй смерти Шахматная федерация и Development Comp.Inc. действительно спелись?

— Мовсесян меня порадовал, — ответил Юрий Петрович, сделав вид, что не понял глубинной сути вопроса. — Если его так легко вывести из себя, будем этим пользоваться и узнаем много интересного, согласны?

— Абсолютно.

Брусникина вошла первой, взяла вдову за руку и тихо сказала:

— Лерочка, дорогая, еще раз примите мои соболезнования. Это все ужасно. Вы не представляете, как я вам сочувствую.

— Да-да, вы звонили, — едва кивнула Гончарова, глядя мимо Брусникиной — на Гордеева. — Из шахматной федерации? Не помню, как вас?..

— Гордеев Юрий Петрович.

— Конечно-конечно, раздевайтесь, проходите. — она высвободила руку, протянула ее Гордееву, едва коснулась его ладони холодными пальцами, грациозно развернулась, тряхнув волосами, и крикнула куда-то в глубь квартиры: — Стас!

В дальнем конце коридора показался крупный упитанный господин в строгом костюме и домашних шлепанцах, молодой, лет двадцати восьми, не более, с мятым недовольным лицом; он разговаривал по мобильному телефону, раздраженно стиснув его в ладони и отстранив подальше от уха.

— Да ни хрена! — произнес он громко и с прононсом, не заботясь о том, что привлекает всеобщее внимание. — Ты меня понял?! Не дай бог!

— У нас очень деликатный вопрос, — понизив голос, заметила Брусникина. — Если вам сейчас неудобно, давайте мы придем в другой раз, в любое время, когда скажете.

— Ни в коем случае. Никакого другого раза! — резко возразила вдова и, обернувшись, окликнула господина с мобильным телефоном: — Стас, прими людей! — затем, встретившись взглядом с Гордеевым, смягчилась и добавила: — проходите, пожалуйста. Подождите несколько минут, я угощу вас тибетским чаем. — Уже скрывшись наполовину в кухне, она остановилась, сочтя нужным объясниться: — Стас — друг Богдана по шахматам, и вообще по деловым вопросам, он в курсе. Больше, чем я.

Брусникина и Гордеев следом за Стасом прошли в голубую гостиную: голубые стены и потолок, голубой ковер, голубые шторы, голубая мягкая мебель, серебристые телевизор и музыкальный центр тоже отсвечивали голубым из-за приглушенно-голубого света люстры.

— Норинский, — представился Стас, тяжело падая в кресло, — Станислав. Присаживайтесь, я вас слушаю.

— Есть несколько вопросов в связи со смертью Богдана и Константина Мельника. Мы обязаны их выяснить, — объяснила Брусникина, не вдаваясь в подробности.

Объяснение Норинского устроило, он закивал и развел руками:

— Да, конечно… Из ряда вон! Как его угораздило? — он замолчал и принялся нервно растирать пальцами виски.

— А Мельника? — не позволил ему затянуть паузу Гордеев. — Отчего, по-вашему, следом угораздило Мельника?!

— Не знаю. Про Богдана могу рассказать. Я проверил через людей совершенно надежных: со следствием все чин чином, самоубийство — сто процентов. Следов борьбы нет — раз, следов насилия нет — два, свидетели…

— Это все нам известно. Нас интересует…

— Беспокоит! — перебила теперь уже Гордеева Брусникина. — Нас беспокоит причина.

— Или повод, если вы видите разницу.

Брусникина тайком от Норинского недовольно зыркнула на адвоката. Гордеев сделал невинное лицо: дескать, ладно, переругиваться будем потом.

Норинский на них не смотрел, он закурил и уставился в потолок.

— У Богдана, конечно, характер был тот еще! Твердый был характер. Он из себя ничего лепить не позволял. Цельный был человек и — к вопросу о причинах и поводах — никогда особо не напрягался. Не получилось что-то: проанализировал, разобрался, что и где не так, наметил, чего надо сделать, и — вперед. Получилось — тоже особо долго не гордился, пёр себе дальше и выше.

— То есть две подряд проигранные компьютеру партии не могли, по-вашему, подействовать на него столь сильно… — попыталась уточнить Брусникина, но Норинский перебил:

— Чтобы он разуверился в себе и решил, что жить дальше не стоит?! Да бред это все собачий! То есть я понимаю, что все-таки себя-то он убил. Но… Короче, я не знаю, как вам объяснить. Его надо было знать, чтобы понять, что я имею в виду. Есть у меня приятель, Гена Осокин, депутат Мосгордумы, руководит секцией аквалангистов. Они ныряют на Волге, в Крыму, на Каспии, на Истринском водохранилище зимой — короче, повсюду. Позапрошлым летом был шахматный турнир в Нижнем Новгороде, Богдан его выиграл, и как раз Гена с командой там оказался в то же самое время. Я их знакомил, но все это было шапочно, на уровне здрасте-до свидания: при такой занятости у Богдана близких друзей, кроме меня, вообще нет. Не было. А тут он увидел, как Гена с ребятами погружается, и запал на этот дайвинг, даже по окончании турнира на несколько дней задержался — точнее, они с Лерой задержались, она к нему тогда приезжала. А у Богдана были проблемы с легкими еще с детства, астма не астма, короче, не все в порядке. Но вот ему захотелось — уперся он. Мне сказал: «Следующим летом ныряю на пятьдесят метров!» — и каждый день выполнял дыхательные упражнения, как-то выкраивал время, ходил к Гене в секцию и на следующий год в июле организовал выезд на Рижское взморье, уломал меня, своего тогдашнего тренера, еще каких-то знакомых и при всем народе нырнул. На пятьдесят метров. Один раз. И забросил это дело. Добился, доказал и — успокоился. Понимаете, что это значит? Это значит, что, если он проиграл этой железяке два раза, для него обыграть ее в конце концов наверняка стало бы делом принципа. Он бы не угомонился, пока не обыграл. Он еще с детства был таким: всегда всего добивался. Мы вместе учились с девятого класса, и нас всех тогда жутко доставала злобная историчка. Все поголовно ее боялись, а эта корова давила и давила, «недоумок» — это у нее самое ласковое обращение было к пацанам, у девок сережки отбирала, косметику всякую и никогда никому больше четверки не ставила. Проблема в том, что она при этом была еще и директриса, так что и пожаловаться по-хорошему было некому. А школа замухрышная, дети министров с нами не учились. Короче, не о том речь. Богдан один сумел подбить четыре класса в полном составе, и мы всей толпой отказались ходить на ее уроки. Вышел грандиозный скандал. Но не могла же она сто с лишним человек из школы выпереть и сто с лишним двоек в четверти поставить. В итоге дошло даже не до районо, до гороно. Приехал какой-то надутый ублюдок нас уговаривать. Грозился, слюни пускал. А Богдан ему — пусть извиняется, а то мы уже телевидение заказали, а если не поможет, устроим голодовку протеста. И корова эта извинилась. При всех. А потом вообще из школы свалила, даже, говорят, из Москвы съехала. И опять же фишка в том, что кто другой бы в штаны наложил такое предлагать и потом признать, что от него идея исходила. Перевелся бы потихонечку в другую школу или тренерам своим пожаловался, что есть, мол, стерва — аттестат портит. А Богдан? Он сознательно пошел на скандал, на конфликт. Потому что посчитал, что сваливать, поджав хвост, — это себя не уважать.

