«Прелести» дороги Баку-Кюрдамир оставим для писателей типа Белкина. Замечу только, что описанная им давка в Ташкентском аэропорту ничто по сравнению с бакинским автовокзалом. Люди, которых он так метко назвал «кепконосцы» – небритые, усатые, обязательно в огромных кепках – штурмуют раздрызганные автобусы так, как в 45-м во времена моего детства, мешочники штурмовали поезда. Они везут с собой из города мешки с хлебом, чемоданы с рисом, чаем, сахаром, конфетами, гречкой и прочими продуктами, которые есть теперь только в столичных городах. Все, как в Москве на вокзалах, только более остервенело, темпераментно и громче. Деревня везет в город на рынки зелень, овощи, фрукты, а обратно – сахар, крупы, чай и даже хлеб. Прямо натуральный товарообмен, как во времена пресловутого нэпа или еще раньше. Какая это экономика, товарищ Генеральный прокурор, – лево-левая или лево-правая?

Попасть в автобус до Кюрдамира мне удалось тоже только с помощью удостоверения Прокуратуры СССР. Иначе я рисковал вообще не попасть в Кюрдамир – билетных касс здесь нет, а нужно просто ворваться в автобус вместе со всей этой кепконосной массой, но после трех безуспешных попыток я понял, что кепконосцы стойко держат национальную солидарность, и кроме них, азербайджанцев, в три ушедших битком набитых автобуса не сел ни один русской внешности пассажир. Я пошел к начальнику автовокзала, молча положил перед ним свое удостоверение и уже через минуту, сопровождаемый заискивающим начальником автовокзала, сидел один в только готовящемся к отправке автобусе. Я знал, что еще раз открыл свое инкогнито, но что было делать?

Конечно, этот заискивающий начальник автовокзала позвонил в Кюрдамир и предупредил начальника Кюрдамирского автовокзала о появлении следователя Прокуратуры СССР, – в Кюрдамире, в десять тридцать вечера меня уже ждали начальник кюрдамирской милиции капитан Гасан-заде и дежурный райкома партии инструктор Багиров. Глаза у них были встревоженные, непонимающие, растерянные, они явно не знали, что со мной делать. Я отказался от ужина, от гостиницы, я попросил только машину до колхоза «Коммунар». Машина была дана немедленно, милицейский «Газик». Начальник милиции вызвался сопровождать меня, но я отказался категорически, и уехал вдвоем с шофером – молодым белозубым азербайджанцем. Что сказал ему в напутствие по-азербайджански его начальник, я не знаю, парень пробовал заговорить со мной дорогой, но я твердо решил выиграть у бакинской милиции эту партию, несмотря на то, что инкогнито сохранить не удалось. Я молчал, не отвечал на вопросы шофера.

В колхозе «Коммунар» он с рук на руки сдал меня ошарашенному, лет пятидесяти председателю колхоза по фамилии Ризазаде, явно поднятому с постели телефонным звонком из Кюрдамира. Вокруг лежало темное, молчаливое, спящее горное азербайджанское село.

– По какому делу? Что случилось? – появление следователя по особо важным делам из Москвы в горном винодельческом колхозе-миллионере явно не шутка и не пустяк, у председателя колхоза были, безусловно, основания для тревог.

– Утром, – сказал я. – Все утром. Сейчас я очень устал, хочу спать. Мне найдется место, где поспать?

– Обижаете, дорогой! – тут же встрепенулся председатель, найдя возможность услужить незванному московскому гостю. – Целый дом для гостей есть! Замечательный дом! Сейчас ужин сделаем! Где ваши вещи?

– Я их оставил в Баку, в камере хранения. И ужинать я не хочу, я хочу только спать.

– Обижаете, дорогой! Как без ужина?

– Вместо ужина будет завтрак, ладно? – сказал я ему с нажимом, намекая, что все свое гостеприимство он сможет показать мне за завтраком, утром, и он тут же понял, что, кажется, сможет отделаться от меня взяткой, хорошим угощением или еще чем-нибудь. Он явно повеселел, приободрился, провел меня в дом для гостей колхоза, по дороге расписывая достижения в деле перевыполнения плана и расспрашивая, какие вина я люблю и какие коньяки.

Домик для гостей был действительно замечательный, в саду, обставлен финской мебелью, с холодильником, полным молодого вина, коньяка и водки, здесь же лежали свежие фрукты и овощи – ужин или завтрак можно было начинать прямо сейчас.

Но я демонстративно-устало опустился в кресло с стал снимать туфли.

– Все, дорогой, спасибо. Я приму душ и спать. А утром поговорим.

– Во сколько? – спросил он нетерпеливо.

– Ну, в девять, а десять…

– Хорошо. Больше ничего не надо? Может быть женщину прислать убрать тут?

– Нет, и женщину не надо. Я спать буду. Очень устал. Спокойной ночи.

