Курский вокзал не только самый модерновый в Москве. Он соперничает с Бухарестским за право считаться самым крупным вокзалом в Европе. Бесшумные эскалаторы, сверкающие указатели, бесконечные ряды камер хранения и самые длинные в мире очереди в билетные кассы. Сейчас, летом, вокзал гудит, как армия на походе – тысячи людей снуют по залам и эскалаторам, сидят и лежат на всех скамейках и креслах, на полу и в подземных переходах, и стометровая змеевидная очередь стоит к женскому туалету.

Я и Светлов продираемся через чемоданы, тюки, мешки, ведра, корзины, детей, стариков и пассажиров среднего транзитного возраста к отсеку с табличкой «Линейный отдел милиции». Линейный отдел Курского вокзала оказывается таким же зашарпанным, как и его собратья на Казанском, Павелецком и всех остальных московских вокзалах. Ничего не попишешь, такова уж специфика милицейской работы – превращать в хлев любое, пусть самое современное помещение.

Стандартный зал дежурной части уставлен стандартными дубовыми скамьями. На них жулье, воры, вокзальные пьяницы и проститутки, спекулянты, обворованные и потерявшиеся пассажиры, зареванные дети. Одних милиция задержала, другие сами пришли или привели кого-то. И все эти люди галдят, требуют, оправдываются, матерятся и наседают на дежурного по отделу – краснолицего, с тройным подбородком, капитана:

«Товарищ капитан, я уже третий день не могу в этом хаосе отыскать свою жену, встали в разные кассы и потерялись. Может, ее ограбили, может, еще хуже… Помогите найти, прошу вас…»

«Паслюшай, дарагой! Три мешка урюк вез, мой урюк, нэпродажний. Дэвочку такой бэленький, такой харошенький папрасил: пастереги, дарагой, в туалэт схадить нужно. И что думаешь? Через дэсять минут пришел – нет дэвушки, нет три мешка урюк, нет чемодана. Как такой дэвушка поднял три мешка – не понимаю…»

«Я им говорю: я в Одессу везу польскую косметику, для подруг. А они налетели – продай, продай! Я не хотела продавать, а они просят: у нас поезд уходит, ты еще купишь, у вас в Одессе все есть, а у них в Норильске ничего нет… Ну, ладно, мне жалко их стало. А тут старшина приходит: „Спекуляция!“…»

Ясно, что среди такого бедлама, когда каждый час пропадают и теряются чемоданы, дети, невесты, мужья и жены, к заявлению Айна Силиня о похищении ее жениха и еще какого-то корреспондента тут отнеслись, как и ко всем прочим: мол, ничего страшного, найдется жених, наверно, водку поехал пить…

Не успели мы со Светловым представиться дежурному капитану, как перед нами словно из-под земли вырастает Пшеничный. Он утомлен, худые щеки ввалились, глаза красные от бессонницы, но по тому, как держится, движется и отвечает на вопросы, чувствуется, что он тут уже, как рыба в воде.

– Давно ты здесь? – спрашиваю.

– Почти сутки, со вчерашнего вечера. Идемте, – слегка волоча левую ногу, Пшеничный приводит нас в угловой кабинет, мы закуриваем и он докладывает о том, что ему удалось за эти двадцать часов.

…Искать свидетелей налета на Белкина и Сашу Рыбакова нужно было среди тех, кто изо дня в день толчется на вокзальной площади. Носильщики, таксисты, милиционеры, лоточники и спекулянты всякой мелочью. Среди них и провел эти двадцать часов Пшеничный. Методично, как утюг, он «пропахал» каждый квадрат площади, допросил, опросил и вытащил на душевный разговор десятки людей – от диспетчера до торговцев мороженым и цветами. Упорно веря, что в мире всегда есть пара глаз, которая видела именно то, что, казалось бы, никто не видел, и чья-то память, которая помнит именно то, чего не помнят другие, – Пшеничный, как по цепочке, шел от человека к человеку, от десятков «не знаю», «не помню», «не видел» и «не слышал», к старику-носильщику, который сказал, что он-то сам не был в тот час на площади, но слышал, как гадалка Земфира пугала своих детей: «Будешь плохо просить, отдам в санитарную машину, пускай вас тоже увезут, как этих психов!».