— Но если не проигрыш, тогда что могло побудить его к самоубийству? — домогалась Брусникина. — Может, были какие-то другие причины?

— Неоперабельный рак? Безответная любовь? Еще что-нибудь в этом роде? — усмехнулся Норинский. — Нет, не было ничего такого. Я ничего такого не знаю, а если было бы — знал бы.

— А Мельник? — напомнил Гордеев. — Они ведь оба покончили с собой. Одинаково. В одном и том же месте. И объединяла их только игра с компьютером.

— Про Мельника ничего не знаю. Богдан говорил, что он мямля, придурок и маменькин сынок. Вот такой мог, я думаю, из-за любого облома обидеться и прыгнуть. Только кто вообще сказал, что между их смертями есть связь? Тем более между причинами, из-за которых они наложили на себя руки?

— Эй! Кто-нибудь, помогите мне! — раздалось из кухни.

Поскольку Норинский на помощь не торопился, пошел Гордеев. Валерия укутывала ватной куклой чайничек на подносе.

— Вы не могли бы достать вон ту бутылку? — попросила она.

Довольно высоко, но все же не настолько, чтобы она сама не могла дотянуться, в кухонном шкафчике на специальной проволочной стойке покоился целый набор разнообразных винных бутылок. Гордеев снял самую пузатую — с ромом.

— Тибетский чай нужно приправлять ромом, — объяснила Валерия. — Поставьте вот сюда на поднос и садитесь, чай должен еще пять — семь минут настояться.

Гордеев пристроился на мягком табурете, гадая, был ли этот крик о помощи на самом деле вызван желанием рассказать ему что-то наедине. Похоже, что так. Она уселась напротив, положила руки на стол, судорожным движением сплела пальцы. В начале, в полумраке прихожей, он не мог ее рассмотреть, теперь она села как раз против света, словно предоставляя ему такую возможность. Она была очень красива. Кроме идеальной фигуры (что для модели норма), у нее были еще на редкость правильные черты лица (что для модели редкость) и длинные, ниже пояса, абсолютно прямые золотистые волосы (Керубино ее красит или цвет натуральный?). Черное облегающее платье до пола, наверное, можно было бы назвать траурным, если бы не обнаженные до плеч руки и не очень высокий — до бедра или даже чуть выше — разрез.

— На самом деле я до сих пор не могу не то что привыкнуть — поверить, что Богдана больше нет… — Она в свою очередь тоже пристально разглядывала Гордеева, словно ища сочувствия или чего-то еще. Он не без труда преодолел инстинктивное желание накрыть ее руки своей ладонью и, почувствовав неловкость, отвел глаза:

— Конечно…

— Мы были так счастливы. Это была любовь с первого взгляда, понимаете? Он полюбил меня с первого взгляда. А я потом его тоже с первого. Он сделал мне предложение в Милане. Специально приехал туда. Мы показывали новую коллекцию Грекова, он подошел ко мне после дефиле. Я его до того никогда не видела и даже не знала, кто это. Он сказал что-то вроде… вы привлекательны, я — чертовски привлекателен, помните, как в кино?

— Чего же тут время терять, да? В полночь, — продолжил Гордеев. — Прямо так и сказал?

Нелепая двусмысленная ситуация: она как бы делилась своим горем и в то же время, он готов был поклясться, она кадрила его! Почему?

— Не помню… Я так обалдела, что даже не запомнила слов. Просила потом повторить, он не захотел, сказал, что это можно говорить один раз в жизни. Но в каких-то нескольких фразах он тогда смог объяснить, что он международный гроссмейстер, что у него ужасно блестящие перспективы, что он меня до безумия любит и что всю жизнь будет носить на руках. У него были такие глаза! Короче, я посмотрела на него и согласилась выйти за него замуж. Потом однажды он признался Станиславу, я случайно услышала, что я — его самая блистательная победа… — Она тяжко вздохнула и потянулась за сигаретами, Гордеев щелкнул ее зажигалкой. С минуту она молча курила, порывисто выплевывая дым. — Мы, конечно, нечасто могли побыть вдвоем. У меня постоянные съемки, у него соревнования, подготовки к соревнованиям. Потом родился Егорка… он сейчас у мамы… и Богдан вообще не мог работать дома, шум его отвлекал, плач… А за день до смерти он сказал, что переночует в гостинице, потому что ему нужно сосредоточиться. Он и раньше так делал, специально потребовал, чтобы у него был свой номер, там отсиживался после партии, приходил туда готовиться перед игрой. А у меня как раз тогда был свободный вечер, я думала, мы сходим куда-нибудь поужинать, но этот ужасный матч отбирал у него все силы.

