В полуподвале Мосгорпрокуратуры бывший эксперт, а ныне пенсионер Иван Фомич Иванов наклеивал куски обожженной по краям крокодиловой кожи на специально сколоченный из фанеры ящик, имевший очертания кейса — портфеля, с которым обычно носится всякий деловой сброд. Фомич напоминал сейчас ребенка, который засиделся над головоломкой, известной миру как «паззл», когда из горы разрозненных кусочков требуется собрать целую картинку. Он и в прежние годы слыл мастером — золотые руки, соответствуя на все сто: ловкие пальцы, орлиный глаз, живой ум.

Когда в полуподвале показалась долговязая тень следователя Игоря Омельченко, Фомич свою работу закончил и теперь, сидя в углу, ацетоном смывал с пальцев остатки клея.

— Ну и как? — спросил Омельченко первым делом.

Фомич кивнул на стол:

— Забирай своего аллигатора. Почти новехонький. Можешь с ним хоть за пивом, хоть за шмивом.

— Очень хорошо, очень хорошо, — приговаривал Омельченко, с явным удовольствием поглаживая крокодиловую поверхность, восстановленную из аккуратно подогнанных друг к другу фрагментов. — Вещдок высший класс. Ты, Фомич, прямо Франкенштейн.

— Чего-чего? — сморщив нос, поинтересовался Фомич.

— Франкенштейн. А что такое?

— Ты, Игореха, знаешь что — ты эти свои антисемитские штуки попридержи для других. Здесь тебе не патриотический клуб.

— Да я не это имел в виду, упаси бог, Фомич, ты что? — зашаркал Омельченко. — Франкенштейн — это такой доктор был, швейцарский барон, он из двух трупов одного живого парня сделал.

— Знаю, кино видел. — Сказав это, Фомич с трудом сдержался, чтобы не захихикать, но через мгновение разразился громким смехом.

— Так, — властно бросил Омельченко, указав пальцем на кейс, — запакуй и ко мне в кабинет.

— Сам пакуй. Я свое дело сделал.

— Ладно. Посмотрим.

— А чего тут смотреть? Пакуй и дуй себе. У меня работы еще, что у Пикассо.

Сидя уже за своим рабочим столом в следственном кабинете, Омельченко с прежней любовью рассматривал полученный у Фомича кейс.

В кабинет вошла рослая секретарша и произнесла:

— Проскурец явился.

— Ага, давай его сюда, — сказал Омельченко, накрывая кейс черным бархатом.

Секретарша вышла, и тут же в его кабинет протиснулся Проскурец. Омельченко про себя отметил его слегка осунувшееся лицо.

— Заходите, заходите, Виталий Федорович, — сказал он, выходя из-за стола. — Садитесь, пожалуйста. Курите?

Проскурец отрицательно покачал головой.

— Очень жаль. — Омельченко вернулся в кресло. — А у меня тут настоящие мексиканские… Ну да ладно. Нет так нет.

— Так что произошло вчера с Владимиром Сергеевичем? — подал голос Проскурец.

Вместо ответа Омельченко повернулся резко влево и отбросил в сторону черное покрывало, обнажив кейс.

— Ваш? — Омельченко переместил дорогой, судя по всему, ему предмет ближе к Проскурцу.

Проскурец пожал плечами.

— Ваш или нет? — Омельченко повторил вопрос, чуть повысив голос. — Не тяните. Ну? Ваш или нет?

— Может, и мой.

— Так, так, так. А поточнее? Что значит «может»? Юлить не советую, мы располагаем свидетелями, опознавшими этот портфельчик именно как ваш. И это не блеф.

Проскурец обвел глазами лежавший перед ним портфель.

— Ровно месяц назад у меня был точно такой же. Но он пропал.

— Да ну? Пропал? Это же настоящий крокодил.

— Возможно.

— Не возможно, а именно настоящий.

— Ну и что из того?

— А то, что у нас имеются свидетели, которые в один голос утверждают, что у вас был именно из настоящего крокодила.

— Я не отрицаю. Был. Но я же сказал — он пропал.

— Как же вы так неосмотрительно себя вели? А? Виталий Федорович? Вещь немалых денег стоит.

— Я не понимаю, куда вы клоните, Игорь… м-м… простите…

— Игорь Николаевич, если вам угодно, уважаемый Виталий Федорович.

— Простите, Игорь Николаевич, я что-то никак не пойму вашей стратегии. При чем здесь этот кейс? Впрочем, догадываюсь. И все же объясните, если вас не затруднит.

— Объясню, не волнуйтесь. Всему свое время. Хотя это вы мне должны объяснить, при чем здесь эта штуковина. Но сначала давайте все же закончим. Итак, ваш это или не ваш?

— Да поймите же, таких портфелей во всем мире пруд пруди.

— Ну, допустим, не пруд…

— Ладно, согласен, таких навалом. Но все равно, я разве должен за каждый из них нести персональную ответственность, что ли?

— Хорошо. — Омельченко выдвинул один из ящиков стола и достал оттуда полиэтиленовый пакетик, в который было запаяно что-то блестящее, протянул Проскурцу. — А это говорит вам о чем-нибудь?

Проскурец взял двумя пальцами пакетик и тут же увидел, что в нем находится медная пластина, на которой выгравирована надпись: «Виталию Федоровичу Проскурцу от любящих коллег в день 50-летия. 15.06.94 г.».

— Если вы нашли это вместе с этим, — Проскурец положил пакетик на крышку кейса, — тогда все сходится: это мое. Только…

— Ну вот и отличненько! — Омельченко чуть ли не выпрыгнул из-за стола. — Не возражаете, Виталий Федорович, если мы прямо сейчас же оформим опознание по всем правилам? Таковы наши бюрократические требования, ничего не поделаешь. — И, не дождавшись ответа, снял телефонную трубку, крутанул несколько раз диск и бодро проговорил: «Надя, давай сюда понятых».