Пшеничный бросился искать гадалку Земфиру и выяснил, что пару часов назад ее в очередной раз задержали дружинники и вместе с ее восемью детьми увели в линейный отдел милиции. Ребятам с красными повязками не понравилось, что вразрез с официальной пропагандой, обещающей скорейший подъем народного хозяйства и общее благосостояние трудящихся, Земфира предсказала каким-то солдатам «войну с бусурманами» и невозвратную дальнюю дорогу в чужие страны. При этом цыганка советовала всем веселиться сейчас, до войны, и взимала за совет «пятерку».

Пшеничный прибежал в линотдел милиции как раз в тот момент, когда гражданку Земфиру Соколову после двухчасового допроса водворяли в КПЗ. Оказалось, что осуществить это не так просто – помощника дежурного, который пытался затолкнуть цыганку в камеру, окружили ее восемь детей, дергали во все стороны, шарили по карманам, наседали на плечи, притворно плакали и всерьез кусались.

Пшеничный увел цыганку в «ленинскую комнату» милиции и там допросил. Земфира помнила случай ареста двух психов и подтвердила, что «санитаров» было четверо, и что машина, куда они затолкали «сумасшедших», была санитарной. Но примет «санитаров» она не вспомнила, как ни старалась. Зато сказала:

– Когда эта «санитарка» ушла, один алкаш сказал: «Берут людей прямо как в 37 году!».

– Кто этот алкаш?

– Я его не знаю, но вижу тут каждый день – к Лидке за пивом ходит.

Лидка, продавщица пивного ларька у пригородных касс, по приметам, которые назвала цыганка, сразу назвала Пшеничному алкаша, который был ему нужен. «Лев Палыч вам нужен, ясно. Он к трем подходит, как часы, каждый день. Ждите». Пшеничный высидел час у пивного ларька и дождался высокого пожилого блондина с бидоном для пива. Это и был Лев Павлович Синицын, преподаватель Суриковского художественного института, постоянный Лидкин клиент. Налив пивца в бидон и взяв сверх еще кружку пива, Синицын с достоинством отошел с Пшеничным в сторонку.

– Чем могу служить?

Пшеничный объяснил. Лев Павлович, задумчиво оглаживая ладонью пивную кружку стал неторопливо рассказывать. Да, он помнит тот день. У него тогда отпуск начался, и он пришел за пивом в неурочное время, с утра, только отстоял еще перед этим очередь за хамсой в рыбном магазине. И вот, когда он шел с этой хамсой и пустым бидоном мимо очереди на такси к пивному ларьку, он вдруг увидел странную картину: к хвосту очереди подкатил санитарный «рафик», остановился, из него вышли двое санитаров в белых халатах и еще двое без халатов и тут же набросились на двух молодых людей и девушку. Девушка не то вырвалась и убежала, не то они ее сами выпустили – этого Синицын не помнил, как не помнил номера машины, но зато он хорошо помнит, что именно поразило его в этой сцене больше всего. Нет, вовсе не то, что среди бела дня людей опять хватают и это похоже на 37 год – этому что удивляться? – сказал Синицын с грустной улыбкой. – «история повторяется сначала как трагедия, а потом как фарс», – нет, его поразило, что одним из санитаров был бывший чемпион Европы по боксу в среднем весе Виктор Акеев. Хотя, впрочем, подумал он после, а почему бы бывшему боксеру и не пойти работать санитаром в дурдом?…

Задержав Синицына, Пшеничный позвонил мне, и теперь свидетель Синицын – высокий пожилой блондин с бидоном пива – сидел передо мной и Светловым в линейном отделе милиции.

– Вы уверены, что был именно Виктор Акеев? Как вы его узнали? – спросил я, когда Синицын в моем присутствии повторил свой рассказ.

– Но, уважаемый, я же рисовальщик! – сказал Синицын. – Этот Акеев четыре года назад – до того, как стать чемпионом, – целый семестр позировал моим студентам. Я не только его лицо, я каждую его мышцу сто раз рисовал. А впрочем… Ну, как вам сказать? Тогда я был в этом уверен. Хотя он и был в темных очках и кепке, мне показалось, что это он. Но шут его знает…

– Подождите, Лев Павлович! – встрепенулся Пшеничный, до этого момента гордившийся Синицыным как своей находкой. – Вы же тогда не сомневались, что это был Агеев?