— Он переживал поражения? — спросил Гордеев. К нему практически вернулась способность соображать, он не то чтобы больше совсем на нее не смотрел, но сосредоточился на нитке каких-то плоских черных камней вокруг ее шеи. — Может, был подавлен?

— Нет, что вы! Богдан — никогда! Он был уверен, что надерет задницу этому компьютеру. он так и сказал. За день до смерти… — она закусила губу и потянулась за новой сигаретой.

— А о том, что компьютер играет не совсем честно, что пытается оказывать на него некое давление, он не говорил?

— Говорил. Но, по-моему, в шутку. Может быть, Станиславу тоже говорил, Стас у него самый близкий друг. Был. Я даже ревновала вначале: Богдан с ним по нескольку раз на день перезванивался, мог у него дома целое воскресенье просидеть…

— Эй, заговорщики, чай будет наконец? — на кухню заглянул Норинский и, видя, что все уже на подносе, подхватил его и поволок в комнату. — Пошли-пошли, а то мы там, значит, от жажды изнываем, а вы тут, значит, шепчетесь.

Валерия сломала в пепельнице сигарету и, вздохнув, поплелась за Норинским. Гордееву показалось, что она еще что-то хотела ему сказать. Не решилась? Или времени не хватило?

Вкуса чая за вкусом рома не чувствовалось совершенно. С таким количеством алкоголя и азербайджанский третий сорт был бы хорош, но Валерия и Станислав хлебали с удовольствием, дружно закуривая двадцатипятиградусный как минимум напиток.

— Мы тут с Евгенией добрались до проблемы: были ли у Богдана враги? — усмехнувшись, заметил Норинский. — И я, как ни пыжился, не смог никого вспомнить. А ты, Лера? Приходит чего-нибудь в голову?

— Враги? — непонимающе переспросила Гончарова. — Нет, мне кажется. Но какая разница? Вы что же думаете, что его самоубийство мог кто-то подстроить? Или что его вообще убили? А как же следствие? Нет. — Она решительно замотала головой так, что волосы рассыпались по груди и плечам, накрыв чашку. Норинский бросился помогать, собрал волосы сзади в пучок, закрутил большим узлом на затылке:

— Нормально?

Она кивнула, брезгливо отставила чашку и больше к ней не притронулась.

— Врагов у Богдана не было. Соперники были. В шахматах, конечно. Тот же Мельник. Богдан проиграл ему в Дубае полгода назад. И Осетров… ну, не знаю, Климук, Бэй, Бойков… Но их же нельзя назвать врагами, и вообще, это каким же надо быть психом, чтобы убивать из-за каких-то шахмат?!

— Я так понимаю, что весь этот ваш сыр-бор связан с тем, что Богдан не оставил предсмертной записки. Если бы он написал и объяснил, зачем это делает, то и вопросов бы никаких не было, так? — спросил Станислав. — А это, я вас уверяю, нормально. Богдан, само собой, был человеком организованным, но формалистом он не был и голову всякими там завещаниями и предсмертными записками себе не забивал. Или в шахматной федерации начинается какая-то грызня, на кого-то это хотят повесить?

— Нет никакой грызни, — с максимальной убежденностью возразила Брусникина. — Но есть два немотивированных самоубийства двух примерно одновозрастных гроссмейстеров, которые тренировались и выступали в соревнованиях по схожим программам и графикам…

— Юрий, — перебила ее Гончарова, видимо, пропустившая мимо ушей последние минут пять разговора, — а почему вы спросили меня о нечестной игре компьютера? Все у меня спрашивают про компьютер.

— Кто — все? — уточнил Гордеев.

— Все! Стас, расскажи им, там же все как будто было нормально?

— Все было путем, — недовольно отозвался Норинский. И, предваряя естественный вопрос, откуда такая уверенность, пояснил: — Я исполнительный директор приличной инвестиционной компании и фактически с моей подачи наша фирма вложила кое-какие деньги в этот проект. — И, разом пресекая новые вопросы, отрезал: — Только не надо искать какую-то мутную связь между этими деньгами и гибелью Богдана! Богдан рассказал мне об этом чуть больше года назад, когда еще и не подозревал, что будет сам играть против этого компьютера. Сказал, что задумка там сильная и, может, есть смысл поучаствовать в финансировании. Понятное дело, мы все проверили, прикинули, посчитали, мы как раз специализируемся больше на вложениях в высокие технологии, и решили, что вполне перспективный проект. И он бы начал приносит дивиденды, если бы… Короче, не только семья Богдана осталась без призовых, я тоже в какой-то степени пострадал. Все пострадали. Когда оргкомитет уговорил Мельника продолжить матч, ему фактически обломилась большая часть призового фонда, причем размер выплаты уже не зависел от результата. Но точно зависел от того, будет ли матч закончен. А теперь и эти деньги зависли. Еще какие-нибудь вопросы есть?

— Нет, спасибо, что согласились поговорить. — Брусникина поднялась с дивана.

Норинский пошел проводить их до двери.

— Вы кончали бы людей доставать, — вполголоса посоветовал он. — Все, что могли, мы вам рассказали. Но если, не дай бог, вас опять напрягут обходить всех знакомых погибших, звоните мне. А Леру оставьте в покое.

— Пойдемте, что ли, куда-нибудь поедим? — предложил Гордеев, когда они вышли из подъезда. — У меня от этого рома с чаем ужасно шумит в голове и аппетит проснулся просто зверский.

— Насчет аппетита — аналогично. Пойдемте, тут поблизости есть вполне приличное кафе. А в голове у вас шумит от бездонных глаз и россыпи златых кудрей несравненной Валерии. «Проходите, пожалуйста, Юрий…» — Брусникина очень похоже воспроизвела интонации Гончаровой. — Запала она на вас, как выразился бы Норинский. Признавайтесь, что она вам нашептала?

— Рассказала, как Болотников делал ей предложение, и про любовь с неодновременного первого взгляда.

— Что, серьезно?

— Серьезно, а Норинский вам что?

— Показал кабинет Болотникова.