Он ушел, и минут через двадцать, погасив в домике свет, я вышел на крыльцо. Темнота окружала меня, летние звезды – весь Млечный путь – висели надо мной низко и крупно, село спало, и только где-то в стороне изредка слышался молодой будоражащий тишину смех. Я осторожно шагнул с крыльца и направился в сторону этого смеха.

Группа молодежи – человек шесть – сидели во дворе какого-то дома, пили чай из тонких гнутых стаканов и слушали «Голос Америки» на турецком языке. При моем появлении приемник был выключен, но – пачка московских сигарет по кругу, стакан чая, от которого я не отказался, и уже минут через десять я в числе прочих достопримечательностей колхоза выяснил, что лесная школа – «а вон в горах огонек, видите? Это у них вечерний костер, песни поют у костра до двенадцати ночи». Допив чай и попрощавшись, я вернулся в свой домик для гостей и, не заходя в него, решительно двинулся в горы, на этот слабо мерцающий в темноте огонек.

Было 23.17 по местному времени, огонек казался близким – только подняться в гору, будто рукой подать. Но на самом деле это было путешествие не для московской обуви и не для моего сердца…

Усталый, грязный, с ссадинами на локтях, штанина брюк изодрана о какой-то кустарник, заноза в руке – я вышел к затухающему костру лесной школы ровно без пяти двенадцать ночи, вышел по песням, которые пели вокруг костра подростки.

Лев Аркадьевич Розенцвейг оказался веселым, живым, черноволосым и моложавым – на вид ему было все те же пятьдесят, ну разве чуть больше. Поджарый, сухой, высокий, с обветренным и загорелым лицом, в майке, спортивных брюках и кедах он сидел у костра на лесной полянке в окружении своих питомцев, они пели какие-то туристские песни, но при моем появлении смолкли. Лесная школа – дом-кухня и десяток палаточных домиков вокруг – стояли на отшибе от центральной колхозной усадьбы, в горах, и сверху, с гор, казалось, что чернота вокруг нас – это море или просто бездонность черной вселенной.

Минут двадцать спустя, когда подростки разошлись спать, я разговаривал с Розенцвейгом один на один, и уже знал фамилию этого пресловутого «Зиялова» – Борис Хотулев, 32 года, в прошлом член географического общества Бакинского Дворца пионеров, победитель химических олимпиад, затем выпускник Бакинского медицинского института, затем аспирант кафедры психотерапии 1-го Московского медицинского института и, наконец, – заведующий отделением областной психбольницы № 5 на станции Столбовая Московской области.

Розенцвейг действительно знал все обо всех своих питомцах, эта дорога стоила свеч.

У меня было чувство повара-кулинара, который четверо суток пек пирог и, наконец, нужно снять крышку, убрать с огня, потому что пирог готов и передержать уже нельзя ни минуты – захотелось немедленно оказаться в Москве и мчаться на эту станцию Столбовая. Если бы Генеральный не задержал меня с утренним вызовом на ковер, это бы так и было, я бы уже сейчас был в этой Столбовой психбольнице. Горько знать, что ты потерял время – целые сутки! – но еще горше знать, что ты продолжаешь терять его, и чувствуешь свое бессилие. Розенцвейг сказал, что сейчас из Кюрдамира в Баку ушел последний автобус и следующий будет только утром, а никакой транспорт – даже такси – в этих местах не ходит, боятся ограблений.

Мы проговорили с ним до утра. Вокруг спали дети – сорок пять детей, привезенных сюда изо всех республиканских больниц. Когда Розенцвейга «сократили по штату» в Бакинском Дворце пионеров, он выдумал эту школу-интернат для легочно-больных детей и закаляет их тут горным воздухом, дальними туристическими походами, утренней зарядкой. Длинная его жизнь не имеет отношения к моему рассказу, и, слушая его, я все высчитывал, где сейчас может быть этот Хотулев – ждет ли он сестру и Долго-Сабурова или слышал «Голос Америки» и понял, что погибли в автокатастрофе именно они. В таком случае он еще утром сбежал. Куда? В Узбекистан к Старику? Там уже тоже все перекрыто…

Я спросил у Розенцвейга, что он чувствует, живя здесь, в Азербайджане, и что он чувствовал, когда его «сократили по штату» в Баку. Он сказал:

– Конечно, вокруг сплошная мафия. На всех уровнях. И в этом колхозе, и в райкоме в Кюрдамире, и в Баку, и в вашей Москве. Но я – над этим, я в горах. Здесь чистый воздух. И у меня дети, сорок пять детей, я учу их жить чистым воздухом. Со мной всю жизнь дети – это, знаете, помогает.

– Но потом из кого-то из них вырастает Хотулев.

– А из кого-то – Белкин. А из кого-то – вы. Хотулев пришел ко мне пятнадцатилетним, там уже все было сложено, сформировано. Но и у меня бывает брак в работе, конечно. Я не спорю… Но вы спросили, что я чувствую по отношению к этой черноте вокруг меня, к этому варварству и мафии. Мне их жаль. Я смотрю на них сверху, и мне их жаль. Я дышу чистым воздухом, а они…