– Нет, я и сейчас не сомневаюсь, но…

– Но что?

– Но все-таки странно, конечно: чемпион-санитар…

Мы отпускаем свидетеля, я забираю у Пшеничного справку на бригадира проводников Долго-Сабурова, которую он получил в отделе кадров управления Курской железной дороги, и отправляю своего настырного помощника спать. Двадцатичасовой рабочий день просто валит с ног, хотя он не признается в этом и просит нагрузить его каким-нибудь новым заданием. Но я просто приказываю ему ехать домой. Он живет в пригороде, в Мытищах, и собирается ехать домой электричкой, и я представляю, каково ему сейчас тащиться в переполненном поезде, и командирую своего Сережу отвезти его домой.

Между тем Светлов уже названивает в ЦАБ – Центральное адресное бюро, – чтобы выяснить домашний адрес Агеева, и через минуту меняется в лице:

– Что значит «находится в заключении»?

Потом он слушает, что там ему отвечают, кладет трубку и говорит мне:

– Этот Акеев год назад выписан из Москвы в связи с осуждением и направлением в места заключения.

Вот тебе и рисовальщик! Похоже, что двадцатичасовая работа Пшеничного в минуту летит прахом, хорошо еще, что он уже уехал спать. Да я и сам не хочу в это поверить, звоню в первый отдел МВД СССР и получаю точную справку:

Итак, старый рисовальщик обознался, не может этот боксер одновременно сидеть в котласском лагере усиленного режима и разгуливать по Москве в одежде санитара. А побег из лагеря наверняка был бы отмечен в первом спецотделе МВД.

Тем не менее, если считать не по потерям, а по прибылям, теперь мы знаем, что один из «санитаров» похож на бывшего чемпиона Акеева и это, конечно, поможет составить его портрет – фоторобот. Светлов с довольно кислым лицом принимает мое предложение пройтись с этим портретом по автобазам санитарных машин и больниц Москвы. Конечно, этого маловато для поиска – какая-то санитарная машина и некто, похожий на боксера Акеева, но что поделаешь, других данных у нас пока нет.

Без всякого вдохновения, скорее понуро, чем с надеждой, принимаемся изучать справку на гр. Долго-Сабурова, бригадира проводников бригады № 56 направления «Москва–Средняя Азия», выданную отделом кадров Курской железной дороги. И в графе его дежурства неожиданно натыкаемся на любопытную деталь: «Поезд номер 37 „Москва–Ташкент“, 26 мая в сопровождении бригады № 56 отправился в очередной рейс из Москвы в 5.05 утра». Переглянувшись, берем у начальника линейного отдела расписание поездов и убеждаемся: поезд № 37 проходит через платформу «Москворечье» в 5.30 утра. А в шесть пятнадцать железнодорожник-обходчик нашел возле платформы труп Рыбакова!

Светлов даже присвистнул – вот так раз! Больше того, из этого же графика работы бригада Долго-Сабурова уясняем, что 24 мая, в день нападения на Белкина и Рыбакова на Курском вокзале, Долго-Сабуров в рейсе не был, отдыхал в Москве между поездами. Это заставило нас со Светловым еще раз переглянуться – мы теперь почти не разговаривали, только обменивались взглядами. Правда, в день смерти старухи-тетки племянник, судя по справке, находился далеко от Москвы, подъезжал к Актюбинску, и это несколько охладило наше воображение.

– Вот что… – сказал, прищурясь, Светлов уже в отделе кадров Управления Курской дороги, где мы листали личное дело этого Долго-Сабурова. – Вот что… Он холост, живет один, приезжает только послезавтра из Ташкента. Я бы пощупал его квартиру.

Мы оба понимали, что законных оснований для обыска нет, а все, чем виноват Долго-Сабуров, – это то, что он племянник умершей старухи и что поезд проходил через платформу «Москворечье» в ночь на 26 мая. Ну и что, скажет надзирающий прокурор и отложит, не подписав, ордер на обыск.