— Тоже голубой?

— Нет, нормальный. В смысле цвета.

— А в смысле форм?

— Много книг: по шахматам, монографии по математике, целая полка посвящена психологии и всяким трактатам о воспитании личности. Книги — это в какой-то степени Болотникову в плюс, а в минус — все стены увешаны всяческими дипломами и снимками его, гениального, с медалями, кубками; в шкафах и на полочках те же медали, кубки, самые разнообразные почетные призы и подарки, обязательно повернутые так, чтобы гравировочку было видно: Болотникову за выдающиеся, особые и тэ дэ заслуги, — в общем, тотальный культ личности хозяина, воплощенный в призах. Я подумала, может, это Гончарова ему прижизненный музей устроила? Норинский сказал — нет, все это барахло сам Болотников собирал и расставлял по полочкам. Но не это главное. Главное, думаю я, что вчера я была права, предположив, что никакие это не самоубийства. Гладенькая картина, нарисованная каким-то очень умным негодяем, прямо у нас на глазах начинает бугриться, ломаться и расползаться по швам. Слишком много вокруг наших погибших подозрительных обстоятельств, вы не находите?

Гордеев ничего не ответил.

— Какие-то непонятные отношения тетки Мельника и Мовсесяна, — продолжала Брусникина, — которые они явно не собирались афишировать, Норинский в домашних тапочках заплетающий косы Гончаровой, сама грациозная Валерия, которая первому встречному готова рассказать, как ей делали предложение, будто провоцируя сделать еще одно. — Брусникина еще раз скопировала Гончарову, выдохнув прерывистую тонкую струйку пара. На морозе пар тут же растаял, а не поплыл как дым. Она попробовала еще раз, и снова не получилось. — Короче, запутанные связи, но самое главное — большие деньги. А это значит, что имеется на самом деле громадье вполне рациональных мотивов для убийства. Или убийств. Убийств, возможно, не имеющих отношения к шахматам вообще или имеющих к ним весьма опосредованное отношение. Что скажете?

— Ничего.

— То есть как — ничего?! — Брусникина остановилась. Гордееву пришлось обернуться и повторить:

— Ничего.

Забавно, подумал он, сегодня они впервые по-настоящему работали вместе, говорили с одними и теми же людьми. Но увидел и услышал каждый свое. Евгения Леонидовна, как заправский сыщик, тут же ухватилась за какие-то деньги, супружеские измены и напрочь забыла о словах Болотникова и намеках Мовсесяна — компьютер неведомо как довел до самоубийства двух шахматистов. Это же тихий апокалипсис! Почему же тогда она хватается в первую очередь за «бытовуху»?! Это часть стратегии, разработанной Воскобойниковым, заготовленные версии, которые Брусникина должна плавно продавливать, отвлекая его, Гордеева, от чего-то главного? Для этого они сегодня вместе?

— Мы, разумеется, досконально проверим все возможные расклады, отработаем все мотивы, — неохотно продолжил он.

— Но?

— Но у меня есть предчувствие, что все ваши «реалистические» построения скоро заведут нас в хороший, добротный тупик.

— Предчувствие? — прищурилась Брусникина.

— Да, обычное предчувствие.

Гордеев сидел в ресторане «Пушкинъ», на антресолях, размышлял и пил красное вино с сыром и каштанами. За соседним столиком сидел улыбчивый мужчина, он много и со смаком ел и в спиртном тоже себе не отказывал.

Пять минут назад убежал Щербак, отчитавшийся о проделанной работе. Сыщики «Глории» тщательнейшим образом осмотрели квартиру Гуревича и не обнаружили ни следов взлома, ни свежих следов пребывания посторонних. Несмотря на то что в квартире побывала бригада «скорой» и топтались Гордеев с Брусникиной, Щербак уверял, что рассыпанные бумаги, разбитый цветочный горшок и прочие беспорядки — дело рук самого Гуревича. По поводу троих подозрительных милиционеров Николай тоже кое-что раскопал. Внимание на них обратила не только бдительная пенсионерка. Одна дама, гувернантка юного нувориша из соседнего дома, была до глубины души возмущена тем, что джип, на котором уезжали трое, забрызгал ее любимого воспитанника грязным снегом. Она записала номер машины и собиралась жаловаться. Щербак этот номер пробил. Джип был зарегистрирован на некую фирму «Универсал-Инвест», оставалось выяснить, какие отношения у Гуревича с данной фирмой и имеет ли это отношение к смерти Болотникова и инфаркту Гуревича.

Проверка Болотникова, а теперь уже и Мельника, по муровским каналам не дала ничего. Ни один из них, а также их родственники не привлекались, не фигурировали, даже жалоб и заявлений никаких не подавали. Кроме некоего Артура Львовича Куфмана. Муж суровой Ангелины Марковны погиб в автомобильной катастрофе в 1989 году, и его фамилия, естественно, упоминалась в уголовном деле. Он не был виновником аварии, за рулем сидел какой-то его приятель. Они оба погибли по вине водителя мчавшегося навстречу грузовика…

Хоть и подсказывала Гордееву интуиция, что «бытовуха» — пустышка, что искать надо вокруг компьютера и его разработчиков, но проверять все равно придется все. И Гончарову с Норинским, и тетушку с Мовсесяном, и все, что понарассказал Данила о сложных отношениях в команде Мельника, и справедливость отзывов Мовсесяна о Болотникове. И все это могут сделать, конечно, не Брусникина с Заставнюком, а только Щербак с Головановым, а он даже на текущие расходы ребятам не может выдать, потому что, видите ли, Воскобойникову взбрело в голову использовать только своих, доморощенных детективов.

Невесело размышляя обо всем этом, Гордеев механически разглядывал висящую на стене «Сравнительную таблицу скорости некоторых движений» — парохода, велосипеда, скаковой лошади, пушечного ядра и звука.

Улыбчивый мужчина за соседним столиком отсалютовал ему рюмкой коньяка. Гордеев машинально приподнял свой бокал и допил «Божеле нуво». Тут принесли счет, он расплатился и вышел из ресторана. Сел в свою машину и стал разогревать двигатель. Через две минуты выехал со стоянки и неспешно поехал по Тверскому бульвару. Погода была ничего себе, примерно ноль градусов и почти без снега, а для автомобильной Москвы это, как известно, самый оптимальный вариант. Сзади посигналили, и Гордеев сместился в свободный правый ряд. Но сигналы не прекратились. Юрий Петрович увидел, что следующий позади «БМВ» предлагает ему притормозить… Это было странно, знакомых у него, конечно, много, но никого он не мог припомнить на такой машине. А впрочем, мало ли, люди сейчас меняют машины как перчатки. Это только он, да, пожалуй, еще Денис Грязнов годами способны ездить на одной и той же.

Гордеев притормозил и ждал, что к нему подойдут. Сам выходить из машины он был не намерен. Тут у него зазвонил телефон.

— Юрий Петрович, — сказал незнакомый мужской голос, — будьте добры, пересядьте ко мне в машину на два слова.

— Чего ради? — сказал Гордеев, не вступая в дискуссию относительного того, откуда незнакомцу известен номер его телефона.

— Вашего клиента ради.

Гордеев подумал немного и вылез из автомобиля. Пересел в «БМВ», который, оказывается, стоял в полусотне метров сзади — идти пришлось немало. И не слишком удивился, обнаружив там соседа по ресторану «Пушкинъ» — улыбчивого прожорливого мужчину.

— Что вам нужно?

— Мне ничего не нужно, — широко улыбнулся тот. — Зато, кажется, вам нужно слишком многое. И меня послали попросить вас, очень вежливо попросить, заметьте, что я и делаю с нескрываемым удовольствием, поскольку больше всего на свете после хорошей трапезы люблю общаться с интеллигентным собеседником, так вот, меня послали попросить вас умерить свои фантазии. Вы, конечно, человек не глупый, и с воображением у вас все в порядке, но знайте меру…

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Вы знаете, о чем я говорю. И какого клиента имею в виду.

— Я одновременно веду до пяти дел.

— Но не во всех же пяти делах вы до такого дофантазировались.

Гордеев обратил внимание, что руки улыбчивого мужчины совершенно неподвижны. Одна лежит на руле, другая покоится на колене. И даже мизинец не дрогнет. Однако, выдержка. Такое иногда можно встретить у бывших военных.

— И все-таки я по-прежнему не понимаю, о чем вы?

— Ну конечно! И знаете, вот ведь парадоксальная штука: с одной стороны, ваши изыскания совершенно тщетны, а с другой — они зашли слишком далеко, и вообще…

— Что, «вообще»? — непринужденно спросил Юрий Петрович, но на самом деле он чувствовал себя далеко не блестяще. Было, мягко говоря, не по себе. К тому же он совершенно не понимал, что происходит.

— Ничего. Я вам все сказал, и будьте любезны, выйдите из машины. Покиньте салон, так сказать, — тоном стюардессы предложил «улыбчивый».

Вернувшись в свою машину, Гордеев позвонил Рубинову. Собственно, из пяти, а вернее, четырех дел, которыми Юрий Петрович в данный момент занимался, интерес «улыбчивого» могли вызвать только Рубинов и гроссмейстеры-самоубийцы. Остальные: две давние и скучные тяжбы — раз в год давал консультации — рутина. У Матвея оба телефона молчали — и домашний, и мобильный. Что ж, на нет и суда нет… Или гроссмейстеры-самоубийцы все-таки? Кому-то не понравилось, что он ухватился за «компьютерную» версию? Нужно сегодня же затребовать у Воскобойникова все материалы по фирме-разработчику. Надо выяснить, что собой представляют эти Development Comp.Inc.

Но когда он уже подъезжал к своему дому, на мобильный телефон снова позвонили, на этот раз голос был женский и тоже незнакомый. Отчего-то Юрий Петрович сразу почувствовал, что услышит сейчас что-то нехорошее. Хорошего сегодня ждать уже не приходилось.

— Гордеев Юрий Петрович?

Кажется, весь город теперь знал его телефон.

— Да. С кем я говорю?

— Дежурная сестра отделения реанимации института имени Склифосовского. К нам доставили человека, у которого нашли вашу визитную карточку. Возможно, вы его опознаете, потому что никаких документов при нем нет.

— Он жив?

— Да. Но он без сознания.

— Опишите его, пожалуйста.

— Высокого роста, худощавый, вьющиеся темные волосы, года двадцать три — двадцать пять. Родинка на левой щеке.

— Керубино, — вздохнул Гордеев.

— Как вы сказали?

— Его зовут Матвей Рубинов. А что с ним случилось?

— Его сильно избили. Сломали ребра, несколько пальцев на руках, нос. Сотрясение мозга сильное. Его привезли к нам пять часов назад, однако он по-прежнему без сознания. Но жить будет. И еще его… изнасиловали.

— Что?!

— Вы слышали, что я сказала.

Гордеев схватился за голову и поехал в Склиф. Теперь он не знал, что и думать. Неужели все это правда? И есть какие-то разноцветные существа, которые вытворяют с бедным Матвеем, то есть с Керубино, всякие ужасы?!

Попытка интервью с Леонидом Дименштейном корреспондента специализированного английского издания «Chesstime»:

Воскобойникову Гордеев сказал, что отрабатывает контакты Болотникова и Мельника (этим на самом деле занялся Щербак), а сам сосредоточился на Керубино.

Он еще раз тщательно опросил знакомых, друзей и клиентов Рубинова, которых смог определить по его записной книжке. Заново и многократно прослушал три кассеты с записями «похищений», но это выглядело натуральным фэнтази и ничего не дало. Он переночевал в его квартире, вооружившись видеокамерой и крепким кофе. Тоже безрезультатно. Никто не появлялся. Никто не звонил. Никто не интересовался Рубиновым.

Может быть, не интересовался потому, что знал, что дома его больше нет?

Гордеев регулярно звонил в Склиф и приезжал туда три раза — просто поговорить с докторами, но ничего, к общему недоумению, не менялось. Двое суток Матвей так и не приходил в сознание. Происходило что-то странное: жизненные показатели его были в норме, во всяком случае, полностью соответствовали полученным травмам, никаких внутричерепных гематом обнаружено не было, сотрясение мозга, как правило, не сопровождается комой, но он был в коме. И доктора даже не строили прогнозов, когда он придет в себя. Впрочем, как объяснил Гордееву один нейрохирург, травмы головы — такая иррациональная вещь, после которой с человеком может быть что угодно. Например, дольше жить после этого будет.

Гордеев корил себя за то, что не проследил за улыбчивым мужиком из «БМВ», а впрочем, наверно, это было нереально: насколько помнил адвокат, когда он вернулся в свою машину, «БМВ» уже и след простыл. Наверняка «улыбчивый» специально остановился далеко позади, чтобы иметь потом фору. Юрию Петровичу казалось, что когда он подходил к «БМВ», то бросил взгляд на номер машины, но, как ни тужился теперь, вспомнить его не мог…

Он сидел в офисе «Глории», когда позвонила Брусникина. Сева Голованов только начал рассказывать:

— …Наряд милиции, который его обнаружил и вызвал «скорую», был там примерно в половине пятого утра. Керубино лежал в пижаме и махровом халате на плитах у самой воды, ну, в смысле у края льда. Его дом там во втором ряду стоит, не прямо окнами на Москву-реку, и этот псих, получается, среди ночи поплелся в тапочках даже не во двор, а фиг знает куда. То ли он хотел реку по льду перейти, то ли топиться шел, да забыл, что лед стоит…

Гордеев извинился и ответил на звонок.

— Можно прямо сейчас поговорить с Колпаковым, — сообщила Брусникина. — Я еду в гостиницу. Присоединитесь?

Черт! Конечно же, в самый неподходящий момент! Как не хотелось сейчас разрываться между двумя делами!

А с другой стороны, и на одном Рубинове зацикливаться нельзя. так и не понятно ведь, что имел в виду «улыбчивый».

— Давайте через полчаса, хорошо?

— Хорошо, жду вас у главного входа.

До «Хилтона» от «Глории» ходьбы было минут пять, но Юрий Петрович хотел закончить с Севой.

— Где и кто его бил, не выяснено?

— Ни в квартире, ни во дворе крови нет. Обнаружили только то, что с него натекло, пока лежал. Следов борьбы так называемых тоже нет. Но там обледенелые бетонные плиты, на них много не наследишь. Свидетелей нет. Слушай, а ему в Склифе охрана не нужна, его там не достанут?

— Если бы я знал, кто его достает, я бы знал, нужна ли охрана.

— Что вы все привязались к дурачку, какой с него спрос, если он инвалид, умалишенный? Что он вам рассказать может? — возмутилась Галина Башкова, менеджер «Хилтона» по работе с техническим персоналом. — Мне он одно говорил, милиции — другое, вам — третье. У него память как дуршлаг.

— В каком смысле — дурачку? — не поняла Брусникина.

— в прямом. Он же олигофрен, не в курсе, что ли?

— Олигофрен?

— Ну, недоразвитый. Нет, он не буйный, разговаривает нормально, школу закончил специальную. Но — чистый ребенок.

— Как же он работает, если ничего не помнит? — поинтересовался Гордеев, досадуя про себя: что за невезение? Только еще одного психа сейчас и не хватало!..

— А я и не говорила, что он ничего не помнит, — возразила Башкова, поглядывая на часы: ее рабочий день, очевидно, заканчивался. Но не сослалась на занятость, не выпроводила надоедливых визитеров, взялась защищать подчиненного и защищала уже последовательно. — Я просила, чтобы вы его понапрасну не дергали. А память у него просто короткая, и соображает он очень медленно. Если ему долго объяснять и несколько раз, он запоминает. График работы, когда какую территорию убирать, он, например, не сразу, но запомнил. Работает очень старательно, никогда ни на что не отвлекается, как другие, поэтому его этажи всегда чистые, я им довольна. Техники, правда, Алексей боялся первое время: пылесос боялся включать, полотер, да и постояльцев дичится. А когда этот шахматист выпрыгнул — угораздило же его дверь в коридор не закрыть, а Колпаков рядом оказался — он испугался ужасно. Как ребенок. Прибежал ко мне и плакал тут, пока милиция не приехала. Я все допытывалась, что случилось, а он двух слов не мог сказать: "…там, он, окно, он, там, вниз». Заладил одно и то же, я ему хотела валерьянки накапать, а потом подумала: не знаю, можно ли им, недоразвитым, валерьянку, он пил какие-то таблетки, я видела, но какие? Позвала нашего врача, он его кое-как успокоил. Потом я дала ему два дня выходных, чтобы пришел в себя.

— И как он сейчас? Думаете, все уже забыл?

— Не знаю, специально не спрашивала, но на шестой этаж я его больше не ставлю, чтобы лишний раз не беспокоить. Мне наш врач сказал, что идиоты очень беззащитные, если с ними ласково, они хорошо работают, но могут вдруг ни с того ни с сего стать агрессивными.

Так и не взглянув на их документы, Башкова объяснила, где найти Колпакова.

Уборщик мыл лестницу между вторым и третьим этажом. Что-то мыча себе под нос, он самозабвенно скоблил перила. Довольно высокий, хорошо сложенный парень, на вид лет двадцати пяти, белобрысый, с крупными веснушками. Он был так увлечен своим занятием, что пару минут просто не замечал стоявших в двух шагах от него Брусникину и Гордеева. Только удостоверившись, что на пластиковой поверхности нет ни одного пятнышка, он поднял голову и сразу же бросился убирать с прохода свою тележку с ведрами и швабрами:

— Проходите. Я… я не заметил.

Тупая невыразительная улыбка, широко открытые детские глаза, в которых неуверенность соседствовала с горячим желанием угодить.

— А мы, собственно, к вам, Алексей, — сказал Гордеев. — Вы можете нам рассказать, как Мельник выбросился из окна?

Колпаков беззвучно зашевелил губами, зажал себе рот рукой и испуганно затряс головой.

— Не-ет, — выдавил сквозь пальцы. — Нельзя.

— Но почему?

— Нельзя.

— Вам кто-то запретил? — допытывался Гордеев. — Ваша начальница, да? Ваша здешняя начальница?

Колпаков снова отрицательно покачал головой.

— Милиция?

— Угу, — выдохнул уборщик. — Он сказал, нельзя.

— Что, вообще никому нельзя? — улыбнулась Брусникина.

Этот вопрос явно поставил Колпакова в тупик.

— Милиции же можно, следователю можно, правда? — Брусникина уговаривала мягко, медленно, давая возможность Колпакову успевать следить за логикой. — И нам можно.

— Вы — следователь? — расплылся в улыбке уборщик. — У вас есть «Мальборо»? У того следователя мне можно было курить сколько хочешь, и он отдал мне почти полную пачку.

— Нет. Но мы вам в другой раз обязательно принесем.

— Не забудете?

— Нет, не забудем.

— Хорошо. Я с вами буду разговаривать. — Он поднялся на площадку, достал из кармана мятую пачку «Примы» и присел на корточки возле урны. Закурил и замер, уставившись Брусникиной в рот, ожидая вопросов.

— Просто расскажите нам, что вы делали тогда, что увидели, все, что вспомните.

Слово «вспомните» очевидно, употреблять в его присутствии не стоило, поскольку он вдруг как-то напрягся, наморщил лоб, чуть ли не мышечным усилием выдавливая на поверхность требуемую информацию, даже вспотел, но так ничего из себя и не выдавил.

— Было утро, так? — подсказала Брусникина. — Вы работали на шестом этаже…

— Ага! — обрадовался он. — Я пылесосил ковер на шестом этаже. Да?

— Да, конечно, вы все правильно рассказываете.

— Я пылесосил ковер. Ковер был грязный. По нему тогда вчера ходили много людей. На улице был снег. Они ходили вначале по снегу, потом по ковру. Он был грязный, я его пылесосил. Я хорошо работаю. Я умею хорошо пылесосить. У меня бесшумный пылесос. Он не мешает постояльцам. Галина Ивановна говорит, я умею пылесосить лучше всех. Она говорит, я должен гордиться своей работой, потому что я ее хорошо делаю. Она дала мне одну премию. Десять долларов. Я купил себе «Мальборо», а потом спал с хорошей девочкой…

Брусникина, не дожидаясь описания хорошей девочки, мягко вернула его в нужное русло:

— А в тот день вы пылесосили ковер и что-то увидели, так?

— Увидел.

— Что?

— Я увидел: на часах на стенке большая стрелка почти дошла до восьмерки, а маленькая зашла за девятку. Я испугался. Галина Ивановна сказала, коридор должен быть чистым до восьми. Я очень старался научиться понимать по часам со стрелками. Но у меня не получается. Я тогда достал свои часы с цифрами. — Он стащил с брючного ремня довольно крупные электронные часы в прямоугольном пластмассовом корпусе и с гордостью продемонстрировал их Брусникиной. — Когда я ушел с прошлой работы, начальник мне их подарил. Он был очень добрый, всегда давал мне сигареты и пиво. Тут на стекле была трещинка, я ее заклеил…

Гордеев присел на ступеньку лестницы и откровенно зевал. Возможно, Башкова была права, и разговаривать с Колпаковым не имело смысла. Но Брусникина не сдавалась. Она терпеливо выслушивала весь этот бред, согласно кивала, даже взялась поближе рассмотреть заделанную трещинку. Уборщик просто пожирал ее глазами, он наверняка рад был бы помочь, он разбился бы в лепешку, чтобы угодить, но он просто не умел концентрироваться на одной мысли больше десяти — пятнадцати секунд. Он не успевал даже дослушать вопрос, не говоря уже о том, чтобы попробовать сознательно на него ответить. И все-таки он отчаянно пытался:

— Я вспомнил! Я посмотрел на свои часы с цифрами. Там было ноль, семь, четыре, семь. Правильно?

— Правильно. Вы замечательно рассказываете, — подбадривала Брусникина. — Посмотрев на часы, вы сообразили, что успеете сделать работу вовремя, так?

— Ага. Осталось чуть-чуть. Я повесил часы на ремень. Это меня мой хозяин научил. Он сказал, настоящие крутые парни все носят на ремне. Мобилы носят, ножики, часы, пистолеты и еще эти… те, которые пищат…

— Пейджеры, — подсказал Гордеев.

— И вы спокойно закончили пылесосить?

— Я кончил, — подтвердил Колпаков, — и поехал на лифте на пятый этаж. Нужно там было вымыть фикусы.

— Приплыли! — выдохнул Гордеев. — Фикусы! Вымыть! А Мельник выпрыгнул до или после фикусов?!

Уборщик уставился на него широко раскрытыми, непонимающими глазами, с усилием перевел взгляд на Брусникину:

— Я неправильно рассказал?

— Все хорошо, Алексей, вы молодец. Мой товарищ просто пошутил. Это шутка, правда же?

— Конечно шутка, — кивнул Гордеев. — Ха-ха. Смешно.

— Шутка! — засмеялся Колпаков. Смех у него был неприятный, металлический, словно ложкой барабанили по оловянной миске. Нечеловеческий какой-то смех. — Я люблю шутки.

— Давайте вернемся к человеку, который выпрыгнул из окна, — предложила Брусникина, когда уборщик отсмеялся. — Хорошо?

— Ладно.

— Вы увидели открытую дверь, да? А за ней человека, который…

— Он сидел. Потом встал. Открыл окно. Отбежал. Посмотрел на меня. Я думал: пылесос мешает. Я сказал: «Извините». У меня бесшумный пылесос. Если дверь закрыта, его не слышно. Я думал, он рассердился, будет меня ругать. Я хотел убежать. Но Галина Ивановна сказала: постояльцы всегда правы. Если они ругают, надо слушать вежливо и извиняться.

— Но он вас ругать не стал, так?

— Нет.

— Он вообще что-нибудь сказал?

— Сказал.

— Вы можете повторить?

Уборщик сокрушенно покачал головой, ему так хотелось ее порадовать.

— Он очень быстро говорил. Непонятные слова и быстро. Я не понимаю, если говорят быстро и незнакомые слова.

— Не расстраивайтесь, Алексей, — успокоила Брусникина. — Ничего страшного. Этот человек потом разбежался и выпрыгнул, так?

— Я вспомнил! — взвизгнул Колпаков. — Я вспомнил слово. Он сказал: «машина». Два раза. Я молодец? Потом он встал на подоконник и вышел.

— Вы уверены? — переспросил Гордеев. — Он именно вышел? не прыгнул прямо из комнаты, не перегнулся через подоконник и выпал, а вышел?

— Он вышел. — уборщик захлопал рыжими ресницами, не глядя на Гордеева. Что-то привлекло его внимание в урне. Он пошевелил смятые бумажки, почерневшую банановую кожуру, извлек на свет божий пивную пробку, тщательно вытер ее о штанину и, издалека показав Брусникиной, бережно спрятал в карман. — Я коллекционер. И еще я скоро стану знаменитым. Мое лицо будет в газетах. Все меня будут знать.

— В комнате больше никого не было? — спросила Брусникина.

— Никого не было, — повторил он, как попугай.

— А незадолго до того, может, кто-то входил в эту комнату или выходил из нее?

— Никого не было. Я посмотрел — он лежит на асфальте. Потом посмотрел на часы и тогда испугался. Начал быстро пылесосить.

— А потом пошли мыть фикусы, — закончил за него Гордеев.

— Алеша, а вы не заметили, тот человек, какой он был? Веселый, грустный, может быть, злой?..

— Я его не знаю. Про тех, кого я не знаю, я не знаю, какие они. В милиции меня тоже так спросили. А почему я должен придумывать неправду? Я теперь больше не говорю неправду, потому что я всегда попадаюсь.

Брусникина протянула ему руку, стараясь ничем не выдать своего разочарования:

— Спасибо, Алексей, вы нам очень помогли, мы обязательно как-нибудь на днях занесем вам сигареты.

Колпаков долго протирал ладонь о штаны, потом самыми кончиками пальцев коснулся ее руки, просто балдея от счастья.

— Когда вам надо будет натирать дома полы или пылесосить, позовите меня. Я могу хорошо пылесосить…

Гордеев буквально силой отодрал ее от уборщика и, увлекая за собой, сбежал с лестницы.

— Я бы сейчас и сам с удовольствием выкурил пачку… — возмущенно бурчал он себе под нос. — По крайней мере, глоток коньяку…

— Руку оторвете! — вырвалась Брусникина. — Но от глотка чего-нибудь крепкого я бы и сама не отказалась.

— В бар! — скомандовал Гордеев и с порога рявкнул дремавшему у пустой стойки бармену: — Мне — коньяк и апельсиновый сок — даме.

— Даме тоже коньяк, — поправила Брусникина, усаживаясь на высокий табурет. — И платите вы, Юрий Петрович, ибо вели себя просто возмутительно.

— лучше бы спасибо сказали. вы в курсе, что олигофрены отличаются слабым самообладанием и неспособностью подавлять влечения? Еще пара минут, и он в лучшем случае начал бы мастурбировать в кулачок, в худшем — просто на вас бросился.

— Вздор! — отмахнулась она, но скорее из чувства противоречия. Взгляд-то у Колпакова действительно был сумасшедший. — Благодарности вы от меня не дождетесь, но ваше мнение о его видении событий я так и быть выслушаю.

Гордеев залпом проглотил коньяк и жестом попросил повторить.

— По поводу падения Мельника он определенно соврал. Из милицейских отчетов мы точно знаем, что Мельник падал головой вниз, а на сальто в воздухе у него просто не было времени. Да и расстояние от стены до тела было приличное, то есть налицо стандартная парабола полета тела с ненулевой начальной скоростью. И по поводу фикусов — сказка. Башкова утверждает, что Колпаков прибежал к ней сразу, как только увидел прыжок, и ее слова наверняка сможет подтвердить доктор, которого она вызывала. Но почему Колпаков врет — это вопрос. У вас уже есть собственная теория?

— А у вас?

— Естественно. Я практически уверен, что у Колпакова нет собственных причин морочить нам голову. Но кроме неспособности подавлять влечения олигофренам также свойственны крайняя несамостоятельность и повышенная внушаемость, из чего я делаю вывод, что кто-то основательно запудрил ему мозги.

— Только не говорите мне, что это компьютер, — фыркнула Брусникина.

— Не буду. Но замороченный компьютером Мельник вполне мог.

— По вас определенно плачет какой-нибудь «Анти-Букер». За гениальные идеи в области научной фантастики. Спуститесь на землю, тут тоже весело!

— Ну-ну, — огрызнулся Гордеев. — Слушаю вашу сугубо почвенную теорию.

— Слушайте. Можете даже записать. Произошло убийство, Юрий Петрович. Кто-то вышвырнул Мельника из окна. А потом со знанием дела напугал Колпакова. Испугать его не трудно, вы сами видели…

— Что ж ваш убийца и Колпакова следом не выкинул? зачем было так рисковать, оставляя живого свидетеля?

— Не забывайте, свидетеля-олигофрена! Показания которого наверняка не будут признаны в суде. К тому же напуганного свидетеля-олигофрена, который от страха постарается побыстрее все забыть…

— Успешного вам копания в песочнице, — съязвил Гордеев и, бросив бармену деньги, пошагал к выходу. Все его начавшие было зарождаться теплые чувства к ней растаяли как дым. Дура! Ну если и не дура, то самовлюбленная дилетантка!

— Получите посылку из космоса, дайте знать, — крикнула Брусникина ему вслед.